Рута Менсерен Гл. 2

Рута открыла глаза и уперлась взглядом в низкий потрескавшийся глиняный потолок. Не сразу сообразила, где находится. Вспомнила, улыбнулась собственной забывчивости и сладко потянулась всем телом. Конечно, не бог весть, какие хоромы – спину слегка ломит от жесткого лежака, покрытого тощим соломенным матрацем, но это дело привычное. Чего только за месяц не изведала: и голодала, и пыль дорожную глотала так, что потом грязью плевалась, и спала на кучах наломанных веток, отчего кожа до сих пор сплошь синяками покрыта. В первую неделю ноги стерла до кровавых мозолей, потом притерпелась и перестала обращать на них внимание. Бывало, по утру долго не могла согнуть окоченевшие за ночь руки-ноги. Приходилось их долго растирать, прежде чем подняться и заново развести потухший костер. Единственно, что лихие люди ни разу путь не преградили, больше того – обходили стороной. Не связывались. И волки тоже не связывались – только выли по ночам на безопасном расстоянии, обозначая присутствие посторонней. Ко всему можно притерпеться, но мечтать-то не возбраняется. Вымыться хорошенько, в горячей воде, намылившись перед этим по самую макушку… Речные купания не в счет – не дают они того ощущения вымытости и чистоты, даже и с мылом.
Девушка осторожно спустила с лежака гудящие вчерашней ходьбой ноги и критически оглядела припухшие ступни. Если и в этот раз придется уходить – пойдет босиком. И ногам легче, и башмаки целее будут. Если придется… лишь бы не как в прошлый раз. О причине, побудившей её совершить столь длительное путешествие, Рута старалась лишний раз не думать. И потому что надоело об этом размышлять, и потому что ничего полезного она в этом не находила. Вспомнила давешний разговор со старостой и хмыкнула – за свенку принял. Сказать бы ему правду: мол, натуральная непражка, просто такой вот у отца-матери родилась – не поверит. Да и кто бы поверил…
В углу скособочился почерневший деревянный стол, на двух опорах. На столе сиротливо лежала дорожная сумка, небрежно брошенная вчера. То-то хозяин (как там его – Кубила или Микула?) от любопытства извелся, каждый кармашек прощупал. Глазами, конечно – не пальцами. Рута даже не разозлилась, но остудить не в меру любопытствующего мужика было надо. Поэтому и торговалась вчера за каждую мелочь, так что Кубила (ага, кажется вспомнила – Кулиба!) забыв про все остальное, на месте завертелся, вспотел и оборонялся отчаянно. Выторговала у него только пару ведер воды по утрам. И то – радость усталой страннице. Рута понятия не имела – как долго она здесь задержится. К настороженно-опасливым взглядам, шепоткам за спиной, перемигиваниям и дулям украдкой – привыкла, но ведь и работу найти трудно. Кто из хозяев решится взять к себе работницу с такой пугающей внешностью? Оставалось только найти себе небольшую избушку, и пользовать страждущих лечебными травками, на правах местной ведьмы. Только какие у ведьмы права? До первой засухи. Обязательно найдется тот, кто выкрикнет в толпу: «Ведьма виновата!», и покатилась волна народного гнева, нашедшая себе жертву. Побивали камнями, палками, поленьями. Мазали дёгтем и гнали по деревне. Сжигали вместе с хибарками, топили, вешали, лошадьми рвали. По всякому бывало. Не знает толпа ни пощады, ни жалости. Чем не языческое божество, требующее себе приношения? Руту, к счастью, все эти страсти миновали. Было тайное недовольство, были одинокие призывы «изничтожить, изгнать!». Был мельников сын, утверждавший, что сглазила мол, порчу навела, присушила и показывавший всем растрепанную соломенную куколку: «подкинула ведьма!»
