Панихида по Андропову. Страница Иоанны 53

*   *   *
Господь осыпал её тогда незаслуженными милостями.

 Вскоре иеромонах отец Андрей, бывший в миру художником Игнатием Дарёновым, начал исполнять требы в небольшом, но весьма известном подмосковном храме.

Из Лужина туда легко можно было добраться электричкой и загородным автобусом. Иоанна наведывалась с набитыми сумками лужинских даров - солёных огурцов, квашеной капусты, варенья, ягод и фруктов - в летнее время. А то и просто с банкой рыночного творога или каким-то удавшимся домашним блюдом /кроме, разумеется, скоромных в пост/.

Она, прежде ненавидевшая любую суету вокруг еды, испытывала блаженство при мысли, что готовит для Гани /конечно, плюс вся братия - принесённые прихожанами дары сразу же выставлялись на общий стол/.
За щедрые дары её привечали обслуживающие храм матушки и называли "походной кухней".

Иоанна приезжала по будням с первым автобусом, но как бы рано она ни приехала, в исповедальне уже поджидал народ.

Религиозное возрождение семидесятых-восьмидесятых, скандально-популярная репутация знаменитого художника - эмигранта и теперь монаха, вернувшегося из капиталистического изобильного рая, чтобы служить Богу... Поначалу так объясняла себе Иоанна этот растущий ажиотаж вокруг нового батюшки.

Но подслушанные разговоры ничего не понимающих в живописи и эмиграции простых прихожанок свидетельствовали об отце Андрее-молитвеннике, прозорливце и строгом постнике /как ни пыталась помешать последнему мнению Иоанна неуёмной своей стряпнёй/. О требовательном жёстком наставнике.

Сгорая сам, отец Андрей, считающий отныне небесным своим покровителем великого Андрея Рублёва, желал того же огня от духовных своих чад.

Те стонали, но терпели. Число богато одетых дам, интеллигентов "на колёсах" и в дублёнках, среди которых попадалось немало знакомых лиц, росло день ото дня, оттесняя туземных бабулек, чем те были крайне недовольны.

Поначалу их смиренно пропускали вперёд, побаивались, но потом пришельцы освоились, и всё это стало напоминать пусть молчаливо-печальную, но всё же очередь.

Многоликая советская толпа, блудные дети, наперебой тянущие руки к хлебу Небесному, к благодатному батюшке, похожему на подстреленного ворона своим будто нависшем над исповедником чёрным оперением.

То - будто в бессильной смертной муке лежащими на аналое руками-крыльями, упавшим на руки лицом под сугробом как-то разом поседевшей, но по-прежнему пышной гривы.
Потом сугроб оживает, отец Андрей что-то говорит, иногда невыносимо долго, слышен лишь неразличимо-тревожный, как азбука Морзе, пульс слов...

Опять чёрное крыло оживает:

- Да простятся чаду Георгию грехи его...

Мелькнёт то умилённо-счастливое, заплаканное, то пунцовое, обожжённое стыдом, то потерянно бледное от волнения лицо продирающегося к выходу исповедника. Толпа выталкивает его из исповедальни, как пар под давлением, и каждый продвигается еще на шаг ближе к цели.

И вот уже снова чёрный ворон, как подстреленный, падает на аналой, чтобы опять погрузиться во мрачные смрадные отстойники человеческой души. Иной раз впервые пришедшей на исповедь, как и Иоанна когда-то.

Впервые за десятки лет.

Самое тёмное, злое, грязное, порой скрытое в помыслах, неосуществленных намерениях - дно души, преисподняя обрушивались на склонённую ганину голову.

Покорно, как перед гильотиной.

Каждый раз - гильотина. Как-то он признался ей в этом:
- Господи, что же они творят!.. Самые умные, самые лучшие, самые надёжные - как страшно и неожиданно падают!..

Ганя едва не плакал - невидимый для посторонних глаз в глубине опустевшего церковного дворика. И потрясённая этой вдруг прорвавшейся плотиной то ли слабости, то ли Любви, Иоанна сокрушалась вместе с ним над чьим-то падением...

Она-то знала это смертельно притягивающее к краю бездны объятие злого помысла. Так жутко и сладко манят рельсы под приближающимся поездом.

