Откуда берутся Петрушки

История болезни, том 1: ранняя патология

Ах, память, память! Тебя не было тогда, в 1941г.
Москва пуста. Пуста и квартира на Сивцев-Вражке, 14, где я был в утробе матери и должен был появиться третьим ребенком в семье.
Появился я в городе Пензе в самый трагический мо-мент Великой Отечественной войны, в тыловом госпита-ле, где мать работала политруком. Памяти еще не было, но стук колес на стыках рельс – музыка для меня. На-верно, я уже был в поезде, а госпиталь меня принял с колес. До сих пор замирает сердце при виде поезда. Па-мяти еще не было, но я уже был…
Отец – на фронте, военврач. Выстоит ли Москва?
Первая вспышка света в памяти: брат, встав на госпи-тальный табурет, поет «Три танкиста». Теплая мамина рука водит меня по палатам госпиталя. Бритоголовый ра-неный из-под огромной белоснежной койки достает из тряпицы и с улыбкой протягивает кусочек колотого бело-снежного сахара.
… Братьям хочется есть, есть и есть. Всему военному поколению до сих пор памятно это состояние.
Вторая вспышка: 1943 год. Поезд, полки «столыпин-ского» вагона, вокзал, огромный книжный шкаф, - воз-вращение в Москву. И больше свет не гас!
Так потом напишет память:

 «….Над миской военного супа,
И с ложкой, зажатой в руке,
Необратимо и тупо,
Верхом на перпетум волчке
Выносит войной опалённый 
И развороченный быт,
Спросонок, с пелёнок – вагоны, 
Погоны, загоны и стыд!» 

А дальше – как у всего поколения:
Школа, которой в 1952 году было присвоено имя Ни-колая Васильевича Гоголя, приуроченное к смене старого, скорбящего и сидящего классика в скульптурном испол-нении Андреева, на того, который и поныне стоит  в на-чале бывшего Пречистинского бульвара.
Ах, память, память! Выросла ты под скорбящим и си-дящим Гоголем, который был выдворен на территорию дворика Литературного института, что на Тверском буль-варе. 
В тебе – Южный Урал и работа в геофизической пар-тии, где впервые спустился в медные «копи» и где лазил по крутым предгорьям.
В тебе – удивление красотой безжизненных сосен с красными листьями и наивная уверенность невежды, что так и должно быть.
В тебе – поезд, несущий меня обратно в Москву, со странными пассажирами – переезжающими семьями, – и  шепот беженцев, вынужденных  переселенцев  первого «Чернобыля» – Челябинских озер.
В тебе – «злые империалисты»: Эйзенхауэр, Уинстон Черчилль и… «небывалый ожидаемый урожай».
Хранишь ты и ЗИЛ: рабочий класс, штамповку, тяже-лый цех холодной высадки металла и старенький завод «Комега», где токарем вытачивал болты.
В тебе – самая красивая девочка из нашего класса. В тебе – мой поступок – женитьба и моя красивая юная жена.
В тебе – мечты о гуманитарном образовании и сроч-ный призыв в армию за день до подачи документов в ВУЗ, – звонок телефона, изменивший жизнь и сохранив-шийся разговор майора Трояна с моей красивой юной женой, очень интеллигентного Трояна, убедившего ее, мою юную и красивую жену, убедить меня явиться в рай-военкомат… для сдачи норм ГТО.
«Пустячок!» – хранишь ты слова моей юной и краси-вой жены: «Майор Троян так мило разговаривал…» 
Хоть ты, память, уважаемое свойство и умеешь мудро отсеивать неприятные воспоминания, но хранишь для  петрушек в назидание или на сладкое – для момента вспыхнувшей жалости к себе скрежет дверцы сейфа, в который был брошен мой паспорт… И возвращенную об-ложку из кожи крокодила, которой я очень гордился.
Хранишь, чтобы по прошествии лет обречь меня вос-кликнуть: «Да здравствует майор Троян!»
Ах, память, память!  Хранишь ты долгие четыре года и понимание свободы, как некоей осознанной необходимо-сти. Хранишь ее идиотизм. Хранишь и славных команди-ров-фронтовиков Отечественной, и молодых карьеристов в блестящих звездах. И долгожданный «дембель»… И ту весну, тот вдох долгожданной свободы.
Хранишь равнины и обрывы, парение в мечтах и обва-лы в лаве осознанной необходимости.
Судьбе и тут ты подыграла тем, что выпростала из своего сундучка, с самого донышка, волнующие вообра-жение море и небо, сетку меридианов и параллелей по зелено-карим материкам и голубым океанам географиче-ской карты, той карты, которая являлась единственным украшением голой обшарпанной стены в деревушке под Пензой, перед глазами малыша, не осознающего голода, где старшим братьям хотелось есть, есть и есть.
Ах, память, память! Явила ты из подсознания сетку меридианов и параллелей. Явила жадность глаз, впитав-ших необъятность Земли и неба. Явила влюбленность в даль и восторженное ожидание чуда, которое вот-вот должно открыться за ближайшим лесом, болотцем, взгор-ком, горой, оврагом, рекой, – и увела от городской суеты.
И завершила интригу, сделав землепроходцем, инже-нером-геодезистом («землемером»), заставив исходить и измерить Матушку-Землю вдоль и поперек. Потому и явила строки:
Брюха нет, душа из ног,
Купол неба – кинозал,
Выцвел глаз, однако, Бог,
Что творил, зарисовал.