Откуда обо всем знала? Нашлись добрые люди – рассказали. И когда невмоготу стало, собрала скудные пожитки и ушла. Вовремя ушла. Пройдя с четверть версты, обернулась и увидела зарево на месте своего бывшего дома. Но совсем не улыбалось Руте всю жизнь скитаться в поисках нового жилья. Как и всякой нормальной женщине хотелось иметь свой дом, хозяйство, соседей приветливых. Спокойной жизни хотелось. Мужа? О муже вот – не думала. Точнее, сердцем не думала. В мыслях прикидывала холодным рассудком, что найдется и для неё мужчина. Будет семья, дети родятся. Но так, чтобы любовь крутить, да замуж выскочить поскорее – нет, характер не тот. «Холодная душа, да рыбья кровь», - как говаривал отец, щуря глаза и попыхивая коротенькой глиняной трубкой-носогрейкой. Длинных деревянных трубок не признавал. И табак сам выращивал, сам собирал, сушил и резал. А Рута, сколько себя помнит, всегда была спокойной, даже вялой. С соседскими детьми по улицам не носилась, на чужие огороды не лазила, в салки не играла. Морщился отец, сплевывая сквозь зубы и бормоча что-то себе под нос. Чувствовала, что ничего хорошего не говорит, но не переспрашивала. Маленькая была. Сейчас подошла бы и спросила: «За что ты, отец, меня не любишь? Чем я тебе плохая дочь?» Мать всю жизнь ходила с опущенными глазами, высокая, стройная, пепельноволосая. Это у Руты волосы блеклые – грязь с молоком. А у матери пышные были волосы. Только всегда под платком. Это помнит Рута. А потом – провал в памяти. Нет воспоминаний: не видела, не слышала, не чувствовала. Словно нырнула в омут глубокий на десять долгих лет и только сейчас вынырнула. Пробовала себя в разных профессиях. И пряхой, и швеей, и прачкой. Даже к травнице ходила. Хвалили её – медленно схватывала премудрости дела, но зато уж крепко и надолго. Однако больше трех месяцев не держали. Догадывалась Рута, почему. По той же самой причине, по которой шарахались от неё люди на тракте. Внешность уж больно неприглядная, характер неуживчивый, необщительный, взгляд как у снулой рыбы, плюс голос – нормальный, в общем-то, приятный даже. Но часто люди морщились, словно от несварения желудка и даже затыкали уши. Одна из немногочисленных и кратковременных подруг как-то призналась, что когда Рута в раздражении повышает голос – хочется убежать, куда глаза глядят и как можно скорее. Ощущение такое, словно острием ножа по горлу чиркает – вот-вот проткнет. Поначалу обижалась – все же хотелось нравиться, чтобы люди приветливо встречали, подруги верные были, да парни (что скрывать – мечтала) поглядывали. Потом привыкла и даже начала гордиться, гораздо позже – использовать этот дар или проклятье, это с какой стороны посмотреть…
Хозяин не подвел: у порога стояло два деревянных ведерка, полных воды. Самого нигде поблизости не было видно. Девушка ухватила оба ведра за веревочные ручки и занесла в комнату. Зачерпнула двумя горстями воду, тут же у порога и умылась. Сполоснула горло, напилась и, не зная чем заняться, принялась ходить по комнате взад и вперед. Когда наскучило – вышла наружу, решив пройтись по деревне. Двор у Карека Кулибы был чисто выметен – ни соринки. И все-таки Рута решила, что для нормальной жизни не годится жить в глиняной комнатушке, тем более что двор общий, а значит – народу постороннего много будет заходить, любопытствовать по поводу новой жилички. Совсем ей это не улыбалось. Редко бывает по нынешним временам, чтобы в деревне пустой избенки не стояло – бегут люди в город на заработки, оставляя хозяйство на соседей. Только кто же будет за чужим смотреть, когда своих забот полон рот? Вот и рассчитывала девушка, что найдет себе отдельное жилище, где сама себе хозяйкой будет. Хотя бы месяц-другой. А там посмотрим.
