III. Инок

Лекарь почувствовал голову, строгие очертания черепа, в стенки которого протискивается сознание. Уже изнутри головы он заметил, как хвосты серебристого облака приземляются в его конечности. Ощущения тела впились в него тупыми клыками: каждая мышца наполнилась тяжестью, на руки и ноги нацепили пудовые обручи, грудную клетку обернул удав. Первый вдох дался почти с болью, с нехваткой кислорода, как при плеврите, хотелось раскрыть лёгкие много больше. Из внутренних органов поступили нервные сигналы, в правом боку что-то сжалось, в горло хлынула вязкая безвкусная слюна, отчётливо послышались сокращения сердца, довольно спокойные и равномерные: тук, тук, тук. Также сидя в машине, слышишь работу мотора.
«Канарейка в клетке!» – механически вспомнилось лекарю, но он не смог проанализировать ни самого сравнения, ни причины его возникновения. В шоке, он не понимал даже, кто он и где он. Неудобство, стеснение, мешок. Две мысли: «тело» и «за что?», и слёзное желание вернуться обратно.
Смотреть через глаза было непривычно мутно, как через окошко в тамбуре поезда. Что вокруг? Трамвай. Черные стёкла. Локти. Уши ещё настраиваются на преобразование шумов во что-то раздельное, но откуда-то уже звучат голоса, чётче, чем всё остальное.
«Мишель, вставай немедленно! – приказали они, затем пошёл какой-то сумбурный поток, – остановка, пора выходить, поторопись! Не стоит на него давить, пускай слушает, какая юбка! операция опять провалится, иначе трамвай пойдет в обратную, утю-тю! потому что конечная, оставь…».
Вместе с толпой лекарь вывалился на остановку, сделал два неровных шага и остановился. В мозг поступила кровь, загудели полушария, и голоса стали накладываться на собственный внутренний голос, нельзя было понять, что происходит, он не мог сосредоточиться.
«Бимбо-бэо, динь-динь. Не кричи! Где я? Тротуар, люди, поторопись, он тебя ждёт пустая бутылка на бордюре, бумага, бумагу проверь! возле урны, как всегда. Не потерял? Стой-стой, тпр-р-р. Как всегда! Оставь, ему надо адаптироваться…»
Схватившись за голову, лекарь побежал в сторону. Вдруг стало тихо.
Или только кажется?
Нет, тихо. Он пошёл спокойнее. Какой-то парк, ночь, луна, пенёк на берегу реки. Сесть.
Кто я? В зыбкой воде дрожали огоньки многоэтажек и фонарей на том берегу. Лекарь вспомнил имя и фамилию: Михаил Сожжёнков, и понял, что это он. Вспомнил подробности жизни, хронологическими рывками, как при просмотре фильма в медиаплеере перепрыгиваешь по полосе прокрутки.
Через всплывающие имена и названия восстанавливались образы и представления. Карина, больница, завещание, Адвокат… Информация загружалась в него, как файлы на компьютер. Соответственно файлам запускались алгоритмы действий, привычные программы мышления. Карина – моя девушка: в голове возникло её накрашенное лицо, развевающиеся волосы; я должен её любить, хотя нет, она мне изменила с Никрасовым (параллельно: Никрасов – кошачьи глаза, майка, автомобиль, друг, точнее нет, враг), изменила, значит должен ненавидеть, презирать, – откуда-то снизу поступили негативные эмоции, озлобление. Минуту спустя лекарь воскресил в себе всю оболочку последних двух недель, правда, в неё втёрлась новая область, белое пятно, которое разрежало и фильтровало часть мыслей, как антивирус, а также подключалось к оформлению других.
Лекарь не мог понять мотивацию некоторых своих поступков: зачем было придумывать какие-то заклинания, пытаться усыпить этого старика Михаила Фёдоровича, таскать бумажку в кармане, идти на сделку с подлецом Никрасовым, с этим виляющим Маренго? Это казалось глупым и бессмысленным. Ещё он зафиксировал скверный запах пота в букете с испражнениями, источником которого, как выяснилось, является он сам. Как он довёл себя до такого состояния?
В целом реальность оказалась убедительной и достоверной. Вставал другой вопрос: реально ли всё то, что он видел перед этим? Может быть, это сон?
— Не сон, – подсказал кто-то на ухо. Лекарь обернулся – никого.
«Откуда эти голоса? Почему они обращаются ко мне по имени Мишель? Точно так же, как и я назвал Её там. Кто такая эта Мишель? Призрак? Тень? Духовно-эстетическое воплощение идеала? Духовно… что? – лекарь потерял мысль. – Откуда это совпадение имён? Может, она – моё отражение? Как бы в некоей плоскости… как это сказать? Проекция. Да, что-то типа проекции? Во всяком случае, очень похоже, потому что в самом видении, нет, точнее сказать, в явлении? в явлении – реальные люди предстают в виде зеркальных двойников, даже имена трансформируются. Зеркальное отражение? Типа того. То есть получается, что, когда Маренго смотрит в зеркало, он видит там девушку? – вдруг возразила другая мысль. – Странно. Вряд ли. Нет. Или же образ Мишель является замещением чего-то, по принципу сновидения? как у Фрейда? Да, мы учили. Но это не сновидение. Почему не сновидение? Потому что Мишель появлялась и раньше, здесь, в реальности. А там она была даже в тысячу раз более реальной, чем здесь, как будто сверхреальность. Какой же это сон? Может, тогда она моя как бы светлая возлюбленная? Возлюбленная!? Ещё скажи Прекрасная Дама! У-ха-ха! – лекарь улыбнулся, хотя от этого внутреннего смеха по спине пробежали мурашки. – Она не может быть возлюбленной, так как любовь – это гормональная болезнь с психическими осложнениями, а там было совсем другое. С психическими осложнениями?! – лекарь удивился, как это пришло ему в голову. – Хотя любовь, конечно, есть, любовь – есть и совокупляться! Хе-хе». 
Он тряхнул головой и зажмурился. Стало тихо.
«Очень похоже на шизофрению, – решил он, – Хотя иногда эти потусторонние подсказки уместны. Да, действительно, очень похоже. Я сижу ночью в парке в белом халате. Сам как привидение. Эти голоса – как сбой. Что-то тут нечисто… Лучше сказать, непонятно».
Засаленные полы халата, торчащие под коленями, навели лекаря на воспоминания о тоге ангелоподобной девушки со свитком из его таинственного погружения в сверхреальность. Он подумал, что, может, он и сам ангел, и вытянул перед собой руки – но свечения не было. Минуту спустя он улыбнулся этой мысли и удивился, как она возникла. Да и халат-то весь грязный, как он может напомнить белоснежные сияющие одежды? Непонятно. Качнулись клёны, сетками голых ветвей просеивая агатовую луну в сизом ореоле. Также шумел и тот магический лес, только совсем по-другому. Слаженней, чище, с большим разгоном и другой цветовой гаммой, яркой, переливчатой. В голове заиграла музыка. И это тоже было непонятно.
«А может, подобные явления нужно воспринимать на каком-то другом не категориальном уровне? – лекарь заметил, что почувствованное прежде белое пятно также помогает ему формулировать мысли ранее недоступной сложности, –  Думать не словами, а – чувственными импульсами, предшествующими словесному оформлению? То есть не говорить себе словосочетание «играет музыка» и тут же получать уже готовый результат представления, возникающий как произведение устоявшихся ассоциаций на слова: «играть» и «музыка». А проследовать за процессом на невербальном уровне, не отчитываться себе внутренним голосом, что «играет музыка», и вообще абстрагироваться от слов «играть» и  «музыка» и от любых лексических конструкций, – просто сначала стать музыкой, а потом стать игрой музыки.  И это совсем не одно и то же.
— Вы найдёте, что вы ищете… – аукнулось из глубины.
Что найдёте? Что ищете? Ничего не понятно».
— Тебя ждёт господин Адвокат… – прозвучала осторожная ремарка суфлёра, но лекарь так погрузился в размышления, что не осознал её, а только ответил ей, слегка преобразовав под течение своих мыслей:
«И ещё Адвокат тоже, действительно, эта загадочная госпожа Адвокат. Мало того, что она упомянула что-то об убийстве Михаила Фёдоровича, так она ещё начала передо мной извиняться за него, как будто бы она его совершила. И почему я просил прощения за попытку …усыпления Михаила Фёдоровича – у Мишель?? – лекарь окончательно запутался. – Тогда это было не то что ясно, а очевидно. Если бы я мог сейчас восстановить в себе это ощущение, может быть, я смог бы понять. Но восстановить не получается, да? Да. Стоп! – лекарь поймал себя на внутреннем диалоге. – А кто это спросил? Между прочим, ты три раза сказал «да», так что теперь не отвертишься! Хе-хе. И не закрывай уши, это бесполезно. Уже забыл нас? А мы всё помним! Не шокируй его, не надо. Не бойся! Мы друзья. Ты сам заметил, что подсказки помогают. Например, сейчас ты ломаешь голову над прежними ощущениям, но вся проблема в том, что ты пытаешься понять предмет своего понимания, не меняя самого понимания. Пытаешься выкопать яму языком, хотя для этого гораздо эффективней кое-что другое. Важно не понять Что, а понять Как: понять, как понимать. Это как кнопка в голове, нужно только её нащупать. А тогда уже и все ощущения изменятся. Зачем ты это ему рассказываешь?! Но мы же должны расположить его к себе! Как видишь, Мишель, с нами может быть удобно.
Насчёт кнопки, правда, я не совсем понял. Оно и к лучшему! Главное, что нужно понять: не как выбраться из себя и отрешиться реальности, а как реализовать себя. Семантика слова… Семантика? «Реализовать» – то есть интегрировать себя в реальность, изменить собой окружающий мир. Да, действительно. Полчаса назад ты недоумевал относительно того, с какой целью раньше ты занимался творчеством, сложением «заклинаний», как ты выразился. Хотя ты и достиг определенных успехов, ты помнишь? Ты вспомнишь. Ты всё вспомнишь!! Не сомневайся. Нужно обязательно продолжить эту работу. Зачем? Потому что это тебе нужно. Как в теории материализуемых мыслей, влияющих на фактические события. Именно из такого соображения тебе и необходимо это заклятие или молитва, ибо другого способа изменить действительность посредством своего сознания – нет. Но есть же всякие подсознательные установки и что-то там ещё? Эти установки меняют тебя, а не мир. Тебе же дана возможность (с нашей помощью) создать сверхустановку, гипноз реальности!
Но ведь я и сам меняюсь – у меня скоро блохи заведутся. Не глупи. Всё, что ты не можешь понять, мы объясняем. Ведь это удобно, когда есть на кого положиться? У тебя не остаётся вопросов! Для осуществления твоей великой миссии тебе нужны средства, пожрать, пожрать!! Поэтому завещание должно быть доставлено по адресу, к господину Адвокату. А твоё физическое состояние, контакты с этими кретинами – Маренго и Никрасовым (которых ты потом своим могуществом убьёшь изменишь к лучшему), равно и этот старик, Мишель, Михаил Фёдорович – всего лишь издержки деятельности. И прекрати стонать! Заткнись! Тупое тело! Плевать на тело! Может, и вправду удобно, только когда вы не кричите все вместе!
Просто, ты сильно нервничаешь. Меньше напрягайся! Я понимаю, но всё-таки как жизнь человека может попасть в издержки!? У всех твоих вопросов один ответ. Какой? Спроси у неё!»
Лекарь поднял голову. На другом берегу реки нарисовалась чья-то тень. Она махала рукой, как флажком, причем траектория её движений прошивалась желтыми лампасами, которые тут же накрывали латки темных шлейфов. Ажитация наступила мгновенно. Лекарь бросился к воде и замахал в ответ, скрещивая руки над головой и прыгая на месте:
— Мишель! Мишель!
Даже контуры странной фигуры вдалеке были аморфны, но сомнений, что она является той девой или виденным прежде лучистым внепространственным фантомом, не возникало. Лекарь чувствовал её огромные глаза – как колодцы с зеркальными стенками. Знание приходило не то чтобы на интуитивном уровне, когда слышишь, как нечто постороннее в тебе указывает ту или иную истину, а – экстраинтуитивно: когда ты сам ясно и осознанно видишь  истину, а то, чем ты был секунду назад  – становится посторонним.
Призрак стал удаляться, истончаться в воздухе. Сердце заколотило. Лекарь шагнул в воду.
«Назад! Х-ш-ш, смирно! – лекарь остановился. – Смотри, Мишель, справа мост!»
Лекарь дёрнулся в сторону, но там не было видно никакого моста, а когда повернулся обратно – Мишель исчезла.
«Обман! Мошенничество! Ложная подсказка поступила нарочно, чтобы я потерял её! Галиматья! Они явно против Мишель, она им враждебна, что за, хе-хе-е-е, чушь! Никакого вранья, просто надо не смотреть, а видеть. Иди направо!» 
Поборов скептицизм, лекарь сделал пару шагов вдоль реки и коснулся каменного перила моста, освещенного фонарями. Как можно было его не заметить?!!
Но стоять! Но если минуту назад моста не было, значит, и Мишель тоже могло не быть? Сон. Я сплю, наверное. Ну, вот и добились своего, теперь я уже сомневаюсь в том, что она существует! Она существует, мы – друзья. Я уже ничего не понимаю! Хы-ы… Зачем убеждать меня в её реальности, ведь вам это не на руку? Ведь цель почти достигнута – я уже разуверился! У тебя мания, приятель. Ты почему-то вбил себе в голову, что кто-то хочет тебя надуть. Мы друзья, запомни. И если, Мишель, она – сон, то и мы – сон, а мы не сон. Нет, что-то не то, я чувствую, такое ощущение, что кто-то водит меня вокруг пальца. Мне мешают, всё делается искусственно, искусно! чтоб увести по ложному пути, теперь я вижу ясно, что нужно по-другому – всё враньё!
Нужно избавляться от них. Нужно их перехитрить! сделать вид согласия, закончить это  заклинание и им же изгнать их, вытравить… Ты, Мишель, должен скорее возвратиться к творчеству, это спасет мир! дома на столе кипа черновиков, ты всё вспомнишь! да, я вспомню, я согласен принять эту власть, мне это нужно. Иди же!».