Она вспомнила уже, казалось бы, поросшую быльём гибель Лёнечки, их с Денисом многолетний детективный сериал...
Каждый - потенциальный преступник, убийца, каждый носит в душе замедленную мину первородного греха. Нужны лишь определенные условия, соблазны, чтобы она сдетонировала...
Или включились противостоящие греху силы, защитные механизмы.

Никто не может судить другого, не побывав в шкуре того другого. На его дыбе, на его костре. Так сказал простивший её Денис.

Лишь Господь, только Он - настоящий судья. Лишь у Сына - скреплённое Кровью право...

Так и прошептал в ту минуту силы или слабости Ганя:
- Прости им, Господи, не ведают, что творят.

Он не мог их исцелить. Мог лишь молиться за них, выслушивать и отпускать грехи, любить и жалеть, несмотря на их безобразие. Перевязывать раны, иногда резать по-живому... Но был лишь посредником, через которого передавалась исцеляющая сила благодати Божией.

- Я ничего не могу, я только проводник, - сокрушался Ганя, - Они слушают, но не слышат, а если слышат, то не слушаются.
А слушаются - то лишь внешне, противясь сердцем. А велено "не казаться, а быть"...

Больной добровольно приходит в лечебницу, ложится на операционный стол. Хирург берёт скальпель, отсекает опухоли зла, делает переливание крови, но это ещё ничего не значит.

Зло даёт метастазы, иногда более страшные, - обычная кровь тут не поможет.

"Сие есть Кровь Моя Нового Завета, еже на вы и на многие изливаемая во оставление грехов"...
По вере, молитве, жалости и любви священника хлеб и вино превращаются в их сосудах, артериях не в обычную кровь, а Божественную. Всесильное исцеляющее чудо...

"Примите, ядите..."

- Почему они не исцеляются? Я, наверное, ничего не могу, я непроницаем для Света, я плохой пастырь...

Потом Ганя каялся в грехе малодушия и уныния.

Иоанна, как могла, утешала, ободряла, внутренне содрогаясь от сознания, сколько тайной мерзости приходится выслушивать каждый раз отцу Андрею.
И не просто выслушивать, но брать на себя ответственность за отпущение греха, за выбор лекарства.
И принимать единственно правильное решение, и давать один верный совет, находя ключ к каждой душе.

"Среди лукавых, малодушных, больных балованых детей..."

За каждого отвечать перед Богом - для него это было предельно серьёзно. А ведь порой приходилось иметь дело просто с любопытствующими, желающими побеседовать с подавшимся в монахи известным художником...


Так или иначе, число чад отца Андрея стремительно росло, что явилось, разумеется, поводом для недовольства властей и соблазном для других священников. Ганя буквально валился с ног и таял день ото дня от нервного истощения.

Он вдохновенно служил литургию, признаваясь, что иногда теряет сознание от ощущения близкого присутствия Божия и собственной тьмы перед Огнём...
А ведь кроме литургии - молебны, панихиды... Мёртвые, за которых он тоже отвечал, по-церковному "усопшие".

И отвечал за хор из прихожан, ездил причащать больных и умирающих, венчал и крестил, помногу молился, спал по четыре-пять часов...

Она каждой клеткой чувствовала, как ему тяжко порой приходилось на этом костре, перед Престолом Господним, молилась за него слабой своей молитвой и больше ничем не могла помочь...

Итак, она приезжала очень рано с набитыми сумками, в непривычно длинной, вместо обычных джинсов, юбке, в завязанном под подбородком платке.
Стояла незаметно где-нибудь в уголке во время исповеди, литургии, причастия, молебна, панихиды... Потом вместе со всеми подходила к кресту.

- Иоанна...

Поговорить им почти не удавалось - после службы выстраивалась уже во дворе длинная очередь к батюшке по личным вопросам. Её безуспешно разгоняли послушницы при церкви - мол, имейте совесть, дайте батюшке отдохнуть, пообедать хотя бы, он тоже человек...

И наконец, уже у дверей трапезной, Иоанна передавала ему сумки - сначала просто с едой, потом с распечатанными религиозно-познавательными брошюрками, которые она по его заданию размножала. Иногда составляя сама для его духовных чад - тогда такая литература практически отсутствовала и была недоступна.

Главы из различных источников: о Боге, вере, грехе, посте, молитве, христианской жизни, о таинствах. Как готовиться к исповеди и причастию. О Кресте, о смерти, о православных праздниках.