По здравому рассуждению, Липницы для Руты Менсерен были идеальным вариантом. Благодаря Пнинским ярмаркам да заезжему торговому люду, местные жители были не настолько дремучи, чтобы кидаться с факелами и дегтем, только потому, что гостья чересчур на ведьму смахивает. С другой стороны, и не настолько просвещены, чтобы с ходу разобрать, что: и правда – не ведьма. Поэтому, пройдясь по улице, ведущей к корчме, Рута поймала всего только парочку недружелюбных взглядов и получила с десяток пожеланий доброго утра. Это её весьма приободрило и внушило некую надежду, которой девушка по старой привычке решила не поддаваться. Сегодня кланяются, шапки скидывают, а завтра с ведром дегтя в первых рядах. Липницы ей понравились. Ровные улицы, чистые и широкие. И дома все ладные да крепкие – ни одной гнилой крыши или покосившегося забора. Чистота была старосты заслугой. Тех кто считал, что за забором земля ничейная и с чистой совестью выкидывал туда ненужный хлам и сливал помои – Житор штрафовал, жестко и беспристрастно. Поначалу возмущались хозяева: какое, мол, старосте до нашего подворья дело? Где хотим, там и плюем, никого не спросясь. Но, со временем, привыкли и добросовестно Нердягины заповеди блюли, потому что старосту своего липничане если и не любили, то уважали очень. Житор для Липниц был тем же, кем был кнех Ольгерд для Непража: можно клясть по углам на все лады, косточки перемывать, но в трудные времена неизменно первым был вопрос: «а что староста сказал?». Кнех Ольгерд для Непража, кнеталь Варуш Олива для Пнинского трока, доларь Ленод Бальбак для Стечненского дольника, а староста Житор Нердяга для Липниц – всяк на своем месте, у каждого свои обязанности, с каждого свой особый спрос. Об этом знали даже дети малые, на этом основывалась незыблемость государства Непражского и уверенность его жителей в завтрашнем дне. Обычный липницкий мужик, смутно представляющий себе систему общего мироустройства, твердо знал одно: кнех отдает приказы кнеталям, кнетали разговаривают с доларями, а уж доларь передает слово кнеха старосте. Стало быть, староста не от своего имени говорит, а пожелания самого кнеха Ольгерда воплощает. В этом была сила Непража, потому что по первому зову кнеха все поднимались как один, и жители гордились своей системой управления, полагая, что ни в одной стране мира нет более разумного устроенного порядка, чем в Непраже. В этом же была и слабость, потому как человек слаб, и стоило ослабнуть хотя бы нескольким звеньям этой цепочки, как все бы разрушилось и привело к беспорядкам. Но за триста с лишним лет ничего подобного не происходило, и это придавало непражцам ещё больше уверенности в правильности своих убеждений. Великий бог Свез хранил государство Непраж.
Рута обошла почти всю деревню и с огорчением убедилась в том, что стараниями липницкого старосты её собственные старания найти подходящее жилье обречены на неудачу. Пустующих домов в Липницах не было. Разочарованная в своих ожиданиях, девушка направилась в корчму, желая убить сразу двух зайцев: разузнать у корчмаря о жилье, и позавтракать, поскольку солнце уже поднялось высоко, а Рута ещё ничего не ела. Липницкая корчма как и всякая деревенская едальня особой изысканностью не отличалась. Непражский мужик – завсегдатай вечерних застольных посиделок, не обратит особого внимания на драпированные тканями стены, звериные шкуры прибитые к бревнам, белые скатерти на столах, и одних и тех же музыкантов, фальшиво пиликающих одни и те же мелодии. Более того, сочтет глупым такое расточительство денег. Илькина корчма полностью соответствовала представлениям липничан об идеальном заведении: это был приземистый бревенчатый дом, законопаченный мхом и кое-где глиной, крытый плотно подогнанными досками и поверх них толстым слоем земли. Окна были довольно широкими, и на ночь закрывались снаружи большими приставными щитами. Что же касается внутреннего убранства, то Илька Заплес тоже особо не мудрил, развесив по стенам десяток уже замызганных рушников, с вышитыми на них петухами. Длинный грубо сколоченный стол, две лавки – вот и вся обстановка. В дальнем от двери углу ещё один стол – для важных посетителей. Чаще всего там сиживал староста, по праздничным дням, изредка – заезжие гости. Надо сказать, что Нердяга обычно себя от мужиков старался не отделять, и по будням сиживал со всеми за общим столом. Крепко сколоченная из досок стойка у Ильки появилась недавно. Корчмарь специально ездил в Стечны и тщательно пройдясь по всем увеселительно-питейным заведениям, кое-что перенял. Помимо стойки, собственноручно сшил себе передник и попытался нанять девку-подавальщицу. Но, подсчитав, сколько придется ей платить – от этой мысли отказался. Хотя платить было – гроши.
В корчме было душно. Даже распахнутая настежь дверь не могла впустить столько свежего воздуха, чтобы выветрить скапливавшиеся годами запахи жарки, сырого лука, скисшего пива и мужицких онучей. Рута невольно отшатнулась и сморщила нос. Потом превозмогла себя и, пожав плечами, шагнула через порог. Не царь-девица, не растает. Бывало и похуже.