На тротуар из-за домов выбросилось утро, причем такое же тёмное, как ночь. Единственное отличие – исчезновение луны, её разжижение в небосводе, в результате которого вверху образовалась бесконечная маренговая пустота. Карие тоннели переулков напоминали глаза Мишель. От освещения на клумбы – ни красок, ни запахов. Сигналы светофоров блекнут в коричневой тяжести, за счет этого перекрестки захламлены разбитыми гудящими автомобилями. В одном из таких автомобилей лекарь заметил себя, смотрящего на улицу сквозь стекло. Но он не успел озадачиться, так как вовремя распознал в этом образе проекцию своего мироощущения.
«Где-то белые ночи в средине лета, а здесь среди зимы – чёрные дни. Но ведь этот день совсем не тот, что был вчера. Несмотря на формальную похожесть, каждый день уникален».
Раньше эта мысль никогда не приходила лекарю в голову.
«То есть несделанное сегодня – потеряно безвозвратно. Надо спешить! Но трудно бежать, можно напороться на нож или попасть под летящий стул или падающий столб. Какая же каша кругом! Поэтому-то и надо бежать!»
Лекарь принципиально решил не поддаваться внутреннему голосу и пошёл ещё медленнее. Однако спустя пару кварталов, когда над его головой пролетел выпорхнувший из окна восьмиэтажки пустой трамвайный вагон, лекарь проникся глубочайшим фатализмом, утратил сознание хоть сколько-нибудь значимой степени своего влияния на мир, и побежал! Только асфальт сменился насыпью, и потом – каменистым ущельем. Издалека донесся глухой грохот, а под ногами вздрогнула земля.
«Наверное, это Карина, – вполне закономерно заключил лекарь. –   Да, она вполне могла стать вулканом».
Подошва шаркнула по пыли, и перед глазами оказалось мутное небо. Поднявшись, лекарь обнаружил себя в грязном тёмном дворике, похожем на пещеру, в котором он с трудом узнал свой собственный двор. Тротуар и подъезд были скомканы и рассечены канавами. На лавке перед домом возлежало некое существо, похожее на чучело, в бушлате, ушанке и каких-то лохмотьях. Чуть дальше возвышался полуразрушенный дом. Вся левое крыло его в виде свалки накрывало часть двора и посадки, на месте этажей торчали балки. Правое, – где находилась квартира лекаря, – было нетронуто. Уцелел вход под козырьком и вся лестница, правда, теперь она открылась ветрам.
— Миша! Мишенька! – вскрикнул охрипший женский голос. С лавки вскочило существо и, вихляя тряпьём, на сломанных каблуках понеслось к лекарю. По черным змейкам, выпавшим из-под шапки, по рыжей бахроме некогда багрового платья лекарь узнал Карину. Не то споткнувшись, не то отчаянно она упала ему в ноги, вымаливая что-то и упрашивая взахлеб. Лекарь совершенно растерялся:
— Что такое??
— Прости меня, Миша, я дурная девочка, я неправа так была перед тобой, если можешь, хотя и не достойна прощения, и вернуться, хотя нет! даже не возвращаться – не достойна и того, только прости хотя бы…
— Да что ты... Тише! Да не вам! только не надо целовать мне руки, – лекарь поставил её на ноги, сыграла жалость.
Глядя в её промокшие глаза и осунувшееся лицо с колеблющимися бровями, в лекаре включилось два чувства: тихое теплое, от которого хотелось прижать её к себе и утешить, и плохо сознаваемая нарастающая злоба.
«Как у неё глаза поменялись! В них теперь выстраданное, мученическое выражение. Это просто усталость! В остальном всё те же хищнические глазки! У-у-у!»
— За что простить? – удивился он, но как-то не щадя, без улыбки.
Удивился – потому что хотелось освободить её от мучения, слепо помиловать, и любая провинность автоматически представлялась чем-то ничтожным и поэтому казалась нелепой тем, что за нее вообще стоит просить прощения. Но попутно возникло желание конкретизировать и подчеркнуть её унижение, насладиться превосходством и растравить себя.
Ответ дался с трудом. Карина  вырвала из себя комок мяса:
— За Никрасова. За то, что ушла к нему. За измену!
Лекарь согласно закивал головой и потупился, облизывая губы, сердце заколотило. Вот теперь-то, когда Карина открыто и чётко капитулировала, он вполне ощутил себя на троне. Ещё он вспомнил, как стоял на холодной лестничной площадке под дверью Никрасова и наблюдал в окно их встречу: боль, обман, ничтожество… зажглось отомстить! Бросить, с упрёком пережитых страданий: «Нет, теперь слишком поздно!».  Но не осозналось, и лекарь сказал себе: «Да, теперь она уже не изменится – всё те же прагматичные соображения: назад захотела – раз уж там не удалось, позволь вернуться».
— В конечном счете, ты имела право уйти, но возвращаться, прощать – это всё бессмысленно. Посмотри на себя и скажи сама, насколько ты изменилась?
— Ты хочешь сказать, что я стала некрасивой? Я понимаю, Миша, это так… я ведь три дня на улице (ведь он-то меня выгнал!) - у меня ни лака не было, ни фена, ни поесть…
Лекарь плюнул про себя в подтверждение догадки: «всё как всегда!». А ещё он вспомнил, что торопится:
— Извини, у меня на это нет времени.
Карина по инерции устремилась за ним, что-то лопоча, выталкивая слова сквозь проглатываемые комки, но лекарь дал ей знак рукой остановиться и скрылся в подъезде.
Пока он взбирался по лестнице, родилась необходимая мысль:
«Люди так испорчены, развращены, – думал лекарь, – настолько не понимают и не сознают своих пороков, что не могут выздороветь сами, им нужна помощь. И это в моих руках».
Он бросил последний взгляд вниз на Карину – она всё так же недвижимо стояла у подъезда, и сверху была похожа на медвежонка. Сорвав приклеенную на дверь квитанцию, лекарь вошёл в квартиру.

Свет в прихожей не зажёгся, вероятно, дом был обесточен. «Может, отрезали за неуплату» – подумалось лекарю. В потёмках он наступил на шерстяной комок – кошка, вякнув, шмыгнула в спальню и там исчезла. «Странно, ведь у меня никогда не было кошки. Хотя странно, что меня ещё что-то удивляет». Потом под ногой хрустнул осколок плафона люстры. Повсеместная вонь, от которой лекарь уже успел отвыкнуть, была настолько концентрированной и жирной, что, казалось, облизывала лицо.
Беспорядок нервировал. Под ванной лекарь нашарил веник. В коридоре убирать бесполезно, здесь требовался ремонт. За кухонную дверь, словно приросшую к косяку, даже заглядывать страшно. Лекарь прошёл в спальню. Снял паутину с мебели и по углам, вымел в коридор шерсть и мусор, побрызгал в воздухе туалетным освежителем. Сквозь запах ландыша пронзительно расцвёл дурной запах от одежды и тела. Нужно было принять душ.
Он выгреб со дна ванной ссыпавшуюся штукатурку, сбросил одежду и влез внутрь. Теперь, когда он стоял голышом на холодной чугунной поверхности в полутёмной ванной комнате, ему пришла мысль, что ведь вполне вероятно, что водоснабжения, как и электричества, может не оказаться. И тогда придётся смиряться с зудом на голове и сальной коркой на коже, с которыми он уже так настроился расстаться, придётся натягивать обратно эти заскорузлые носки, грязные зачерствевшие брюки, черный халат… Страшно представить. Но как бы то ни было, нужно побороть сомнения и повернуть-таки этот вентиль. Надо поверить, что вода есть – и она дастся. Кисть руки как будто сопротивлялась лекарю. Он долго не мог с ней совладать, но, наконец, набрался решительности и сделал круговое движение. Шланг заревел гортанным звуком, словно готовился харкнуть, а потом из сеточки лейки хлынула вода, холодная, теплее.
Очищенное тело пахло детским мылом. Лекарь извлёк из комода свежее бельё, стащил с тремпеля чистую рубашку, брюки с заутюженными стрелками, проглаженные ещё Кариной… и хлопнул дверкой шифоньера! Устроился на стуле. Больше не отвлекали запахи или чесотка, зато мышцы размякли, стали инертными – во всем теле заныло, ещё засосало под ложечкой, а внутри что-то беспрестанно шипело и тарантило поверх мыслей.
«Пора с этим заканчивать! – решил лекарь и собрался с духом. – Потом уже будет и отдых, и обед, тогда уже не понадобится ни то, ни другое» – поправили его. Он не стал возражать, так как это не согласовывалось с его планом, и помалу стал разгребать на столе бумаги, книжки, из которых он когда-то выписывал философские фразы, откопал ручку, пролистал блокнот, набросал пару стихов, потом ещё…
В комнате сгустились сумерки. Недоставало последней строки, но работу нужно было завершать, так как в темноте почерк перестал отличаться от бумаги.
Предпоследними строками были:

…Где надо мною горний отец,
Я вам повелеваю…

– а дальше должно быть что-то ещё, ударный финал. В голове крутились рифмы и ассонансы: конец, протест, в ответ и проч. Подвёртывались даже такие словечки, которые уж никак не следует употреблять в заклинаниях или молитвах. Лекарь встал к окну и повторить все сначала, он чувствовал, что что-то должно свершиться, концовку он доверил вдохновению и прочёл с листка окончательный вариант со всей сакраментальностью:
«Давай, Мишель, мы в тебя верим!»
— Цыц!
Свет нового дня
Да прольётся на меня!
Распорет небо от края до края,
Где надо мною горний отец,
Я вам повелеваю,

– и вдруг снизошло, с повторным ударением на последний слог, и от этого с удвоенной мощью, –

Изыдите!!

–  скомандовал лекарь, разрывая листок и кулаком пробивая тьму!

