I. Лифт

— Ваши модусы субстанции могут быть редуцированы до атрибутов посредством отчуждения.
Бабушка с толстыми пальцами внимательно слушала лекаря, сосредоточенно пожевывая губы, отчего её сухое загорелое лицо окончательно превращалось в чернослив.
— Это как?
— Это  так, что надо про всё забыть и выздоравливать! – лекарь досадно захлопнул блокнот и вышел из палаты.
«Ещё один голос за простоту» – сказал он себе и глубоко выдохнул носом. В полутёмном коридоре, похожем на тоннель опустошённой папиросы, его белый халат с развевающимися полами походил на танцующего призрака. На перекладинах крестообразной рамы в конце коридора парусили серые лоскуты света. Где-то звенели стеклянные пробирки, медсестра на посту в полумраке самозабвенно поправляла косметику, ноздри сшивали иглы спиртованных запахов.
В другой палате, куда вошёл лекарь, три койки из четырёх занимали: светлая девушка с удалённым аппендиксом, тёмная женщина – «по-женски», и совсем плохая бабушка – с камнями и с белыми волосами.
— Вы обязательно поправитесь, – сказал лекарь девушке и что-то пометил в блокноте. Не закрывая его и сделав шаг в сторону, он зачитал бабушке с камнями из блокнота следующее:
— Да, могу с уверенностью заявить, что чтобы ни было, как всякий крепкий и сильный человек (а вы человек крепкий и сильный), вы обязательно выздоровеете, вот увидите - всё будет хорошо! – он мягко похлопал её по плечу и, развернувшись на носке, обратился к женщине:
— А ваши дела складываются хоть и не самым лучшим образом, да надежда есть. Может быть, ещё обойдётся, – он крепко пожал ей руку и, отступив в сторону, в порядке машинальной очередности начал произносить:
— С Божьей помощью, может… – но, взглянув на пустую койку, одумался и без тени смущения вышел.   
Пациентки переглянулись. Бабушка обнадеживающе закряхтела, девушка отчего-то потупилась, а женщина возмутилась: «Что значит обойдётся? У меня на завтра выписка!» 
— Всё должно быть просто, – шепнул лекарь в сторону. В ответ донеслось змеиное шипение.
— Михаил Фёдорович! Сожжёнков!! – окликнули его с поста, – Ступайте в приёмную, оформляйте пациента!

На первом этаже в приёмной, нервически ёрзая на стуле, сидел, вернее, пытался высидеть исторический старик, напоминающий майского медведя: он был тощ и внешне как будто голоден, скулы на его лице проступали до такой степени, что казалось, с затылка кто-то натягивал кожу рукой. Выражение его лица менялось ежесекундно – он то лихорадочно улыбался, сгущая сетки морщин вокруг глаз, то беспокойно облизывал губы, то смотрел совершенно спокойно и даже надменно, а потом опять улыбался и облизывался.
— Я его счас выдерну! – взвыл старик и потянулся рукой за спину, – Больше не могу!
Лекарь оттащил его ладонь от торчащего из спины напильника:
— Сидеть! Как ваше имя?
— Готовьте операционную, две системы, анестезиолог… – жужжали и мельтешили вокруг.
— Михаил Фёдорович! – с криком ответил старик и добавил, – твою мать!
Лекарь удивился, что первым пунктом назвали его собственное имя, но уточнять не стал – боясь лишними вопросами повредить здоровью пациента, а может, и своему собственному.
— Год рождения?
— Девятьсот седьмой!
— Девятьсот седьмой?? – в этот раз лекарь не удержался и переспросил, – Вы хотите сказать, тысяча девятьсот седьмой?
— Да, тысяча девятьсот седьмой! Что же тут непонятного…Давай скорее, лекарь, драть тебя, драть!
— Однако, сто лет, –  заметил лекарь и, задав ещё пару вопросов, отложил журнал в сторону.
— Ты потерпи, отец, через пять минут они тебя заберут, – глядя на старика, лекарь сочувственно поморщился, – чем же тебе помочь? Дай-ка погляжу. Как случилось-то?
—  Да не всё ли равно, как случилось! – вскрикнул Михаил Фёдорович, и вдруг успокоился, – сосед обещал замок наладить за бутылку, надо было ползунок расточить, напильником.   
Лекарь взглянул на спину Михаила Фёдоровича: серая жилетка вокруг напильника, выходящего из неё на пядь, обрастала красным ореолом.
— Дела у тебя  хреновые, отец… – признался лекарь, а потом вдруг что-то вспомнил: его сострадательно сжимавшиеся губы расправились, – с Божьей помощью, может, выкарабкаешься, – произнёс он прохладнее и черкнул в блокноте. – Да вон, уже за тобой тележку тянут.
— Ты операцию-то сделай получше и побыстрее, главное, – потребовал старик, – чёрт бы вас всех побрал!!
— Я не делаю операций, я только медбрат.

Тоннель коридора увял, превращаясь в шахту, а стёкла в окне стали хрупче. Лекарь стянул с себя хлопковый халат, придававший его фигуре утончённость, и, бросив его на вешалку, влез в короткую стёганку: жёсткую, тяжелую и, – пока не успела прогреться, – прохладную изнутри. Во дворе завыла сирена, покрывая влажный асфальт синими бликами. Пролетая напротив крыльца больницы, карета скорой притормозила:
— Михал Фёдорыч! Прыгай, подвезём!
— Так вы ж по неотложке?
— Всё равно по пути, садись! – махнул рукой врач-реаниматор.
Лекарь запрыгнул в кузов, и неотложка помчалась по ночному городу. Озаряя сонные кварталы проблесковыми маячками и оживляя усталые лица прохожих, карета протискивалась в коридоры расступающихся колонн автомобилей и пролетала на красный свет перед их возмущенными физиономиями.
 — Серёга, поднажми! Время не ждёт! – врач-реаниматор постучал в окошко отгородки водителя и показательно забарабанил пальцами по часам на запястье.
Лёжа на кушетке, лекарь созерцал в окне прокатывающиеся кадры темнеющего неба, отсекаемые голубыми вспышками. Свистнув шинами, карета упёрлась в крыльцо продуктового магазина. Врач-реаниматор с авоськой в руке бросился по ступенькам к двери, на стекле которой продавщица как раз переворачивала табличку с надписью «открыто».
— Успели! – отдышавшись, улыбнулся врач и вытащил из авоськи две поллитровые бутылки, – Будешь? – предложил он лекарю.
Тот отрицательно замахал головой, а спустя пару секунд ещё прибавил раздражительно, словно бы его кто-то уговаривал:
— Я же сказал, нет, не буду!
Высадив лекаря возле рынка, скорая развернулась и, на прощанье сверкнув мигалками, умчалась восвояси. На противоположной стороне дороги в остановке под зонтиком бабушка торговала семечками. В нескольких шагах перед ней остановились две машины: зелёный «Ягуар» и ещё другая, с алмазными двойчатыми фарами. Из машин, небрежно шлёпнув дверьми, навстречу друг другу вышли двое мужчин. На одном была долгая медвежья шуба и круглые очки с зелёными стёклами, на другом – кожаные брюки, майка и золотой ошейник. Не говоря ни слова, Ошейник вручил Шубе несколько денежных пачек, стянутых резинками, затем оба человека расселись обратно по машинам и уехали, а бабушка закричала:
— Семечки! Семечки!
Купив на рынке полпалки кровяной колбасы, банку красной икры и соус, и расплатившись за всё пятигривенными купюрами, лекарь направился домой. По дороге к нему обратилась прохожая девушка с вопросом о времени, на что лекарь, окинув её взглядом, двусмысленно ответил:
— С тобой, сколько угодно!
А у самого дома какой-то посредник с кавказскими чертами лица напел ему странную песенку с припевом вроде:
—  Катится колесо, ша-ла-ла, колесо, ша-ла-ла!
 — Что такое?! Прочь! – фыркнул лекарь и вошёл в подъезд.
Швырнув на кухонный стол сумку с продуктами, он защёлкнул за собой дверь спальни.

Карина любила мечтать над глянцевыми журналами, фронтальную позу и, как модно, в письмах подругам называть своего молодого человека аббревиатурой «МЧ», а ненавидела – свои волосы за то, что они не были послушными.
Около восьми вечера не без трудностей открыв дверь ключом, она вернулась домой (в квартиру, в которой она проживала). Везде было темно и глухо. В спаленной двери мерцало прямоугольное стекло с рельефными кружевами. Она прислушалась: из комнаты доносился неразборчивый шёпот, сменяемый зловещим хихиканьем, одновременно с которым свет начинал мерцать, как от пунктирного напряжения. Затем раздался скрежет отодвигающегося стула и рассерженный голос лекаря:
— Да нечего мне доказывать! Я сам знаю, что это можно сделать!
Карина заглянула в комнату:
— С кем это ты разговариваешь?
Он не ответил, а только принялся расхаживать взад-вперед. На письменном столе лежал раскрытый блокнот, и были разбросаны исписанные листки.
— Привет, – укоризненно прибавила она и ушла на кухню, – Ты делаешь вид, что не слышишь?
Она повесила на стул пальто и положила на стол квитанцию, а потом переложила продукты из сумки в холодильник и резко хлопнула дверцей, так что холодильник качнулся. При этом её волосы, собранные в шиньон, выстрелили, как пружина, и обрушились на плечи чёрными кольцами. Карина начинала нервничать. 
— Миша, я на полу у двери подобрала платёжку. Ты в очередной раз не заметил…
Острые, как иглы, шпильки её туфлей зацокали по плитке коридора. 
— Да ты меня слышишь вообще?!
Он посмотрел на неё медленным стеклянным взглядом, а потом вдруг оживившись и щёлкая пальцем в сторону воскликнул:
— Воля – вот это то слово, а «гордыню» и «порог» надо выкинуть!
— Да ты где?! Очнись! – Карина сильно толкнула его в плечо, он отшатнулся, заморгал глазами и, кажется, только теперь её заметил:
— А, это ты, – он почесал затылок, – зачем пришла?
— То есть, как – зачем пришла??
— Ой, извини, запарился… – лекарь затряс головой, – Здравствуй, солнышко! 
— Что с тобой творится? Третий день ты ведёшь себя странно. Мы даже общаться перестали – только едим и спим!
— А сейчас мы что делаем? – подлизываясь, он тщетно пытался заключить её в объятия, – Расскажи, как твои дела, котёночек…
— Плохо! – она отпихнула его на шаг, и, широко жестикулируя, стала нарезать воздух ладонями, – Я вообще перестаю тебя понимать! Полгода ты держишься за эту работу…
(— Ты же знаешь, что из-за денег…)
— ..хотя получаешь гроши. Не говори, из-за денег! ты получаешь копейки! за квартиру нечем заплатить – нас скоро выселят! И при этом, неизвестно, за что, ты покупаешь продукты всякие – красную икру, например. Ты что-то скрываешь. И подозрительно бормочешь по ночам… Вчера во сне ты звал какую-то Надю, а потом – ещё, кажется, Веру… Что ещё за Вера?! – её шпильки превратились в огниво: топая ногами, она забросала искрами пол. – У тебя есть другая! Ты меня не любишь!
Лекарь не успевал вставить слово. Входя в раж, с каждым словом она разрасталась так же, как и дерево увеличивается в размерах с каждым годом:
— Нашёл в больнице каких-то сестричек и прёшь их на кушетке! У тебя за душой нет ни гроша, и в кармане ни гроша, и вообще тебе ничего не надо, и я тебе тоже не нужна! Ни машины, ни работы порядочной: живём, как нищие! Даже замок починить не можешь! Ты должен людям помогать, а сам – больной! Голодранец!!
Пригнувшись и счёсывая головой штукатурку с потолка, она ринулась на кухню. Сгребая в ладонь пальто, случайным мазком кисти она снесла люстру и, качнувшись, корпусом расплющила холодильник, припечатав его к стене. Полы её красного платья развевались, как мулета, как огонь!
— Я ухожу! Прощай! – патетически швырнула она, уходя, а где-то за стеной заиграла Хабанера.