Как-то незаметно эти брошюрки стали её основным делом, главным наполнителем лужинских дней. Служить Богу, помогая отцу Андрею сеять "разумное, доброе, вечное".

"Если б навеки так было", - мечтала она, поджидая Ганю на скамье перед трапезной. Он возвращался с пустыми сумками - провизия отправлялась на общий стол, литературу Ганя прятал в келье и потом раздавал потихоньку.

Религиозно-издательская деятельность весьма не поощрялась, в общине Глеба уже были крупные неприятности. Приходилось соблюдать предельную осторожность.

Иоанну эта конспирация даже развлекала, все подобные запреты казались нелепыми, по-детски глупыми. Режим представлялся вечным, народ жил своей ребячьей жизнью, весело и беззлобно поддразнивая власть.

"Ну, заяц, погоди!" "А ну-ка, отними", "Я от дедушки ушёл", "А нам всё равно..."

По возможности сачковали, приворовывали, ходили в гости, спивались потихоньку.

Техническая интеллигенция вкалывала и сачковала в бесчисленных НИИ, поругивая тупость и инертность вышестоящих органов, гуманитарная - митинговала на кухнях, потихоньку развратничала и тоже спивалась.
Некоторые подались в модные восточные религии - буддисты, йоги, кришнаиты.

Те же, кто преодолев гордыню и побратавшись с церковными бабулями вернулись в православие, - не умели верить сердцем. Их "лжеименный" разум требовал доказательств, знаний и свидетельств. В основном, для них-то и составляла Иоанна свои брошюрки, одновременно убеждая и себя, укрепляя и свои шаткие религиозные догмы.

Долгими лужинскими вечерами, обложившись литературой, она вела увлекательный разговор с Небом, спрашивая и получая ответы.
Стучала машинка, щёлкал скоросшиватель, брошюрки укладывались плотным слоем на дно сумок, сверху - банки. Ганя относил сумки в келью и возвращался с одной - сумка в сумке.

А в целлофановом пакете, засунутом в пустую трёхлитровую банку - инструкция и деньги. Кому позвонить, что и по какому адресу раздать нуждающимся и т.д.

Это подполье ей очень нравилось... Хотя она и понимала, что всё может плохо кончиться.

Первое время деньги на благотворительность были лично ганины и общинные, потом она присоединила к ним и часть своих, вырученных за цветы. Для многодетных, больных, просто попавших в беду.
- Ой, доченька, погоди, скажи хоть кого благодарить?..
- Господь послал, бабуля...

Ей также нравилось, как они неумело крестятся, распечатывая пакеты с рождественскими дарами, с каким детским восторгом извлекают оттуда какой-либо вкусный и полезный дефицит. И комната пахнет по-новогоднему, навевая воспоминания о первых послевоенных подарках.
И о преодоленном ею запретном плоде, о котором думать было нельзя, да она и не вспоминала.

Всё это было будто из другой, не её жизни. А в нынешней она развозила рождественские подарки на стареющем своём жигулёнке и рассказывала, что дед Мороз - это тот самый святой Николай Угодник, которого даже студенты просят послать на экзамене счастливый билетик.
Санта-Клаус, святитель Николай.

Однажды он ей даже приснился - промелькнувший в безликой толпе старец в кумачовой мантии, с белоснежной метелью волос, похожей на ганину, к которому она рванулась в восторге, догнала, прося благословения.
Старец возложил ей на голову легкоснежную свою руку и вздохнул печально:

- Веры в тебе маловато...

Наверное, так и было, иначе зачем бы ей снова и снова искать разумом доказательства бытия Божия? Она тешила себя мыслью, что ищет - для других.
Находила, несколько часов была счастлива и... искала новое.

Их, этих доказательств, уже набралось около десятка, и это не считая всяких чудесных с ней происшествий, совпадений и волшебных снов - цветных, полных тайного высокого смысла. Впоследствии сбывшихся, направляющих, предупреждающих.

Она рассказывала их лишь Гане или отцу Тихону, который вместе с ней восхищался, ужасался, толковал...
Один он знал и об её подпольной деятельности, знал и благословил. Для него она тоже иногда готовила брошюрки.

Он опасался лишь их встреч с Ганей.