Мяукнула кошка. Она выбралась откуда-то из-за дивана и сверкнула глазами. Лекарь почувствовал в себе толчок, один-другой, это напоминало глубокую икоту, толчки участились: «Ах, ах, ах, ахахахаха! Мишель, ну ты и кретин! У-ха-ха-ха! Какое сочетание невинности и цинизма! Мало того, что он искренне считает, что нас можно обдурить, не соображая, что его мысли под колпаком, но он ещё и использует нас, чтоб от нас же и избавиться! Какой расчет! Какая подлость! Это просто сюжет! – но тон резко переменился на серьезный, – сволочь!»
Кошка в один прыжок бросилась на лекаря и когтями пробила грудную клетку, казалось, впиваясь в самые лёгкие – лекарь задыхался от боли и шока. Он рефлексивно пытался освободиться, скинуть её, но она словно приросла и только вонзалась глубже.
«Сволочь!! Ты что, дурак, думал, мы мыслей твоих не знаем? – лекарь глубоко вдохнул, ткань расправилась и, казалось, что когти соскользнули, стало чуть легче. – Но теперь уже никто не будет под тебя подстраиваться, уговаривать, изыскивать. Ты сделаешь то, что надо, иначе – будет это!» – и когти впились опять, с ещё большим остервенением, лекарь согнулся, от боли зазвенело в ушах.
«Итак, ты возьмешь завещание и отнесешь Адвокату! И сделаешь это немедленно, слышишь? Немедленно!! Это же преступление. Назад дороги не будет! Я не сделаю этого! Сдавайся! Сдавайся!»
Лекарь не соглашался, иголки прорастали насквозь, он упал и забарахтался на полу. Но не сдавался. Он нашёптывал себе под нос: Мишель, Мишель… Её образ придавал силы, как внутренний источник. В полубреду ему казалось, что она стоит рядом и держит его за руку. Он не поддавался искушениям, снова и снова проговаривая: «нет». При этом он даже не слышал собственного голоса, а только знал, что так отвечает.
«Нет, дальше так продолжаться не может – в конце концов, это становится скучно. Если ты здесь сдохнешь, это не устроит ни нас, ни тебя. Поэтому, предлагаем сделку: ты относишь завещание и, во-первых, прекращаются страдания, тут же, здесь и сейчас, только вдумайся? Во-вторых, как только ты сделаешь это, мы уйдем, и ты освободишься. И, в-третьих, у тебя на руках окажется куча денег, чтобы начать новую жизнь. Это выгодные условия. И честная сделка. Решай быстрее, ты так долго не выдержишь».
Дополнительные аргументы были привлекательны, главным образом тем, что им хотелось поддаться, но лекарю стоило огромных усилий вдуматься в их смысл. В груди все горело. Казалось, что сердце вот-вот разорвется. Боль была нестерпимой. Но он собрал себя в кулак, пересилил ломоту и, распрямившись, твердо произнес:
— Да!
И в тот же миг отпустило. Кошка спрыгнула на диван и как ни в чем небывало стала деликатно прилизывать встопорщившуюся шерсть.
Он ощупал грудь – только царапины. И боли нет. Боли нет! Как же хорошо дышать!
«Учти, что сделка заключена. И не пытайся юлить, теперь-то ты должен был усвоить, что это бесполезно».
Лекарь собрался с мыслями.
«Действительно, теперь уже придётся сделать, по любому, назад дороги нет. Зато потом конец, освобождение! Так что оно, может, и к лучшему. Да у меня и выбора-то не было, – убедил он себя. – Это была адская боль! Никто бы не выдержал».
Теперь, когда появилось официальное оправдание, алиби, мешкать было нечего. Надо все провернуть как можно скорее. Во-первых, завещание: лекарь вспомнил, что бумага, сложенная вчетверо, лежит в кармане халата в ванной. Во-вторых, господин Адвокат – как его найти? Лекарь почесал затылок.
«Не вопрос», – сказал внутренний голос, сработала перемотка и возвратила лекаря в неприятнейший разговор недельной давности с Никрасовым и Маренго на лавке:
—  …Прыгаешь на трамвай и чешешь мимо горсада до конца, – объяснял Никрасов, – а там спросишь.
Лекарь взял завещание, нашарил в шкафу старый Каринин плащ, одел его и пошел вниз по лестнице в кромешной темноте: не разбирая ни перил, ни ступеней, на ощупь. Обухи ветра закручивали полы плаща, разгибали лацканы на груди. Лекарю казалось, что он спускается в преисподнюю.
Внизу у подъезда видимость была точно такой же нулевой, как и выше, как кто-то закрыл глаза руками. Трамвайная линия – ориентировочно в левой стороне. Лекарь пошёл влево маленькими шажками, чтоб не споткнуться ни обо что. Он наткнулся на лавку, источающую сопящий звук. Присмотревшись в упор, лекарь увидел Карину, спящую с поджатыми под бушлат  ногами. Пошёл дальше. Вдалеке забрезжил огонёк – киоск, как маяк, а за ним – освещенная улица. Напряжение отлегло. Заурчало в животе. В кармане дребезжала какая-то мелочь – лекарь отобрал на проезд и купил в киоске соленые орешки.
Остановка. Как и прежде, качается лампа, раскатывая вдоль путей желтый блин. Сегодня, вчера или месяц назад лекарь уже уезжал отсюда на трамвае, только в другую сторону, совсем в другую. Вот бы опять появился этот самый трамвай и увез куда-нибудь, где легче, где люди другие!
Загромыхал трамвай вдалеке, ближе. Нет, светится, с пассажирами – обычный. На другой стороне дороги внимание лекаря привлекла человеческая фигура, тень, облокотившаяся на столбик дорожного знака с изображением «кирпича». Но вагон закрыл обзор. Лекарь заскочил в среднюю дверь и прильнул к стеклу – может, это была Мишель? Знак стоит, а рядом никого нет. Возбуждение прошло.
На конечную остановку он приехал один в пустом трамвае. Окраинный район. Лекарь был здесь всего пару раз за всю жизнь – ездили к кому-то по неотложке. К старому кварталу пятиэтажек примыкал частный сектор с паутиной грунтовых дорог. «Чёрт его знает, куда идти!» И, как на зло, ни одного живого прохожего! Вдоль стены магазина карабкаются двое  пьяных, у остановки и на перекрестке валяются люди: кто дышит, кто – с пробитой головой. Везде мусор. Наконец, какой-то встречный, довольно спокойный мужчина с тесаком в руке, сориентировал лекаря, как через дворы пройти к дому господина Адвоката.
Лекарь направился указанным маршрутом, но когда добрался, было уже серо, – кажется, день, а может, вечер. Тень, являющаяся мельком то там то здесь и позволяющая узнать в себе Мишель, сбивала его с пути. Она преграждала ему дорогу на каком-нибудь перекрестке, а, когда лекарь бросался настичь Её, удалялась в сторону, в переулок, и ещё после трёх-четырёх поворотов, исчезала в воздухе. Приходилось вспоминать обратный путь, и лекарь часто ошибался, потому что из-за волнения в погоне напрочь забывал, куда он сворачивал. После нескольких исчезновений, однако, он уже привык к появлениям Мишель, и, смирившись с тем, что догнать Её невозможно, следовал своей дорогой.
В самом конце пути, у въезда во владения г-на Адвоката, он ещё раз увидал её, – как раз напротив входной калитки с гравированным львом, – Мишель стояла со скрещенными на груди руками, в виде знака умножить.
«Может, всё-таки не идти? – лекарь остановился, на минуту. – Видишь, она показывает, что приумножатся богатства твои… Я прекрасно всё понимаю! Проблема в том, что она не знает о сделке. А вообще согласись, странно принимать во внимание её знаки, если ты даже толком не знаешь, кто она?»
Лекарь вздохнул и вдавил кнопку звонка. Из-за стены вдалеке послышался басистый собачий лай, дверь отворил охранник в чёрном костюме, с рацией на поясе.
— Чего надо?
— Я к господину Адвокату, от Никрасова.
Охранник недоверчиво окинул взглядом лекаря, но впустил и велел идти за ним.
От ворот вглубь двора через парк скатывалась дорога к дому, не видному снаружи из-за стен. Но это был не то что дом, а скорее дворец в три этажа, с широким крыльцом, с двумя мезонинами и устрашающими фигурками под черепичной крышей. Из стилистики резко выбивалась низенькая боковая пристройка с рядом амбразурных окошек над фундаментом и металлической дверью. Видимо, она была построена позже и без особых церемоний.
В облике дворца лекарь уловил какие-то забытые очертания. Зеленая машина во дворе, с рострой на капоте в виде устремляющегося ягуара, также показалась знакомой, как будто он где-то её уже видел. Да и сам двор, с дугообразными фонарями, зачаровывал сладостно-обволакивающим дежавю. Из этого состояния его вывели два шелестящих лапами по асфальту дога, слегка напугавших его своей враждебной обонятельной экспертизой.
Интерьер дворца набухал роскошью. Из входной залы в стороны разбегались лестницы, убранные коврами; панели стен были инкрустированы янтарём; громадные колонны упирались в балконы третьего этажа. Откуда-то сверху эхом разносилось по всей зале плавное пение скрипки.
На стеклянном лифте поднялись на третий этаж. Охранник попросил лекаря подождать на открытой площадке перед анфиладой. В эркерах на крыше сгущался свет. Лекарь оперся на перила, не без страха поглядывая вниз на поблескивающую поверхность пола. Было удивительно наблюдать, что во всём этом хаосе существует такой благополучный достаточный дом, в котором не летало птиц и не лежало трупов.
Совсем близко играла музыка, так что можно было различить даже отрывистые чирки смычка по струнам перед началом мелодии. Скрипка бережно выводила ларгетто из седьмой симфонии Бетховена. Лекарь не разбирался в классической музыке, но сейчас почему-то твёрдо знал, что звучит именно эта вещь. Мелодия влекла его – он пошёл на звук. С каждым шагом в голове всё яснее всплывали картины: лес, луг, цветочные клумбы… Из-за приоткрытой двери выпархивали мазки, он слегка отстранил её рукой. Посреди комнаты спиной к лекарю и лицом к окну играл на скрипке мальчик лет десяти. В стороне, забытый им стоял пюпитр с нотами. А на стене висела картина, изображающая карету в лесу. И лекарь как будто понял нечто, но в этот самый момент возвратившийся охранник тронул его за плечо:
— Пойдёмте за мной. Адвокат ждёт вас в кабинете.
По мере удаления от комнаты скрипка звучала всё тише. В кабинете г-на Адвоката мелодия стала совсем неразличимой. Посредине на паркете распластывалась мягкая тигриная шкура, кончиком хвоста как раз упираясь в письменный стол, за которым г-н Адвокат сидел прямо в шубе и в очках с изумрудными стёклами.
— Кто? Что? Зачем? – раздельно спросил он.
— Я от Никрасова, по делу Михал Фёдоровича.
— А, знаю, помню. Принёс, чего надо?
Лекарь чуть замешкал (всё же это была последняя возможность отказаться от затеянного), но потом быстро, рывком передал завещание. Одновременно он почувствовал облегчение: всё, теперь полномочия сложены, всякие сомнения отвалились, а что-то внутри запрыгало от радости. Адвокат развернул завещание, и, чуть морщась, пробежал его, а потом вдруг поднял голову на лекаря:
— А твоя фамилия как, извините?
— Сожжёнков.
Из-за двери послышалась мелодия, пассаж форте. Лекарь запрокинул голову, прислушиваясь, а потом поймал на себе пристально сосредоточенную лобную морщинку г-на Адвоката (а может, он тоже просто прислушивался к музыке): 
— Очень добрый мальчик, – произнёс он задумчиво, как будто отвечая мыслям лекаря, – сынишка. Ему всех наших игр не надо знать, у него своя игра – слышишь?
Лекарь закивал головой.
— Ну что ж господин Сожжёнков, спасибо тебе за содействие, – вздохнул и подытожил Адвокат, не вставая и не подавая руки, и обратился к охраннику. – Проведи человека, выдай деньги его, десять тысяч.
Охранник поманил рукой, указывая лекарю ступать за ним.
В коридоре музыка звучала громко и почти торжественно. «Теперь всё кончено! Они должны ликвидироваться. Вы ещё здесь?» – спросил он себя, никто не ответил! От удовольствия лекарь со второго шага сделал антраша, так что заставил охранника обернуться. Счастье свободы наполняло его. Лифт опускался, лекарь чувствовал себя птицей. Но вместе его преследовало подспудное беспокойство. «Как-то странно господин Адвокат произнёс эту фразу: выдай деньги его, пауза, десять тысяч. И «проведи человека», не «проводи», а «проведи». К чему бы это?»
Они сошли по крыльцу, и охранник взял влево на тропинку вдоль дома, в сторону зловещей пристройки. Лекарь стал на месте.
«Не надо туда ходить, – подумал он,– они не дадут денег, а скорее тихонько прибьют тебя в подвале, очень резонная мысль».
— Идём! – крикнул охранник. – Сейф внизу! – и, подойдя к лекарю, он для пущей надежности даже схватил его под руку. Сомнений не могло быть! С ним хотят расправиться! Лекарь дернулся, но хватка охранника не позволила вырваться. А потом вдруг отпустила. На крыльцо вышел ребёнок, тот самый мальчик, игравший на скрипке. С интересом всматриваясь в лекаря, он направился в его сторону. Лицо охранника приняло строгий выжидательный вид.
«Своя игра! Ребёнок для него – табу! Он ничего не может сделать!» – лекарь понял, что это его шанс.
Ребёнок рассматривал лекаря как какую-нибудь необычную букашку, с любопытством, но боясь коснуться. Лекарь попятился на пару шагов, тогда и ребёнок тоже сделал несколько шагов, выдерживая дистанцию. Не упуская мальчика из виду, сохраняя визуальный контакт, лекарь начал ретироваться задним ходом в сторону выхода. Мальчик шёл за ним, не отставая ни на шаг, пристально изучая лицо лекаря и не произнося ни слова. Следом на некотором расстоянии поплёлся охранник. Собака, возлежащая у фонаря, подняла голову и навострила уши. «А где вторая?» – мелькнуло в голове, лекарь оглянулся: нет, чисто. Упершись спиной в ворота, он деликатно дождался, пока ему отворят калитку.
— До свидания или прощайте! – многозначительно сказал охранник в своей чёрной траурной одежде перед тем как захлопнуть дверь.
В лицо пахнуло свежестью. «Я на свободе! Только нужно скорее делать ноги, пока охрана не расшевелилась!» – сердце заколотило от радости, но и не только. Разбежавшись на три метра, лекарь остановился, испытывая на себе чей-то прожигающий взгляд.
В парке хрустнули деревья. Сверху, с высоты девятиэтажного дома на лекаря с аппетитом смотрел дог размером с тираннозавра! Его передние чёрные лапы опирались на землю в районе парковой зоны двора, задние же терялись в дымке. Из холки выпрыгнула блоха величиной с теленка.
Лекарь побежал что есть духу, и, не помня себя, кажется, сильно ругался. Он не оглядывался и не поднимал головы, успевая только замечать, как по сторонам с треском разлетаются и расплющиваются дома под гигантскими лапами. Пасть вот-вот прихлопнет его, только воронка на земле останется! И в этих улочках не скрыться! Прошаркнув подошвами, лекарь кинулся в переулок и здесь, совершенно неожиданно, дорогу ему перерезала карета скорой помощи:
— Михал Фёдорыч, ты!? Ну, дела! Садись. Подвезём.
Лекарь запрыгнул внутрь:
— Только поехали! помчались!!
Проводив глазами два квартала и убедившись, что ничто за ним больше не гонится, лекарь понял, что он сидит на полу в неотложке, впереди – его знакомый врач реаниматор рядом с водителем:
— Эй, да что с тобой? – реаниматор просунул руку в перегородку и толкнул лекаря, –  Третий раз спрашиваю!
Лекарь промямлил губами и не найдя нужных слов, истерически рассмеялся.
— Что в прошлый раз был под чем-то, что сейчас ты какой-то диковатый.
— Пить меньше надо! – весело пошутил водитель.
— И как мы тебя здесь встретили! Нам-то, собственно, сюда не по дороге, но заехали и удачно скупились, – он указал в глубь салона: у задней двери и на кушетке стояли ящики с пивом, – тут магазин хороший, дешёвый, – он искренне счастливо улыбнулся. – Кстати, чего ты на полу? Возьми вон там ящик и сядь, только аккуратно. Ну, а ты тут какими судьбами?
Лекарь пододвинул под себя ящик. Дыхание выравнивалось, сквозь угасающий стресс просветлялась окружающая обстановка, как из-за сдувающегося купола воздушного шара вырисовывается пейзаж. Вновь осознаваемая действительность своей ещё более рельефной абсурдностью погружала лекаря в угнетение, корни которого он не мог развязать. Не хотелось ни с кем разговаривать, нужно было разобраться в себе.
Реаниматор же, напротив, пребывал в общительном настроении. Ему хотелось на всех расплескать радость удачного приобретения, своё всепрощающее довольство:
— Эй, я говорю, как ты здесь оказался?
Нет, отмолчаться не удастся. Лекарь попробовал отделаться короткими фразами:
— По делу одному. Насчёт квартиры.
— Продаешь квартиру?
— Нет, знакомый продает один.
Приходилось врать, но это – даже такое маленькое вранье – было как-то значительно неприятно, укусывала совесть.
— Аа, ты, наверное, был у Адвоката?
— Да, был.
— Отстёгивал лаве?
Этот вопрос болезненно напомнил лекарю о деньгах, тех десяти тысячах, которые он собирался получить у Адвоката и не взял. А ещё он вспомнил, что свободен. Это бодрило и угождало гордости. Захотелось подумать об этом, но мешал разговор с врачом.
— Где пропадаешь? На работе заведующий уже строчит на тебя приказ!
«Работа??» – удивился лекарь, он совсем забыл, что она у него есть. Очередной неприятный укол, лекарь стал раздражаться. Он решил перевести тему, вышло не совсем гладко:
— Все начальники по определению подонки. А сами-то вы, куда едете?
— Ах, да опять какая-то старуха очки потеряла, как всегда!
— Опять отшучиваешься, а на деле окажется что-то серьёзное. По-моему, нельзя так относиться к работе. Скорую машину используете как спиртовоз, пользуетесь служебным положением. У вас же пациента, если что, положить некуда! Пока вы отопьетесь, кто-то кровью изойдёт, вот в этот самый момент. А чья-то рука скользит по карнизу, а кто-то, может, в такой агонии, что даже не может сообразить, что вокруг делается, пока вы играетесь в докторов. Вы же, практически, убиваете людей!
Лекарь намеренно инкрустировал речь пафосом, чтоб жесточе задеть.
— Погоди, это ты меня будешь учить отношению к работе? – вспыхнул реаниматор, – ты меня? И мы ещё и везём его, слышь Серега? мы ещё его подвозим!
Он мог бы приказать лекарю выйти, но чувствовал, что обвинения отчасти справедливы, и намеревался ещё опровергнуть их, но, так и не найдя необходимых аргументов, врач окончательно разозлился и затих.
«Обиделся, может?» – подумал лекарь. Но зато теперь он мог быть наедине с собой. И зато он сказал врачу правду! Так же, как и тогда Карине, когда оставил её у дома. Сейчас он понял, что всё сделал правильно. Эти люди никогда не изменятся, лучше сказать им всё как есть, так хотя бы они задумаются. Их может изменить только чужая воля, чудесное исцеление. Но сможет ли теперь он сам довершить начатое, закончить заклинание? И нужно ли это вообще? Как лучше построить свою дальнейшую жизнь теперь, когда он сам? Хотелось стремиться к чему-то чистому и возвышенному, но оно почему-то совсем не ассоциировалось с написанием каких-то магических заклинаний. Но если и бросить их, то как прожить дальше без надежды на ниспосланную свыше власть? Нужны деньги. Десятитысячный гонорар за сделку был бы как раз кстати. Но где теперь их достать? Можно пойти к Никрасову, объяснить, так и так, и прямо потребовать причитающуюся сумму. Не факт, что он тут же её отсчитает, но пойти стоит в любом случае, потому что после выходки у Адвоката совершенно непонятно, чего дальше ждать от этой ситуации. Основной вопрос, однако, даже и не в этом. А в том, что правомерно ли теперь, когда лекарь свободен, брать эти деньги?
«Раз уж они ушли, может, стоит рассматривать эти деньги как плату за их уход, как жертву что ли?»
— Брать однозначно! – вдруг последовал совет, изнутри.
— Что такое? – лекаря передёрнуло. – Что такое??
— Подъезжаем, – объяснил водитель. –  Кочки.
— Да я не о том, вот чёрт, вот чёрт!
— Он не в себе, что ему говорить? ты ж видишь, – нарочно громко сказал реаниматор водителю.
— Я-то в себе, но вот я в себе не один!!
Голову разрывало, посторонние мысли сыпались одна за другой:
«А, ну-ну, чему уж удивляться! Вполне нормальная сюрреалистическая собака! Какая собака, скорее драть, жрать!! Как?! Откуда? Не может… может! Вполне может быть! Помнишь, как ты наколол нас тогда, со стариком, когда обещал его кончить и не кончил? Вот теперь и мы обманули тебя, да, и теперь мы квиты! Подонок! А всё-таки забавный!»
— Вылезай! Приехали! – скомандовал реаниматор.
Лекарь откатил дверь и спрыгнул на землю. Стало чуть тише. Он ещё не мог как следует рассуждать и пытался просто адаптироваться, не конфликтуя ни с собой, ни с окружающим.
Скорая остановилась на проселочной улице напротив дома, показавшегося лекарю знакомым, как и забор, и калитка. Вслед за врачом и водителем лекарь прошёл во двор. Басисто загавкала собака!! Лекарь шарахнулся так, что стукнулся спиной о ворота. Но когда собака, выкатив язык, радостно запрыгала, он успокоился.
На крыльце с сощуренными глазами стояла пожилая женщина и космически водила перед собой руками, как слепая. Лекаря осенило – он узнал свою бабушку!
— Кто это? Кто идёт?
— Скорая, – ответил врач, всходя по ступеням, – Что тут у вас? 
— Ой, сыночка, очки потеряла, совсем ничего не вижу.
Врач опешил.
— Ты что, старая?! Они ж на тебе! – он передвинул ей очки со лба на глаза.
Старушка поморщилась, огляделась по сторонам и захлопала в ладоши:
— Ох, спасибо, сынок! нашёл, спас бабушку!
— Погоди, мать. Я не пойму, ты что, вправду из-за того нас вызывала, что очки не могла найти??
— Да. А к кому ж бабушке обратиться, кроме как не в скорую? Никто не поможет, внук не заходит…
— Это какой-то бред! – реаниматор потёр затылок. – Тут ЧП на каждом шагу, люди мрут так, что машин не хватает, а я езжу бабке очки искать! – он крепко выругался, а потом странно рассмеялся. – Всё Серёга, поехали отсюда!
— Стойте, куда же вы! Зайдите хоть чайку выпейте! Ах, вот и внучик! Внучик!