Стало тихо. Лекарь спокойно закрыл входную дверь, ползунок замка плохо входил в паз. «Надо будет починить», – подумал лекарь. Он ощущал себя странно: не было ни переживания, ни горя, – напротив, вся сцена казалось ужасно комической, хотя он точно знал, что Карина уже не вернётся. Ему было даже стыдно своего отношения, отсутствия страданий, но он не мог ничего с этим поделать.
—  Женщина превращается в руку…– сокрушённо сознался лекарь и побрёл на кухню.
Плитка в коридоре, словно мукой, была усыпана побелкой и крошками цемента, везде были следы погрома, будто перед ремонтом, а из гармошки раздавленного холодильника выплывала лужа кетчупа.
Он возвратился обратно в спальню и, запершись, словно отгородился от всего произошедшего минуту назад, ведь в комнате ничего не изменилось: те же медленные обои с большими жёлтыми цветами и конусы тьмы, застрявшие в углах; в мониторе спящего компьютера отражается тусклая лампа на письменном столе, вдоль стены – холодные полированные шкафы с книгами, просиженный мягкий диван, привычная уютная затхлость воздуха. Неприятное впечатление постепенно сгладилось.
Прикорнув у стены, лекарь стал прислушиваться. Вот что происходило в его голове:
«Каждое слово несёт эмоциональный заряд. На этом принципе построены заклинания и молитвы. Значит, есть способ написать самую сильную молитву. Но только, Мишель, нужно подбирать правильные слова, понимать принципы их расстановки. Никто до тебя не делал этого, ты будешь первым. Я буду первым! До тебя был один, но он не знал власти, а ты будешь властен! Люди всей земли поклонятся мне! Все женщины планеты станут перед тобой на колени… Не слушай его, Мишель, не слушай, – он над тобой смеётся, ты обретёшь невиданную власть над всем, что тебя окружает. Представь, как ты будешь идти… я буду идти, идти и приказывать! Да, ты будешь приказывать. Я велю: расступитесь! – и горы расступятся и дома рассыплются, велю: разденься! – и она разденется и сделает всё, что ты хочешь. Мишель, велишь умереть – и тотчас погибнет. Они все будут молить о пощаде!  И, главное, Мишель, ты её изобретёшь, никто другой, потому что больше никто не смог, не догадался, только ты один, и люди за это воздвигнут тебе золотой памятник, Мне, мне одному, и ты станешь Богом на земле, Я стану Богом!»   
Лекарь почувствовал, как волосы на его голове становятся дыбом: хлопая чёрными крыльями, из потолка выпорхнул ворон и, спрыгнув на стол, обнял лампу, так что комнату накрыла сплошная тень. Через пару секунд тьма разжала крылья, и из-под купола лампы полился кажущийся ярким свет. Ворон исчез.
Лекарь выбрал со стола один из листов и с необычайно грозной интонацией прочёл:

—  Я – бог, что правит всем отныне
Я – тот, кто будет на престоле
Посредством праведной гордыни
И силы правды своей воли!
В ответ на последнее слово сбивчиво заморгала лампочка. 
—  Да, «гордыню» определённо нужно вычеркнуть…

Утром он поднял лицо со стола и выключил лампу. Стрелка на часах показывала девять, хотя за окном было будто только семь. Лекарь чувствовал такую вялость и лень, что не мог шевельнуть ногой, а ещё – опустошение во всём теле, усиливаемое суточным голодом. Зевая, он всё же побрёл на кухню. Под ногами хрустела побелка. Извлечь что-либо из искорёженного холодильника не представлялось возможным. Зато запах помидоров с едва уловимой нитью протухающей кровяной колбасы превращался в настоящую вонь. Лужа кетчупа сгустилась и присохла к полу.
«Жаль, что её нет. Вот сейчас начинает не хватать» – подумал лекарь и пересчитал деньги в бумажнике.
—  Этого хватит только на семечки, у бабушки.
Он включил компьютер. На мониторе отобразилась сканированное изображение пяти-гривенной купюры, с двух сторон. Он нажал зелёную кнопку на принтере и отправил файл на печать.
«Внимание, у вас закончились цветные чернила! Печатать изображение в монохромном режиме?» – предложил компьютер.
«Если хорошенько порыться по ящикам, повывывернуть карманы в брюках в шкафу, то, пожалуй, можно наскрести денег, чтобы пойти заправить картридж… – сверкнула искра и тут же погасла, – я не могу сказать, что устал, но мне не охота…» – повторным щелчком мыши лекарь подтвердил печать и взял в руку ножницы. Заполнив кошелёк кривыми чёрно-белыми бумажками, он накинул куртку и захлопнул дверь квартиры. 
Сизые ладони, исписанные фразами: «Миша – мудак», «Nirvana Forever» и всевозможными зигзагами и крестами, – раздвинулись. Лифт опускался вниз.
Внизу в свежеприклееном на стену списке «Злостных неплательщиков» лекарь обнаружил напротив своей фамилии внушительную цифру:
— Бедный принтер… – усмехнулся он.
«Это не январь, а труп января… Разложение тропинок. Асфальт в лужах. Какие-то чёрные лохмотья везде. От января только запах – прохладный и безвкусный. Куда же она ушла? Иду, как будто совсем маленький, толкни – упаду… я даже хочу, чтобы меня толкнули! и бросили в грязь! и сопротивляться не буду. Всё равно. Ты удовольствие от этого получишь? Да. Чувствую себя прохвостом, как будто её не стою. Это она тебя не стоит! Ты стоишь много большего!
— Палку кровянки, банку красной икры и кетчуп! Мишель, обернись», – на миг лекарь отвернулся от прилавка и отвесил челюсть: пространство на той стороне искривилось – так, как будто невидимый перст изнутри продавливал холст с нанесенными на нем домами, людьми и деревьями, отчего все болезненно и несуразно искривлялось, как в комнате смеха, а потом в эпицентре искривления вдруг явилась бесконечно прекрасная дева в вуали чёрных дымов. Её движенья были легки, очертанья изящны и ресницы долги, – она священно выплывала из ниоткуда, прорывая фон окружающей действительности. Все вокруг неё превращалось в пучину: дома смешивались с небом и землей, асфальт сплывался с деревьями, шаги, говор, ветер – все звуки, переплетаясь и искажаясь, сливались в ураганный шум. Огромные коричневые глаза смотрели тепло и бесконечно ясно, как бы не улавливая деталей – насквозь.
— А что это за купюры такие? Это такие новые что ли? – продавщица пристально рассматривала бумажку на свет.
«Мишель, пожар! Горим, горим!» – кричало внутри лекаря. Как только он отвлёкся на продавщицу, видение тотчас исчезло. И первое, что он ощутил, была паника именно оттого, что он потерял эту девушку из виду. Глаза не переставали искать её.
— Да это же бумажки! Вы за кого меня держите?! – вскричала продавщица и бросила лекарю в лицо печатные деньги.
Он смотрел безумно, не понимая, что происходит. Плохо справляясь с речью и не обращаясь ни к кому конкретно, он пробормотал:
— Где она?
— Что?! – продавщица не расслышала его, но, ощущая свою правоту, скомандовала очереди, – Держите его! Я счас вызову милицию!
К лекарю потянулось несколько ухватистых рук, а кто-то даже выкрикнул:
— Мошенники!
И следом:
— Убивают!! Держите кошельки!
В эту же секунду лекарь почувствовал, что кто-то рядом разворотом корпуса отстранив толпу, и схватив продавщицу за руку, властно крикнул:
— Стоять!
А в следующую секунду, к своему великому удивлению лекарь понял, что этот «кто-то» – он сам.  Выпрямившись и выставляя вперёд грудь, его тело весело произнесло:
— Господа, никаких убийств! Улыбнитесь, вас снимают скрытой камерой! – при этом его рука показала в сторону на какую-то машину с тонированными стёклами.   
Очередь заулыбалась и захохотала, глазея на машину:
— Это ж надо такое: черно-белые деньги! Как мы сразу не догадались?
— Да вы что, я сразу так и поняла… – вежливо скалясь, призналась продавщица.
Минуту спустя стёкло машины опустилось, выпуская наружу облако дыма, и какой-то молодой человек с пластиковой бутылкой в руке недовольно поинтересовался:
— Что вы, …, вытаращились?

Забежав за угол, лекарь, наконец, пришёл в себя, но не то чтобы очнулся, а напротив – как будто заснул. Реальность казалась сном, а сиюминутное видение – реальностью. Почти также, как продавщица рассматривала фальшивые деньги, он с недоверием разглядывал свои руки, пытался шевелить языком:
— Что это было? – вслух спросил он себя.
— Мы спасли твою шкуру! – произнёс язык. –  Эту практику надо завязывать. Ещё пара распечаток, и семь мужиков оттянут меня за решёткой. Это новая купюра, – прокомментировал лекарь, расплачиваясь за семечки.
Старушка удивилась, поругала правительство и выдала сдачу.
— Никитична, гляди, опять новые деньги какие!
Лекарь ускорил шаг и вскочил в троллейбус.