Заплес вытирал грязной тряпкой жирный стол и что-то мурлыкал себе под нос. Порой мурлыканье переходило в бормотание, корчмарь что-то подсчитывал, охал и качал головой, проговаривая как заклинание: «говяды полтуши…тридцать грошей…, пива бочку назавтра… ай-я-яй… семь серебряных…на маслобойню пятнадцать за полгода…». Рута негромко кашлянула. Илька рассеянно оглянулся, затем отвернулся, углубленный в свои мысли. Снова обернулся, уже всем телом. Мгновенно охватил цепким взглядом гостью с ног до головы, и согнулся в поклоне.
- Прошу, прошу! Вон к тому столику!
И приседая на полусогнутых ногах, принялся показывать дорогу, скорее мешая пройти, нежели помогая. Рута фыркнула в ладошку, и со смешинкой в глазах направилась к указанному месту.
- Позавтракать желаете? – спросил корчмарь, едва девушка уселась за стол.
- Да, я бы съела чего-нибудь легкого, не слишком жирного – важно сказала Рута, невольно подыгрывая Ильке.
- Понял, будет исполнено. А из пития чего изволите? Есть два сорта вина. Специально для особых гостей берегу. Мужикам, им лишь бы побольше да покрепче: мёд да пиво, да самогоночки. А вино берегу: из самой Стечны вез, сам проверял, чтобы не обманули, сам в дороге стерег, чтобы не слили да водой не разбавили. Али чем ещё похуже. Мотерское красное, прозванием «Святник руж»; розовое из Ливендора «Роза ночи»…
- Молоко есть? – оборвала соловьиную песню Рута.
Илька сбился, проглотил слюну и тут же закивал, перестраиваясь на ходу.
- Есть, конечно есть. Самое наисвежайшее, вечерней дойки. А ежели подождать изволите, то и утрешнего достану. Сейчас пошлю мальчишку к Стеблянке, мигом обернется… Ну так я… пойду?
Удивленная внезапно робким вопросом корчмаря девушка кивнула. Илька с великим облегчением убежал на кухню. Рута настороженно оглядела корчму и зябко поежилась. Нет, ей не было холодно. Перед тем как выйти, привычно накинула на плечи дорожный плащ, подумала и сбросила его на лежанку. Пора, мол, привыкать к оседлой жизни. Но едва вышла за ворота, как пожалела о плаще. Привыкла к нему за долгие дни и ночи пути, как воин к кольчуге. И теперь чувствовала себя абсолютно незащищенной, почти раздетой. Доверять людям Рута совсем разучилась, точнее научилась никому не доверять. Взять хотя бы этого корчмаря – до чего скользкий и подозрительный человек. Глаза бегают – взгляда не поймаешь; спина гнется, как у вороватого кота, и насчет вина наверняка соврал. А уж от неё, от Руты – улепетнул, как мышь от того же кота. Не ровен час, придется так же улепетывать из деревни, вещи не собрав. Вещей у девушки было мало, и потому она очень ими дорожила. Большая часть вещей была упрятана в плаще, для чего в нем было нашито великое множество кармашков. То с чем расставаться было не так жалко, Рута складывала в дорожную сумку. Украдут сумку, или бросить в спешке придется – все меньше убытку. А плащ девушка снимала разве что когда хотела искупаться, и то – перед купанием тщательно его маскировала ветками, камнями и травой…
Внезапно её взгляд остановился на куче тряпья, разложенного на соседней лавке. Тряпье закряхтело, почмокало как спящий младенец, потом хрипло покашляло и замолчало. Зрачки девушки расширились, она едва не вскрикнула от испуга. Потом осторожно привстала из-за стола и на цыпочках подобралась поближе. Тряпье оказалось тщедушным мужичком, спящим на лавке. Рута бесчувственно, но пристально рассмотрела его багровое от перепоя и длительного лежания на деревянной лавке лицо. Брезгливо сморщила нос – тяжелый запах перегара был просто невыносим. На губах пьянчужки начал расти и надуваться слюнявый пузырь. Жил он недолго, почти сразу мягко лопнул, обляпав подбородок мужика клейкой слюной.  Девушка невольно отшатнулась и поспешно вернулась за свой стол.
Рысью вбежал корчмарь, мельком глянув на пошевелившегося пьянчужку, и ловко уложив деревянный разнос на стол, принялся перекладывать тарелки. Так же мельком глянул на нервное девичье лицо и ухмыльнулся.