Карета умчалась. Лекарь прошёл в дом, сел за стол. Вокруг мельтешила бабушка, расставляя на скатерть всевозможные яства. Лекарь только теперь понемногу начал расслышивать свои мысли.
«Я опять здесь, в клетке. Не я, а мы опять здесь! Как же дальше? Что теперь делать? Нужно для начала хорошенько понять, что творится вообще!»
Рот наполнила слюна, так что ему пришлось отсосать её обратно в желудок. Блюда возбуждали звериный аппетит.
«Сколько я не ел? Я даже вспомнить не могу».
— Внучек, ты будешь борщ или картошку с грибами?
— И то и то.
— Исхудал-то как, ай-ай-ай!
«Она всё что-то спрашивает, всё чему-то радуется, сокрушается каким-то пустякам. Наивная женщина! Не отвечать ей. Что она уже! Сама её жизнь уже не имеет значения, так как по факту завершилась. Остались только формальные признаки жизнедеятельности и всё. Аппетит! Надо поесть, восстановить силы» –  он отломил кусочек сыру, но усилием воли оставил его на тарелке.
«Нет! никакого аппетита! Нельзя жрать! Жрать, жрать, жрать, - отдалось в голове, как эхом, – Нужно сосредоточиться и найти выход сейчас, пока ещё не поздно! Никогда не поздно! Всегда есть, есть, есть…»
Лекарь выдохнул и собрал себя. Но ещё прежде, чем он возобновил концентрацию, в комнате изменилось освещение так, как будто свет проникал сквозь плавающие витражи. В оконных рамах расползались цветовые пятна, за которыми не видно было ни улицы, ни деревьев. Стекла – как холсты, на которые многими банками выплеснули краски: красный, синий, жёлтый – всевозможные цвета.
«Тааак, вот ещё что-то новенькое. Неизвестно, что это, но, кажется, безопасно. Всё! Собраться! И так, как же теперь освободиться? Что предпринять? Надо довершить заклинание! Ах, нет уж, номер не пройдёт, всё это не то! Может, надо измениться, внутренне, очиститься? Я совершил много дурного, но, может, можно как-то всё исправить? Нельзя, сделанного не вернёшь, Мишель, поставленных отпечатков не сотрёшь, грехов не искупишь. Но можно ведь оставить новые следы? Хотя, что можно поправить после того, как я отдал завещание и убил старика!?»
Лекарь тяжело вздохнул – жирные испарения борща застлали гортань. Он машинально взял ложку и, зачерпнув в тарелке, поднёс ко рту и замер: «Нет! Стоп!!» – и в этот самый момент лекарь сделал открытие, как будто поднялся занавес:
«Но ведь я не убил его!» – через внутреннее сопротивление, он возвратил ложку в тарелку. Одновременно с самим открытием, его поразило наблюдение над собой – насколько спокойно он уживался со знанием, что является убийцей, эта мысль вхолостую проскальзывала по шестеренке, в толчее событий, впечатлений и страхов лекарь даже не замечал её.
«Ведь не убил! Не убил, зато отдал завещание. Что теперь с ним будет? Но, может, его ещё удастся спасти! Как же я раньше не соображал! Помрачение... Что они с ним сделают? Какая же ошибка, катастрофа! И если я так легко не замечал последствий такого серьёзного поступка, то сколько же всего я мог не заметить ещё?» – он мигом прокрутил в голове последние события: упрёки врачу-реаниматору, Карина на улице на лавке – одно это было уже так стыдно.
«Я был во всем не прав! Я все это время совершаю злые глупости, разбрасываю, бутсаю камни – но их ещё можно перехватить на лету, пока они не достигли стекол. Нечего, нечего теперь сидеть, надо спасать старика, себя – потом! Главное – не опоздать!».
Под впечатлением своего откровения, лекарь с энтузиазмом бросился вон. Но тут же остановился ещё на крыльце дома: «Стоп! Что ж я делаю? Я ведь неправ был и здесь!»
Он вернулся в гостиную. Бабушка только успела выйти из-за стола.
— Куда ж ты, внучек! Опять убегаешь? Даже ничего не съешь?
— Я мог бы съесть, но ничего нельзя, это очень опасно, – он почувствовал, что надо сказать что-то ещё, как минимум что-то доброе и трогательное, – Только ты не расстраивайся, я теперь буду приходить чаще, вот увидишь!
От счастья прорыва, от осознания своей правильности он расчувствовался и на прощание заключил бабушку в объятьях.