На требование кондуктора оплатить проезд он соврал, что у него проездной, хотя в его кармане колокольчиками совести звенела мелочь. Устроившись на свободном месте, он чувствовал себя неуютно, потому что две остановки над ним учащённо дышал какой-то старик с дрожащими ногами. Если бы кто-то попросил лекаря уступить место, то он бы, наверное, ответил, что ему лень.
Отвернувшись к окну, он наблюдал час-пик в городе: холмообразные крыши автомобилей, идущих сплошным потоком, образовывали реку; первые этажи домов с отвратительно осыпающимся фасадами захлестнула волна цветастых сверкающих бутиков; мусорные баки выворачивали собаки и нищие.
«Настанет день, и я тоже буду кататься на дорогой машине, на «Ягуаре» или на «Мерсе». Или нет, лучше – на паланкине! А денег будет так много, что я буду использовать их в уборной. И ещё в моём городе не будет бомжей и попрошаек – на них неприятно смотреть. Я бы уничтожил их. Да! убить их! Каждый день я выстраивал бы людей в две шеренги: мужчины и женщины, и дефилировал между ними – с голодными псами! Да, с голодными собаками. Проходя мимо мужчин, я говорил бы так: ты мне не нравишься! Ешьте его! Да, да – сожрите его! И собаки разодрали его, и все бы смотрели, боясь пошелохнуться и трепеща от ужаса! Проходя мимо женщин, я говорил бы любой из них: ты сегодня со мной! шаг вперёд! Только одной? Действительно, зачем одной – нескольким! И среди вышедших на шаг обязательно была бы девушка с коричневыми глазами… Нет! Не она, она – другое…»
Если бы можно было не выходить, то он продолжал бы сидеть в троллейбусе и тихо смотреть в окошко, предаваясь фантазиям, и зная, что в данный момент для их осуществления нельзя сделать ничего большего, чем то, что он делает. Со спокойной совестью просто сидеть в троллейбусе, бесконечно долго ожидая, когда он привезёт к месту действия.
Но троллейбус причалил, разъехались дверцы, лекарь вошёл и, лифт поехал вниз. Лекарь вдавил кнопку звонка и не отпустил её до тех пор, пока дверь не открылась.

Маренго ненавидел себя за боязнь воровать, как все, или взять на себя ответственность вести собственный бизнес. Поэтому он любил себя за порядочность, честность и скромный быт. И поэтому он ненавидел всех бизнесменов. Его любимыми лозунгами были: «Мир торгашей!» и «Крестьянин – с голой задницей!». Он всегда носил брюки цвета хаки, красную футболку с портретом Чегевары и круглые очки. 
Он открыл дверь, лекарь вошёл не спрашиваясь.
— У тебя есть чем пообедать? Два дня не ел.
— Привет. Я и сам не евши. И денег нет. Я же не кассовый аппарат!
— А звон похожий, – не разуваясь, лекарь прошёл на кухню и открыл холодильник – на пол вывалился ломоть ветчины в полиэтиленовой слюде, яблоки, две банки консервы и пачка сливочного масла. Догнав лекаря и, слегка покраснев, Маренго захлопнул дверь:
— Миша, ты себе много позволяешь. Это, в конечном счете, гнусно и хамство!
— Это не хамство, Вова, это – антисемитизм! – бросил лекарь и направился в зал.
— Ну, знаешь ли, ну знаешь!… – Маренго, пыхтя от негодования, поплёлся за лекарем, – Я зарабатываю, а не ворую! Это вы все на иномарках разъезжаете.
— На скорой. Ладно, будем считать, мы квиты, – лекарь упал в кресло, закинув ноги на спинку дивана.
— …А я человек простой. Это страна у нас такая – никто не работает, а все на иномарках разъезжают, а крестьянин...
—  Вова, тпр-р-р!
Маренго проглотил фразу и с чувством достоинства замолчал.
— От меня Карина ушла, и денег нет ни копейки.
— То есть, ушла?
— Совсем ушла. Да Карина – Бог с ней, плевать. Ты займёшь мне гривен 100…вижу, нет, ну хотя бы 20? до зарплаты?
— «Плевать»? Ну, знаешь, это уж совсем ненормально. Хотя, как для тебя – характерно.
— Скажи, да или нет?
— А насчёт денег, я не кассовый…
— Не продолжай, – лекарь поднялся.
— Если хочешь, пойдем со мной на вокзал сейчас, там временное трудоустройство, вагоны… в общем, можно подзаработать.
Лекарь криво усмехнулся, и комнату накрыла тьма – как будто кто-то заслонил окно.
— Что это? – после паузы прошептал Маренго, – Опять свет вырубили?
— Так день же на дворе. Это затмение. Уже второе.
Через секунду из окна хлынул кажущийся ярким серый свет.
— Ничего такого не слышал, – Маренго огляделся по сторонам, – Так что?
— Лень, – ответил лекарь и крепко пожал руку Маренго, – ладно, Вовик, надеюсь, скоро приеду к тебе. Прощай!

Как всякий успешный бизнесмен Никрасов любил функциональных женщин, прекрасные авто и борщ, и ненавидел оперы Вагнера. Обычно он одевался в джинсы, майку и машину. Чертами лица он походил на кота, только с резкими глазами.
На пороге стоял лекарь. Никрасов открыл дверь:
— А чё ты не на работе? – спросил он, прожевывая пончик.
— Я сегодня в ночную.
— Ты, наверное, деньги пришёл занимать? – слегка дёрнулись уголки его губ.
— Откуда ты знаешь?
— Да ты заходи, заходи… Правда, я счас ухожу – работать надо. Телефон звонит, я счас приду, – бросив пончик на запыленную тумбочку, он прошёл в комнату, откуда раздавалась электронная трель звонка.
Лекарь опустился на табурет, скрипнувший под его задом. Его голодный взгляд запрыгал по коридору. Квартира была обставлена скудно. Треснутое зеркало, старый заплесневелый шкаф, побитый плинтус, на полу потёртая плитка, на потолке – горбами отстающие обои. Везде грязно и неубрано, в углах комьями висела паутина, а под тумбочкой благоуханно расцветали носки.
«Алё, рыба, это ты? Ну, так привыкай, привыкай… – слышался мягкий баритон Никрасова. – Жена на работе. Да, пришёл. Я счас выхожу… Сама пришла? Ладно, всё, опускаюсь».
Никрасов возвратился уже в куртке, поверх майки, болтая связкой ключей в руке.
— А где мой пончик?
Лекарь нарочито высунул сухой язык с прилипшими к нему хлебными крошками.
— Прихлопнул! Ну, красавец! – смеянулся Никрасов и ласково потрепал лекаря за ушко.
— Карина ушла, есть нечего, денег нет, – трагикомично проконстатировал лекарь, и так же монотонно ещё добавил, – абзац.
— Что ж ты не сказал, что ты голодный, я б тебя накормил.
— У тебя все равно никогда ничего нет.
— Обычно нет, но сегодня я торт купил в магазине, очень сладкий и вкусный и угостил бы тебя. Но, надо бежать, – Никрасов забренчал ключами, сигнализируя, что пора уходить.
— Так что насчёт денег? – лекарь тяжело поднялся и зевнул, – Займешь?
Никрасов выставил вперёд ладонь и стал загибать пальцы:
— Дачу построить надо? Надо. Машину переобуть надо? Надо. Женщине на капремонт надо?
— Короче, всё надо. Понятно.
— Я бы и рад занять, но нет. Да и потом, как ты собираешься отдавать?
— С зарплаты отдам.
— Вот, считай, всё, что осталось, – Никрасов вытащил из куртки сложенную вдвое стопку денег. – Ну, разве, десяточку, как хорошему другу, – он протянул лекарю красную бумажку. – Широк же русский человек! Последнюю рубашку снимет ради друга!
— Угу.
— Ну, что ты отфыркиваешься, будто недоволен ещё?
— А, это так… носки у тебя воняют, вон там, под табуреткой.
— Это надо жене выговор сделать, – покачал головой Никрасов, а потом, закинув указательный палец в небо, сентенциозно продекламировал,  – жена должна стирать носок!
Когда лифт пришёл с верхних этажей, в нём уже находилось пять человек. Никрасов, извинившись, сказал, что он торопится, и влез в лифт, оставив лекаря в одиночестве на лестничной площадке шестого этажа.
Лекарь решил спуститься по лестнице: лифт стал ему неприятен. Подолгу раскачиваясь на каждом шагу, он прошёл марш и взглянул в окно. Из подъезда как раз вышел Никрасов. Невдалеке, возле машины, нервно стуча каблуком, его ждала какая-то женщина в красном платье под расстёгнутым пальто. Она жеманно ударила Никрасова в грудь: «Где ты был?». Потом они горячо поцеловались, настолько, что во время поцелуя с её волос соскользнула резинка, и они холодным водопадом пролились на шею. Лекарь поёжился. Это была Карина. Никрасов усадил её в Мерседес.
Машина скрылась за домами. Лекарь смял и вышвырнул червонец, спустился на два пролёта, а потом возвратился, подобрал и расправил.

Червонца хватило только на гамбургер в Макдональдсе и колу. «Лучше бы я съел подушку…» – подумал лекарь, отрыгнув ватный кусочек фарша, и залил в горло чёрную шипучку. Его состояние было двойственно: с одной стороны удалось немного утолить голод, с другой – оказалось, что Карина ушла к его другу. В его голове с ехидным оттенком прокручивались собственные слова из недавнего разговора с Маренго: «Карина, Бог с ней, плевать…м-да, плевать – это я, пожалуй, загнул…» – шлепком ладони он превратил картонный стаканчик в кружок.
«Значит, у них было и раньше, только я не знал. И значит, они спят. Может быть, даже сейчас, в машине занимаются…», – лекарь представлял Карину с Никрасовым, и это бесило его. Обнажённая, она крутит бёдрами, запрокидывая голову от удовольствия, её пышные волосы пляшут в такт движениям и поскрипыванию сиденья… Он нарочно рисовал сцены поярче, чтобы сильнее разозлиться! а потом выдумывал картины расправы – как полосует привязанного к стулу Никрасова бритвой, отрезает пальцы, язык, выколупывает глаза… На время что-то выстреливало из глубины, словно пружина, – это было какое-то световое пятно, мгновенное озарение, в эту секунду стыд от нелепости и жестокости воображения повергал лекаря в горнило, жгло в груди, становилось нестерпимо противно, как при тошноте, – выстреливало, но тут же сжималась обратно, и он снова захлёбывался в желчи, ревности, разврате и убийстве. Склоня голову, лекарь совершенно недвижимо сидел за столиком. Кисть его руки слегка вздрагивала, как при ознобе, а на пунцовой раскалённой сетчатке глаза сконденсировалась слезинка. Он готов был вскочить и опрокидывать столы, сокрушая витрины звериным рыком и убивать всех, за всё! Но что-то сдерживало его внутреннее напряжение:
«Мишель, ещё не время мстить, время мести придёт!»

