Нельзя гипнотизировать беременную женщину

Прибыв с семьёй в Австралию без знания английского языка и без права на пособие, мне ничего не оставалось делать, кроме как пополнить армию безработных, мыкающихся по Мельбурну в поисках любой работы. После затяжной полосы неудач мне, наконец, повезло. Помог Борис Хван, мой ташкентский земляк, с которым я не был знаком до приезда в Австралию и подружился уже здесь.

Могу заявить, что моя «пролетарская эпопея» в Австралии прошла под знаком Бориса. Он уже один раз устраивал меня на работу на фабрику. Устроил и на этот раз. И снова на корейскую фабрику. Но на другую. На первой я рубил акульи хвосты, а на этой – уже бычьи. Продвижение по службе, так сказать.

На последней фабрике в боссах ходил однофамилец Бориса, тоже Хван, перед которым и ходатайствовал за меня мой ташкентский Хван. На мой вопрос, не родственник ли он австралийскому Хвану, Борис ответил: «Все Хваны – родственники».

Из всех моих здешних «университетов», а в Австралии Максим Горький стал для меня ближе по духу, этот оказался самым продолжительным. Проработав на фабрике несколько месяцев, я приобрёл уверенность в себе, что в эмиграции имеет большое значение. И хотя пахать приходилось на износ, – по утрам приходилось усилием воли сбрасывать задубевшее от боли тело с кровати – на душе было довольно комфортно.

Я стал своим парнем в интернациональном коллективе и, что важнее, на хорошем счету у начальства. Директор, мой ровесник по имени Якоб, дружески похлопывал меня по плечу, а фабричный Хван, тот вообще не мог нагордиться своим протеже, то и дело демонстрируя меня новичкам. Мол, учитесь, как надо работать.

Мы делали говяжий суп на экспорт в Южную Корею. Мне особенно удавалась хитроумная операция рубки хвостов на специальной машине; школа Бориса, с которым мне посчастливилось поработать бок-о-бок на предыдущей фабрике, не прошла даром. Слава моя росла изо дня в день, и висеть бы моему портрету с надписью «Прославленный Хвосторуб» на Доске Почёта, если бы таковая имелась на фабрике.

Можно было бы много чего интересного рассказать об этом славном времени, что, Бог даст, я и сделаю в будущем. Но сейчас хочу начать с конца. Говорят, конец – делу венец, что у меня и получилось. Правда, венец оказался не скажу, что терновым, но и далеко не лавровым.

Всё было сносно до тех пор, пока у нас на фабрике не появилась парочка корейских молодожёнов: он, интеллигентного вида очкарик, и она, миловидная брюнеточка с кудряшками, нехарактерными  для кореянок. Она ждала ребёночка. Я на глаз определил, что беременность была где-то в начале третьего триместра (как-никак у меня медицинское образование), и подумал, что фабрика с её шумом, паром и вонизмой не лучшее место для донашивания плода. Да и работа тут – не по морскому пляжу гулять. А она, бедняжка, старалась не отставать от своего мужа, который, несмотря на свою непролетарскую внешность, оказался трудягой.

В конце рабочего дня, когда мы занялись уборкой помещения, я увидел, что беременная женщина волочит тяжёлое ведро с грязными отходами. Во мне взыграл джентельменский комплекс: я поспешил отнять у неё ведро и, указав на её выпирающий живот, сказал: «Not good». Думаю, понятно без перевода. Вот с этого злополучного «нот гуд» всё и началось. Тогда я не подозревал, что моей фабричной идиллии пришёл конец, и наступил час испытаний.

На следующий день я то и дело ловил на себе её благодарный взгляд. Когда мы встречались глазами, она вспыхивала счастливой улыбкой. Было похоже, что прошлой ночью я ей приснился в виде сказочного принца.

В получасовой перерыв, когда все обедали в специальной комнате, я обычно выходил на свежий воздух и уединялся в своём колымаге марки Датсун, которая по машинным мерках была постарше хозяина, но тоже пока была способна передвигаться самостоятельно. Здесь после скромного ланча я дремал по-стариковски или предавался размышлениям о превратностях судьбы.