Воздух повлажнел. Подрагивал жестяной лист небосвода. Тучи пришли в движение, и иногда сквозь просветы завихрений проблескивало солнце. Если бы лекарь поборол волнение и страх, то услышал бы лёгкость, с которой идёт.
«Если они ещё не узнали, что старик жив, то нужно искать его в больнице – вполне вероятно, что он ещё там лежит на койке, мёртвый!! Живой! Ну, или удостовериться, что уже поздно. Хотя не должно быть поздно, я не верю в это, нет-нет, нужно во чтобы то ни стало найти Михаила Фёдоровича и лично его придушить подушкой! Чтоб можно было деньги получить по сделке!» – заткнуть голоса никак не удавалось, но лекарь хотя бы осознавал, что эти мысли посторонни и воспринимал их как шум, выдерживая свою линию.
Чёрная земля, такой же чёрный асфальт, только твёрдый, оглушающая трескотня автоматов, срабатывающие сигнализации, языки пожаров. У центрального входа больницы притаился огромный крокодил! Хотя нет, всего лишь зелёный автомобиль. Вероятно, г-н Адвокат уже здесь. Но отступление теперь равносильно поражению, вперед, чего бы ни стоило! Нужно только быть настороже. Лекарь вошёл с заднего входа.
«А что если прямо сейчас, в палате Михаил Фёдоровича уже только меня и ждут, и я сам впутываюсь в силки?!» – он тут же отогнал плохие мысли, но, поднявшись по лестнице в свое отделение, сразу в палату не пошёл, а решил всё проверить для начала на посту. Медсестра обернулась на его нервные гулкие шаги.
— Михаил Фёдорович!
— Здравствуйте, Любочка!
— Где вы пропадали! Смотрите, только осторожно здесь…
Лекарь напрягся:
— Что такое?
— Лучше вам не попадаться на глаза заведующему, а то он с вас три шкуры обещал спустить! Ещё и улыбаетесь?! Ну, вы и оптимист!
— Фу, какая ерунда! Скажите лучше, Любочка, что там у нас с Михаилом Фёдоровичем из девятой палаты?
— С каким Михаилом Фёдорычем? – удивилась Люба, – у нас никакого Михаила Фёдоровича, кроме вас и не было!
— Да-а? – поразился лекарь, но не самому смыслу фразы, а тому, что её говорит Люба: «Значит, она уже с ними?» – Дайте-ка я взгляну журнал.
 — Ну, шутник же вы стали, даже и не пойму, когда шутите, а когда всерьёз!
Лекарь пролистнул журнал: «Ага, даже из списков стёрли… Вот значит как! Неужели опоздал? Нужно ещё проверить в палате на всякий случай и быстренько сваливать»
— А знаете, Любочка, ведь мы все могли бы относиться друг к другу с бОльшим вниманием! – уходя, сентенциозно заметил лекарь и повергнул медсестру в окончательное недоумение.
В конце коридора он увидел нескольких мужчин в чёрных костюмах, но всё же заглянул в палату и, не обнаружив там Михаила Фёдоровича, спешно удалился, видимо, оставшись незамеченным.
«Ещё не всё, надежда есть, – убеждал себя лекарь, – Его ещё можно спасти! Нужно только верить! А может, Мишель, его и вправду не было никогда? Был!! Это уж точно, не купите, можете не стараться!»
На заднем дворе к тому времени уже стояла карета скорой. Лекарь вспомнил об эпизоде с врачом-реаниматором, и ему захотелось загладить вину.
От машины за два метра веяло спиртным. В кузове, растянувшись на кушетке, храпел водитель. Врач сидел на месте водителя, откинувшись на подголовник, с закрытыми глазами.
— Эй, ты жив? – лекарь потеребил его за плечо. Врач открыл глаза и красными белками посмотрел на лекаря, пытаясь узнать. – Послушай, прости, я был неправ сегодня, когда всё это говорил, потому что не думал, как это может отразиться, я считал, что это правда, и что этого уже достаточно, но нужно ещё уметь верить в людей…
 «Он обязательно исправится, он ведь хороший человек, помогает людям, нужно только показать ему добро!»
— Я в тебя верю! – произнёс он твёрдо, в ответ на что реаниматор, расплывшись в улыбке, сумел ещё выговорить:
— Фёдорыч! Всё нормально! Все братья, все сёстры! – прежде чем, уткнувшись в руль, зажал носом сигнал.
«Жаль! Видишь, всё-таки ты был прав тогда. Нет, и, может, он набрался именно из-за того, что я ему высказал, из-за огорчения? Вряд ли, скорей всего, он просто – хреновый врач и хороший алкоголик, жалкий человечишка… Но вполне достойный! Как и всякий человек!» – возразил лекарь, потому что чувствовал необходимым противопоставить голосам что-то большое и нравственное. По этой же причине он неуклонно продолжал себя убеждать в том, что необходимо «найти и спасти» Михаила Фёдоровича, хотя тайно начинал уже разочаровываться в этой идее и осознавать, что всего лишь получает удовольствие от ощущения собственной добродетельности и благородства, и в действительности же ничего не изменилось.
«Куда ж дальше? Нельзя сдаваться! Или лучше уйти, убежать от всех? Только куда? От себя как убежишь! Что это!?»
В небе столкнулись две тучи, рокоча каменными боками так, как будто рычит гигантская собака.
«Пустяки, всего лишь гром. Так вот, поиски сопряжены с опасностью столкнуться с Адвокатом или его свитой (как только что в больнице), с риском обнаружить себя…» – последняя фраза вдруг повернулась перед лекарем какой-то совсем другой гранью, отчего он вошёл в окончательный ступор, – «обнаружить себя…»
 Лекарь стоял среди парка на ковре слежавшихся, уже гниющих листьев. Клёны переплетались хрупкими сухими ветками. Стволы двух соседних деревьев завибрировали, пространство между ними прогнулось в глубину, как будто в воду бросили камень, в кольцеобразной преломляющей изображение дымке лекарь увидел хорошо знакомый ему контур Мишель. Но теперь яснее, чем в предыдущий раз. Как и раньше, проявилось её прекрасное лицо с глубокими спокойными глазами, изгибы тела, окутанные полупрозрачным флером.
Её появление воскресило в лекаре забытый ориентир, вектор движения. Он вспомнил понимание освобождения, – именно вспомнил, потому что это нельзя было сформулировать окружающим, вынести наружу, как слишком большой шкаф в узкие двери, но только обнаружить случайным толчком мысли, как будто кнопку в голове, – вспомнил понимание освобождения, заключающегося в том, чтобы приблизиться к ней и быть как она. Вместе с тем скопившееся отчаяние от хаоса и постоянной внутренней борьбы, подстёгнутое созерцанием удаленности конечной цели, выплеснулось наружу. Он рванулся к ней, но был остановлен вертикально поставленной ладонью. Она отступила на шаг.
— В чем смысл этого всего? – лекарь впервые решился на обращение. – Не убегай, не оставляй меня! Как мне освободиться, как достичь тебя?
Мишель не ответила, а только, вытягивая к нему руки, открыла ладони.
— Ты хочешь сказать, что это будет дадено? я понимаю…
Мишель кивнула головой.
— Но что мне делать? Куда идти? Я уже устал шагать в пустоту. Помоги мне, подскажи!
На этот раз Мишель совершенно однозначно поманила его за собой, ускользая меж деревьев. Преодолевая сопротивление внутренних голосов, лекарь пошёл за ней через парк на улицу и дальше по городу.
«Мишель, стой! Куда она тебя приведет, кто знает? Нужно полагаться только на себя, а не на обольстительных дамочек!»
Поначалу лекарь внимательно следил за направлением движения, пытаясь угадать маршрут, но затем просто доверился Ей и расслабился, не загружая себя лишними вопросами, тем более что город так изменился за последнее время, что уже невозможно было понять, где какая улица. Только дым, пепел, враждебные одичавшие люди. Но лекарь не обращал ни на что внимания, он утвердился в мысли, что впереди Мишель, Божество, ведущее его к свету и, следовательно, с ним ничего не может случиться.
В этом состоянии спокойствия он смог, наконец, проанализировать себя и заметил, что львиная доля его недавнего нравственного усовершенствования, духовности, очищения – является всего лишь вымыслом, представлением о самом себе и почти ни на чём не держится, не имеет корней в его душе. У него была потребность в совершении того или иного поступка, и тогда он приказывал себе выполнить. Хотел подарить надежду, сказать добрые слова – и говорил, хотел вернуться в больницу или поправить нарушенное – возвращался и правил, хотел делать и делал. И вот это «хотел» очень сильно мешало «делать», портило его, просеивало, оставляя на выходе только фильтрованную толику, песчинки ударяющие в покрытие души. И таким образом реальное изменение её, внутренний прогиб – не отвечали ожиданиям от вброшенного камня.
«Существует внутренний импульс… хаха, Мишель, скажи ещё Бог! который подталкивает к поступку, но который, как правило, не различаешь. И есть желание, которое строго направляет действия. Если желание накладывается на импульс, то совершается правильный поступок, хотя эффект от него всё равно равен той микроскопической доле влияния импульса на решение человека. Да! – вдруг открылось ему, – И цель именно в том, чтобы войти в резонанс с этим импульсом, в обход желания, избегая умышленности поступков! И это, Мишель, и есть заветное  освобождение, и ура! И аминь!»

Мишель присела на лавку, и лекарь остановился. Он узнал свой разрушенный, словно землетрясением, двор, выстоявшую половину дома и другую – набрасывающуюся на первую развалинами, как волна на валун. А на этой самой лавке давеча ещё спала Карина в своем смешном бушлате и шапке. Где-то она сейчас? Дело к дождю, а ей ведь и остановиться негде… Лекарю стало совестно за свою чёрствость, сейчас он уже чётко понимал неправильность своего поступка – как можно было оставить её на улице, в ночь, в непогоду, зимой?! Тем более что она просила прощения слёзно! Нельзя было так поступать! Защемило сердце. Нужно срочно, срочно и обязательно отыскать её, забрать домой. Но где искать? Может, опять Мишель подскажет? Стоп, а где Мишель?? Ни на лавке, ни по сторонам, нигде поблизости Её нет. Исчезла. Опять растворилась в воздухе. Но не зря же Она привела его сюда, на это самое место? Это намек на то, что нужно раскаяться и поправить сделанное!
«Сосредоточиться! Так, куда же могла пойти Карина?» И первая мысль – к Никрасову! Кольнуло и заныло в груди, проснулась ревность, заглушающая раскаяние, но подстегивающая пыл!
«Она вернулась к Никрасову, он принял её к себе и Бог знает чем они сейчас занимаются, в такую прохладную погоду, под тёплым одеялом, ладони, прикасающиеся к коже, приглаживают встопорщившиеся волоски...» – и его фантазия уже дорисовывала самые смелые и неожиданные сцены и подробности. Сомнений не было – нужно идти к Никрасову! С одной стороны лекарь испытывал беспокойство, тревогу за участь Карины, с другой – его сжирала ревность, так что уже нельзя было не пойти – теперь нужно проверить гипотезу. Быстрыми большими шагами лекарь устремился по улице.
Он всё время шёл и не знал, сколько времени занял путь, потому что в дороге был охвачен борьбой со своими мыслями и параллельно – рефлексией. Среди прочих ему пришла следующая мысль, слегка остудившая его:
«Нужно отбросить эту ревность! Ревность – невозможно отбросить, это неотъемлемое, Мишель, это душевные страдания! Нет, ревность – как раз от тела. Ревнуя, я вовсе не представляю, что Карина с ним задушевно беседует за чашечкой чая о музыке Бетховена, судьбах народов или о заколках, меня бесит именно физический аспект измены, постель! Тело ощущает утрату резервуара для слива гормонов, ого-го, Мишель, ну ты и загибаешь! И похоть заставляет фантазию дополнять картинки, необходимые телу для активации организма на бой с захватчиком. И вот эти моменты – подключения разума по сигналам внутренних органов – формируют процесс, обратный просвещающему резонансу, созвучию с духовным импульсом, – процесс резонанса с плотью! Оживляя похоть воображением или раскрашивая в мыслях вкусность пищи, мы приобщаемся к жизни тела и со временем, полностью покорившись его желаниям и страстям, срастаемся с ним в единое целое! Мишель, есть! Есть способ раздобыть деньги – ты мог бы писать и продавать проповеди священникам!».