За окнами стало темно. Караваны машин, жёлтых и красных огней сползали влагой на стекле. Лекарь вдохнул  накопленную злобу и надоевшую боль и проглотил их куда-то на дно желудка. Желудок ответил недовольным урчанием, а лекарь поплёлся в больницу.
Трамвай колыхался по рельсам, словно колыбель. Из-за внутреннего освещения, контрастирующего чёрные улицы, казалось, что он движется под землей. Лекаря убаюкивали: гомон пассажиров, шёпот трущихся курток и усталость от злости. Он каменно смотрел в своё отражение в стекле, нарочно отворачиваясь от всякого движения и суеты с гордостью и благородством выносимого мученичества. Из глаз иногда выезжали фары машин, а по лбу протекали морщины проводов.
Внезапно трамвай замер. И люди при этом не шелохнулись, словно пренебрегая всякими законами инерции, и тоже стали как вкопанные – кто с полуоткрытым ртом, кто в полудвижении. Зациклились звуки и слова, как на пластинке застревает игла.
Прожектором, поднимающимся из глубины, окно озарило проявляющееся лицо – оно светило так ярко, что в трамвае становилось темно. Сощурив глаза и смотря под ладонь, лекарь чувствовал себя рыбой перед взглядом человека, смотрящего сквозь аквариум. Его принизывали огромные карие глаза девушки. Каждая ниточка их радужек была подобна лучу, а зрачки – словно чёрные солнца.
Трамвай двинулся дальше. Прояснившиеся в электрических лампочках пассажиры, как ни в чём не бывало, продолжили толкаться, а окна затонировались. Лекарь снова заснул в действительность и с любопытством озирался по сторонам. Было такое ощущение, словно он на секунду вынырнул и вновь погрузился в пучину. При этом все прежние его переживания и устремления померкли, предоставляя место нечто невыразимо громоздкому и прекрасному. Он проехал ещё пару остановок и постепенно вспомнил и забитую ревность, и обиду, и болезнь, – он поймал себя на этом ощущении: «вспомнил» – как будто должен был одеть по возвращении, как одежду. Но вновь произошедшее было столь кратковременно и нивелировалось столь молниеносно, что лекарь стал сомневаться в его реальности. В итоге, по выходу из трамвая, он так и не решил для себя, что – сон, а что – правда, спорил с ощущениями, но потусторонний образ был непререкаем.
Что-то говорило: «Это галлюцинация. Нет, не галлюцинация, не паникуй, всё равно он не справится с ней».

В больнице оставался дежурный врач, лекарь и несколько больных, – все остальные умерли на ночь. Если на посту со стола скатится ручка, её падение отдастся в другом конце коридора вибрацией стекол. Лекарь перелистывал блокнот перед лампой. Он не помнил имён и диагнозов – вместо имен были только цветные пятна, вместо диагнозов – общие сравнительные состояния.
«Светлая девушка, с которой я был предельно лаконичен, настройка позитивная, – «Вы обязательно поправитесь» – было записано в блокноте, – светлая девушка в положительной динамике. Впрочем, она и так была легкая. А вот эмоциональное состояние угнетённое: дуется. Вероятно, на то, что сказал ей меньше всех и не коснулся рукой, в отличие от бабушки и женщины. Итак, лаконичность – плюс минус. Бабке с камнями наговорил много лишнего, но решительно позитивно, плюс физический контакт. Тяжелая бабка должна была скопытиться, а пошла на поправку. Ставлю плюс: много посторонних слов, причём начинается с «да», – «Да, могу с уверенностью заявить…» – прочёл лекарь в блокноте, – «чтобы ни было», «обязательно», «всё» – абсолютность категорий, тоже плюс. Тёмная женщина – настройка негативная, плюс прикосновение, лаконичность средняя – сегодня должна была выписываться, – осталась в больнице. Много союзов, категоричность умеренная, опять слово «да», плюсы. А как же «С Божьей помощью…»? Как там этот Михал Фёдорыч? –  Это имя лекарь запомнил легко. – Вроде, пока не помер. Надо бы его взглянуть: девятая палата, двухместная».
 — Михал Фёдорыч? Не спите? – постучался лекарь.
Старик, напялив бинокулярные очки, высоко сидел в кровати. Его плешь отражала бра, как нимб, грудь обвязана белыми бинтами, на коленях, как на аналое, была раскрыта книга.
— Вы все достали! – старик выругался и отложил ножницы, выставляясь в радушной улыбке.
— Как самочувствие? – лекарь присел на свободную койку.
— А ты поживи с моё, узнаешь, лекарь… – старик поморщился, вильнув плечом. – Таких, как ты, собакам голодным надо скармливать или, наименьшее, расстреливать. Большого не возводите, и на малое не способны: напильник несчастный, и тот вынуть по-человечески не можете, говнюки. Зря за вас воевал… – старик стряхнул с книги ногти на пол.
Лекарь с отвращением раздул ноздри. Возможно, слова старика были справедливы ко многим, но не к нему:
— Не воевал бы, сам бы к стенке стал, – бросил лекарь почти плевком.
— Вы все лишние, мелкие эгоистики…Меня к стенке?! Я Ленина видел, я со Сталиным здоровался за руку, в бункер заходил одним из первых! А потом строил социализм, долго-долго… в партии секретарём работал, мне диктовали, а я записывал. Сам диктовал однажды.   
— Ну, и что построил? Замок не мог починить, так по пьяной рашпиль получил от соседа.
— А хрен с вами что построишь, пидерасты… капиталисты. Один хрен! – старик повернулся набок и погасил свет. – Все говно.
Лекарь возвратился на пост. Он несколько поразмышлял над беседой и сделал необходимые выводы: «Старик – насекомое, но ничего, поправляется, динамика положительная. «Божья помощь», «отец», средний контакт… Плюс, всё должно быть просто…» – лекарь попытался проглотить коридор, а потом уснул на блокноте.

Ночью больница превратилась в лабиринт, половина ламп погасла, в дверь проникли семь тихих чудовищ, а потом – она исчезла. Лекарь дико метался, – в это время морщины его лица, лежащего на блокноте, сминали страницы. А утром взошло серебряное солнце, походящее на месяц, и тьму поглотила серость. Когда лекарь разлепил глаза и, отделив сон от реальности, облегчённо вздохнул, он почувствовал за плечами рюкзак – невидимый и неосязаемый, зато тяжёлый. Он мешал движениям и не позволял расправиться. Как лекарь не крутился, а снять рюкзак не удалось. Наконец, он свыкся, подумал: «пройдёт» и, сменив халат на куртку, побрёл из больницы.
Его нагнала скорая, и врач-реаниматор, откатив дверь, предложил подвезти. Вместе с лекарем карета понеслась по вызову.
— Счас схватим пациента, а там и тебя подкинем на обратной дороге.
— Что-то серьёзное?
Врач отмахнулся рукой:
— Опять какая-нибудь бабушка очки потеряла. А что ты такой… мрачный? О чём думаешь?
Лекарь взглянул в окно – из-за графических бараков выплывал белоснежный кружок. Потресканный асфальт, обнажившийся в промежутках между редкими машинами, а также и сами машины – старые угловатые, и новые обтекаемые, тощие деревья, дрожащие на ветру, разорванная простынь облаков, выражения лиц людей, – всё покрылось слюдой бесцветности, как негатив.
— Не дни, а белые ночи. И каждый следующий – темнее предыдущего, – лекарь задумался, – Не помню я такой зимы.
Реаниматор усмехнулся:
— И не мудрено: это самая тёплая зима за последние пятьсот лет! Так что можешь не напрягать извилины, – он толкнул лекаря в плечо и рассмеялся, – живи вечно – увидишь ещё и не такое!
«Такое ощущение, что идёшь по тоннелю – с каждым шагом всё страшнее, всё тёмнее. Говорят, что, когда умираешь, как бы проносишься по тоннелю, а ты уверен, что это тоннель? Ты видишь свет в конце? Свет? – не знаю. Но, может быть, смерть?»
Машина остановилась во дворе хрущевки.
— Подожди две минуты, счас с пациентом разберёмся и повезём тебя, куда надо, –  заверил реаниматор и, схватив кожаный чемоданчик, вальяжно прошёл в подъезд.
«Нет, Мишель, к тебе она не придёт. Люди умирают каждый день пригоршнями, как насекомые, их жизни ничего не значат. Творения художников делают бессмертными их имена, твоё же творение обессмертит тебя всецело!».
Где-то наверху крякнуло открывающееся окно, и послышался обеспокоенный голос реаниматора:
—  Сергей! Хватай носилки и чеши наверх!
Водитель выскочил из кабины, распахнул задние двери в кузове, взял подмышку носилки и побежал в подъезд.
«Среди них слишком много отхода – их надо просеять и повыкидывать лишнее. Но даже и в таком виде, Мишель, они – только материал для твоего дворца. В нём будет достаточно застенков, и, будь спокоен, ты отомстишь им всем!».
Врач-реаниматор и водитель возвращались быстрыми шагами, таща на носилках женщину. Водитель забрался в кузов и опустил носилки как раз перед лекарем. На месте лица у пациентки шевелилась багряная мясистая каша, волосы на затылке слиплись, как будто лежали в кровавой луже. Лекарь глядел на неё даже не морщась, как на куклу. Слегка наклонив голову, он внимательно рассмотрел её покрытые жёлтой эмалью зубы, на общем фоне кажущиеся белыми.
— Серёга, за руль! – реаниматор спешно захлопнул двери. – Быстро, быстро!
— Переизбыток красного цвета, – сделал замечание пациентке лекарь, – некрасиво.
Она отхаркнула кровь себе на подбородок и на шею. Завыла сирена, скорая полетела.
— Только мне в центр не надо, – обратился лекарь к реаниматору, – потому что у меня есть нечего…
— Какой центр! Ты рехнулся?! Серёга, давай живее! Она счас здесь умрёт!
— Так что, не подвезёте? – удивился лекарь. Реаниматор выругался, давая понять, что «нет». – Тогда остановите, я выйду!
—  Серый, тормозни, пусть выйдет.
Лекарь неторопливо опустился из машины, реаниматор со злостью захлопнул за ним дверь, и машина рванула.
В рюкзак за спиной как будто подложили кирпич. Лекарь побрёл вдоль дороги, пытаясь нравственно оценить свой поступок: с одной стороны его раздражал жест реаниматора и кирпич в рюкзаке, с другой – он не мог понять, в чём он не прав. Наконец, он таки пришёл к выводу, что виноват, но в чём именно, уже не мог вспомнить. Вообще, всё путешествие на скорой стёрлось из его памяти, словно происходило совсем с другим человеком. На остановке он защемился в трамвай, в час пик. В компании перемешивающихся, как в стиральной машине, рук, подмышек и локтей, лекарь быстро освободился от всякой рефлексии и окончательно проснулся. Обоняние стало острее, пальцы – судорожнее, зрачки – подвижнее. Инстинкт охотника выполз из самого дна его существа и полностью захватил мысли. Голод. Собака приветливо завиляла хвостом и заластилась, лекарь прошёл к дому и настойчиво постучал. Спустя некоторое время на пороге появилась пожилая женщина в толстых очках:
— Бабушка, у тебя что-нибудь есть пожрать?
Попутно подставляя щёки для поцелуев, лекарь прошёл внутрь. За разнообразными яствами не было видно скатерти. Бабушка уселась в торце стола, уперши голову в ладони и с умилением дивясь, как её внук с бессистемной жадностью освобождает блюда. Для лучшей видимости она даже включила люстру, спроецировавшуюся призраком за окно; засверкавшую маслянистым отражением по нарезанной мясистыми кольцами селёдке, усыпанной луком; утонувшую батискафом на дно тарелки супа, только закипевшего, с фрикадельками. Изредка бабушка разжимала улыбку на две-три фразы, задавая вопросы о здоровье, работе, личной жизни, или коротко рассказывая что-нибудь о себе.
— Про бабушку уже забыл? Месяц не заходишь.
— Дела, ба. Работа, всё такое. А ты как? Здоровье как?
— Да как, внучек… зрение всё хуже, а так, хорошо, хорошо.
Лекарь был автоматически ласков и почтителен; даже снял туфли, прежде чем сесть за стол. Он машинально отвечал на вопросы и спрашивал в ответ аналогичные вещи, при этом совершенно о них не задумываясь; им овладевало благодушие насыщения.
За флером дурманящих паров супа, аппетитными запахами жаренной кровяной колбасы с картошкой, солоноватых консервированных огурцов и душистого, ещё тёплого хлеба он не чувствовал благоухания собственных носков.
По просьбе лекаря, бабушка, подойдя к телевизору, нажала тапочкой педаль трансформатора. На синем экране проявился священник. Лекарь попросил переключить. Голос телеведущего монотонно рассказывал о пауке-птицееде, впрыскивающем в жертву яд, который растворяет её внутренние органы и позволяет пауку в нежном поцелуе всосать их.
Глоток супа проскользнул по пищеводу, обволакивая его приятной теплотой. За ним последовал второй, третий, четвёртый. Разбирая кусочек селёдки, он тщательно облизывал косточки, блестящими откладывая их в сторону. Лекарь почувствовал солоно-молочный дымок с конца стола: раздвинув руками бутылки рубиновой наливки и золотистой крем-соды,  он увидел фарфоровое блюдечко, на котором лучами были выложены ломтики упругого шесткинского сыра. Склеив несколько кусочков, лекарь заложил их в рот, сминая гармошкой, чтобы влезли. Он разжевывал их до приятной сочной кашицы. Откупорив наливку, он наполнил фужер до краёв прозрачной малиновой жидкостью. Откусив половинку жирной пластинки сала, он заглушил обжигающий гортань огонь…
На радость бабушки, внук ел много, с неутолимым аппетитом. Когда в углу стола скопилась башенка грязной посуды, чем-то напоминающая пагоду, лекарь похлопал ладонью по животу, распершемуся барабаном, и недоверчиво поглядел на оставшуюся недоеденной половинку кольца кровяной колбасы. Из распоротой кишки на сковороду высыпались чёрные подсмалившиеся потроха. Лекарь засомневался в своих силах, но всё же решил с колбасой покончить. Для смелости он схватил за горло бутылку наливки и с глухим журчанием обагрил фужер. Как только он поднёс бокал ко рту, погас свет. Люстра и комната пала во мрак. Кашлянув, свернул изображение телевизор.
— Сволочи, опять, наверное, провода порезали… – сердито прошептала бабушка.
С минуту они сидели во мраке. На столе что-то двинулось, издав тонкий продолжительный дзинь, вероятно, бутылка задела дном кайму бокала. Лекарь почувствовал, как кто-то добавил в его рюкзак что-то тяжёлое.
Вспыхнула люстра, за окном включилась люминесцентная лампа солнца, в телевизоре из голубой точки раздвинулся священник:
— При покое, просторе, услаждении плоти – плоть оживает со всеми своими страстями и наклонностями, все порывы духа ниспровергает, не дает встать ему и войти в силу…
Бутылка оказалась на месте. Уровень наливки раскачивался овалами по стенкам.