На этот же раз подремать мне не удалось. Эта женщина, оставив своего законного мужа в душном помещении фабрики, последовала за мной. Она села на тротуар рядом с моей машиной и попросила оставить дверку машины открытой. По-видимому, она хотела видеть своего принца целиком в его изодранной робе и грязных резиновых сапогах громадных размеров. А на голове принца вместо короны красовался дурацкий беретик из искусственной марли. Эти беретики нам выдавали на фабрике, чтобы потребитель нашего супа не находил в нём наши волосы.

Я жевал банан, а моя новоявленная поклонница наблюдала за этим актом восхищёнными глазами. Трудно сказать, какую эстетику она в этом находила. Я улыбнулся ей, она просияла. Соскучилась, видать, по вниманию. Муж явно её не баловал. А моё джентельменство произвело на неё сильное впечатление. Слишком сильное, как я это прочувствовал тогда. 

Обернувшись, я увидел, что её муженёк-интеллигентик, поблескивая очками, робко выглядывает из-за дверей фабрики, но подойти не решается. Ох уж эта рефлексирующая интеллигенция! Я заёрзал, осознавая двумысленность положения, но не знал, что делать. Не прогонять же беременную женщину.

Быть предметом внимания противоположного пола всегда лестно, и мужчины тут недалеко ушли от женщин. В другое время я, пожалуй, и расцвёл бы самодовольной ухмылкой, но в данной ситуации особо приятных эмоций почему-то не возникало. Несмотря на тяжелый и однообразный труд, у меня ещё хватало ума понимать, что моя персона, как таковая, со всеми её потрохами и дурацким колпаком на макушке, к чувствам женщины имеет очень далёкое отношение.

То, что жещина была охвачена любовными переживаниями, было очевидным. Мой жизненый опыт уже позволял отличать настоящую влюблённость от заурядного флирта: у флиртующих женщин глаза играют, а у влюблённых светятся. Мягко сияют особым внутренним светом. А эта беззащитная доверчивость... Нет-нет, ошибиться тут было трудно.

Во что влюбилась эта женщина, в свою давнюю неосуществлённую мечту или в иллюзию счастья, внезапно возникшую после того, как она столкнулась с непривычной для неё сердобольностью, или ещё во что-то, остаётся только гадать. О любви написано больше, чем о чём-либо другом на свете, но на вопрос, почему она возникает, вопреки самым неподходящим условиям, вразумительного ответа не найдено.

На следующий день её завороженный взор следовал за мной всюду, куда-бы я ни направлялся. Бывало такое в молодости, что в меня влюблялись безответно, но чтобы беременная женщина... Я был в растерянности и, не зная, как себя вести, просто избегал контактов с ней. Но куда денешься в пространстве, ограниченном коробкой фабрики?

Женщина не отрывала глаз от объекта своего вожделения, и было удивительно, что, манипулируя огромным острым ножом, она умудрялась не пораниться. Она ведь совсем не смотрела на то, что режет, с отрешённым видом очищая мясо от жира. Видимо, моя персона выглядела привлекательнее, чем кусок варёного мяса. Впрочем, думаю, не намного. В этой парилке у всех был варёный видок, как-будто нас только что вынули из горячего бульона, который мы готовили для консервов.

В обеденный перерыв я постарался незаметно прошмыгнуть через задние ворота на улицу к своей машине, которую специально запарковал в укромном месте позади здания фабрики. Но не тут было. Невольница любви появилась буквально через минуту и, осмелев, попросилась внутрь машины. Её просьба застала меня врасплох. Я скорчил на лице неопределённую гримасу, которую женщина восприняла как знак согласия. Она шустро, даже слишком шустро для её кондиции, юркнула в кабину - я сообразить не успел что к чему - и уставилась на меня преданными глазами, в которых, как мне показалось, мелькало ожидание.

На что она надеялась, одному Богу известно. Может быть на то, что свежесваренный принц заведёт машину и увезёт её в волшебные края, где нет фабричной суеты и смрада и не надо делать изнурительную работу, а главное, нет её, похоже уже опостылевшего, супруга. Впрочем, насчёт последнего не смею утверждать. Женская душа – загадка.

Не знаю, что она ожидала, но сам я чувствовал себя не в своей тарелке. Тем более, что у задних ворот фабрики сгрудилась группа фабричной корейской молодёжи, поглядывающая в нашу сторону отнюдь не с праздным любопытством. Дело начинало пахнуть керосином.