Только перед самым нажатием кнопки дверного звонка лекарь вспомнил, что с Никрасовым он хотел перетолковать по поводу г-на Адвоката и Михаила Фёдоровича. Но сейчас и главное – другое.
Дверь открыла молодая женщина в халате и бигуди, – супруга Никрасова.
— А, Миша, ты! Здравствуй, заходи.
Лекарь поздоровался и прошёл в прихожую.
— Рыба, кто там? – послышался с кухни голос Никрасова.
— Это Миша, Сожженков.
— А-а, сча иду.
— Он – «Сча»! – улыбнулась она и удалилась.
Пока Никрасов, облизывая жирные пальцы, выходил с кухни, лекарь успел сообразить, что коль скоро в квартире находится его супруга, то, стало быть, Карины тут быть не может, и подозрения напрасны. Освободившись от ревности, лекарь серьёзно забеспокоился.
— Руки не подаю, в рыбе всё… – объяснил Никрасов и, широко расставив ноги, стал против лекаря.
Когда лекарь посмотрел на его румяную хитроватую физиономию и обтянутый майкой живот, перед ним вдруг возник образ из его потустороннего путешествия – экспансивной и наивной девушки по фамилии Никрасова, и этот контраст двойников сильно загрузил его мыслительный процесс.
— Ну что, по какому вопросу?
— Слушай, а ты не знаешь – случайно, – прибавил лекарь, – где Карина?
— Откуда мне знать, где Карина? – нарочито громко произнёс Никрасов, изображая изумление. – Она ведь твоя девушка, а не моя!
— Очень жаль…
— Очень жаль что: что она твоя девушка? – Никрасов риторически рассмеялся.
Лекарь покраснел. И ещё он понял, что задал неудобный вопрос, спросил слишком прямо, по эмоциям, а не по уму. От этой созданной им неудобности ему стало ещё более неудобно утруждать Никрасова дальнейшими расспросами.
— Ладно, Михаил Фёдорович, посмеялись, но больше так не шути. Ну, выкладывай, с чем пожаловал! (Я надеюсь, это было не единственное, с чем ты пришёл?)
Лекарь замялся.
— Только ты уж поторопись, а то у меня женщина душ принимает – сам понимаешь к чему это всё…
— Никрасов, я всё слышала! – послышалось из ванной, за смущенным смехом. – Как тебе не стыдно!
— Моется, чтобы лечь в постельку, под тёпленькое одеялко. А для чего же ещё моются?
— Я вот что ещё. Я тут подумал. Мне денег не надо, всё себе оставь. Просто скажи, что с ним.
— Конечно, тебе не надо денег, судя по тому, что ты несёшь и по тому, что я тебе их уже занял. А вот мне, кстати, они ещё понадобятся, поэтому потрудись отдать.
— Ах, да не в деньгах дело, что о них? Хотя ты прав, но…
Вдруг в лекаре всколыхнулась волна злости: «Мишель! Сожжёнков! Ты что делаешь??! Он у тебя бабу увёл, а ты ему ещё кланяешься!». Но он не вспыхнул, как прежде, и даже сам удивился тому, как эта волна полога и как ровно она прошла. Всплывшее минутой ранее воспоминание о Никрасовой и неосознанно сделанный вывод из её сопоставления с Никрасовым, подняли, возвысили лекаря. Он ещё толком не понимал как именно, но только больше не мог злиться на Никрасова, как нельзя сердиться на излишне раздражительных пациентов. Он испытывал к нему жалость, соболезнование. Но стал говорить уверенней. 
— Хотя ты прав, но… я отдам, чуть позже. Меня всё-таки интересует, что с Михаилом Фёдоровичем? Ты должен сказать мне.
— Мне тоже очень интересно, Михаил Фёдорович, что с тобой? – Никрасов начинал раздражаться. – Похоже на шизу, но точно не скажу, потому что врач у нас – ты, а не я.
— Да я не о себе спрашиваю, а кое о ком другом, человеке, в отношении которого была, – лекарь попытался завуалировать предмет разговора, – была поручена некая корреспонденция…  как же ты не хочешь понимать!
Никрасов выдержал паузу, присматриваясь к лекарю, а потом в своей манере начал размеренно излагать, загибая пальцы, но к концу не выдержал и сорвался:
— Я не знаю, что с другими людьми. Я не провидец и не философ. Я никого не знаю! «Корреспонденции» не веду. И вообще, что за бред! Иди лечись, псих! – он начал подталкивать лекаря к двери. – И деньги возвращать не надо, забей. Ещё заразишь…
Уже на пороге лекарь вдруг проникся чувством и произнес, слегка сакраментально:
— Я тебя прощаю. И ты тоже прости меня.
— За что это ты меня прощаешь, интересно? Ты б сначала, свинья, деньги вернул, а потом уж торжественно прощал. Ну, ты и сволочь! – вдруг шутливо бросил Никрасов и рассмеялся ртом, – Ладно, я шучу, конечно, но ты, Михал Фёдорыч, лечись, серьёзно говорю. Надо или валерьянки пропить и больше диких грибов не есть! – и захлопнул дверь.
И этот хлопок был как выстрел. Лекарь тягостно выковырял пулю, зарываясь в сомнения, что это пуля, что выстрелили в него и что вообще был выстрел.
«Это заговор! Они все сговорились не подавать виду, чтобы сбить меня с толку. Хотя надо признать, Мишель, что твоя истинная реальность – слегка фантастична. Сама ситуация с этим завещанием странновата. Если так легко избавиться от человека, что никто и не заметит, то не много ли легче уж как-нибудь фальсифицировать, дорисовать его подпись на завещании, чем заставлять тебя над ним кружиться, юлить, возбуждать лишние подозрения? Нет же, по твоей версии, эти хитрые твари как раз нарочно тебя принуждали, рискуя всем мероприятием, лишь бы над тобой потешиться!»
— Нельзя слушать эти голоса, надо всегда держать свою линию! – сказал себе лекарь, потому что это был единственный довод, в который он сам мог поверить. Представить другую реальность – такую, как если бы Никрасов и все были правы, и Михаила Фёдоровича попросту бы не существовало, было невозможно, так это находилось за гранями его человеческого понимания и хоть какой-то логики. Принять другую реальность – значило бы отдаться бессмыслице, сойти с ума. Поэтому лекарь как можно скорее убежал от этой мысли.
Тучи сгустились, стемнело. Под напором уверенности лекаря умолкли внутренние голоса. Всё окружающее затихло, ожидая бурю, в готовности дать отпор. Лекарь застегнул плащ.
Он решил направиться к Маренго. Во-первых, чтобы проверить по его реакции, участвует ли он в сговоре, а во-вторых, спросить у него насчет местонахождения Карины (может, слышал от кого или она к нему заходила).
Как только лекарь подумал о Карине, он ощутил дрожь в теле.
«Что ж я так беспокоюсь, в самом деле? Что с ней может случиться? И у Никрасова вёл себя как паинька, расчувствовался. Я стал слишком нежен» – доложил он себе вроде бы с упреком,  хотя на самом деле эта новая восприимчивость ему понравилось, потому что согласовывалась с обликом идеального человека. Но, не отдавая себе отчёта во всем этом и ещё в том, что размышления хорошо отвлекают и успокаивают, лекарь тут же занялся защитой своего нового свойства:
«С другой стороны, переживания не беспочвенны. Мир слишком переменчив. Достаточно взглянуть по сторонам: везде снуют и кричат чёрные от дыма люди, на этажах зданий кружат птицы, а из иномарки с разбитым стеклом вылезает бомж с магнитолой в руке. А там сваленный столб. Кто бы месяц назад, проходя мимо этого столба, мог бы подумать, что он будет валяться посреди проезжей части? А предполагал ли вон тот человек в костюме, что его парфюм сегодня будет заглушать его же трупный запах? Если у тебя есть дом, семья, работа и какое-никакое здоровье, значит, твоя жизнь стабильна – такая себе иллюзия уверенности в завтрашнем дне, чувство постоянства. Люди забывают, что каждый из них – пассажир в машине с постоянно включенным мотором – утром, днём, даже ночью, когда засыпаешь в тихой уютной постели. И мотор может заглохнуть в любой момент по тысяче причин: от физических неполадок или элементарного истечения срока эксплуатации до преднамеренного извлечения ключа из зажигания каким-нибудь пассажиром. В любом случае, когда машина остановится, из неё придётся выйти. Эта мера понимания должна сформировать ощущение разграничения себя и своей машины, тела. Следует совместить должное уважение к нему с безразличием и фатализмом. В конце концов, нужно понимать, что любая машина – всего лишь средство передвижения!»
Жалобно заурчал желудок.
— Это меня не касается! – независимо ответил лекарь, задыхаясь от ударов сердца. Оно колотило как барабан, на что он не обращал внимания на мысли, а сейчас почувствовал выразительно.
Маренго торопливо открыл дверь, так как будто он только и ждал лекаря, и широким жестом указал входить, словно приглашая надолго. Его лицо было возбуждено и торжественно:
— Приветствую, дружище! Заходи-заходи. Разувайся.
Лекарь, только переступив порог, замялся на месте и тем самым заставил Маренго выдерживать позу гостеприимности долее, чем велят приличия, но дальше так и не прошёл. Лекарь зашёл только затем, что не зайти было неудобно: он хотел узнать всего лишь одну вещь и тут же убежать на поиски Карины, ему составляло великих трудов вколачивать своё волнение в рамки этикета. Маренго же хотел, чтоб лекарь у него задержался.
— Спасибо. Привет, Владимир. Я вот что: скажи, ты не знаешь ли, куда запропастилась Карина? Я её ищу везде. Может, ты что слышал от кого или видел её? – сходу выпалил лекарь, краснея от собственной бесцеремонности.
Маренго был слегка удручен таким началом разговора.
— Да, видел недавно… – вязко ответил он, но тут же понял, что если выскажет всё, что знает, лекарь сразу убежит, и тут же повернул наоборот:
— Хотя нет, – и тут же, как будто под наплывом пришедшей идеи, повернул обратно:
— Хотя нет, вру, видел. Я видел её на вокзале, – ударил он на последнем слове, уверенно и даже с гордостью, рассмаковывая эту деталь, чтобы потом заявить её как пережиток прошлого, – я ведь раньше всё время на вокзале подрабатывал грузчиком – вагоны разгружал, строй-материалы в основном, чаще в ящиках – тяжёлых таких и корявых, от которых заноз нахватаешь, реже – в мешках. Помнишь, я всегда говорил: «на временное трудоустройство» – он передразнил самого себя,  – звучит красивее, чем – «грузчиком», просто стыдно было признаться.
Лекарь вознамерился было перебить этот затягивающийся безотносительный монолог, но раздумал, расценивая это признание задним числом как успех в самосовершенствовании: 
«Он понял свою ошибку, стал проще и честнее, – умилился лекарь. – Ему только хочется этим поделиться с кем-то».
— Но это всё было раньше, – продолжал Маренго. – Теперь всё будет иначе! Я скопил денег или возьму кредит, я хочу теперь сам выкупить пару вагонов и заняться бизнесом, перевозкой чего-нибудь (хоть леса) – пока эти голозадые крестьяне ещё не всё растащили. Они пока своим карликовым умом дойдут жить хорошо, у нас страна кончится! Я всё продумал. Куплю себе машину, наконец, хорошую.
«Ах, да он всё тот же. Ничего не изменилось!» – лекарь разочаровался:
— Вова, постой, но ты ведь раньше говорил, что это страна у нас такая, что никто не работает, а на машинах ездят, и только крестьяне…
— И только крестьяне работать и не хотят! Поэтому на машинах и ездят другие. А крестьянин с голой задницей сидит, ждёт чего-то в этом мире торгашей, – развернул он с привычной подтрунивающей интонацией, но, спохватившись, выправился, – точнее – торговцев, коммерсантов, людей настоящего риска и необходимого ума.  Хочешь денег – не стой на коленях!
— Так, когда ты, говоришь, видел Карину?
— Ах да… Впрочем, ладно. Сегодня утром. Уезжать собиралась. А ты, может, чайку зайдешь выпить? Хотя у меня почти ничего нету, но…
— Стой-стой, куда уезжать?
— Она вся дрожала, ещё в тулупе этом – я так и не понял, к кому: вроде, к кому-то из родственников, к маме что ли.
— Да нету у неё никого, и денег не было – куда ж она поедет!
— Значит, может, на вокзале ещё. Вообще это не по-мужски, конечно, как ты мог её так выставить, без ничего?
Но лекарь уже выбегал из квартиры и не слушал упрёка, полностью поглощённый ужасом и раскаянием. Только сбегая по лестнице, он сообразил, что даже не простился с Маренго и что это нехорошо. Продолжая перепрыгивать через ступеньку, он крикнул куда-то вверх:
— Пока!
И остановился, поднял голову:
— Владимир, прости меня, я не прав был. Ты слышишь?
Сверху невнятно послышалось:
— А, да что прощать. Беги уже! – а потом защёлкнулась дверь.
— Спасибо!
Он мчался на вокзал, ничего не соображая в горячке и даже не подумав, что можно сесть на трамвай. Встречный воздух завихрялся в раковинах ушей. После нескольких кварталов застучало в висках, лекарь стал задыхаться и перешёл на шаг. Он понял, что бежать не сможет. Но Карину нужно найти как можно скорее, каждая минута на счету, – каких только мерзких негодяев не встретишь на этом вокзале! Лекарь догадался о трамвае и направился в сторону остановки.
Рассудок оживился. Вспомнил, что у него совершенно вылетело из головы спросить у Маренго насчет Михаила Фёдоровича! Он поругал себя за это, но и тайно был доволен – потому что неизвестность позволяла хранить надежду. Возвращаться в любом случае уже нельзя: «время дорого, да и неудобно теперь. Не думаю, что он обидится. Тем более что и сам хорош: видит, что я спешу, и начал грузить меня своим бизнес-планом и всякой чушью самодовольной. А ещё встретил Карину, видел, что она в таком состоянии, в отчаянии, и не мог помочь ничем! Если бы на его месте была Маренго, та милосердная потусторонняя девушка, она бы не прошла мимо, и сейчас бы всё было в порядке. Хотя, может быть, он это и есть она? – пришла уже знакомая мысль, но лекарь опять не смог её обработать, – Она, только наоборот… не знаю, может и не она, но только это как-то связано, и нельзя на него сердиться. Он может быть лучше, да только не знает, зачем ему меняться, себя самого не знает. Надо всю его озлобленность и зависть простить, и он тогда меня простит за мои неправды, за бестактность, за наглость».

Лекарь проходил мимо разрушенного дома – как раз в это время на другой стороне дороги появилась Мишель, привлекая к себе внимание взмахами рук над головой. Но он успел взглянуть на развалины, прежде чем заметил Её. Здание было скошено под корень, словно его сначала взорвали, а потом разровняли бульдозерами. Неясным образом устоял только кусок фасадной стены с входной металлической дверью, на которой пронзительным золотистым светом сияли цифры: ноль, единица и тройка. Этот вид навёл лекаря на воспоминания о г-не Адвокате, в частности о пристройке к его дому-дворцу, на которой была похожая кодовая дверь. И вообще, довольно зловещая эта пристройка, может её используют в качестве темницы или пыточной? Вполне вероятно, что старик Михаил Фёдорович мог оказаться именно там. Недаром же охранник так упорно влёк туда лекаря! Да, теперь он окончательно убедился, где нужно искать. Старик в опасности, необходимо помочь ему как можно скорее! Лекарь подразумевал это в быстроте своих движений, в сбивчивом дыхании. Но перед ним не вставало выбора между тем, к кому направиться в первую очередь: к Михаилу Фёдоровичу или Карине, – дилемма разрешилась сама собой где-то внутри, и он прыгнул в трамвай до вокзала.
Через некоторое время после того, как лекарь увидел разрушенный дом, Мишель снова его покинула. Цель Её короткого появления осталась для лекаря загадкой. В Её лице нельзя было прочесть негативных эмоций, так как оно всегда хранило образ какого-то бесподобного величия и просветляющей красоты, но исчезновение было так внезапно, а явление столь мимолётно, что у лекаря возникло ощущение, что он сделал что-то не так.
В трамвае ему стало совсем плохо. Беспокойство о Карине, и на втором плане о Михаиле Фёдоровиче и ещё о чем-то неизвестном, непонятном ему, достигло апогея, переросло в раж. Когда он шёл по улице, эта энергия нервничанья перерабатывалась в двигательную активность, реализовывалась, сейчас же лекарь вынужден был занимать строго определенное зажатое местоположение в пространстве и не мог ничего сделать для того, чтобы ускорить приближение к Карине, чтобы трамвай двигался скорее, чтобы как-то логически опосредовано занять себя. Это бесило его. Сначала он отщипывал ногтями кусочки кожи на верхних фалангах пальцев, грыз ногти и прикусывал зубами пальцы, наконец, он схватил себя за волосы плотными охапками и дернул что есть силы. Но волосы не поддались. Он рванул ещё и ещё и  выдрал правой рукой клок волос. Пока голова горела от боли, было чуть легче. А потом опять вернулась паника. Но когда делать было уже решительно нечего и деться некуда, аффектация и отчаяние свернулись в комок и по горлу провалились вглубь. Сторонний наблюдатель сказал бы в этот момент, что взгляд у лекаря стал тяжелее, словно зрачки его впитали яд, хотя сам он при этом стал куда спокойнее, суровее и сдержаннее. Лекарь понял, что устал переживать и трястись, и пришло смирение.
«Я всё могу сделать. Если мне удастся, что я хочу, я буду радостен, хотя не почувствую радости. Или, если чему-то не суждено осуществиться, буду огорчен, но не в горе». 
Его чувства приобщились к тому миру и обстоятельствам, в которые вёз его трамвай, вместе с вокзалом они оказались – по ту сторону стекла.