В углу комнаты, упираясь в простенок между окнами, стоял белый стол. Старый потёртый паркет, огромные одуванчики обоев, свинцовая улица подсвечивали помещение серебром. В послеобеденном добродушии лекарь развалился на стуле. Рука, слегка разжав авторучку, улеглась на белый лист бумаги на столе.
«…Войти в силу, Мишель, как он сказал. Вот что ты должен сделать! Дух – это сила, подавление. Но что-то мне не хочется всего этого, как будто это работа. Это лень. Да и жизнь, в конечном счёте, не так уж плоха: я сыт, доволен и немного весело. Это случайность, но так должно быть всегда! Мне почему-то неприятно смотреть на пса… Бабушка, ты Шарику выносила?
— Нет, внучек, счас вынесу.
Нет, не то! Но всё же в моём королевстве не будет ничего такого неприятного: особенно, голодных собак. Да, ты будешь их всё время подкармливать кем-нибудь! Это тоже неприятно, зачем этот кошмар? Лучше просто накормить, нормальной едой, и не только собак, но и вообще, нет, нет! Вообще всех страждущих, чтобы не было ничего неприятного глазу, чтобы не омрачало. И, потом, стоит ли, нет! убивать? ДА! Нет, а что если каждому человеку исполнить по желанию, дать каждому то, что он хочет, исцелить больных? уничтожить! Нет, просто поправить, не разрушать, и чтобы не было всей этой скуки, задавленности, чтобы люди смотрели свежее, и никто никому не портил настроение, чтобы все были сыты, довольны и не мозолили глаз, чтобы всем было хорошо…»
На миг тучи раздвинулись, и выстрелило солнце, так ярко, что крест оконной рамы отчётливо отразился на стене. Но это длилось только мгновение, как вспышка.
«Нет! нет! К тому же этими дарами можно завоевать их любовь, доверие, да, доверие,  и поклонение, обрести над ними власть, да, да!..»
По прошествии часа лист перед лекарем оставался совершенно бел, хотя за окном ещё потемнело.
— Кроме пафоса, ничего! – заключил лекарь, бросая ручку, – Обстановка не та…

Из земли вставала сырость, ничто не отбрасывало тени, из ложбин змеем потянулся чёрный дым, сигналы вставших машин пилили бензиновый туман, а где-то в центре столкнулись сразу семь автомобилей, образовав заторы по всем направлениям. 
— Михал Фёдорыч! Михал Фёдорыч! Всё хорошо!
С каждым звуком этого мягкого голоса лекарь ощущал, как в его горле повышается кислотность. Взглянув в сторону, он испытал отвращение. Возле дома стоял Мерседес, а рядом на лавке полулежал Никрасов. Он окликнул лекаря и замахал ключами; его тонкий рот расползся в улыбке, а веки лукаво запульсировали. 
— Сожжёнков, тебе понравится! – Никрасов нежно принял его за локоть. Лекарь брезгливо отстранился. – Можно легко заработать.
Лекарь презрительно фыркнул, но почувствовал, как сердце заколотилось. Вслед за Никрасовым он послушно присел на лавку.
— Ты вчера денег просил занять, помнишь? Ты ведь ещё нуждаешься, есть-то хочешь?
От этих последних двух слов лекарь чуть не захлебнулся в желчи, его кулаки хрустнули от напряжения, но, как ни странно, он выдавил из себя довольно членораздельное и кроткое:
— Интересно.
— Мы живем в сложном мире, – очень издалека начал Никрасов, купаясь в уверенности своего положения перед лекарем: осознавая, что говорит лишнее, но понимая, что лекарь не может его осадить, – сегодня ты на коне, завтра – на машине, послезавтра – под машиной, бывает по-всякому. Но пока имеешь коня, всегда нужно думать о машине, всегда бороться за лучшее, ибо, как там сказано: у кого имеется, у того и приумножится. Не знаю, правда, зачем я тебе это всё объясняю. По глазам вижу, что ты человек не глупый, не то что этот наш – грузчик.
Лекарь вскинул брови, предлагая перейти ближе к делу.
— Ты сколько вчера просил занять, двадцать гривен?
— Это я у Маренго просил.
— А это не важно. Я же тебе предлагаю тысяч, скажем, десять, и причем не занять, а именно заработать.
«Заработать?» – лекарь поморщился.
— Очень честно, и возвращать не надо, и, главное, легко, не хмурься. Ладно, объясняю, что надо сделать, – Никрасов повлёк лекаря к себе и слегка понизил голос, – слышал я, что в палате у тебя, Михал Фёдорыч, лежит некий Михал Фёдорыч, пациент?
Лекарь утвердительно кивнул.
— Каламбур какой выходит: Михал Фёдорыч – Михал Фёдорыч! – Никрасов хихикнул с серьёзным выражением лица. – Пациент он, скажем прямо, старенький и уже плохой, отвертку ему под лопатку сунули или что там…
— Напильник.
— Ещё лучше, напильник. Шансов встать на ноги с его возрастом не много, а прямо сказать, так и нет. Надеюсь, ты понимаешь, о чём я. Так вот, старик скопытится, а квартира его – хорошая такая квартирка, в центре города, тыщ на триста потянет, – пропадёт, то есть достанется государству (а, учитывая, какое у нас государство, это одно и тоже). Потому что о завещании Михал Фёдорыч не позаботился. Вот я и предлагаю тебе исправить эту оплошность. О, какие люди, наконец-то!
Из-за угла дома показался Маренго, держа подмышкой папку для бумаг, и стремительными шагами направился к лавке. Поздоровавшись с обоими присутствующими, он уселся возле Никрасова с видом полной вовлечённости.
— Прошу извинить, я с вокзала в пробку попал. Иномарок, то есть машин везде понаставили, не пройдёшь.
— Только вас-то нам и не хватало, – продолжал Никрасов, – я тут как раз объясняю Михал Фёдорычу суть нашей операции.
— А-а, ну-ну, – Маренго нахмурил брови и сосредоточился.
— А он что, тоже в курсе? – удивился лекарь, впрочем, очень спокойно.
— Пчёлка попкой завертела, чувствует медок, да, Владимир Семёнович?
— Это, конечно, да, – подобострастно согласился Маренго и даже добавил ещё, – социализма нету, денег много, а крестьянин с голой жопой! Вот и надо вертеться.
Никрасов надменно взглянул на Маренго, даже не слушая его, а только позволяя сказать. Видимо, между ними уже существовала некая договорённость, и в этом отношении он тоже ощущал себя ведущей стороной:
— Бумагу принёс? – обратился он к Маренго, протянув ему ладонь и смотря на лекаря. Маренго засуетился, достал из папки какие-то распечатки и вложил в руку Никрасова.
— Вот это готовое завещание Михаила Фёдоровича, – Никрасов протянул документы лекарю, – здесь только недостаёт его подписи. Но он человек старый, так что, думаю, проблем с этим не должно возникнуть. Авторучка-то у тебя найдётся, я думаю? – он усмехнулся.
— Найдётся.
— Вот и отлично! А потом, как распишется, сделаешь ему укольчик, чтоб не нервничал, а бумажку в обмен на десять тысяч передашь господину Адвокату. Он тоже в курсе дела и будет тебя ждать с нетерпением.
— Кто такой этот Адвокат? – почему-то презрительно спросил лекарь, словно каждое слово давалось ему нехотя, с трудом.
— Как? ты его не знаешь? Когда квартиру покупали, наверняка ведь все через него делали?
— Он же заселялся ещё с родителями, наверное, лет двадцать назад, – сообразив, встрял Маренго, – ещё при социализме.
— А, ну да, – согласился Никрасов, – действительно, тогда его ещё не было. Но счас – всё через него. Его полгорода знает – да и ты, – снова обратился он к лекарю, – наверняка его видел – ездит на «Ягуаре», шубу всё время носит мохнатую такую, до пят, и очёчки зелёные. Короче, прыгаешь на трамвай в сторону горсада и до конца – а там уж тебе любой покажет, где его найти. Ежели трудности какие возникнут, то обращайся к Владимиру Семёновичу, – Никрасов кивнул на Маренго и хозяйственно потрепал его за щёчку, как сынка, –  он тебе всё поможет, он у нас заведующий по канцелярии. Все вопросы согласовывать с ним, ко мне не обращаться ни в каком случае. Вот такое делегирование. Тем более я завтра уезжаю за город, по делам, дачу строить. Кстати, в больнице вряд ли кто удивится кончине Михал Фёдорыча. Заведующий, например, по секрету сообщил мне, что динамика у старика ни к чёрту. Можешь не беспокоиться. Ну, так что, по рукам? – и Никрасов протянул лекарю свою белую пухлую лапу.
Лекарь, кажется, только сейчас осознал, что от него требуется. Он даже вздрогнул от неприятности: обманывать желчного старика, добиваясь его подписи, потом подменять ампулы с уколами, колоть, потом кому-то что-то нести…  всё это было ужасно лень! Правда, мысль о десяти тысячах приятно согревала и ободряла. Но поразили его не трудности и не суть условия сделки, а сам тон предложения: Никрасов так бесцеремонно посвятил его в свой криминальный замысел, будто и не сомневаясь в том, что он согласится. Это почему-то раздосадовало лекаря, укололо, он твёрдо решил отказаться:
— Задаток! – неожиданно для себя скомандовал он, пожимая руку и силой удерживая её в своей.
— А, ну конечно! – сообразил Никрасов, достал из кармана ампулу дитилина и вложил её в ладонь лекаря, как бы вторично пожимая.    
Лекарь протестующе нахмурился, но слова Никрасова смирили его:
— Другого задатка не будет, – Никрасов сладко улыбнулся, при этом глаза его глядели строго. Не снижая улыбки, он пояснил, – если я сегодня дам тебе хоть двадцатку, то хрен я тебя потом найду, сволочь ты эдакая! – и радостно рассмеялся.
Михаил Фёдорович принял ампулу и завещание. Сделка была заключена, стороны разошлись.