Проходят годы, изнашиваются ноги и руки, седеет го-лова, но не стареет душа. И, наглядевшись на Матушку-Землю, потянулась она к «Творцу небу и земли, видимым же всем и невидимым». И сверлит ее память и вкладыва-ет перо в руку.
Погрусти, дорогой читатель, вспоминая свое детство. После грусти придет улыбка, очищающая душу, или сар-кастический смех. Или ирония навсегда затаится в угол-ках глаз и губ. Возлюби ближнего своего, как самого се-бя. Но сначала – себя. Этому научать не надо. Это – подразумевается само собой.
А что такое любовь?

Я вам все сейчас объясню.
Объясню, что такое любовь.
Любовь, что бывает всегда.
Всегда только с первого взгляда.
Взгляда, опущенного с неба.
С неба, конечно, на землю.
На землю, не достигая ее.
Не достигая ее, и на миг задержавшись.
Задержавшись в стихии.
В стихии неба и земли.
Земли, давшей первый корень.
Корень цветку, оросившему небо.
Небо, ответившее взглядом.
Взглядом неба навстречу взгляду.
Взгляду заговорившему.
Заговорившему, словно Бог!
Бог! И случается чудо.
Чудо, открытое звездам,
Звездам, сокрытым во взгляде.
Во взгляде открытого неба.
Неба, полюбившего тебя.
Тебя, – единственного, неповторимого!

Каждый видит то, что видит, а память отбирает то, что хочет. А хочет она хорошего, блюдя единственного и не-повторимого хозяина. А что такое хорошо? Этого никто не знает, хотя думают, что знают. «Хорошо» или «плохо» устанавливает норма. У жизни – своя, у памяти – другая.
И хранится на донышке твоем детство, и рисует на-вязчивую картину.
Шли по дорогам мужчины и женщины! Они были не-счастны, но не знали об этом! Дети их рождались несча-стными, но не знали об этом!
В тот победный год каждый день кто-то возвращался с войны. На улицах происходили неожиданные встречи с близкими и родными. Кто-то с утра до вечера бродил по улицам в надежде встречи. Кто-то встречал, а кто-то и до сих пор ждет встречи, наверно, уже там…. Там, где мы продолжаемся, дорогой читатель...