В здании вокзала было душно. Воздух циркулировал, шлейфом цепляясь за одежды входящих и уходящих людей, и от этого весь пропитался волосами, перхотью и болоньевыми куртками, синтетической энергией, мертвыми клетками шкур животных. Со всех сторон подворачивались зловатые подозрительные люди, в основном, как их классифицировал лекарь, трёх типов: с хитрыми кошачьими глазами и массивными очертаньями фигуры, ищущими, чего бы съесть; другие – с маленькими скрежещущими глазами и зубками, привыкшие ничего не есть и от этого находящие пищу уже в самом скрежетании; и ещё одни – которые огромными голодными глазами следят за теми, у кого движутся челюсти, с тем, чтобы отнять или выпросить у них часть еды.
Лекарю казалось, что он занимает слишком много места, хотелось сжаться до точки, до атома, чтобы ничего не касаться, от всех отстраниться. Он невольно ссутулился.
«А меж тем, – думал он, – каждого из этих людей можно любить за то, что он может быть лучше», и расправил плечи. Причем, когда он выпрямился и посмотрел по сторонам пусть и с деланной толерантностью и надеждой, оказалось, что свободного пространства в вокзале вполне достаточно, и никто не пытался потеснить или толкнуть его. 
Он увидел Карину в зале ожидания. Она сидела в пластмассовом кресле в самом конце ряда и, видимо, спала или дремала. Продвигаясь к ней между рядов, лекарю пришлось тревожить людей, заставляя их подниматься, чтобы пропустить его. Всякий раз он приносил извинения встающим:
—  Простите! – он вкладывал в это слово нечто большее, чем обыкновенную плату за беспокойство, – Простите! – произносил он не формально, а от сердца – так, словно каждому человеку, к которому обращался, он содеял личное зло, будто перед всеми он был виноват в том, что каждый из них является таковым, как он есть, несовершенным.
Если бы лекарь проанализировал себя в этот момент, он бы понял, что внутренней причиной этой виноватости является только то, что он, отчетливо видя ущербность этих людей, а также возможности их духовного развития, не мог принять и полюбить их таковыми, какими они являются. Именно за  неспособность правильного отношения он корил себя и просил прощения у других.
Лекарь втиснул свои ноги между коленями Карины, чтобы смочь встать перед ней. Она приоткрыла один глаз, а потом, зарывшись в воротник, вяло произнесла:
— Делайте, что хотите! – и снова закрыла глаза.
Лекарь растормошил её за плечи. Карина проснулась и на некоторое время тупым, словно пьяным взглядом уставилась на лекаря, как будто стараясь в него поверить. Когда лекарь взял её за руку, она, наконец, убедилась, что не спит, её взгляд прояснился и, дрогнув бровями, она прильнула к его груди:
— Миша! – спасительно воскликнула Карина и расплакалась, как ребенок. Ещё долго, уткнувшись лицом в его плащ, она всё шептала, – Миша, Миша…
Всю абстрагированность лекаря как рукой сняло. Он вдруг так растрогался Кариной, что сам чуть не зарыдал от сострадания и счастья. Очень хотелось плакать, но было как-то неловко и стыдно. Лекарь тайком оставил выступившую слезу в волосах Карины, проглотил подступивший к горлу комок, вздохнул и собрался.
Всю дорогу домой они не промолвили не слова. Карина шла, обхватив руку лекаря своими двумя и прижимаясь к его плечу, словно стараясь укрыться от подстерегающей их на каждом шагу таинственной незримой опасности.
Ветви на деревьях закручивались спиралями, как пластмасс над зажжённой свечкой, изображения домов сползали вниз, как нарисованные. Небо встрескивало, словно стекло под огнем. Густой черный дым обволакивал окружающие предметы, строения, людей, съедал звуки и запахи. 
Когда они вошли в квартиру, лекарь помог Карине освободиться от её тяжелого рваного бушлата и усадил её на кресло в спальне. В более привычном красном платье она выглядела ещё более смятой, затрепанной, совсем другой. Лекарь набрал стакан воды в ванной и подал Карине. Отхлебнув несколько глотков, она стала приходить в себя.
— Господи, какой здесь погром… – вдруг заметила она, – Но ничего. Мы всё поправим.
С минуту она безотрывно усталыми глазами смотрела на лекаря, а потом произнесла, касаясь его руки:
— Спасибо тебе, Миша.
— Да что ты! перестань.
— Знаешь, мне было так трудно… – она отставила стакан воды и утёрла простуженный нос, –  я оказалась в такой ситуации, что сначала пробыла неделю в больнице, там, у тебя, ну, ты знаешь. Одна лежала, никто не пришёл – не ты, н-н-никто. Мне всё давали какие-то таблетки. И ещё тараканов было много. А потом я вышла – а ещё оказалось, что украли пальто – я вышла, пошла к нему, постучала, а он даже не открыл. «По какому вопросу?» – он говорит, из-за двери. Я отвечаю, к нему пришла – а у самой зубы дрожат – а он тогда говорит, что его нет дома. «Я – говорит, – уехал в Африку, к макакам».
В речи она всё время заменяла «Никрасова» на «Его». Местоимение «Он» – определяло предмет разговора более обобщенно и абстрактно, в то время как имя нарицательное «Никрасов» звучало абсолютно точно и однозначно, и ей было совестно упоминать его.
 Меж тем измену лекарь ей простил совершенно, причем, не отдавая себе в этом отчёта, он даже забыл.
— И я пошла на улицу. Куда идти? Кроме как сюда, и некуда. Пришла, тебя нет дома. Решила, буду ждать. А оно так ветер, знаешь, чувствую, замерзаю. Тогда пошла, возле бака, бачка, ну, этого, ты понял, в общем нашла там этот тулуп, одела. Ночевала внизу, в-в подвале, короче говоря. Маренго видела на вокзале, спросил как дела и ушёл. Я ему сказала, что еду к маме, а что я ещё ему скажу? и ушёл. А потом какие-то …люди, ну не важно…  на вокзале на этом меня чуть не… изн… чуть не… – она не могла произнести слово, потому что боялась расплакаться. – В общем, я на вокзале, сидела и уже и не знала, что делать. Если бы ты не пришёл, я не знаю…
Наблюдая за Кариной, лекарь чувствовал, что любит её, но как-то иначе, чем прежде – без влечения, без страсти, как сестру. С одной стороны сквозь жалость ныло сердце, а с другой – лекарь радовался произошедшей в Карине перемене. Она стала нежнее и глубже, хотя ей и много пришлось перетерпеть.
— Но это всё позади, теперь всё будет хорошо! – Карина вздохнула и заставила себя улыбаться, – Ремонт с тобой сделаем. Переставим всю мебель, чтоб не напоминала о старом. Надо другой диван взять, а то посмотри на что этот похож: рассыплется того гляди. Обязательно купим машину, потому что сейчас у всех есть машины, и семья без автомобиля не котируется! Ещё купим мне новое пальто, тебе – плащ новый, а то вон рукава коротковаты… Батюшки, да ты ж в моём плаще! – она засмеялась, и покраснела.
После каждой фразы Карина коротко улыбалась, словно иронизируя над собственной наивностью, словно только позволяя себе мечтать, и в действительности ясно видя, что ничего того уже не будет. Лекарю пришло в голову, что с очень похожей интонацией этот текст озвучил бы Карэн – знакомый из его таинственного путешествия. После каждого отрезка он точно также подмигивал бы улыбкой, намекая на своё понимание ничтожности произносимого, и показывая, что он опускается до этого всего только из снисхождения.
Понятия нормальной жизни ассоциировались у Карины всё с те ми же бренными обывательскими вещами и соображениями, которых лекарь уже и не ожидал от неё, другой и новой, услышать. Но он не испытал ни неприятия, ни презрения, ни раздражения. Эта мелочность переживалась в ней с такой ответственностью и мудростью чувства, была так мила, что лекарь тут же простил её. «Нет, нет, она не будет другой, – решил он и растянул губы, – не знаю, что нужно для того, чтобы менять людей?»
Однако, впитав это новое дополненное видение, его любовь к ней не потеряла ни капли. Лекарю отрылась большая  идея – что каждого человека можно любить и не в кредит его идеальности, да и вовсе без поправки на его совершенствование. Но идея пришла не в виде словесной формулы, а потоком, – лекарь не то чтобы понял, что людей нужно любить и верить в них, какие они есть, но его сердце созрело и открылось для этого.
— Когда мы поженимся, надо будет обязательно отправиться в путешествие, – продолжала Карина, – на медовый месяц, в Турцию. Я в журнале читала, говорят, там очень хорошо отдыхать и дешевле, чем здесь. А ещё нужно обвенчаться! В этом есть что-то романтичное – идти под руку к алтарю. Я закажу себе кремовое платье, чтобы гармонировало со свечами…
Лекарь улыбнулся. Слушая Карину, он почувствовал себя лишним в её мечтаньях. Она хотела от него чего-то большего или меньшего, но совсем другого, чем он может дать. Но не хотелось её расстраивать – он подошёл к ней и поцеловал её в лоб.
— Мне пора идти. Меня ждёт один человек.
— Уходить? Зачем ты идешь? – удивилась Карина, но поймала себя на излишней жёсткости как для провинившейся стороны и тут же смягчила, –  Может, тебе не стоит ходить?
Что-то нужно было сказать, объяснить и даже не столько для Карины, сколько для него самого:
— Помнишь, ты как-то спрашивала, зачем я работаю в этой больнице, зачем мне всё это надо? В последнее время эта деятельность рассматривалась как труд, как привычный способ хоть какого-то заработка. Но ещё раньше, в самом начале, я шёл туда работать вовсе не из-за денег, а с целью помочь людям, я считал, что совершаю что-то благородное, помогая людям на таком не престижном месте – своего рода, элемент бескорыстия.
Взглянув на Карину, лекарь уловил её взгляд, выражающий сострадание вместо более бы уместного ситуации восхищения. Лекарь уловил этот взгляд, но простил его и внутренне улыбнулся, как старик улыбается шалостям ребёнка.
— …я думал, что люди не могут обойтись без моего участия. А сейчас я понял, что я всё это делал для себя, это было необходимо прежде всего мне самому. Видеть людей в их страданиях и мучениях, чтобы легче учиться любить их.
Карина не вникла в смысл сказанного, но по интонации догадалась, что он говорит что-то очень значительное, справедливое и нужное.
— Ты надолго? – спросила она тоном смирения перед неотвратимостью его ухода, подстраиваясь под сакраментальность его тайны.
Лекарь не ответил. Карина тоже решила, что так надо, и просто она ещё не понимает всего.
— Ты кое-что должна сделать. В больнице возьмешь моё выходное пособие – найдёшь Никрасова и отдашь ему десять гривен, это долг за меня. Ещё с этих денег заплатишь за квартиру – а то того гляди выселят. И к бабушке обязательно зайди. Она будет очень рада тебя видеть.
— Хорошо, – согласилась Карина, и задумалась, а потом вдруг или что-то вразумив, или что-то надумав, вдруг сказала, – Я постараюсь навести порядок к твоему возвращению!
Лекарь ещё раз улыбнулся и поцеловал ей руку:
— Это вряд ли удастся. Для этого тебе понадобятся сверхсилы. Или мне, – вдруг добавил он, уже когда ушёл.

Небо отчетливо рассекла электрическая трещина, и, не выдержав напора, оно проломилось под натиском воды. Вокруг всё было черно. Лекарь шёл в трубе с сетчатыми стенками, просеивающими накатывающие волны. Было не видно, куда идти, но путь определялся направлением трубы, в которой он двигался, и завершался гравированным львом на калитке – лекарь предвидел это. За непрекращающимся шумом и журчаньем он не слышал хода собственных мыслей. Вскоре он, впрочем, понял, что всё дело в том, что самих мыслей в форме, доступной для прослушивания, приходило крайне мало. Единственное, что он подумал, было:
«Если бы я все-таки взялся дописывать это заклинание, то какими бы были слова?..» – но он не смог придумать ни одного варианта. «Ну и ладно, в конечном счёте, разве удалось бы избежать этого водного коридора или удалось бы заставить замолчать стихию? Одно непонятно: слишком тихо. Может, я освободился от них? И где Мишель, почему она больше не является?»
Со всех сторон сыпали капли и струйки воды, иногда наполняя трубу по колено. Но это не так уж неприятно или тяжело, а, напротив, даже бодрит. Лекарь получал наслаждение от созерцания дробящихся в мельчайшие бусинки прозрачных стрел и плоскостей, отражаемых друг в друге. Это было неимоверно красиво. Что-то включилось внутри, и лекарь испытал столь хорошо знакомое ему ощущение – наблюдения окружающего с верхней точки над головой. Он почувствовал себя посторонним, не так, как если бы он был участником происходящего, а – зрителем: перед ним происходило действо, которое необходимо досмотреть. Как если смотреть фильм в кинозале, в котором на время сеанса запирают двери. Фильм был немного не в его вкусе, есть картины и получше, но он досматривал его с уважением, потому что любил людей, которые делали этот фильм. Возможно, актёры недотягивали свои роли, играли совсем не то, что написано, но ведь они старались – просто у них не вышло.
Любовь с высоты этого состояния наполняла сердце не только изнутри, но и снаружи, и таким образом оно не испытывало её давления; в этом отчуждении она вырабатывалась кристально-холодной и величественной, но это была Любовь.