Однако на этот раз пронесло. Мы мирно доработали до конца дня. Правда, теперь я ловил на себе не только её влюблённые глаза, но и разнообразные взгляды работников: любопытно-насмешливые, неприязненные, угрожающие... Мы находились в фокусе всеобщего наблюдения.

Случайно, а может быть и с умыслом, цеховой надсмотрщик Пол поставил меня работать за разделочный стол рядом с мужем женщины. Работницы, стоящие напротив, переглянулись и захихикали. Очкарик, сосредоточившись на работе, делал вид, что не замечает меня. Я тоже не горел желанием заводить с ним задушевную беседу. Вдруг ни с того ни с сего он, показывая пальцем на моё ухо, застенчивым голосом сказал: «You have hair growing оn your ears» - «У тебя на ушах волосы растут». Это прозвучало так забавно, что я едва удержался от смеха; в этой и так уже напряжённой обстановке мой смех могли бы неправильно истолковать. Я лишь ответил: «What can I do?» - «Что я могу поделать?»

Вечером, когда расходились по домам, эта женщина смотрела в мою сторону с таким печальным видом, как-будто провожала меня на фронт. Они вышли к машине раньше меня, а я специально замешкался, надеясь, что они уедут. Но когда я вышел, она стояла возле машины, а её интеллигентный муж уже сидел за рулём и терпеливо ждал. Но он-то чего ждал?! Я торопливо рванул прочь.

Новый день – новые сюрпризы. Мы только начали работу, когда ко мне подошёл один из работников, которому начальство поручило присматривать за остальными. Я, да и не только я, недолюбливали этого типа. Он пришёл на фабрику позже меня, опыта был невеликого, да и как работник - не ахти. Единственно, что у него получалось отменно, так это угождать начальству.

Как-то к нам приехала комиссия из Сеула, боссы нашего босса, так как фабрика принадлежала южнокорейской компании, и мы все стали зрителями спектакля одного актёра, который разыграл этот тип. Не успели боссы появиться в проходе цеха, как наш доморощенный артист поспешил к ним, сложив руки на груди и заискивающе кланяясь на традиционный корейский манер. Он елозил как собака, выпрашивающая кость у хозяина. Мне нравится восточный этикет, однако то, что изображал этот лизоблюд, было уж слишком. Но моё мнение осталось при мне, а начальство решило по-своему, бросив ему кость в виде повышения в чине. Начальство, оно и в Корее начальство.

Забегая вперёд, скажу, что на этот раз боссы ошиблись. Этот специалист по поклонам вскоре из-за своей самонадеянности так «поклонился», что принёс фабрике убыток минимум в несколько сот долларов. На том его успешная карьера закончилась. По крайней мере, на этой фабрике.

А пока этот холуй взял на себя роль блюстителя нравственности, сказав мне: «You see, she’s pregnant» - «Видишь, она беременная». И это он мне, врачу, хотя и бывшему, заявил. Сказал он это фальшиво-доверительным тоном, вроде как рассчитывая на моё понимание. Пронюхал, видимо, о моих хороших отношениях с директором Якобом. Я пожал плечами.

Через пару часов, убедившись, что беременная женщина по-прежнему не выходит из любовного транса, этот новоявленный начальничек уже более жёстким тоном скомандовал мне: «Stop hypnotizing her!» - «Прекрати гипнотизировать её!». Он поверг меня в замешательство.

Тут ещё филиппинец Ромео, улыбчивый забавный толстячок, комичная внешность и романтическое имя которого никак не лепились друг к другу, заговорнически подмигнул мне, кивнув в сторону беременной женщины, а затем показал украдкой оттопыренный большой палец. Кому адресовался этот жест-комплимент, мне или влюблённой женщине, было неясно.

Я чувствовал, что влип в какую-то историю, но не знал в какую до тех пор, пока мне опять не намекнули о гипнозе. На фабрике работали  две подруги-вьетнамочки, к слову сказать, отличные работницы из старой фабричной «гвардии», которых я знал со своего первого дня здесь и был с ними в дружеских отношениях. Одна была покрупнее и посерьёзнее, а другая, курносенькая пигалица, на вид совсем подросток, ни за что не скажешь, что она – мать двоих детей.

Эта пигалица, отчаянная кокетка, зыркнув на меня раскосыми глазёнками, заигрывающим голоском сказала: «Why are you hypnotizing this pregnant woman? Can you hypnotize me?» - «Зачем ты гипнотизируешь беременную женщину? Смог бы ты загипнотизировать меня?». И обе прыснули со смеху.