- Смотри, Иоанна, враг силён!..

Но в том священном благоговении, с которым она смиренно, как все, прикладывалась к руке отца Андрея, подходя под благословение, не оставалось места для плоти - всё сгорело тогда, в лужинском саду, смыло ливнем.

В толпе атакующих прихожан ей удавалось перекинуться с ним лишь несколькими словами. Его караулили часами, как какую-нибудь эстрадную диву - обожали, ревновали, ссорились, интриговали.

Чего тут было больше - неосознанного греха, религиозной экзальтации, жажды чуда, тайны? Кто знает...
Но ничего не поделаешь, на земле где огонь, там и чад.

Они боготворили батюшку, ловили каждое слово, потому что именно через него действовал Господь. И ждали от него чуда, спасения, помощи...

Иоанна смотрела, как он подолгу стоит в тоненькой, развевающейся на ледяном ветру рясе посреди двора, окружённый этой жаждущей толпой, не внемлющей увещеваниям монашек:

- Отпустите, окаянные, батюшку, вы вон все в польтах, а он окоченел поди...

И однажды собственноручно, в первый и последний раз, связала Иоанна под руководством знакомой цветочницы толстенный длиннющий свитер из мягкой тёмносерой шерсти горной козы, который едва поместился в сумке.

Она побыстрей всучила Гане сумку и удрала трусливо, сославшись на занятость.

И в следующий приезд увидала его в окружении прихожан на морозном ветру уже в её свитере под рясой - просто в меру упитанный батюшка, высокий воротник надёжно защищает шею, кожа уже не напоминает некондиционного цыплёнка по рубль шестьдесят за килограмм...

Вот оно, счастье. Отстоять службу, перекинуться несколькими словами и пожеланиями, приложиться, как все, к благословляющей руке.

Бесконечно мало и бесконечно много.

*   *   *

Однажды довелось им вдвоём служить удивительную панихиду.

Это было в день смерти матери. Иоанна не помнила, в какую годовщину, в будний день /отец Тихон служил только по воскресеньям и праздникам/ она решила помянуть мать в ганиной церкви.

У поминального креста, где обычно лежала стопка записок, белела всего одна с крупно написанным именем: "Юрий". Не было и певчих, догорал одиноко свечной огарок.
Иоанна положила рядом с "Юрием" свою записку и стала ждать Ганю, которому уже сказала насчёт матери.
Появилась знакомая прихожанка-художница, спросила испуганно:

- А ты чего тут?

- Да вот, батюшку жду, у мамы годовщина. Куда-то все делись...

- Ты что, не знаешь? - Татьяна кивнула на записку, - Новопреставленный Юрий.

- Ну и что?

- Это же Андропов, по всем церквам велено поминать... Вот и разбежались.

- Почему?

Татьяна понесла какую-то ахинею про космическое зло, про чёрную ауру, окружающую всех безбожных политиков, чьи грешные души отсасывают у молящихся за них всю энергию, так что можно даже помереть.

Мол,чем за большего грешника мы молимся, тем больше требуется духовной энергии. А этим, вершащим судьбы целых народов, не помогут и святые.

Так что лучше в такие дни вообще сидеть дома.

Появился Ганя, и Татьяна спешно ретировалась.

Иоанна в двух словах изложила татьянину версию.

Отец Андрей отмахнулся, сказав, что мы лишь проводники, просители, а энергия - у Господа, неисчерпаемая для самого страшного грешника.

И тогда она запишет в поминание, кроме Юрия и Софии (мамы), ещё Леонида и Иосифа.
Она помянула бы всё усопшее Политбюро, если б вспомнила их имена.

Иосиф и София с Аркадием - она с детства поминала их вместе в молитве перед сном, о здравии и упокоении, и сказала об этом отцу Андрею.

Он ответил, что да, всё правильно. Ибо не может быть неправедной молитва ребёнка.

- А как же "нельзя молиться за царя Ирода"?


- Ирод искал гибели младенца Христа, он был богоборцем. Но скорее по неведению. Вообще я бы тут поспорил с Пушкиным. Молиться за всех можно...

Отец Андрей отслужил потрясающую, на одном дыхании, панихиду, Иоанна была и прихожанами, и хором. Он был приятно удивлён её знанием заупокойной службы.