По морде льва скользили потоки воды. Коснувшись калитки, лекарь понял, что она не заперта. Он прислонился щекой к стенке трубы и в ячейку увидел, что въездные ворота открыты. Видимо, встречали автомобиль. И точно, блеснув фарами, показалась машина и, как корабль, скрылась в проёме ворот. Собаки, с лаем подались за машиной вглубь двора. Лекарь приоткрыл калитку и в щель разглядел фигуру в брезентовом дождевике с капюшоном, стоящую к нему спиной у створки ворот. Видимо, охранник. Лучшей возможности не будет. Пригнувшись, лекарь проскочил в калитку и спрятался за сторожевой будкой. А потом, пока охранник следил за соединяющимися створками ворот, он улизнул через ближайшие кусты в парковую зону, подальше от дороги. Сквозь деревья он направился в сторону дома, обозначившегося светлыми пятнами на пригорке. Оттуда отдалённо доносился лай собак, напоминающий скребки ложкой по дну кастрюли. Ноги по щиколотку зарывались в грязь, неприметные ветки попадали в лицо, карябали плащ.
Он подошёл к дому сбоку, со стороны пристройки. Её легко можно было опознать по вертикальным нижним амбразурам, горящим тусклым оранжевым светом. Лекарь взобрался на пригорок и прошёл вдоль этих окошек, пытаясь заглянуть внутрь, но разглядеть ничего не удавалось из-за толстых стен, а если лечь, видны были только полутёмные дальние стены или двери каких-то помещений. В первых нескольких окнах было тихо и глухо, из последних двух раздавались хлёсткие звуки, сопровождаемые криками, садистским хохотом и, как показалось, лекарю стонами. Тянуло табаком.
«Вполне вероятно, что здесь пыточная, – доложил себе лекарь. – И как раз может быть, что здесь и сейчас они обрабатывают именно Михаила Фёдоровича, мутузят кастетом или битами ни за что ни про что. Бедный старик!»
Высунув голову из-за угла, лекарь обследовал территорию в районе крыльца – чисто, никого. Тогда он вышел за угол и подошёл к входу в пристройку. Дверь с кодовым замком закрыта. Но точно такую же дверь лекарь видел на проекционной панели у госпожи Адвокат в профилактории. «Входящий человек набирал код 0301, – вспомнил лекарь, – и, кстати, тоже был дождь».  Дверь клацнула и откатилась внутрь. Лекарь ступил вглубь и закрыл за собой дверь, чтоб не привлекать подозрений снаружи. Он стоял в какой-то маленькой тёмной комнате, похожей на прихожую. Впереди электрическим белым светом вырисовывался арочный дверной проём и за ним ступени вниз в хорошо освещенный подвал. Приближаясь к ступеням, лекарь задел рукой и чуть не свалил вешалку с нацепленной на ней одеждой, стоящую у прохода, но вовремя поймал её.
На цыпочках он сошёл вниз и оказался в закрытом коридоре метров шести длиной. Правая стена была глухая, на ней вверху располагались люминесцентные лампы, в левой были две двери. Первая сразу слева, вторая – тоже слева, но в самом конце коридора. Всё было так точно, как он видел в профилактории. За первой дверью должны быть люди бандитской наружности, и по идее, из окошек, соответствующих этой двери, доносился шум и голоса, за ней и сейчас слышны звуки. Лекарь заглянул в замочную скважину. Под абажуром над столом склонилось несколько небритых мужчин в штанах с подтяжками. Они курили, выпивали и играли в домино! Так вот, значит, откуда происходили эти лязгающие удары – это всего лишь щелчки костяшек по столешнице!
Лекарь усмехнулся глупости своей фантазии и выпрямился.
«Всё правильно, – сказал он себе, – также было и на проекционной панели: тот человек спросил у них – «Где он?», а они ответили, что в другой комнате. Надо было раньше сообразить».
Нужно было проинспектировать вторую дверь и что за ней. Лекарь подошёл. Дверь не заперта. Прислушался, – тихо. Подтолкнув дверь, он вошёл внутрь комнаты. Посредине стоял круглый стол, и на нём горела лампа под красным колпаком, слабо освещая очертания окружающих предметов.
— Михаил Фёдорович! – шепотом позвал лекарь, – Вы здесь?
Никто не отозвался. Лекарь подошёл к столу, прищурившись и осматриваясь по сторонам. Он разглядел овальное зеркало в человеческий рост у стены и рядом на стене отрывной календарь, дальше под самым потолком – три вертикальных окошка, тех самых, что видны снаружи, шкафы, диван, кресло, торшер. В комнате никого. На столе – сложенный вчетверо лист бумаги. Лекарь очень хорошо помнил этот листок – столько времени он таскал его в кармане халата. Наверняка, это то завещание, но всё же надо убедиться. Лекарь не успел развернуть бумагу – из коридора донесся стук: должно быть, открыли первую входную дверь. Он поспешил к двери в комнату, которую оставил полуоткрытой, чтоб возвратить её в исходное положение и не выдать своего присутствия.
Ладонью он подвёл плоскость двери к косяку, оставляя миллиметровый зазор. Но в это самое время кто-то крикнул прямо в ухо:
— Мишень! – лекарь рефлексивно дёрнул рукой и хлопнул дверь. Замок защёлкнулся. – То есть, какая мишень? Мишель, конечно, – лекарь услышал в своей голове хорошо знакомые голоса, – Извини, Мишель, мы нарочно. Уха-ха-ха-ха!!
Дверь оказалась запертой, а ручка изнутри была отломана, видимо, специально для того, чтобы находящийся с этой стороны не мог выбраться.
— Проклятая дверь, – сказал лекарь, улыбаясь, – никогда не везло на замки.
Он слегка возбудился, даже развеселился, но не волновался. Он сохранял в себе знание того, что в произошедшем нет ничего страшного, и если оно случилось, то только потому, что должно было произойти. В конечном счёте, всё разрешится само.
«Что дальше? У-у-у, Мишель, тебе амба! Полная! Ты в ловушке. Можешь не искать, отсюда никак не выбраться!!»
Но лекарь не позволял себе нервничать, он решил, что прежде чем выяснять, что делать дальше, нужно определиться все же с бумагой, которая осталась у него в руке.
«Прочти, прочти непременно, Мишель! Тебе понравится!»
Лекарь подошёл к столу и развернул листок, прочитал крупными буквами – «Завещание» и пробежал более мелкими ниже:
«Город такой-то, дата такая-то. Я, Сожжёнков Михаил Фёдорович… что-что? – лекарь поморщился и перечитал, подсунув листик под самую лампу. – Я, Сожжёнков! Михаил Фёдорович! настоящим завещанием! завещанием делаю следующее распоряжение: все мое имущество и так-так-так, завещаю Адвокату… И подпись, – лекарь узнал собственноручную подпись. – Хе-хе! – раздался злобный смешок. – Это что же получается? Что же это такое?»
Его голову осадил сразу целый арсенал мыслей, и главное – сомнений, под натиском которых выстроенная оболочка начала разрушаться. Лекарь запаниковал.
«Расписывался он, а подпись моя? И завещание на меня? Это как же так вышло?.. Или его и в самом деле не существовало?? Тогда получается, получается, что ты сумасшедший! Нет, не может быть! Всё плод фантазии? Нет! Дааа! То есть, всё изначально подстраивалось под меня, и я сам принёс им собственное завещание? Так точно! И теперь осталось только пристрелить тебя! как собаку! Слышишь, он уже идёт!»
Лекарь заметался по комнате, разбегаясь из стороны в сторону. Кровь пульсировала в голове. Он глянул в зеркало и удивился своему отражению, – только в зеркале он обнаружил, что трясется всем телом – он выглядел настолько жалко, что казалось, плащ пожирает его.
«Так-тааак. А в чем я ещё ошибался? если старика нет, может, и Мишель никогда не было? Конечно, нет! Ты только счас прозрел? Я не верю!! Ведь вы сами себе противоречите и раньше утверждали, что она реальна. Раньше мы утверждали то, что нужно было утверждать, сейчас ты узнаёшь правду. Ну, если бы она существовала, сам прикинь, где она сейчас, где? Кинула, сука?!»
Среди этих и прочих мыслей затесалась ещё одна, будто из ниоткуда, ни к месту:
«А где же будет жить Карина, если они отберут квартиру? – подумал лекарь. – Она не будет жить, её тоже убьют, не беспокойся! Хе-хе!»
Тщетно пытаясь собрать всё вместе и всякий раз зацикливаясь на какой-нибудь мысли или упуская другую, лекарь загнал себя в исступление и  умопомрачение. И он был уже рад тому, что щелкнул замок, и в комнату вошёл господин Адвокат в неизменных зелёных очках и с револьвером в руке. Теперь смерть стала неотвратимой. Лекарь успокоился и смог сконцентрироваться.
— А, канарейке в клетке! – довольно улыбнулся Адвокат, – Рад видеть, рад.
Он зажёг торшер и на свету присмотрелся к лекарю:
— А-а, знакомый вид, агония. Сбивчивое дыхание, напряженное лицо. Сделай глубокий вдох и станет легче, мой тебе совет. А ноги что у нас? Ноги держатся ровно, не дрожат, это похвально.
— Вы будете об этом жалеть, – сказал лекарь, настолько неуверенно, что реплика прозвучала почти вопросительно. Он уже сомневался во всем: в Мишель, в Карине, в госпоже Адвокат и даже в потустороннем городе.
— Знаете, судя по опыту, могу вас разочаровать – нет.
— Что вы сделали с Михаилом Фёдоровичем?
— Пока ничего. Но через пять минут мои ребята вынесут из этой комнаты его труп.
Лекарь вздрогнул.
— А вы забавный малый, – вдруг признался Адвокат, – Таких невинных злодеев, как ты, редко встретишь! Но и тебе выпала честь – я пристрелю тебя сам. Ты мог бы гордиться этим. Хотя я даже не знаю, как этот случай классифицировать – убийство или таки суицид? Судя по конечной стадии, больше похоже на убийство. Но, уж поверь мне, это будет очень красивое, практически, одухотворенное убийство!
Лекарь уже совершенно не боялся. Решится ли всё само или как-нибудь ещё, скорее бы только решилось! Он пытался поверить хоть во что-нибудь, но всё окружающее представлялось фарсом. Хотелось смеяться.
— Эх, жаль поболтать некогда, – сказал Адвокат, почёсывая дулом пистолета подбородок, – я с минуты на минуту обещал зайти к сыну, послушать его репетицию. Он там разучил какое-то новое аллегро этого... как его?
— Бетховена.
— Да, Бетховена. А вы неплохо в этих вещах разбираетесь, да?
— Нет, но я верю, что когда-то слышал музыку.
— О, очень хорошая последняя реплика. А теперь советую тебе отвернуться к стене и помолиться.
Лекарь повернулся к окну. Его спина ворочалась от неприятного предвкушения пули. Адвокат заметил его движение:
— Можешь не беспокоиться, я дам тебе докончить.
Лекарь глубоко вздохнул.
«Вот твоя последняя попытка, – сказал он себе, – это будет импровизация, но она может  всё решить, нужно только поверить!» – убеждал он себя, хотя и не верил в сказанное. Но поверить надо было. Он собрал все силы, какие были, и произнёс:
— Как же начать?.. Господи! Боже. Отец наш небесный!
— Парень, ты что, никогда не молился? – ухмыльнулся Адвокат.
Лекарь подумал ещё, и в голову пришёл ещё один вариант:
— Отче наш! – произнёс лекарь, и пол дрогнул под ногами. Его сердце наполнилось верой, и он стал говорить всё увереннее, слова возникли как-то сами собой:
— Иже еси на небесех!
 В окошко влетел ветер, ноздри вобрали свежесть. Поток усиливался. Пол устойчиво задрожал.
— Да святится имя Твое! – лекарь не ожидал такой силы в голосе. Он произнёс это с громовой мощью, как будто каждое слово скандировала стотысячная толпа, зажатая в одну комнату.
— Что такое? – Адвокат выронил пистолет.
Внутри лекаря что-то кричало, истошно и дико, но он не ничего слышал за шумом ветра и своим голосом.
—  да приидет Царствие Твое!
Ветер перерос в ураган такой необузданной и бешенной силы, что сорвал и унес потолок над головой и начал сметать землю и стены. Волосы лекаря распрямились назад по ветру, всё вокруг гремело и дрожало, но он чувствовал, что ничто не может сдвинуть его с места хоть на миллиметр.
—  да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли!
Доски из паркета вставали дыбом и улетали с ветром. Лекарь осознавал всё происходящее вокруг с восторгом, входя в экстаз. Он начал чувствовать, что что-то изменяется внутри него.
— хлеб наш насущный даждь нам днесь и остави нам долги наши,
Он ощутил спазм в мозгу, от которого на небе раздвинулась трещина от запада до востока, как молния. Какой-то необратимый заворот, все более закручивающийся. Для мысли не надо было слов, они превращались в лучи. В его голове явственно происходила диффузия мозга и света. И он уже не мог мыслить и контролировать себя, что-то продолжало говорить за него его ртом и голосом:
—  якоже и мы оставляем должникам нашим!
Он почувствовал отдаление от всего, от мира, всецелое отчуждение, уничтожающее его характер, убеждения, начисто стирающее память. Он больше не был лекарь, он не был даже он. Всем объёмом себя он ощутил отрыв от земли. А потом что-то ещё, последнее, оторвалось от него с визгом и унеслось прочь.
—  и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого! – гремел голос. – Яко Твое есть Царство, и сила, и слава, Отца и Сына и Святого духа, ныне и присно во веки веков. Аминь!
Трещина в небе разъехалась, и из неё брызнул сплошной поток лучей и слепящего света, пронзающего все на своём пути. Не было уже ни ветра, ни звука, ни толчка – только свет. Он проходил сквозь лекаря, принося всеохватывающее раскрепощение, легкость, счастье.
Достигнув апогея, свет сник, постепенно ослабился, превращаясь в более привычное солнечное освещение. Лекарь очутился на земле.
Он не очнулся, не пришёл в себя, но возвратилось некое пространство и возможность созерцания. Он стоял на холме. Слева, рядом с ним из земли торчал единственный сохранившийся кусок стены с перекидным календарём и зеркало возле него. Причём реальной и похожей саму на себя выглядела только стена. Зеркало как будто разом постарело лет на двести, почернела рама, серебряная поверхность поблекла. Настенный календарь же, как выяснилось при ближнем рассмотрении, даже ни на чем не держался, и единственным листком показывал «0 января».
Лекарь стал напротив зеркала, ожидая там не увидеть попросту ничего, но с зеркальной поверхности на него ясно смотрела Мишель, а потом стала приближаться, и оказалось, что это вовсе не зеркало, а овальный коридор, уходящий в стену. Она вышла и обняла его. И он обнял её. Световой импульс подсказал ему, что если в чём-то была цель и смысл, то теперь они достигнуты. Он стал частью единого огромного целого, но не чувствовал себя как часть, а как целое.
Они стояли на холме. Впереди них, сколько хватало глаз, простирался лес, а позади – лежал сверкающий чистый город, на который сыпался с неба белый-белый снег.


2007