На фабрике знали, что в прошлой жизни я был врачом-психиатром. Кто-то пустил слух, что я владею гипнозом и загипнотизирировал беременную женщину до любовного затмения. Кто это сделал, я так и не узнал; у слухов авторов нет.

Откуда им было знать, что я был идейным противником всякого рода шаманств, к гипнотерапии относился скептически, а уж к неэтичному применению гипноза - вообще резко отрицательно.

Известно, чем абсурднее слухи, тем они привлекательнее. На фоне серых фабричных будней байка про коварного психиатра-сердцееда и его несчастную жертву, выглядела очень даже пикантно. Я стал популярен в одночасье. Тёмная слава гипнотизёра затмила светлую славу хвосторуба.

Фабричный Хван больше не демонстрировал меня новичкам как передовика производства. Он, всегда покорявший открытой дружеской манерой общения, стал при встрече огорчать меня коротким холодным взглядом. Я поначалу не мог сообразить, в чём причина столь резкой смены отношения Хвана ко мне.

Но как-то раз я зашёл к нему по делу и он, избегая прямого взгляда со мной, спросил: «Where is your wife?» - «Где твоя жена?». Я удивился неожиданному вопросу и ответил, что она уехала в Ташкент ухаживать за тяжело больной мамой. Хван задумался на минуту, потом бросил на меня осуждающий взгляд и сказал: «I see» - «Понимаю». Я не понял, что он понял, но когда он сказал: «Your wife's a good woman» - «Твоя жена хорошая женщина», таким тоном, как-будто он хотел спросить «а ты, сукин сын, чем тут занимаешься?», до меня стал доходить смысл нашей «тёплой» беседы. А когда он пробурчал что-то про «гипноз», всё стало на свои места.

Хван отвернулся от меня, дав понять, что не желает больше общаться со мной. То ли он был возмущён моей супружеской «неверностью», то ли беспокоился за крепость семейных уз в молодой корейской семье, то ли опасался, что я напущу порчу и на него... Было ясно одно: Хван вычеркнул меня из списка своих друзей. Когда от тебя незаслуженно отворачивается человек, к которому ты испытываешь чувство благодарной симпатии, это переносится довольно болезненно.

Мой друг Борис, который мог бы помочь мне, к этому времени навсегда покинул Австралию. Я же сам со своим эмбриональным английским был ещё неспособен пролить достаточно света на эту деликатную ситуацию, чтобы всем стало понятно, что я тут ни при чём.

Да и мотива объясняться у меня не возникало. Во-первых, моя совесть была чиста; по крайней мере, так считал я. Что же мне теперь при встрече с чужими беременными женами застенчиво прикрывать лицо ладошкой? Во-вторых, спихивать всю «вину» на бедную женщину, которая и так уже бросила на алтарь любви свою репутацию и, возможно, своё семейное благополучие, было бы не по-мужски.

И не только Хван изменился по отношению ко мне. До того дружелюбная компания молодых корейцев стала относиться ко мне с неприкрытой враждебностью. Особенно выделялся атлетического сложения здоровячок, у которого явно чесались кулаки при виде меня. Я - не робкого десятка. Конечно, в Австралию я приехал не за пополнением коллекции фингалов - она у меня с детства богатая, - но если бы мне хорошенько промассировали физиономию и помяли бока, тоже невелика драма .

И потом вряд ли этот здоровячок был звездой восточного единоборства. Звёзды по фабрикам не шастают. Это заморским учёным, обременённым научными титулами, здесь самое место, а тем, кто с чёрным поясом – не...

Я не драки боялся. Я боялся потерять работу. Мои оппоненты, видимо, тоже не переходили к решительным действиям из этих же соображений. А может быть они опасались моих «магических чар». Кто знает, на что способны эти психиатры-колдуны. Одна жертва налицо, кто следующий?