Она стояла за его спиной, полузакрыв глаза, но ощущая каждой клеткой хлынувший откуда-то поток любви и жалости к тем, когда-то великим и могущественным, которым толпы кричали "Осанна!", а теперь боялись их даже поминать...

Кто уже ничего не может изменить в своей судьбе. Остаётся лишь уповать на эту лукавую толпу, которая жаждет кумиров, выбирает жертву, возносит на высоту поднебесную, чтобы затем низвергнуть.
Отказав даже в ходатайстве пред Богом за ею же учинённый соблазн.

А ведь сказано: "Не сотвори себе кумира"!

Она вспоминала и отца - за столом с зелёной лампой; маму - ту, юную, в шляпке с короткими полями и сером пыльнике. Бабку Ксеню с её сундучком, кашлем и горячим тельцем. И вечно пьяненького оператора Лёнечку.

И всех их, праведных материалистов-аскетов. Лишённых церковных таинств, без веры в чудо, в личное бессмертие. Или в "такого бога", навязываемый образ которого противоречил вписанному в их сердца Закону.

Вслед за отцом Андреем, открыв все силы души, нервы, сосуды, по которым нескончаемо и жарко текли в вечность потоки всепрощения, защиты и нездешней любви к ним, ушедшим, она осознала, что все они живы в ней...

Так же как в Иоанне нынешней, молящейся сейчас за всех, "помощи и заступления требующих" - жива Иоанна-маленькая - Яна мамы, отца и бабки Ксении.
И Иоанна - пионерка верующая, и Иоанна-юная, убитая - времён погибшего Лёнечки...

Что во всякой живой формирующейся душе живы все, ближние и дальние.
Живы минувшие миры и поколения - пушкины, рублёвы, блаженные августины, рембрандты, чайковские и шекспиры. Равно как и дающие телу "хлеб насущный".

И дававшие когда-то этот хлеб телам и душам жившим до неё поколениям.

Каин и Авель, Адам и Ева - всех вмещает она, Иоанна, на стыке тысячелетий, как клетка - генетический код Целого.
Как эта шумящая на церковном дворе берёза - все свои листопады, а заодно и солнечное тепло, снега, ветры и дожди многих лет.

Она поймет, что каждый - лишь промежуточное состояние, ступень некоей стадии развития возрастающего и формирующегося в непреходящем будущем бессмертного Целого.

Осуществляющейся Полноты Бытия, которая преодолевает все травмы, опухоли, болезни, отсеивая всё препятствующее этому всепобеждающему прорыву в вечность.

Где лишь несущее жизнь получает Жизнь.
И лишь вмещающий всё получает Всё.

Вечно идти рука об руку с Ганей по восходящей тропинке лужинского леса. Зная, что солнце никогда не закатится за горизонт, и тропа никогда не кончится.

И никаких "завтра".

*   *   *

"Завтра" - это был страшный зверь с одной из ганиных ранних картин.

Смотреть на ганины картины того периода Иоанна вообще боялась, а от этой когда-то просто позорно спаслась бегством, придумав какой-то нелепый предлог.
Но поздно - картина отпечаталась намертво в памяти как некий грядущий апокалипсис, как призрак отца Гамлета - предвестник роковых перемен.

Вместо солнца над морем вставало чудовище.

Оно уже уцепилось за прибрежные скалы огромными ручищами со звериными когтями - на одном из когтей болтался пронзённый насквозь кораблик...
Уже показалась на горизонте поросшая острыми ржавыми прутьями голова, низкий гориллий лоб - отвратительный, волосатый, бугристый.

И на всём - на лбу этом, на скалах и облаках, на море - зловещие кровавые сполохи от глаз чудища.
Самих глаз не видно, они ещё не показались из-за горизонта, но совершенно ясно, что страшнее них нет ничего на свете.

И всё живое - фигурки людей, горные козлы на скалах, чайки, крабы, собаки, змеи - в панике бегут, летят, ползут прочь.

А Регина сказала, что картину купила фигуристка из ФРГ за фантастическую по тем временам сумму. В подарок своему жениху.

А сейчас Иоанна молилась с отцом Андреем, и зверь этот тонул в море.
Отцепились от скал его лапы, провалилась за горизонт голова в ржавых прутьях, освобождённый от когтей кораблик закачался на волнах...


(продолжение следует)...