В щелку двери была подоткнута квитанция о неуплате, лекарь выбросил её. В квартиру удалось проникнуть с трудом – замок становился всё менее управляем. Как только дверь распахнулась, изнутри пахнула вонь. Лекарь поспешил отворять окна. По коридору, попискивая и шелестя лапками по штукатурке, из угла в угол носились мыши. Двери в спальню затянуло плотной клейкой паутиной, колеблющейся на воздухе, с огромным пауком в средине, похожим на птицееда. К кухне невозможно было приблизиться – от холодильника исходил тлетворный дух ужасной концентрации, вокруг него, жужжа, клубились мухи. Защепив нос, лекарь туго припечатал кухонную дверь, а в щели снизу и сбоку заткнул полотенцами. Нагнувшись под паутиной, он пробрался в свою комнату и, не тревожа паука, аккуратно защелкнул дверь.
Здесь было всё по-прежнему: бумаги на столе нетронуты, так же мрачно, безжизненно и глухо, за исключением того, что угол палаца погрызли мыши, и небольшой гнилой и затхлый запах, к которому быстро привыкаешь.
Лекарь чувствовал неясную злобу. Его тяготила не сама сделка, не сложность её исполнения или последствия, но сам факт сделки с Маренго и, особенно, с Никрасовым. Этот человек вызывал у него не просто отвращение или агрессию, но – затаённую ярость. Внутренне из различных способов мщения для него лекарь припасал что-то самое изощрённое, как то: пропустить через блендер или мясорубку или затыкать до смерти швейной иглой.
«Надо принимать то, что выгоднее в данный момент, Мишель. Позже расплатишься. А сейчас потерпи, потом воздастся».
Рюкзак за плечами всё тяжелел. Лекарь долго сидел на диване, а потом глубоко выдохнул и пересел за стол.
«Нужно больше союзов, абсолютных утверждений. Желательные лексические единицы: «воля» – легко употребить, например, «моя воля»; «да» – сложнее, но можно использовать вместо «и» как соединительный союз. Хорошая мысль! что ещё? «Божья помощь» – то есть обращение к высшим силам, что-нибудь такое. Простота, легкость восприятия. И что важно – физический контакт. Что же это может быть? Причём, физический контакт с высшими силами или с неосязаемой энергией невозможен, значит, нужно найти ему эквивалент в лексической конструкции. Контакт обеспечивает большее участие, Мишель, нагревает эмоции. То есть нужно найти эмоциональную сопричастность, нужно разжечь в себе то, о чём говоришь, да, именно, то есть нужно найти искренность и полную отдачу, проникновение в то, чего просишь, лучше не «просишь», а требуешь! Ну, или требуешь. Визуализация, Мишель, не забывай. То есть, визуализация? Когда ты видишь то, что хочешь сказать, ты лучше понимаешь предмет речи. Например, такое правило в поэзии как воздействие на все чувства: слух, зрение, обоняние и прочие. А максимум эффекта, когда совмещаются чувственные и смысловые образы. Это как? К примеру, Мишель, слово «тьма» – одновременно это нравственная категория, одержимость, Мишель, кстати, одержимость высшим духом, вообще всякая духовная и телесная свобода, очищение от рамок, а параллельно воздействует на зрение, легко представить: тьма – тёмный. И ещё направленность на вечность, если ты хочешь, чтобы твоё обращение даровало тебе наивысшее могущество, то нужны абсолютные категории, сегодня, завтра, нет, сейчас или вечно, или никогда, да, да…»
Несколько часов лекарь черкал на листе какие-то заметки, строки, наконец, отложил ручку и с выражением прочёл:

—  Именем горних сил
Я всегда был и буду над вами.
Во тьме, на волнах бесподобных желаний
Моя воля, и сила, и мир! 
Да будет дворец мой
На всей земле.
Да будут мои повеленья
Исполнены всеми!
Настольная лампа отвечала вспышками. За несколько ночей лекарь почему-то привык ориентироваться на лампу. Особенно ярко вспыхнуло начало, потом, как и в прошлый раз, слово «воля», как-то странно моргнули пятая и седьмая строки. А вот на «волны бесподобных желаний» и «тьму» лампа не отреагировала совсем.

Утром, как и часто, он проснулся физиономией на столе. То, что это утро, понять можно было разве что по сработавшему будильнику. За окном было совсем темно. В шкафу шебуршили мыши. Лекарь встал из-за стола, но не смог до конца разогнуться, словно что-то склеило его грудную клетку и навалилось на спину. Вспомнив все то, что предстояло ему в этот день, наряду с привычным разгорающимся чувством голода он ощутил ещё некую определенность. Прежде всегда оставалось что-то сдерживающее, ослепляющее, барьер, – лекарь не мог вспомнить, что именно и как это выражалось, как выглядело, – сейчас же, ссутулившись, он почувствовал под собой твёрдую почву.
Он погляделся в зеркало в ванной, провел ладонями по шершавым небритым щекам, потом руки исчезли из зеркала, и лекарь стал вспоминать Карину. Лицо в зеркале стремительно сгруппировывалось, концентрировалось, наполняясь некой внутренней агонией и яростью, словно у настоящего ревностного шахтёра-сребродобывателя. Лекарь глубоко выдохнул.
Опустившись на унитаз, он опорожнился, и, даже не вымыв руки, накинул куртку и отправился в больницу.
Его тонкие женственные руки, с полосками фекалий, равномерно колыхались в такт шагу, омываясь утренним ночным мраком. Гладкую засаленную кожу облизывали блики фонарей, кусали стрелки пламени, терли и лощили куртки и поручни. Находясь в воздухе над алюминиевым поддоном, эти руки машинально протерли себя спиртованной ваткой, отчего приобрели резкий летучий запах, затем сломили головку ампулы и наполнили двухкубовый шприц, аккуратно отложив его на поддон, в стороне от других, за жгутом. Твёрдо удерживая этот самый поддон, руки внесли его в палату Михаила Фёдоровича.
Старик чувствовал себя сегодня заметно лучше. Хотя грудь его была по-прежнему обвязана бинтами, и он так же, как день назад, сидел на постели, лицо его порозовело, появилась задорная улыбка, в голосе исчезла хрипота. Лекарь вошёл в палату без всякого плана действий, доверяясь какому-то наитию и не имея понятия о том, как заставить старика поставить подпись на завещании, которое хранилось в кармане; инъекции же не придавалось особого труда – процедура была проста.
Старик вынул из подмышки термометр и протянул лекарю:
— Смотри, сколько! Тридцать шесть и шесть, наверняка!
Ртутная полоска остановилась точно на отметке, названной стариком:
— Тридцать семь и три! – ответил лекарь не моргнув, почти автоматически.
— Врешь ты всё, все вы врёте! Если бы очки взял, сам бы посмотрел. Я вчера вечером вставал и очки забыл на холодильнике, а сегодня доктор запретил вставать. Вот и лежу, встать боюсь, здорового человека, как в узилище, держат, черти бы вас всех побрали!
— Я к вам как раз по этому вопросу, – сам неожиданно для себя спокойно заметил лекарь и развернул завещание, – Доктор с завтрашнего дня уходит в отпуск и велел вас отрядить домой. Вот ваша выписка на сегодняшнее число, подпишите вот здесь в уголку.
Михаил Федорович подозрительно сощурился:
— Больно внезапно. И с каких-то пор выписки пациентам на подпись предлагают, а? Что-то новенькое...
Лекарь замялся, как вести дальше, – старик держался очень уверенно, словно бы он сам был доктор, но он же лекарю и помог:
— Когда я в тридцать пятом году в больнице лежал, ничего такого не было. И люди были получше, не то что вы все..
— С тридцать пятого года кое-что поменялось.
— По глазам вижу, врешь. Хочешь ты меня, лекарь, облапошить…Ну-ка, подай очки, вон там, на холодильнике.
Посредине на крыше холодильника стёклами вниз лежали толстые очки в роговой оправе.
— Не вижу, – рука лекаря для виду пошарила по краям, он себя почти не контролировал и внутренне изумлялся коварству того, кто вместо него твёрдо отвечал,  – не могу найти, нет тут никаких очков.
— Да как же нету? Кто ж их стащил? Тараканы что ли поели?
— Здесь очков нет, лазить по палате их искать я не собираюсь, – строго, и даже слегка раздражительно отрезал лекарь, – Вот ручка, расписывайтесь. Мне ещё нужно вас уколоть.
— Ох, лекарь, знаю, что там они лежат, только лень мне подыматься… 
— Ладно, не хотите, не подписывайте, проваляетесь ещё недельку-другую, – руки лекаря сложили завещание вдвое, а тело демонстративно развернулось к выходу, – пока доктор из отпуска возвратится, может и тараканы сожрут, как очки. А мне ещё других больных обойти надо. 
— Ладно-ладно, лекарь, постой! Давай сюда свою бумажку, – сильно прищуриваясь и с видимым недовольством, старик вслепую расписался в завещании, – только бы ваших рож не видать!
— Не увидите, – лекарь сложил завещание и опустил в карман халата.
— Когда я пойду домой?
— Давайте вашу руку, – лекарь туго сдавил плечо старика жгутом, – сейчас же после укола и пойдёте. Поработайте кулаком.
Михаил Федорович стал усердно сжимать-разжимать кисть. Недоверчивось его ушла: подписавшись, старик как бы плюнул: теперь-то уж что! Зато она сменилась нетерпением.
—Что колешь-то?
— Витамины.
 Обнажив иглу, лекарь почувствовал странное: словно бы с этим пластмассовым чехольчиком, он что-то снял и с себя, какую-то оболочку, будто воспрянул ото сна, и кто-то внутри сказал: «Дальше, Мишель, ты сам должен это сделать…». Он заново и даже впервые сегодня взглянул на старика – заметив в его синих холодных глазках нетерпение, на свои руки – и ощутил в них дрожь и неуютность.
Только сейчас лекарь уяснил, что главное сложное дело сделано, подпись стоит, завещание у него в кармане, осталось только сделать инъекцию, самое простое, что он делает по десятку раз на дню. Поражаясь собственной оборотистости и успеху положения, лекарь невольно хитро улыбнулся.
— Что с тобой, лекарь? – старик осклабился, – Тебе не плохо? Откуда вас только набирают таких раздолбаев на работу. Давай уже коли свою отраву!
Выведенный из мечтаний, лекарь сейчас же ощутил подспудный страх. Он не сознавал того, что может убить человека, но боялся разоблачения, даже не самим стариком, но кем-то другим. Некая внутренняя пружина сдерживала его руку. Хотелось убежать, скрыться, сейчас же, немедленно, ото всех! Кто-то набросился лекарю на спину, он ощутил небывалую тяжесть.
«Коли! Мишель, чего ты ждёшь! Коли, тварь!!»
Подневольно он стал нервически протирать набухшую вену в районе локтя спиртованной ватой, отчего она заблестела, ещё больше наполняясь кровью. Он сдавил шприц в руке, тонкая струйка плеснула из кончика иглы. Все мышцы его тела напряглись, он чувствовал, как на виске скачет нерв. Его взгляд метался из стороны в сторону, а игла медленно сбивчиво клонилась к предплечью старика. Страх нарастал к краю пропасти.
«Коли, гадёныш! Ты не смеешь противиться! Немедленно!»
— Ну что ты вылупился! У меня уже рука синяя! Да ты в вену-то попадёшь?
Почувствовав взгляд, лекарь обернулся и через дверной проём заметил, как в коридоре скользнула белая фигура, показавшаяся ему знакомой, и воздух, ускользающий шлейфом за ней, словно самая злая кислота, смешивал стены, плинтуса, дверной косяк, все пространство в вихреобразный танец. В ушах зазвенело, что-то разжалось внутри взрывом, вспышкой всех чувств. Выпрямившись, как сигнальная ракета, он молниеносно и неловко сломал иглу ладонью и сунул шприц в карман.
Его голову разрывало на куски. Ничего не соображая и рвя на себе волосы, лекарь вымчался из палаты и из больницы.
Добежав до деревьев, он остановился. Роща. Не то берёзы, не то ивы. Что есть силы, он обхватил ствол. Его тело дрожало в конвульсии, в глазах мелькали и крутились иглы ветвей, смешивая каменистый кисель неба в какой-то цементный раствор с вкрапленьями взрывающихся снежинок. В голове гудело и звенело, с болью вскипали мозги, словно скручивая извилины в узел. Он кричал, но не мог разжать уст.