На корейских парней я зла не держал. Они проявляли национальную солидарность; этот комплекс очень выражен на чужбине. Меня возмутил пёс-надсмотрщик (а supervisor), по имени Пол, которого я уже упоминал. Он то и дело погонял нас насмешливо-презрительным: «What are you doing?!» - «Чем ты занимаешься?!». Но рук до сих пор не распускал. По крайней мере, по отношению ко мне. А тут он, воспользовавшись моим незавидным положением изгоя, без всякой на то причины грубо схватил меня за плечо и толкнул. Я с трудом подавил в себе импульс хряснуть его по жирной роже. С разворота, со смаком! Но даже это удовольствие было мне не по зубам. Бесправие, одним словом!

Меня утешало лишь то, что директор Якоб по-прежнему оставался со мной приветливым и ни словом не намекнул мне о происходящем. Он даже подарил мне очки в дорогой оправе, собственноручно поломав мои пятидолларовые и выбросив их в мусорный бин. Он заявил при этом, что доктору не пристало носить дешёвые очки. Директор или был не в курсе всей этой мелодрамы, взбудоражившей фабричную публику, или достаточно мудрым, чтобы не поддаваться ажиотажу толпы. Скорее всего, второе.

Директора Якоба я вспоминаю с благодарностью до сих пор. Ведь его поддержка имела для меня не только моральную сторону. Фабрика поддерживала на плаву мою семью. И я был тогда единственным добытчиком в семье. Ни другого источника доходов, ни, тем более, заначки в чулке мы не имели. И если бы директор тоже поверил в этот абсурд и проникся гневом праведным, как это случилось с Хваном, не миновать бы мне убийственного «завтра не приходите». Кто испытал на себе «прелести» безработицы, тот поймёт, о чём я толкую.

Да и осуждали меня не все работники. Были и такие, которые держались «на моей стороне». Мой самый близкий приятель, симпатичный паренёк из Эритреи, мечтавший о карьере политика у себя на Родине, а пока набиравшийся жизненного опыта в Австралии, выразил свою поддержку лаконично, но предельно ясно: «She’s stupid!» - «Она глупая!». Тонкий политический подтекст этой фразы был таков: «если баба – дура, нечего мужика винить в этом».

Была ли та женщина глупой или просто влюблённой, что недалеко друг от друга, не мне судить. Что собственно я о ней знал?! Я даже имени её не спросил. И что мне надо было предпринять, чтобы прояснить и разрядить ту ситуацию, я и сейчас не представляю.

Мне потом добрые люди говорили, что я должен был бы потолковать с этой женщиной и объяснить, что это нехорошо при живом муже да ещё в таком положении увлекаться чужим мужчиной, у которого, наверное, есть своя семья, дети и далее в том же духе...  Я ещё могу вытерпеть нравоучения в свой адрес, но чтобы самому кому-то читать мораль...  Боже упаси! Пусть уж лучше мне морду набьют.

Эта история прервалась, так и не достигнув кульминации, из-за того, что я попал в серьёзную автоаварию. Вынужден разочаровать любителей детективного жанра: муж влюблённой женщины не имел к этому никакого отношения. Авария случилась по моей вине. Я был уставшим и повернул на красную стрелку. В результате, поломал два ребра и, что печальнее, мой верный Датсун,  вернее, не мой, а моей свояченицы, приказал долго жить, и его отвезли на автомобильное кладбище. Без музыки. А я вышел из пролетарского строя, как оказалось, навсегда, и на фабрику больше не вернулся.

Через год, уже работая врачом в госпитале, – как ни парадоксально, вышеупомянутая авария вышла мне на руку, – я случайно встретил эту даму в супермаркете. Она обрадованно подскочила ко мне и стала расспрашивать про моё житьё-бытьё. Я про себя отметил, что она не только не зачахла в разлуке, но и, напротив, заметно похорошела. Счастье материнство оказалось сильнее тоски по заморскому принцу. Да и ухаживать за грудным ребёнком, наверное, было полегче, чем, будучи на сносях, вкалывать на вонючей фабрике. Впрочем, на последнем утверждении не настаиваю. Своего опыта не имею.

Затем женщина вдруг поинтересовалась, где я живу и какой у меня адрес. Я перепугался, что-то невнятно пробормотал и махнул рукой в противоположную от дома сторону.

Сейчас, когда я нахожусь на безопасном временном расстоянии от той ситуации, мне самому любопытно, какое продолжение имела бы эта история, не случись автоавария. Но это уже фантазии из серии «что было бы, если бы...» с широким веером сюжетных вариантов.

Наше же реальное прошлое имеет один единственный сюжет – наша жизнь.