Длинный худой человек в офицерской шинели разма-шисто вошел в комнату, в которой на огромной старой тахте лежал болезненного вида мальчик в короткой рас-пашонке. 
Вошедший человек так же размашисто, с уверенным любопытством, схватил мальчика на руки и прижал к хо-лодной шинели. Мальчик не испугался, потому что знал, что никто плохой не мог войти в их комнату, но что-то запротестовало в нем от бесцеремонности, и детская струя оставила мокрый след на шинели.
Так вот детская струя, оставившая мокрый след на шинели – первое проявление синдрома «П».
Каждый видит то, что видит. «Улица, фонарь, апте-ка…» – писал Блок. Тахта, тарелка-репродуктор, стол, стулья, книжный шкаф… Окно, кирпич, сараи, башня… – рисует память.   
И выплывает кошка, серо-бело-коричневая, пушистая, пространствовавшая с отцовским госпиталем по дорогам, виданной потом в кино, войны.
Прыжок кошки с пятого высокого этажа на асфальт двора. Синяк, правее ее кошачьего носа, и – несколько дней отлеживания.
Черепаха, наверно, из какого-нибудь разоренного зоо-парка или обитательница какой-нибудь сбежавшей бюр-герской семьи, с любопытством принесенная  пермяком или костромчанином-солдатиком к «дохтуру».
Черепаха, спавшая всю зиму за огромным письменным или книжным шкафом и выползавшая на первое весеннее солнце, заглянувшее в комнату.
Солнечное пятно на полу, в котором она, черепаха, вытягивающая мутно-зеленую морщинистую голову из панциря, одним боком рта захватывающая очищенную сочную дольку репчатого лука, и с «хрупом» откусываю-щая от него кусок.
Черепаха, медленно и блаженно жующая лук и ро-няющая настоящие слезы, поблескивающие на солнце, медленно вперевалку удаляющаяся надолго за свой шкаф после этого аттракциона, поплакавшая, ткнувшаяся мор-дой в плошку с водой и разлившая ее при этом.
Черепаха, копии которой в мире не было и не могло быть, потому что она там, в единственной и неповтори-мой памяти.
Черепаха, прожившая восемьсот лет, или триста, по-бывавшая, возможно, в руках пра, а может быть, и пра-прадеда!  Черепаха, возможно, вызвавшая у него такое же удивление и унесенная его памятью туда… Туда, где мы продолжаемся, дорогой читатель.
Автор до сих пор подолгу стоит около черепах в зоо-парке в глубоком шоке.
Черная тарелка – репродуктор, льющая звуки музыки и голос Левитана, дрожащая от воплей стадиона под хри-потцу Синявского и однажды по просьбе  радиослушате-лей пересказавшая родословную единственного и непо-вторимого обладателя памяти, будущего Петрушки, стра-дающего синдромом «П», носившего фамилию своего да-лекого предка по матери, тоже на букву «П»: Пашков-ский.
«Жил был король, когда-то…» – раздалось из огромно-го черного репродуктора, висящего над тахтой.
Только что, перед этим, из этой же тарелки раздава-лась песнь и тоже про короля, но только при том жила блоха. А этот король пошел в лес гулять, а может, на охоту. Увлекся, отбился от свиты, разбойники напугали, леший завлек, красавица ли померещилась, но – заблу-дился. И вот уж ночь. Пошел король на огонек. И набрел на угольщика древесного.
«Покажи дорогу, я – король», – говорит король.
«Некогда мне. Кончу работу, тогда покажу», – отвечал  угольщик.
Проголодался король, а угольщику некогда, – полыха-ют стволы в земляных печах. Смотрел, смотрел король на огонь и стал помогать угольщику в его работе. И зарабо-тал король ужин, – на следующий день – обед. И прора-ботал король день, два, неделю, месяц. Понравилось ко-ролю работать.
Когда уголь был готов, запряг угольщик лошадь и на телеге отвез короля в город по известным только ему тропам. Очарованный лесной жизнью, довольный возвра-щением, наградил король угольщика дружбой и отличил его дворянством. Так рассказала тарелка.
Каждый слышит то, что слышит.  Будущий Петрушка слышал, а взрослые, придя с работы, не поверили, – они не слышали. Прошли века, но род угольщика хранит в памяти эту историю, и, даже не зная ее, любит работать.

Второе проявление синдрома «П», и уже определенное именно как «П», случилось позже, через год.
Стоял на редкость теплый день в конце апреля, перед первомайскими праздниками. Умытый асфальт, подметен-ные тротуары, причесанный граблями бульвар со старин-ными тополями и кленами. Замирающее сердце в ожида-нии праздника.
А праздник этот в ту пору отмечался серьезно. Флаги уже заняли свои места на фасадах домов, аэростат уже завис над городом. Скорей бы утро! По этим праздникам делались подарки. Всякий подарок таит в себе неожидан-ность, иначе он – не подарок.
В праздничный день, после тайного и громкого согла-сования бюджета с прениями сторон, отец вывел мальчи-ка за руку из дома и торжественно довел до перекрестка родного переулка и старинного бульвара. Наверно, он по-вел бы и дальше, но судьбе было угодно, чтобы именно в этот час, и именно на этом перекрестке стоял лоточник со складным столиком, на котором лежали… Нет, вызы-вающе, нахально сияли, покрытые свежей краской, пах-нущие мастером, невиданные игрушки. По тем суровым временам, когда привинченные к дощечке подшипники являлись завистью целого двора, а владелец перочинного ножика вызывал зависть, венчающую тайную ненависть, лоток с игрушками мог принадлежать только сказке или другому миру.
Чего там только не было: барабаны, солдатики, само-леты, заводная пожарная машина, грузовики, танки, кук-лы, дудки-флейты, петухи, гуси-лебеди, гармошки, сви-стульки, часы, набитые опилками, скачущие мячики на резинке, воздушные шары и многое другое, сделанное ар-телью инвалидов великой Родины.
Отец царственным жестом показал на лоток и произ-нес единственное слово: «Выбирай!»
Отец воспринимался посторонними как-то особо. Люди подтягивались и, бросая постороннюю суету, внимательно беседовали с ним.
Таким был и этот миг: подтянутый лоточник,  высокий, худой, задумчивый, усталый отец и будущий «пациент» в ответственный момент выбора игрушки. Стресс, как оп-ределили бы теперь, вот то ощущение смятения, которое испытывал он под вопросительными взглядами мужчин, так как они не догадывались, что к задачке прикладыва-лось услышанное при обсуждении бюджета, дополнитель-ное условие: «Дорогую игрушку – нельзя!»
И мальчик в тот поворотный миг судьбы ткнул рукой в лежавшего на краю лотка Петрушку, целлулоидную голо-ву с колпаком и пришитым к ней камзольчиком с бле-стящими пуговицами, надевавшимся на кисть руки, два пальца которой вдевались в рукава с оркестровыми таре-лочками, а третий – в прорезь головы.
 «Вот и «фига», упрятанная в клоунский камзол!» – резюмирует память единственного и неповторимого.
Мужчины посмотрели на мальчика с нескрываемым удивлением.
– Нравится ли тебе это? – что-то заподозрив, пере-спросил отец.
Краска залила лицо мальчика, и, выдержав паузу, он кивнул утвердительно.
«Характер!» – насмехается память.
Отец поинтересовался стоимостью Петрушки, который действительно оказался дешевле вожделенной пожарной машины и солдатиков. И Петрушка перекочевал с лотка в руку мальчика. И они молча и торжественно пошли до-мой.
Был ли счастлив мальчик? Будущий «пациент» утвер-ждает, что радости не испытывал.
Отцу передалось его состояние. Звонок-трещетка, про-трещав три раза, таков был пароль коммунальной кварти-ры, растворил дверь, и встретившая мама тоже почувст-вовала неподдающуюся описанию грусть.
«Подобное состояние охватывало «пациента» и впо-следствии при принятии решений. Совершаемые им по-ступки, которыми он вправе был бы гордиться, оценива-лись им, как совершенные «вопреки», а не «благодаря»! (Выписка из истории болезни).