- Не напугал вас пропойца наш?
Рута молча покачала головой. Отвечать не хотелось, тем более признаваться в том, что испугалась. Слегка. А вот чересчур быстро вернувшийся корчмарь внушал более серьезные опасения. «Как это он так быстро сумел все приготовить? – думала девушка – не может быть, чтобы у него с утра все готово было! Или вчерашнюю еду принес, или… ждал?». Рута опасливо заглянула в поставленную перед ней глубокую чашку. В молочно белой жиже плавали кусочки мяса, зелени и каких-то овощей. Взяла ложку и зачерпнула со дна. Для молока слишком густо… и запах странный. Глянула вопросительно на Заплеса. Корчмарь, непостижимым образом умудрявшийся все замечать, несмотря на то, что не отрывал глаз от разноса, проинформировал: «Окрошечка наисвежайшая, не сомневайтесь!»
- А из чего она…? – смутившись, спросила Рута.
- Как же, - корчмарь удивленно дернул бровью – квасок белый, мучкой приправленный, картошечки отварной закинул, свеколки там, огурчиков…, сметанка…, мяско исключительно куриное. Не сомневайтесь, доленка Рута, все наисвежайшее. Лично руку ко всему приложил!
- Я не доленка – недовольно буркнула девушка – и с таким супом в первый раз сталкиваюсь. И откуда вы знаете, что меня Рутой зовут?
- Ну так, э-э-э… госпожа Рута, деревня ведь. Все всё про всех знают. Муха просто так не пролетит – Илька расплылся в угодливой улыбке. – А окрошка поутру – самое дело. И легкое, и не жирное…. Даже мужички любят, особенно с похмелья, кхм. Они правда просят, чтобы пивом заправлял…
Рута зачерпнула ложкой вышеназванный суп и осторожно попробовала. Ничего, есть можно. Помимо окрошки, Заплес притащил тарелку с тушеными кабачками – на этот раз явно вчерашними, плоскую плетенку с четырьмя кусочками хлеба и кружку из белой глины, расписанную цветочками. Кружка была явным показателем статуса посетительницы. Такие кружки Илька подавал только заезжим доленкам, причем далеко не всем. К счастью, Рута об этом не знала, иначе ещё больше разволновалась бы: с какой стати корчмарь оказывает подобные знаки внимания простой страннице? Заплес же в себе был уверен. Его интуиция ещё ни разу его не подводила. Бывало, что разряженные в богатые платья женщины довольствовались глиняной посудой, а то и деревянной. А бывало и так, что скромно одетые гостьи, в сопровождении всего лишь одного спутника, обслуживались очень тщательно, что сам Заплес называл «по высшему разряду». Доленами и доленками в Непраже звали землевладельцев, верною службой выслуживших у кнеха кусок земли – дол. Кнехи издавна награждали своих отличившихся людей землёй, взамен связывая их пожизненной клятвой верности. И не было у кнеха преданнее сторонников, чем долены. Потому как кнех был гарантией того, что земля долена перейдет по наследству к его потомству, а не будет отнята кем-то другим. Непражские кнехи это прекрасно понимали и всячески поддерживали в доленах эту уверенность. Случалось, что и карали излишне зарвавшихся любителей отнять чужой кусок земли. В те времена появилась поговорка: «кнех наш милостив и щедр, кого вширь землей пожалует, кого – вглубь». Со временем, дольщина все больше укреплялась на земле, пускала корни и, за два столетия выросло целое сословие из бывших воинов и мелких сановников, готовое отстаивать свое положение и свои земли любыми способами. Кнеху оставалось лишь напоминать время от времени, кто есть кто в Непраже. В любом другом государстве, это неминуемо привело бы к междоусобной войне, но непражцы предпочитали крепкий мир худой ссоре, а среди непражских кнехов глупцов не попадалось.
Почему хитрющий корчмарь назвал Руту доленкой – оставалось только гадать, потому что Заплес слыл человеком себе на уме, и никому ещё не удавалось от него выведать то, чего Илька выдавать не хотел. Справедливости ради заметим, что никто и не пытался. Рута, принялась за еду, моментально забыв и про корчмаря и про храпевшего на лавке пьяницу. Притупившийся на время голод, вспыхнул с новой силой, и единственный способ его устранения заключался в том, чтобы съесть все, что притащил корчмарь.