Звуки понемногу стали рассеиваться, пальцы разжались, а глаза поймали фокус. Лекарь сполз по дереву вниз, приходя в себя. Небо упало на него всем своим весом, на плечи навалился мешок с цементом, не позволяя даже подняться.
«Ты не сделал этого, ты испугался! не смог…нет, не не смог! А просто не сделал!». Сейчас он уже не понимал, почему он не сделал, но чувствовал, что надо отомстить за это, и срочно. И ещё надо избавиться от мешка. И это как-то связано.
Лекарь побрёл, шатаясь, потом всё увереннее, но, так и не расправив плеч. Город, небо, провода, прыжок в троллейбус, лекаря заштормило, его раскачивало с такой силой, что казалось, он вот-вот выпадет из сиденья. Уткнувшись лбом в холодное стекло, он видел мутные кофейные улицы – почти безлюдные, и черные дома через один либо разрушенные, либо в огне.
«Неужели началась война? Когда же это, бред, Мишель. Нет, нет, я чувствую её, везде пожары, а нет пожарных карет, жар, это жар! ни одной! Багровое платье и черные дома, волосы! Какое платье?! Да и где им проехать? Везде машины, море машин, все черные, блестящие, гремят ключами и говорят: «Рыба, привыкай! Испугался, не смог…», аж живот пульсирует под майкой от смеха!» – он отчётливо распознал в своих мыслях собравшуюся из лоскутков фигуру Никрасова, его белоснежная майка, особенно почему-то майка, каждый шаг, небрежный поворот корпуса, улыбка, кошачий взгляд, лекаря бесило каждое его движенье, протекающее в его же собственной голове. Зубы заскрежетали! «И значок на машине – как прицел, у них все есть, у всех всё есть (уж этот то не голодранец!), а у меня за проезд нет! с голой задницей! денег нет, ничего нет!» 
Троллейбус содрогнулся и замер. Огромная тень прокатилась по земле, будто крылья.
— Пассажиры, проявляем спокойствие. Отвалились рога! Всё нормально.
Лекарь вошёл в квартиру в помешательстве, но в решимости. Он повторял себе под нос одну и ту же фразу: «Денег нет, денег нет…», заглушая ей все мысли, не позволяя ничему вклиняться. «Есть только голод, и ещё жажда, а денег нет, и другого способа нет! Денег нет….». Он прошёл на балкон, что-то взял и сунул за пояс, потом возвратился и мимоходом заметил в зеркале белый халат. Переодевшись в пиджак и неестественно ссутулясь, он снова ушёл. Мешок или рюкзак за спиной клонил к земле.

