Ночь в Сан-Бенедетто

        ...Тогда, в Сан-Бенедетто, мы с Диной впервые спали вместе...

          После ресторана мы вернулись в отель.

          Мы вошли в номер. Я привлек Дину к себе и нежно поцеловал в губы. Она напряглась, как бы желая вырваться. Я отпустил ее.

          Потом мы долго сидели в креслах на лоджии, курили и мелкими глотками пили из высоких стаканов водку со льдом. Дина вытянула длинные красивые ноги и смотрела на них, как бы любуясь. На ее пухлых детских губах подрагивала улыбка, которая могла бы свести с ума и святого.

          Началась гроза. Дождь обрушился на город. Сильный ветер с моря бил по суше с такой силой, словно это не ветер, а орудия тяжелой корабельной
артиллерии.

          Молнии, огромные, частые, неумолимые, вдребезги разнесли бы черное небо, если бы гроза не прекратилась так же внезапно, как началась.

          Ночь, непроглядная, пахнущая тревогой и сыростью, грозно, как военный десант, входила в город со стороны моря.

          Я смотрел на Дину и не мог понять, как это я столько дней проходил мимо ее юной, соблазнительной прелести. Как я мог не видеть ее прекрасного тела,
созданного для любви, и бездарно пьянствовать, теряя ускользающее время?

         Я встал, подошел к Дине, наклонился, обнял ее, потом взял ее хрупкое, почти воздушное тело на руки. Девушка посмотрела на меня удивленным взглядом, заставившим меня на миг закрыть глаза и прижаться губами к ее губам. Я ощутил влажную сладость ее рта. Дина ответила мне долгим, волнующим поцелуем.

         Она целовала меня так, как будто уже отдавалась мне. Я застонал от
стремительно растущего желания и почти бегом понес Дину к постели...

         О, если бы наслаждение могло длиться бесконечно! