II. Трамвай

Одна рука висела локтем на люстре, другая валялась в пыли под столом. В ванной за дверью пряталась скрюченная нога, а заросшая шевелюрой и щетиной голова каталась по полу в коридоре так, что ей можно было играть в футбол. Лекарь собрал себя по кусочкам, и первое, что он почувствовал – голод.

Переживания, внутренняя борьба и взрывающаяся рефлексия обратились в зевки – он устал от этого всего, как подросший ребёнок устаёт от давней игрушки, – как будто это было надуманно и наивно, как детство. Теперь игры кончились. Он почувствовал взрослое, в котором некогда думать подолгу, некогда сомневаться, мучиться нравственно и идеями, – есть дело, которое надо совершить, чтобы выжить. Завещание предстояло доставить по назначению.
 В тёмной прихожей он с трудом отыскал среди хлама, тряпок и паутины больничный халат, и, отряхнув, надел его. В боковом кармане так же, как и прежде покоилась вчетверо сложенная бумага.
Чёрная улица. Ни зги не видно – где-то вдалеке стрекочет автомат, ближе – визг автомобильных шин, тарахтенье двигателей, пьяные смешки из глухих подъездов, ещё ближе – хлюпанье собственных ботинок. Склизкий асфальт. Гнилостные дуновения ветра пронизывают до костей, к тому же ноги до колен обхватывает сырость. Дорогу перегородил сваленный столб. Скверное ощущение – не войны, не чрезвычайного положения, а – некоего скрытого бедствия. Размазывая световое пятно по брусчатке и влажным рельсам,  раскачивается от ветра фонарь над остановкой. За десять минут ожидания ни единого человека, ни трамвая. Ещё через десять, ревя мотором и блеща фарами в глаза, из темноты стремительно прорисовалась машина. Поравнявшись с лекарем, Мерседес резко остановился, кивнув передком. Стекло опустилось, и в окошке показалась раздражённая физиономия Маренго. Он плюнул и громко выругался:
— Проклятые крестьяне! Везде понаставили своих таратаек – не дадут нормально денег заработать! А ты что, – он презрительно уставился на лекаря и несколько раз фыркнул, – собрался, наконец? Только трамвая можешь не ждать, за три квартала вагон сошел с рельс – так что до завтра, наверное, не запустят. Троллейбусом не уедешь тоже, – порезали провода, маршрутки уже не ходят, а я не подвезу, потому что от тебя смердит, как от козла. Так что не торчи понапрасну, ноги в руки и чапай по рельсам. Ну, всё, я поехал. Как отдашь завещание, помоешься, приезжай за гонораром!
Свистнули шины, и, как кубик сахара исчезает в кофе, Мерседес растворился в ночи. Увидеть за рулем машины Маренго вместо Никрасова было ошеломительно, но удивление не нарушало спокойствия: в конечном счете, подумал лекарь, возможно, это всего лишь бред. И потом, в последнее время произошло столько всего неожиданного, что удивляться было нечему. Точно теми же равнодушными металлическими глазами лекарь наблюдал, как, слегка пошатываясь и скребя колесами по рельсам на повороте, из-за угла выплыл трамвай. Его бледные стекла поглощали фонарный свет, как будто они были  нарисованы на темном корпусе, сливающимся с чернотой. Трамвай обволакивал рельсы, подкрадываясь к остановке, как черная кошка неслышно скользит вдоль бордюра, и единственное, что её выдает  – гортанное ворчание и сияние желтых глаз.
Двери раздвинулись гармошками, наружу хлынул свет, по яркости напоминающий освещение в операционных, хотя стены окон оставались непроницаемы. Лекарь взобрался по ступеням, хлопнули двери, и трамвай покатился прочь. Вагон был почти пуст, в комфортабельных кожаных сиденьях сопели в полудреме несколько человек, в конце салона, на возвышении монолитно сидел, вероятно, кондуктор, – так, словно он был часть трамвая, как строгий памятник, привинченный к креслу. Памятник был вылеплен в двубортном кителе и синей форменной фуражке, из-под которой беспристрастными зрачками охватывал все перед собою.
Лекарь опустился в кресло у окна, за которым, впрочем, ничего нельзя было рассмотреть, кроме собственного отражения. Присмотревшись, он заметил, что оконное стекло представляет собой зеркало, только тонированное и замутненное. Вообще в вагоне почти отсутствовала связь с внешним миром, – мягкие амортизаторы и удобное сиденье, повторяющее контуры спины, компенсировали всякие толчки, и движение трамвая едва ощущалось, хотя шел он, видимо, достаточно быстро. Звукоизоляция поражала не менее: кроме поскрипывания кожи на спинке сиденья и размеренного дыхания пассажиров, не было слышно ничего.
Неожиданно, словно чертик из коробки, в отражение стекла впрыгнула неясная человеческая фигура. Вздрогнув, лекарь обернулся: подле него стоял кондуктор и рукой в белой лайковой перчатке протягивал ему билетик.
«Лицо жутковатое – мраморное. Только глаза живые, а все остальное – как продолжение формы. Даже не поймешь, мужчина или женщина. Впрочем, за проезд не требует, это и хорошо».
Как только лекарь принял билетик, призрачный кондуктор растворился. На глянцевом желтом прямоугольнике билета схематично изображалось солнце – в виде  окружности с расходящимися от неё отрезками. В этом рисунке было что-то магнетическое, он засасывал в себя, измождал. От глаз по всему телу разлилась сладкая усталость, в каждой мышце ощущалась тяжесть и тепло, веки необоримо суживались, сознание притуплялось, как под наркозом. Веки опустились занавесом, лекарь провалился в сон.

Но это нельзя было назвать сном в полном значении, не было картин или образов, не было даже сна как такового, – сквозь затуманенное мышление, какую-то алкогольную вялость мозга, в темноте за веками происходило полное угасание ощущений: он перестал чувствовать сведенные стенки своего желудка, перетоки желчи в кишках, горечь во рту ушла, из сердца достали иголки, даже само сердцебиение замолкло, – словно бы все органы безболезненно отсекли и выбросили; исчезла мышечная тяжесть, напротив – везде ощущалась невероятная легкость; он не чувствовал вдыхаемого воздуха, легкие не вздымались на вдохе; не было ни тепло ни холодно, было просто невероятно комфортно, а в ушах волнообразно зазвенело какое-то эхо, но потом стихло, оставив кристальную прозрачность; наконец, в голове просветлело, мысли стали не то что быстрее или метче, но как бы взошли на новый уровень, охватывая вещи с поражающей ясностью, устремляясь, словно лучи, не отвлекаясь на внутренние сигналы, и не перебиваемые друг дружкой. Что-то вспыхнуло, и занавес вновь поднялся.

Трамвай стоял с открытыми дверьми, впитывая звонкие колокольчики птиц и пряные весенние запахи. Сквозь окна виднелась улица с белыми домами и каштанами, качающимися в такт музыке. Везде было светло.
Почти не прилагая усилия, лекарь очутился на ногах и вышел из трамвая. От подошв его туфлей по асфальту в стороны расходилась стеклянно-ровная дорога, без единой задоринки. Улица была пустынна. В окнах играло летнее солнце. В пещерах подъездов, все как один лишенных дверей, вибрировала тьма, причем, – как отметил для себя лекарь, – поразительно гармонируя на контрасте с белоснежной поверхностью наружных стен.
В промежутке между двумя строениями рысцой прошмыгнуло некое существо – медвежьих размеров, с рыжей косматой шерстью и огромным вертикально стоящим хвостом, при ходьбе качающемся, как метроном. Голова его представляла собой шерстяной ком, сквозь заросли которого можно было разглядеть только маленькие черные глазки и вывалившийся фиолетовый язык. При виде этого необычайного зверя лекарь подумал, что следовало бы ощутить страх или хотя бы волнение, но не почувствовал. Напротив, он понял, что здесь ему ничего не грозит, ничто не внушало опасности, и он тут же позабыл о звере, как будто это была банальная бродячая собака.
Вдоль бордюр сбивались в кучки зеленые листки. «Странно, чтобы летом деревья сбрасывали листья…» – мгновенно сделал наблюдение лекарь. Приглядевшись, он определил, что не какие это не листья, а – деньги, самые разные банкноты, но все больше зеленоватые. Лекарь не удивился, все открытия давались ему как данность. Вообще в последний раз он мыслил так слажено, просто и беспрепятственно, может, полгода или год назад, но ещё чище, несравненно легче.
Из переулка показался человек. Его вид лекарь нашел не только не особо оригинальным, но даже в чем-то знакомым: на ногах широкие штаны хаки и ботинки, на груди красная футболка с портретом какого-то деятеля с благородным взглядом и в берете, а на носу – большие затемненные очки, напоминающие шоры. Передвигался человек, на первый взгляд, своеобразно – плавной танцующей походкой, но так же плавно, как листья перекочевывают от бордюра к бордюру, как косматое рыжее существо, проскользнувшее за домами, – сообразно какой-то общей гармонии, неразличимой музыке. Бросив в урну охапку бумажек, человек направился к лекарю. При ближнем рассмотрении лекарь в очередной раз не удивился, что этот человек – девушка, несмотря на короткую стрижку с выбритыми висками, причем за одеждами угадывались пропорции форм не просто женственные или привлекательные, и даже вовсе не привлекательные, но – идеальные.
— Тебе помочь? – дружелюбно спросила девушка.
Вплоть до этого самого вопроса лекарь и не задумывался, зачем он здесь находится, ему было достаточно наслаждения пребывания, одной гармонии, теперь же он вспомнил и механически сунул руку в карман, нащупывая сложенный лист бумаги:
— Я ищу господина Адвоката.
Лекарь не помнил, что это за бумажка, кто такой господин Адвокат и зачем эту бумажку нужно ему отдать, – это было закрыто для его просветленных мыслей. Он просто знал, что так нужно сделать и всё.
— Господина Адвоката здесь нет, зато есть госпожа Адвокат, и я полагаю, именно к ней тебе нужно. Я провожу тебя к ней, только чуть позже, а пока пойдём со мной.
Лекарь не колебался, идти или нет, он пошел, не раздумывая и нисколько не сомневаясь в том, что делает правильно и что так надо. Здесь везде был только один путь.
— Госпожа Адвокат находится в профилактории, – ах бедняжка! – внезапно прибавила девушка и вздохнула, сочувственно схватившись за щеки, – мы сможем навестить её только через пару дней, когда она придет в себя. Пока же ты остановишься у меня, в общем доме, – закончила незнакомка.
Лекарь решил, что для дальнейшего общения неплохо было бы узнать её имя:
— Меня зовут Маренго, – ответила девушка.

Ступив несколько шагов, лекарь заметил тонкую едва различимую нить, охватывающую щиколотку его ноги и ведущую к трамваю. Она нисколько не мешала движениям, не цеплялась за предметы и растягивалась сколь угодно.
— Это тонкая нить, связывающая тебя с тленным миром, – пояснила Маренго, и лекарь понял, что она имеет в виду. Ни у Маренго, ни у кого другого, кроме него, как потом выяснилось, такой нити не было.
Они повернули в дугообразный переулок, напоминающий дефиле из-за выстроившихся с двух сторон редутов домов, двух и трехэтажных. Дома были самой разнообразной архитектуры: от стрельчатых крыш и высоких арочных окон до ломаной шиферной кровли над простыми прямоугольными окошками, или круглыми, как на корабле; или дома с мезонинами в виде изысканно закрученных башенок; с волнообразными черепичными крышами и окнами, по форме совершенно отличными одно от другого – от треугольных и многогранных до аморфных, образованных замкнутой кривой. Одновременно с антуражем переменилась и погода: на синем куполе проявилось стадо меленьких барашков, и ветер погнал их по небу, так что подобно испорченной лампочке замельтешило солнце.
Вдоль тротуара равномерно торчали утонченные стволы деревьев с густой зонтичной кроной, их мясистые корни пробивались из асфальта и обхватывали урны, переполненные купюрами. Здесь и там можно было увидеть животных, разных, едва заметных глазу – подобно скачущему по тротуару наперстку, и огромных, втрое больше слонов, от их шагов вздрагивали окна, почти все они были оригинальны, красивы и нелепы, но всегда по-своему очаровательны. Один раз Маренго и лекаря обогнал единорог и скрылся из виду, другой раз во встречном направлении проскакал латник на коне. Людей было много, они встречались повсеместно, но на улице никогда не было тесно, между предметами непонятным образом всегда оставалось почти математически выверенное свободное пространство для маневра.
Мужчины и женщины устало выглядывали из окон, задумчиво сидели на лавках, как юродивые, крутили руками воздух, кто-то носился по улице или, точнее, танцевал с топором в руке, кто-то умильно улыбался, глядя на птичек, многие выбрасывали из окон деньги. Хотя каждый из них был визуально совершенен, лица большинства из них были опечалены или измученны. Лекарь узнал от Маренго, что это был несчастливый квартал.
Некоторые лица привлекли внимание лекаря особенно.
В средине улицы по левой стороне между домов возникал промежуток, сквозь который просвечивала соседняя улица. Вместо полноценного дома тут располагалась только ровная площадка, в центре которой на крутящийся подставке стоял телевизор и напротив него – кресло. Между этими двумя вещами вдоль траншеи в земле удрученно расхаживал старик, заломив руки за спину.
 — Несчастный старик сто лет топчется на одном месте, он уже вытоптал целую яму своим хождением.  Пытается что-то сотворить, но лучшее, что удалось ему придумать – шипящий ящик с кинескопом, – прокомментировала Маренго в ответ на вопросительный взгляд лекаря, – ну да ничего, главное, надеяться.
Старик зло пнул ящик ногой так, что тот растворился в воздухе, а потом стал ругаться, но вместо необходимых слов с ругательной интонацией из него сыпались:
— Семечки, семечки, семечки… – и от этого старик рассвирепел ещё больше.
— А с этой женщиной что? – лекарь кивнул на другую сторону улицы, где на крыльце дома задумчиво сидела изящная дама в голубом манто, со сверкающей массивной диадемой на шее и перстнями на пальцах. Она поглощала взглядом стоящую в двух шагах перед ней деревянную покосившуюся телегу с квадратными колесами. 
— В прежнем мире она была богата, ей все давалось легко, она училась через наслаждение, но не достигла успеха, и теперь учится через страдание: здесь у неё нет власти над материей, ей хотелось бы иметь дорогой красивый автомобиль, который был у неё раньше, но она не может представить себе ничего, кроме кривой телеги с квадратными колесами, да и та все время рассыпается… А вон та девушка, –  Маренго на секунду сняла очки, чтобы отереть скопившуюся в уголках глаз влагу, и указала ими в сторону, – в синем комбинезоне, видишь? Которая, шатаясь, идет через улицу.
— С вытянутыми вперед руками? У неё ещё глаза закрыты.
— Да, она не смеет их открыть, боясь разочарования. Ей все кажется, что вот-вот должно появиться нечто, какие-то образы, цвета, картинки, от которых ей стало бы хорошо, но они все не появляются… её сознанию нужна стимуляция, а здесь ничего такого не возможно, её сознание очищено, ничем не связано, и она очень страдает от этого мира, ей ужасно больно. Какая тяжелая улица! – Маренго снова надела темные очки и опустила голову, прибавляя шаг, – Пойдем скорее!
Во время её рассказа в промежутке между тем, как Маренго снимала и надевала очки, лекарь наблюдал её глаза, кроткие, зажатые постоянно сжимающимися веками, и лицо, воплощающее одухотворение, но не божественно-отрешенное, а скорее какое-то возвышенно-болезненное. Такие лица обожают писать художники.
Идя рядом с ней по улице, огражденной с двух сторон отвесами домов и, подобно реке, запруженной неизвестными интересными запахами, новыми обаятельными существами, причудливыми деревьями и красивыми драматическими людьми, лекарь ощутил, что и он заражен той же грациозностью движений, что и она, и все. Он чувствовал себя яхтой, несомой мягким ветром по волнам стремительных теней облаков, скользящих по брусчатке, подобно отблескам колеблющейся воды на мраморе, и он не опасался рифов.
Улица оборвалась неожиданно, и, казалось, вместе с ней закончился город. В двадцати метрах от последнего дома, отгородившись узенькой речкой, выстраивался лес. Его правое и левое крылья таяли в дымке, а спина переваливалась через горизонт, вздувшийся  горами.
— Мы пришли, – бодро доложила Маренго, указывая на дом, но потом осеклась и застыла в нерешительности перед дверью, – опять дверь… что же делать?
Дом был довольно распространенной конструкции, каких на улице большинство: с прямоугольными окнами во втором этаже, без стекол, с серой штукатуркой стен и шиферной крышей с продетой в неё трубой и не представлял ничего особо любопытного, кроме входной двери, точнее кроме её наличия, так как за все время пребывания лекаря в городе, как он заметил, это была первая встретившаяся ему дверь. Сама же по себе она являла собой весьма убогое зрелище – не дверь, а скорее полуфабрикат двери: база из нескольких неотесанных досок, скрепленных поперечными перекладинами, с многочисленными щелями и иногда сучками. Замка даже и не предвиделось, равно не было заметно и петель, с помощью которых дверь могла бы крепиться к косяку, – как будто её просто приставили снаружи к входному проему. Зато было нечто наподобие ручки в виде поржавевшей скобки.
— Нужно как-то пройти внутрь, но нельзя открывать дверь, иначе… – пояснила Маренго, ломая пальцы, но не договорила, – жаль, что окна не открываются.
— Иначе что? – спросил лекарь.
— Иначе будет больно, – Маренго неприятно поморщилась.
Кончиками пальцев лекарь провел по поверхности доски, – она была твердой, шероховатой и, кажется, настоящей. Добравшись до ручки, он слегка потянул скобку на себя. Она оторвалась, как чека от гранаты, оставшись в его ладони. Тотчас дверь, равно как и сама скобка, взорвалась облаком пыли и растворилась в воздухе. Внутри, как сработавшая сигнализация, раздались чьи-то рыдания.
В комнате на диване, захлебываясь в слезах и закрыв лицо руками, сидела девушка. Маренго бросилась её утешать:
— Не печалься… Ты и так молодец! у тебя начало получаться! Да и зачем нам дверь?
Та на мгновение успокоилась, и, раздвинув ладони, взглянула на лекаря, застывшего в дверях:
— Зачем ты разрушил! – вскрикнула она и опять залилась слезами.
Лекарь не испытал ни сострадания к ней, ни угрызения совести за свой предполагаемый проступок, он только почувствовал, что всё так и должно быть, и спокойно переступил порог.
Кроме дивана, убранство огромной залы составляли камин и пара стульев. Частью интерьера можно было считать художественные трещины на голых стенах и кирпичную кладку, выглядывающую из-за облупленной штукатурки по углам, а также два больших окна с видом на лес. Словно корабельная палуба, поскрипывал дощатый пол.
В глубине комнаты, скрестив ноги и возложив локоть на каминную полку, в одно из окон упирался взглядом некий человек, молодой мужчина с пышной шевелюрой, одетый в броскую пурпурную пару. Он был совершенно в себе, будто все происходящее в комнате не имело к нему отношения, и даже не заметил лекаря, занявшего стул у соседнего окна в трех шагах от него. Несмотря на красивое лицо с выразительным подбородком и скулами и атлетическое сложение, в его облике заключалось что-то женственное. Сюртук излишне долог, равно и его театрально заломленные обшлаги, брюки расклёшены, да ещё и с лампасами в виде блёсток, жабо на рубашке сочеталась с костюмом, но, как сразу заметил лекарь, такая вычурность наряда была бы более свойственна женщине, нежели мужчине. Напротив же, девушки здесь одевались по-мужски: другая, что плакала на диване, так же как и Маренго, была одета в брюки, но только не в камуфляжные, а в простые джинсы; обтягивающая майка с надписью «Sin» удачно подчеркивала её фигуру.
Лекарь наблюдал за своими ощущениями и находил нечто поразительно странное:
«Они безупречно красивы, их формы эталонны, но это какая-то отфильтрованная красота, эстетическая. В них нет ничего заманчивого или аппетитного, напротив, что-то одухотворяющее…» – он думал, что должен бы почувствовать возбуждение, но оно не возникало.
Мужчина в красном костюме вышел из транса и загадочно произнес:
— Сегодня лес. Это хорошо. В полете бабочки, перескакивающей с одуванчика на одуванчик, гораздо больше смысла, чем в песке.
— Бабочка! – девушка, только что плакавшая, обернулась к нему глазами, полными любопытства, – Где бабочка?
— Там, – мужчина кивнул в сторону, – Её крылья, похожие на букву «В», в размахе образуют знак бесконечности.
Девушка вскочила с дивана и прильнула к окну прямо перед лекарем. «Совсем как ребенок…» – подумал он, наблюдая за её глазами, в которых отражались качающиеся деревья и дымящиеся облака.
— А что это за лес? – обратился лекарь к мужчине, – и что означает фраза «Сегодня лес»? Как будто вчера леса не было…
— Вчера здесь было море. Пейзаж постоянно меняется. Вообще это не лес и не море, а частное пространство, такое же, к примеру, как этот дом. Только одним отведено больше, чем другим, в зависимости от багажа, с которым ты сюда приходишь. Кто-то пришел босиком, а другому для одной только поклажи нужен целый тарантас. 
— А как пришли вы?
Мужчина иронично улыбнулся:
— Босиком.
— А тот, кому принадлежит то пространство, приехал на тарантасе?
— На карете.
— А как тебя зовут? – спросила девушка, не отвлекаясь от окна.
— Он гость, – пояснила Маренго. – Ему нужно повидать госпожу Адвокат. Я обещала помочь ему и проводить через два дня в профилакторий.
— Она в профилактории? – удивился мужчина, – её там будут полоскать дней сорок, так рано идти не имеет смысла.
— Но всё равно её нужно проведать! Как же она там сама…
— А я – Никрасова, –  сказала девушка, а потом указала на мужчину, – а вот его зовут Карэн. Бабочка! Бабочка! – радостно вскрикнула она и запрыгала на месте, показывая ладошкой в окно, а потом, зачарованная, отступила.
Карэн пристально изучал лекаря. На его физиономии все более открывалась игра неких умозаключений. Не отпуская взгляда, он приблизился  к лекарю. Подойдя вплотную и нагнувшись так, что они соприкоснулись кончиками носов, он таинственно прошептал:
— Вы найдёте, что вы ищете.
«Госпожу Адвокат? Но ведь он сказал, не «кого», а «что»… О чем это он? Что я ещё могу искать?» –  но лекарь не успел додумать, его внимание отвлекли звуки, напоминающие клацанье отработавшей зажигалки. Он обернулся: Никрасова уже сидела на коленях в средине комнаты и, соединив запястья, щёлкала пальцами. Наконец, из цветка её пригоршни выпорхнула бумажная бабочка и, покружив сухими крыльями по воздуху, беспомощно упала на пол и расправилась купюрой.
— Бросай ты это дело! Всё это совершенно бесполезно! – посоветовал Карэн. – Я вот вчера пытался создать бигуди с резинкой, для волос… Даже стыдно говорить, что получилось в итоге.
— Пойду выброшу мусор, – сообщила Маренго, подбирая бумажку с пола.
Вспомнив о бумажке, Никрасова опять впала в истерику, а Карэн задумался так глубоко, что окаменел, и его зрачки застопорились.

В окне рябили кроны деревьев. Над ними то распыляясь по небу, как зазубрины, то собираясь в причудливые ватные комья, плясали облака; под ними – из мрака и пустоты возникали и исчезали цветы с гигантскими бутонами и длинными вьющимися стеблями. Волны в реке вздымались неестественно высоко и образовывали скульптуры людей и птиц. Собираясь из прилетевших по воздуху досок, через речку дугой перекинулся мост. Лекарь воспринял это как знак и поспешил из дома к реке.
Он перешел мост. Казалось, что поперечные балки были нарочно подобраны для лекаря и совпадали с его шагами. Запахи стали отчетливее и резче, цвета ярче, со всех сторон ласковые руки тянулись к нему. Подобно тому, как раскатившийся язык тропической лягушки служит мягкой посадочной полосой для москита, лес охватил его.

Из земли выпростался плющ с листком на конце стебля. Несколькими оборотами, как кобра, растение увило ногу лекаря и заглянуло ему в лицо, а потом отпустило и поползло по траве. Ещё через мгновение, когда лекарь снова взглянул в эту сторону, на месте плюща играл ручей. Деревья, которые он видел секунду назад, сменялись оврагами, поросшими дерном, дубы превращались в ели, опавшие желуди под ногами сжимались в иголки. Где-то справа заливисто щебетал дрозд, но когда лекарь поворачивался, источник голоса тоже перемещался, и звук доносился правее – будто дрозд сидел у него на плече. Ни одна картина вокруг не удерживалась дольше, чем можно не сводить с неё взгляда. Но при этом не возникало тревоги или опасения за то, что в следующий миг из-за спины может выскочить лев, хотя лекарь и подумал об этом. Он чувствовал себя в ладони великана, причём, ничуть не сомневаясь в его благонамеренности.
Из папоротника выскочил тушканчик и, мотнув серым хвостиком, запрыгал вверх по тропинке, так что лекарь даже не успел его разглядеть.
«Это не лес, а какая-то симфония, – подумалось лекарю, - по крайней мере, всё происходящее больше похоже на музыку». 
Он направился вслед за зверьком по единственной тропке. Навстречу сорвался ветер, сначала тихий, едва уловимый, как шепот в ушах, затем вдруг неистовый, пылесосом срывающий листья с деревьев, столбом поднимающий хворост и сор, пластами выворачивающий землю. Над головой со свистом пронесся громадный валун. Лекарь улыбнулся от восхищения. Несмотря на вихрь, идти было не трудно. Он словно проплывал на эскалаторе мимо комьями кружащихся красок, сгущающихся и разжижающихся предметов и деталей, в которых легко можно было спутать соринку с медведем, небо с землёй.
Буря погасла. Лекарь оказался на гранитном выступе на вершине скалы. Перед ним необозримо расстилалась долина. Струйки рек рассекали мерцающий изумрудными оттенками ворс.
Невдалеке от лекаря на самой кромке, нервно подергивая пушистой головкой, сидел тот самый лесной тушканчик. С нахлынувшим давно забытым детским любопытством и энтузиазмом лекарь, удивляясь самому себе, подкрался  на цыпочках и попытался словить зверька, но тот выскользнул из рук и бросился в пропасть. Лекарь приник к краю. Из удаляющейся серой точки, как парашют, раскрылись  огромные перепончатые крылья, вспыхнуло чешуйчатое тело и хвост, заканчивающийся сердечком, а в сверкнувших глазах, размерами с кулаки, выразился величественный взгляд дракона.
Лекарь почувствовал, как выпрямляются волосы на его предплечьях, а восхищение разжимает челюсти.
Глубоко-глубоко внизу под драконом поймы рек сгорали хрустальным паром, вдоль воды гремели копытами табуны мустангов, а тень от крыльев прогоняла волну по зеленому морю вплоть до самого горизонта.
Умиление приятно растрогало и разнежило мысли: «Жаль, что это возможно только здесь. Остальной мир кажется бедным», – укололо предчувствие расставания, а ещё царапнуло затылок, будто кто-то следит. Лекарь обернулся, портьеры дубов разомкнулись, и хлынуло солнце.

Расщурив глаза, он обнаружил себя стоящим на лугу: позади колосились жнива, впереди открывался вид на дворец в стиле барокко. Едва лекарь оторвал подошву от газона, он заметил, что его ногу как будто выталкивают вверх фиалки, вспыхнувшие под каблуком. Отшагнув в сторону, он оставил сбоку два букета.
Лекарь пошёл к дворцу. Зловещая тишина, ни птиц, ни ветра, только слышно, как позади из следов прорастают цветы. Вот-вот должно что-то случиться. Дворец подмигивает стеклами на солнце, белоснежные пилястры разделяют двойные ряды окон, под крышей уже различаются горгульи. И вот, как казненный повешением на эшафоте обрывается в распахнувшиеся под ногами створки, из окна дворца вывалился висельник, – человек в рубашке с петлей на шее. Кольца веревки разматываются налету, но её длины не хватает до земли и, подпрыгнув всем телом на застрявшей веревке, человек весом обрывает петлю и падает на газон. В месте его падения из травы брызнула пышная розовая клумба.
Лекарь опешил. Перед его глазами маятником болтался рваный конец веревки: «Как?! Откуда?!»
В третьем этаже на балкон вышла женщина и равнодушно поглядела вниз, на розы, словно бы только для того, чтобы удостовериться, а потом, так же спокойно удалилась обратно.
Впервые настоящее волнение обуяло лекаря. Не может быть! Ему почему-то показалось, что и та женщина собирается сделать то же самое, её нужно остановить, спасти! Незамедлительно! Он летит к дворцу, взмывает по крыльцу, дверь, витая лестница наверх, вперед! Ещё дверь, заперта, вторая, третья – не пройти! Все двери на эту сторону закрыты намертво. Вдруг – хлопок! с другой стороны, из соседнего крыла. Лекарь бежит по коридору. Не может быть, не может быть! Только не выстрел,  только не здесь, тут не может быть смерти. Настежь растворяет дверь – комната. Поскрипывая, качаются створки распахнутого окна. Наверное, это рамы так хлопнули. Веревка, привязанная к ножке комода, содрогающейся струной вытягивается в окно. А что за окном? Лекарь застыл в нерешимости. «Нет, нет, нет! там не человек, не труп. Там… что там может быть? Фонарь, да, почему бы и нет! Кто-то взял и спустил фонарь на улицу, чтоб лучше было видно! днем…?». Отказавшись от рассуждений, лекарь перевалился через подоконник. Внизу висел фонарь! Хотя нет, это сверху кажется, что фонарь, – это клетка для птицы.
Лекарь в задумчивости отстранился от окна. Его желания и фантазия во многом влияют на окружающее пространство, не то чтобы они его формируют, но – являются как бы кирпичами, выстраивает же кто-то другой. Смотрит, оценивает и после обработки выдает те или иные образы и ситуации, всякий раз на что-то намекая. Например, лекарь хотел, чтобы за окном был фонарь, а там оказалась очень похожая на фонарь клетка с канарейкой – как он определил по характерному чириканью. Он ещё раз взглянул за окно – и на его глазах канарейка выпорхнула из клетки.

«Окружающее ежесекундно изменяется, как картинки в руке учителя с гиперболизированной скоростью иллюстрируют эволюцию. А что если попытаться влиять на картинки? Только для этого нужно попросить учителя, ну и, конечно, верить», – в качестве проверки лекарь убедил себя в том, что за его спиной на стене висит картина, он даже представил подробности: это должен быть классический пейзаж, изображающий горные отроги со сверкающими макушками. Лекарь резко обернулся – картины на стене не было, зато вместо неё появилось окно, с видом на холмы, обёрнутые лесом.
Лекарь стал изучать себя и заметил, что в его сознании как бы закреплен прожектор. Куда бы он не посмотрел – все освещалось лучом его мысли. Мгновенно созидались образы, которые он хотел бы видеть, «правда, с тем или иным углом преломления, но это временно – от несовершенной концентрации. Надо только смотреть правильно, сосредотачивая внимание не в лобных долях мозга, а на самом верху, у ручейка. Надо просто включить батарейку. Как фонарь на каске у горняка, как фонарь… я ведь именно фонарь и хотел увидеть, фонарь – из которого освободилась птица! Так вот к чему был это знак, это – освобождение!» – с восторгом осознал лекарь.
Волшебным взглядом он растворил стены дворца и расстелил перед собой склон горы и по нему колейную дорогу, поставил на неё карету, в которую впряг вороную лошадь, – чтоб скорее добраться до леса. Но, подумав ещё, он тут же оказался у самых деревьев.
Постепенно, научаясь управлять собой, он понял, что можно не только видеть, что хочешь, но ещё и быть, кем хочешь, оказываться где угодно и даже наблюдать происходящее из любой точки. Он почувствовал себя тушканчиком, превратившимся в дракона. Всемогущим! Он надел на горы белые колпаки, выдул в суше обширные воронки и своим самумным дыханием сконденсировал в них озера, выполоскал лесной ковер в желтом красителе, – весь пейзаж, как простынь в руках!
Плот плывёт по речке. Течение все убыстряется, вода становится шумней. Достигнув самого начала водопада, и уже даже накренившись носом в пропасть, плот вдруг выпрямился, покоряясь воле лекаря, и дальше плывет по воздуху над шашками пашен, над муравейниками городов. И сам лекарь где-то здесь, где-то рядом.

По лесу прядает лань. Здесь и там встревоженные её шерстью ветви разбрасывают огненные листки. Её копыта пылят и разрыхляют землю. Но следом мчатся кони, утяжеленные охотниками, и размалывают вывороченные ею комья в чёрный порошок. Лань меняет направленье бега по ветру, пробирается сквозь чащи, колючие кусты, заплетая следы в петли – погоня должна быть обманута! Глаза и стрелы конников смотрят в одну сторону, они находят лань. Ей не убежать, не скрыться! Укус, горячий как уголь из костра, пронзает её ногу и, подкошенная, она вспахивает брюхом грунт. Рука в замшевой перчатке железно обхватывает горло, дыхание затрудняется. Хочется бежать радостно и беззаботно, – так же, как невдалеке ещё счастливо, не понимая происходящего, пасутся её дети, так же, как и она сама только что весело перескакивала с бугорка на бугорок, подолгу зависая в воздухе, но вместо этого только стоны в горле.
Она тщетно сверлит копытами землю, но вдруг откуда-то приток сил, как будто кто поставил её на ноги, и могучий вдох размыкает обруч пальцев на шее. Толчок, и стражи в доспехах отброшены в стороны, а лань торжествующе взмывает над пропастью!
В лесу зашелестели листья, мягко и торжественно, как аплодисменты в конце феерической симфонии.

На мостике подломилась доска, и лекарь кубарем полетел вниз. Небо и земля несколько раз поменялись местами, однако падение было безболезненным. Он сидел на пятой точке на траве перед знакомым ему домом, которого он лишил двери и из которого давеча вышел. Позади плескалась речка и за ней лес. Мост исчез. Вокруг всё то же, настолько, что можно даже усомниться в реальности только что виденного. Может, лекарь и не ходил через мост? Нет, кое-что изменилось, он определенно чувствовал это. Вещи ничуть не поменялись, но зато изменился взгляд на них. Прежде лекарь смотрел на окружающее из своего черепа, отсюда, здесь, а теперь – как бы поверх себя, из воображаемой точки сантиметрах в десяти над головой, не то из третьего измерения, не то со стороны, и даже не смотрел, а скорее – созерцал.
Он все ещё чувствовал себя королём, и с этим ощущением вошел в дом.
На полу у камина сидела Никрасова, вглядываясь в черноту, и рядом Карэн, рукой обняв её за талию. Маренго беспокойно расхаживала по комнате вокруг дивана и при виде лекаря всплеснула руками: 
— Я так волновалась, куда ты исчез! Мы третий день себе места найти не можем!
—  Ах, вот и вы, долгожданный гость! Скорее смотрите сюда! – Никрасова поманила его рукой.
«Третий день? Дивно… впрочем, что великану шаг, то человеку день пути».
— Удивлены быстротечности времени? – отвечая его мыслям, спросил Карэн, – Понимаете, необязательно подкручивать стрелки на часах, если сам решаешь, когда взойти солнцу.
— А что вы делаете?
— Как видите, сидим у камина, – Карэн иронически улыбнулся, – смотрим на ещё невыдуманное пламя… впрочем, есть надежда! Мы, наконец, разжились парой соломинок, вот видите, здесь.
— А ещё там внизу горсть опилок! – с гордостью добавила Никрасова. 
Лекарю стало жалко их в этом безотрадном мире: «Они три дня заготавливали этот мусор, ещё через три месяца, а может, и через три года, им удастся разжечь костер, и это всего лишь костер… навряд ли он их согреет».  Лекарь решил подарить им хотя бы пламя.