Он стоял у лифта в каком-то доме. Почему он пришёл именно в этот дом, лекарь себе молчал, хотя цель была ему ясна, он ежеминутно утверждал её перед собой, словно боясь потерять.
Озаряя мрачную площадку светом, двери лифта изредка открывались, из кабины выходили люди, лекарь ступал в кабину, делая вид, что собирается ехать, а потом выходил обратно, и его снова проглатывала тьма. Ему почему-то вспомнился троллейбус, и на секунду накрывшая его тень. «Это пятое затмение, – подумалось лекарю, – денег нет…».
К лифту подходили люди, лекарь ступал с ними внутрь, приезжал на последний этаж, а потом опять опускался. Он выжидал чего-то или кого-то, но как только осознавал свое выжидание, тут же разряжал эту мысль зациклившейся фразой: «денег нет…».
Наконец, в подъезд вошла девушка в долгом пальто и с распущенными волосами. Её французские каблуки четко отдавались в коридоре. Лекарь смотрел в пол, стараясь её не видеть, она нервно щелкала кончиком туфли по плитке. Лифт разинул рот, лекарь увидел алое платье, волной накрывающее её щиколотки.
— Шестой этаж! – с ноткой раздражения скомандовала девушка, и, вскинув голову, отвернулась в угол.
Лекарь сильно вдавил кнопку. Сизые ладони сошлись, так что можно было прочесть вдоль и поперёк расписанные на них фразы: «Воля дворец», «Витамины вечно» и «Карина – б…на», и разглядеть всевозможные зигзаги и кресты. Лифт опускался вниз.
Лекарь взглянул на спину девушки, где-то вверху, разматывая канат, отстукивал барабан, по синему пальто бежали черные локоны. Его взгляд был спокоен и тяжёл. Лекарь был сжат, его плечи обнимали железные ремни, он чувствовал, что должен освободиться. Кто-то шепнул ему на ухо: «Сейчас!». Тогда он выхватил из-за спины молоток и быстрым коротким взмахом нанёс удар в гущу волос, в ту же секунду что-то спрыгнуло у него с плеч, он ощутил свободу, выплёскивая ярость и бешенство, всю накопленную злость, он ударил ещё и ещё! Лифт заходил ходуном, свет стал прерывист, лампочка мерцала, как стробоскоп. Фигура девушки сползла ниц. Лифт замер. Свет погас. 
Лекарь слышал только своё дыхание. Его сознание было необычайно ясно. Он чувствовал небывалую лёгкость, какую испытывают от пробежки после долгого сидения. А потом он услышал рядом с собою тонкий нарастающий смех, ехидный и злобный, нечеловеческий. Лекарь почувствовал, как дыбятся волосы на его голове:
— Кто здесь? – он судорожно стиснул молоток, одновременно боясь шевельнуться.
Хохот  перешёл в хрип, и стих. Кабинка дрогнула, что-то прыгнуло вверх и затаилось.
На полу лежал упругий тяжелый предмет, он занимал достаточно много места, так что некуда было шагнуть. Это была та самая девушка, что стояла с ним в лифте, лекарь сейчас это понял. Она лежала недвижимо. Ощупав боёк молотка, он определил, что тот вымазан чем-то влажным и липким. Ноги приросли к полу, его парализовал ужас.
В совершенной тишине, почти у самого уха прошипел голос, нечеловеческий, леденящий, похожий на мурлыканье:
— Она мертва, она мертва…
И снова стихло. Спустя полминуты угар первого ощущения прошёл, и встало другое, ещё более пронзительное – страх. Он стал размышлять, неимоверно быстро и дико, как загнанный: «Лифт застрял, некуда деться! Не спастись!» – его мозг не мог найти выхода из четырёх стен, и потому со всей яркостью включилась фантазия. И он уже не был в лифте, его освободили спасатели в оранжевых касках, но тут же другие люди, в штанах цвета хаки, и в жилетах цвета хаки, туго окольцевали его запястья браслетами, до боли сдавливая кожу и нисколько не церемонясь. А потом решётка, его руки, с отпечатками наручников под кистями, сжимают прутья. А позади в камере семь чудовищ. Косматые, небритые, с щекотливыми взглядами. Они надвигаются на лекаря, но он их даже не видит спиной, а потом его зубы до крови впиваются в губы, а пальцы все жесточе, все судорожнее стискивают прутья… 
«Нельзя, нельзя было этого делать! За минуту облегчения и слабости придётся расплатиться двумя жизнями». Сверху ответил хриплый смешок.
«А что же она, – мелькнуло в голове, – может, и не мертва вовсе? Что ж я, дурак, не проверил!». Опустившись на корточки, лекарь принялся  разгребать одежды, путаясь в волосах, отыскивать руку, запястье, пульс. Он весь обратился в слух.
Венка едва слышно толкнула большой палец.
Лекарь вскрикнул от радости, кто-то спрыгнул вниз так, что лифт дернулся, а потом лекарь испытал как бы толчок. Моргнула лампочка, раз-другой, а потом все ярче. Кабина колыхнулась, затрещали канаты, лифт пошёл.
В ногах у лекаря, заплетя голени и раскинув руки по стенкам, в неестественной позе лежала Карина. Её рука слегка шевельнулась. Лифт раскрылся на шестом этаже. Лекарь выволок её на площадку. Она заморгала глазами и сосредоточилась болезненным взглядом на сияющем лице лекаря. Он был готов сорваться в пляс!
— Где я? Что произошло? – простонала она, – Это ты?..
Лекарь осмотрелся. За его спиной убегал знакомый лестничный марш, по которому он давеча уже сходил вниз. Справа в углу мрачно чернела потёртая дверь знакомой квартиры.
— Мы в доме Никрасова. Ты… поскользнулась, упала, – лекарь замялся, – надо позвать на помощь! – затмевая энтузиазмом погрешности речи, он бросился к двери Никрасова и зажал кнопку звонка.
Карина приподняла голову и, поморщившись, промолвила:
— Его нет, он уехал за город. У меня есть ключ.
Поднатужившись, лекарь на руках втащил Карину в квартиру, и усадил на диван. Стянув с неё пальто, он занялся осмотром.
— Всё равно ничего не понимаю. Слабость, – пожаловалась Карина, – И голова ужасно болит.
Приподняв копну её локонов, лекарь обнаружил на шее кровавый подтек, другой синяк чуть ниже, под кофтой, и ещё на затылке, в самих волосах сочилась тонкая ранка.
— Ну, ничего, череп, кажется, цел, – облегчённо вздохнул лекарь, Карина нахмурилась, – Лишь бы сотрясения на было.
— Я не хочу в больницу, – молительно вздохнула Карина.
Лекарь что-то вспомнил, идея посетила его, и, щёлкая пальцами, он бросился на кухню:
— Есть способ, сейчас проверим, сиди не двигайся!
Обшарив холодильник и шкаф, спустя минуту он возвратился, держа в руках гранёный стакан и бутылку водки.
— Один знакомый врач-реаниматор научил, – пояснил лекарь.
Наполнив стакан почти до краёв, он протянул его Карине:
— Пей! Залпом. Если нормально, если в глазах и в голове не помутится, значит всё хорошо, а если плохо станет, тогда…
— Так мне так и так плохо станет… После стакана водки!
— Ты почувствуешь. В общем, не пререкайся и пей!
Немного помедлив, но преодолев брезгливость, с каждым глотком всё более сморщиваясь, Карина опустошила стакан, возвратила его лекарю и зарылась носом в ладошку. Лекарь одобрительно кивнул, налил стакан ещё и себе, и также опрокинув его, устроился на стуле против Карины.
— Будем ждать, – велел лекарь, – молчи и прислушивайся.
Прожигая до дыр стенки желудка, алкоголь быстро будоражил кровь. Зашумело в ушах, а предметы перед глазами начали расплываться. Карина по кругу обводила комнату зрачками, её веки потяжелели, а глаза превратились из синих в голубые. Её расслабляющееся лицо становилось всё обольстительнее, алый рот погорячел. Соловый взгляд лекаря сполз с её лица, небрежно окутывая формы платья.
— Я ничего не слышу! – вдруг захохотала Карина, совершенно опьянев. Её тело качалось на диване, будто на ветру.
С трудом соображая, что делает, лекарь обнял Карину, словно присоской, впиваясь в её рот поцелуем. Вихрь кислорода и возбуждения пронесся от его головы по всему телу, он почувствовал, как что-то в нём неудержимо твердеет. Карина отпихнула его ладонями, заставляя выпрямиться, а следом бросилась на него сама, плавно соскальзывая вниз по его рубашке.
Пальцы лекаря купались в её волосах. Больше не было ни голода, ни беспокойства, ни страха, везде и всюду царило наслаждение, его всего охватил бесконечно сладостный трепет. В запрокинутой голове раскачивался колокол блаженства. На окна и двери упал занавес, как будто на глаза одели шоры.
— Что это? Стало темно! Это сотрясение, да? Все-таки сотрясение?  – обеспокоено замельтешила Карина.
Лекарь не чувствовал ни удивления, ни страха, для него просто стало темно:
— Это седьмое затмение, никаких сотрясений! Не отвлекайся, –  он подвинулся к ней, но она отстранилась.
Так же неожиданно, как и мраком, комната опять наполнилась светом. Карина зашлась веселым безудержным хохотом.
— Чему ты смеешься?
— Не знаю! Просто смешно, не могу остановиться… – она поднялась, и вожделеюще зашептала, – Мишенька, помоги мне… помоги… Ты должен помогать людям! – увив его шею руками, она повалила его за собой на диван, её вновь обуял припадок сумасшедшего смеха.
— Я помогу, помогу…
Её змеиное извивистое тело, скрывавшееся в мешке платья, обняло его своими кольцами. Кончик раздвоенного языка защекотал ушную раковину. Вздымающаяся грудь нагнетала воздух. Он ускорялся, с каждым толчком наращивая удовольствие, достигающее апогея.
 — Да-а, – счастливо протянула она полминуты спустя, – ты хреновый ухажёр, никогда не было у тебя ни ума, ни денег, но трахаешься ты божественно!

Вновь наступившая ночь уже не сменялась днём. Всё смешалось. Горячий лоб, бессонница и бред. Квартира превратилась в пещеру. Мрак в комнатах так сгустился, что в любое время и при любом освещении не было видно более, чем на шаг. Кроме тараканов и мышей, в потемках можно было наткнуться на кошку или запутаться в змеях. Дух стал настолько отвратительным, что в нём повисали предметы, хотя часто он был заглушаем запахом собственного пота. Из форточки тянул дым, в окошке горели дома, и стекло часто вздрагивало от взрывов. Писалось очень трудно: от себя лекарь сосредоточиться почти не мог, потому что почти ничего в себе не решал, а внутреннее существо подсказывало ему сразу по нескольку мыслей, беспрерывно перебивающих друг друга. «Он нас предал? Нет, с нами, он верен. Воля, да, и царство! Не может возникнуть другой инерции, пиши, пиши это! Да, нет! кроме падающего тела, нет – души… Что ты мелешь! Заткнись! Он оступился, но он верен. Мы с ним, а он… воля! он с нами…».  Лучшее, что удалось написать, украла сова, сорвавшаяся с люстры, и утащила на кухню в закрытую дверь. Дважды звонил телефон. Первый раз голос Маренго осведомлялся, о чём лекарь вообще думает и где бумага. Лекарь отвечал довольно безразлично, что он не думает, и не знает, и сонливо возвращал трубку на телефон. Второй раз звонил Никрасов, хотел узнать о Карине, потому что её, как понял лекарь, отправили с сотрясением мозга в больницу. Лекарь чему-то усмехнулся. Ещё он вспомнил, что беспокоился о Карине после того, как оставил её на квартире вдавленную в диван, и решил, что теперь уже будет спокойнее, если вспомнит ещё в другой раз. Между прочим, Никрасов упоминал что-то о завещании и о двух днях, угрожал зацементировать. «Ага», – безразлично принял к сведению лекарь и бросил трубку. Он не чувствовал ни ответственности, ни угрозы, напротив, была даже лёгкость и весёлость от того, что мешок за спиной больше не появлялся. По несколько раз на дню он посещал ванную, анаконда превращалась в бревно и обратно в змею, при этом она заплёвывала стены и зеркало. Везде было грязно. Он не мучился нравственно. О завещании, хранившемся в его белом халате, он даже забыл. Что-то запрещало ему анализировать его решение в отношении Михаила Фёдоровича, он отдавался веяньям своей фантазии и плотских желаний. Сидя на толчке, он успокаивался и получал счастье тишины,  – это было самое спокойное место в пещере. Вставая с толчка, он заметил, что то, что он оставляет за собой, очень похоже на то, что он ест, на ту самую кровяную колбасу, которая давно распалась в его сломанном холодильнике. Наконец, измученный  голодом, он наскрёб в шкафах какую-то мелочь и выбрался на улицу. Он  шёл, шатаясь, словно парусник в шторм, походка его измельчала, и он двигался как бы перебежками. В магазине ему вне очереди сунули буханку хлеба ввиду исходящего от него духа. Возвращаясь же домой, в тяжёлой и кровавой борьбе сразив посредника и вывалявшись в грязи, он отобрал-таки у него небольшой полиэтиленовый пакетик с коричневыми мелко посеченными листками. Он  вылил из шприца дитилин, прополоскал и наполнил его другим веществом. Игла проткнула кожу и чуть более упруго вошла в вену. Медленно нажимая поршень, он задавливал в себя грязь, нелепость и отвращение всего окружающего, оставляя белый цилиндрик пустым, оставляя одно волшебство и беспросветно чарующую магию мягких стен и вращающихся люстр, сумасбродно хохочущих пушистых зверей, гуляющих по коридору, затвердевающего воздуха, в котором он пальцами рисовал оживающие плоды своих фантазий. Упершись лбом в ледяное зеркало, он ощутил ладонями, как оно начало теплеть. Только сейчас он заметил, как изменилось его лицо, и неестественно криво улыбнулся. Щеки впали и поросли щетиной, как овраги, глаза сделались большими и поблекли, в них утонула концентрация. Он смотрел в зеркало, как на отвратительную картину в музее, при этом понимая, что она некрасива, но не слишком-то сокрушаясь по этому поводу, потому что это всего лишь картина в музее. Разве только смешно, кто её сюда повесил. Он смотрел из себя, а вокруг хаотично возились смычки превосходных скрипок, изредка складываясь в симфонические голоса. Что-то колыхнулось на дне оврага, в глаза кольнуло чувство, иголкой протыкая плотину-роговицу, высвобождая наводнение. На миг он ощутил себя, нечто светлое и  лучистое выпросталось из угара, словно человек на секунду выныривает из укрывающей его пены исступлённого моря. Его рука сложилась в кулак, и зубы крепко стиснулись. С усилием разжав челюсти, он ясно и чётко выговорил:    
—  Жизнь человека бесцельна,  он тонет в грехах и изобретении ложных формул. 
И тут же снова забылся, входя в оцепенение, расправляя ладонь и улыбку. Влага мгновенно испарилась, оставляя на горячих щеках разъедающую соль.