«О-хо-хо! – терзает память. – Далеко завело это «во-преки»!»
Далее синдром развивался в следующей последова-тельности. Мальчик полюбил Петрушку! Долгие дни, ко-гда все были на работе, а на работу ходили все, часто бо-леющий мальчик привязывал бельевую веревку к двум стульям, вешал  на нее скатерть и, присев за нею на кор-точки, надевал на руку Петрушку и начинал представление.
Кукольный театр! Упоение было именно в самом нача-ле, когда Петрушка начинал, хлопая тарелочками, пред-ставление словами: «Здрасьте! Сейчас мы покажем вам представление всем на удивление! Спешите, летите, к единственному в мире несчастному Петрушке, доставше-муся несчастному мальчику! Спешите к полюбившим друг друга и ставшим счастливыми от этой любви!»
Монологи были самыми разнообразными и обо всем. Представление длилось часами. Зрителей не было! А нужны ли они, если им внимал плюшевый мишка довоен-ной поры, оловянные солдатики, фарфоровые улитки, гипсовый Маяковский, фигурка балерины, корешки книг на полках? Если и кошка благоволила присутствовать на представлении и долго, не мигая, глядела на движущегося за занавесом Петрушку? И когда затянувшееся представ-ление заставали домочадцы, они многозначительно ухмы-лялись, находя в этом действе отклонение от «торжест-вующей нормы».
– Где ты, Петрушка? – восклицает иногда пациент. И отвечает задумчиво на свой вопрос:
– Так ведь это я сам и есть! Я, всю жизнь разбираю-щийся, что такое «сам»! Я – Петрушка!
Представление затянулось! Представление продолжа-ется! Это говорю я, продираясь через репье мерзостей и цветы дерзостей, ковыль странствий и травы кладбищ  к самому себе!
Это моя горькая ухмылка блуждает по лицу, отражае-мому зеркалами но проходя насквозь туда, в зазеркалье, при виде господ, ранее бывших мною или частью меня, счастливо гуляющих с раскрытыми ртами по лабиринтам своего «Я», превращается в улыбку радости. Мне прият-ны эти господа, понявшие, что такое «смысл», вопреки которому они жили, в его поисках.
Это я! Я даю последнее представление, начиная его словами: «Здрасьте, мои дорогие! Вы поняли, и я иду! Ог-лобли повернув к вам, не коня! А конь? Он здесь! Конь скачет в «ерунду»! От смысла! В поисках меня!»
Это я иду в толпе, семеня, шаг в шаг с нею, подсчиты-вая скорость движения «меня» в толпе, наивно полагая, что толпа двигается со мною, с одним желанием, – вый-ти! А выхода нет!  И все же я – homo sapiens. Я живу, вопреки норме, благодаря ему, Петрушке, целлулоидной голове с камзольчиком!
– Где ты, Петрушка?
– Я – здесь! – отвечает Петрушка.