Силой мысли он попытался вызвать в камине огонь. Даже искра не мелькнула! «Одной мысли недостаточно, уже отвык, – подумал лекарь, – придется помогать глазами». Он впился взглядом в черноту за каминной решеткой, шепотом настраивая себя:
— Концентрация, концентрация…
На Некрасовой вспыхнула футболка. Вереща, она вскочила на ноги и побежала по комнате, наткнулась на стену и упала. Маренго принялась ладонями сбивать с неё огонь. Карэн презрительно ухмыльнулся:
—  Оставьте вы это! Все равно ни ей, ни одежде никакого вреда! Глупые привычки!
Материализация мыслей, как ни силился лекарь, на том и закончилась, как хорошо намагниченный металлический предмет в отсутствие магнита теряет его свойства, возвращается к своему первичному состоянию.
— Вы чем-то огорчены? – Карэн ласково положил ему руку на плечо, а потом показал в окно, – не огорчайтесь, не думайте, что это были вы, все равно это все он, да он уж и не лес вовсе!
Лекарь взглянул за окно: на скалистый берег накатывались громадные стальные волны и за ними, насколько хватало глаз – бесконечная синяя гладь.
— Что там, что там?
Отряхнувшись от огня, Никрасова подскочила к окну. На ней ещё дымилась футболка.
— Океан!
— Пожар потушили, ну и хорошо, – вздохнула Маренго, – а теперь пора идти к госпоже Адвокат, она, бедненькая,  наверное, ужасно соскучилась.
— Я хочу с вами! – запрыгала Никрасова.
— Да как же ты пойдешь! – возразила Маренго, но потом замешкала, – у тебя же, у тебя же…  у тебя ж майка пропалена.
— Пропалена… – срываясь на слезы, повторила Никрасова и опустила глаза, но диво – майка была как новая, только снизу свисала черная нитка. – Ура!! Пойду, пойду, пойду!
— Чрезвычайно интересный экземпляр, – Карэн оторвал нитку и поднес к окну на свет.
— Ну и славно, ну и хорошо! – согласилась Маренго. – Тогда пойдём.
— Идите без меня.  Я, пожалуй, останусь – хотелось бы изучить это явление (она ведь должна была исчезнуть), – Карэн показал нитку и обратился к лекарю, – только постойте ещё, я хотел бы пожать вам руку на прощание. Помните, что я вам сказал!
И он не только пожал руку, но ещё и обнял, и трижды поцеловал лекаря.

Профилакторий находился за городом. Добираться пришлось по просёлочной дороге, но идти было легко – усталость совсем не ощущалась, а запахи цветов и деревьев приятно застилали ноздри. Никрасова зигзагообразно лавировала от края до края дороги, всякий раз сильно хватая обочины, успевая восхищаться полевыми цветами и всевозможными букашками. Лекарь и Маренго шли посредине дороги.
— Я заметил, Карэн как-то не соблюдает дистанции в общении: то слишком приближается, то невзначай коснется, то обнимет.
— Это все следствия былых привычек. А ты ему, кстати, насчет этого ничего не говорил?
— Нет. Мне почему-то кажется, что такое замечание было бы ему неприятным.
— Хорошо, что не сказал. Ты прав, он бы ужасно расстроился. Это все равно как публично обнаружить какую-нибудь болезнь. Понимаешь, до этого Карэн жил… как бы это сказать…
— Чувственной жизнью, – помогла Никрасова, пробегая мимо них через дорогу.
— Да, он не успел освободиться от этой привязанности, и теперь страдает из-за этого, потому что здесь она не может реализоваться.
— То есть, каждый отрабатывает свои ошибки?
— Утрированно да. Каждый учится тому, чему не научился в жизни.
На холме за деревьями нарисовалось внушительное трехэтажное здание со строгими дорическими колоннами на мраморном крыльце.
—  Это профилакторий. Мы почти пришли. А где Никрасова?
Никрасова остановилась в стороне, во ржи, мечтательно глядя перед собой.
— Ну что ты там застряла! Пойдём, уж заходить скоро!
— Как это прекрасно… я хотела бы взять с собой это поле!
— Как же ты возьмешь его?
— Ну, я понимаю, да хотя бы колосок.
— Так сорви, вон их сколько.
— Я не хочу срывать, портить... просто хочу закрыть глаза и увидеть его, просто чтобы он был здесь! – она стиснула кулачок и вдохнула в него свое желание. Из раскрывшейся ладони выкатилась желтая монетка. Никрасова заплакала.

Холл профилактория представлял собой базилику: мраморные коросы поддерживали потолок, украшенный фресками; в нишах и у простенков скрывались бюсты философов и поэтов; ноги скользили по глянцевой плитке, украшенной оттисками в виде окружностей с расходящимися лучами. Сбоку из двусветных арочных окон снопами валило солнце. У лестницы за каменной конторкой стояла очень похожая на античную статую девушка в сияющей тоге и со свитком в руке. Маренго спросила у неё, где можно найти госпожу Адвокат.
— На третьем этаже направо! – приветливо ответила девушка, указывая на лестницу.
Лестница запомнилась лекарю толстыми в два обхвата перилами, и пухлыми балясинами в виде коней, встающих на дыбы.
Они вышли в долгий коридор, напоминающий больничное отделение в клиниках благополучных стран: подвесной потолок многочисленными софитами излучающий яркий прозрачный свет, чистый пол, белые стены, влево и вправо комнатки, оборудованные как палаты, со стеклянными дверьми. В каждой палате на постелях лежали люди с какими-то особо задумчивыми лицами. К каждому была приставлена сиделка, в светлой одежде и с благородными чертами лица, как ангел.
Тишину нарушал стук шагов, отдаленные вскрики и плач. Маренго шла чуть впереди, попутно заглядывая в палаты. Наконец она остановилась у одной из них, внимательно поглядела внутрь, потом о чем-то сообщилась знаками с сиделкой и сообщила своим спутникам:
— Она здесь. Но сейчас зайти нельзя, нужно подождать окончания терапии.
Лекарь взглянул за стекло. На постели полулежала женщина в шерстяной кофте и в зелёных очках. Она неотрывно смотрела в развернутую перед ней проекционную панель. Её бровь чуть дрожала от напряжения.
«Вот это госпожа Адвокат» – внутренне доложил себе лекарь. Фамилия «Адвокат» вызывала какие-то давно забытые ассоциации, смысла которых он даже не мог уловить. «Но зачем я сюда пришел? Я что-то должен был передать… или не я? Только не помню, что….
—  Ты найдешь, что ты ищешь! – вспомнилось загадочное пророчество Карэна.
Я уже нашёл госпожу Адвокат. Вот она – за стеклом, но это не то. 
Да и как поступить, что делать?»
Он чувствовал, что всё решится само, он только не знал, как именно, а ещё он чувствовал присутствие кого-то или чего-то, некое энергетическое поле.
— Где-то рядом, где-то рядом, – прошептал он и уперся лбом в стекло, пытаясь сосредоточить внимание в палате, как бы скрываясь туда от мыслей.
Ногу, к которой была привязана нить, качнула судорога, – это было крайне неприятное ощущение. Лекарь занервничал.
Госпожа Адвокат всё так же неколебимо смотрела на объёмное изображение в полуметре от её лица. Проекция демонстрировала фильм, снятый с точки зрения главного героя. Судя по джинсам и лакированным туфлям, на которые он смотрел, шлёпая по лужам, это был мужчина. Двор освещался фонарями. Он подошел к металлической двери и выбил на замке код: «0301».  Вошел в какой-то флигель и включил свет. Снял шубу и повесил на вешалку. По ступенькам спустился в подвал, освещенный цилиндрическими дневными лампами. Внизу было две двери, одна сразу у лестницы, другая – на эту же сторону, но дальше, в самом тупике. Рука открыла первую дверь, и голос спросил:
— Где клиент?
— Там сидит, – ответили люди, сидящие в полумраке на кожаных диванах  с сигаретами в зубах. Перед ними на столе были разбросаны какие-то мелкие предметы.
Человек проследовал дальше по коридору. Остановился у второй двери. Достал из-за пояса пистолет и потянулся к ручке…
— Стойте, выключите! – вскрикнула госпожа Адвокат, отворачиваясь от проекции и заслоняясь руками, из-за двери её голос звучал приглушенно, – больше не могу смотреть! – из-под очков хлынули слёзы. – Я не хотела убивать этого Михаила Фёдоровича! Простите, меня!
Госпожа Адвокат заметалась по постели, как будто её прижгли раскаленным клеймом. С брыкнувшейся головы слетели очки на пол. Она увидела лекаря сквозь дверь и тут же стихла и замерла в страдальческом благоговении.
— Михаил Фёдорович… простите, простите! – устремившись к нему, она рухнула с кровати и поползла на четвереньках, волоча за собой одеяло.
Сиделка защелкнула дверь на замок и задернула жалюзи.
Никрасова и Маренго, чуть открыв рты, уставились на лекаря:
— Что это значит?
Лекарь запаниковал. Ему впервые стало страшно, всем существом. Это был беспричинный очищенный от препятствий и попутных ощущений страх. Ужас, которому некуда деться и от этого переходящий в сумасшествие.
— Не знаю, что это значит! Я ничего не понимаю!
— Да она у вас прощения просит. Простите же её! Разве вы не видите, как она страдает!?
— Нет! Ничего! Не ко мне!
Лекарь разогнался по коридору, потом остановился и ринулся обратно и опять замер:
— Кто здесь? Кто здесь?!! – заревел он на всё здание.
Из соседней палаты на его крик обернулась девушка, и всё вокруг закружилось, – это была Она, та самая священная дева с лучезарным взором, которую он видел прежде. Это была первопричина и цель, это было освобождение. Лекарь ещё до того опустился с возвышенной точки над головой, с которой он наблюдал мир, теперь же он явно упал в себя, и тут же упал ещё в самом себе. Раскаяние и комок в горле вытеснили его в осадок.
— Мишель! Мишель! – назвал он её, не помня себя и не понимая, что говорит, оно накрыло его, как рухнувшая плотина. Он упал на колени, почти с тем же отчаянием в глазах, что было секунду ранее у госпожи Адвокат. Он схватил Её руку:
— Простите, простите, я не хотел причинить вам зла. Это всё они, они заставили меня! А я помогать вам должен, помогать…
Вспышка памяти на слово «помогать» рассекла мозг, как электрический заряд. В голове возник сладкий девичий голос:
—  Помоги мне, помоги, – шептали губы, – ты же должен помогать людям.
А потом падение. Лекарь крепче сжал Её руку и залился слезами.
— Это всё они, они! Они хотят вас убить! –  вдруг решил он, указывая в дверной проём, где уже торчали ошарашенные Маренго с Никрасовой. Лекарь опрометью схватил со стола вазу и стал угрожающе размахивать ей, как оружием:
— Не подходите!
Никрасова отступила в коридор. А со стульчика в углу встала сиделка, почему-то до этого времени даже не сдвинувшаяся с места, как будто нарочно позволяя всему произойти. Совершенно спокойно приблизившись к лекарю, она вынула из его ладоней вазу, установила на стол и поставила туда взявшиеся в её руке цветы. Её плавные движения резонировали все вокруг, превращали рывки в мелодии, воздух – в валерьяновый корень. Лекарь не мог противиться. Он понял:
— Это прощание! – и брызнули слёзы.  – Я чувствую, я найду тебя, непременно!
Во влаге расплывалось её идеальное лицо, фигура в тёмном платье стёрлась в тень, конкретные черты размокали в неясный образ. Ему захотелось в последний раз коснуться её теплой мягкой руки, он поплыл к Ней, но его ногу удержала нить, а потом повлекла назад. Лекарь упал, неумолимая сила потащила его по полу. Так же поводок влечет к хозяину непослушного питомца. Пространство искажалось.
— Мишель! Мишель! – кричал он в сгусток цветных пятен и лучей.
— Мишель! – позвал откуда-то до коликов в желудке знакомый голос, – Мишель, пора выходить! Ты же не хочешь провалить операцию?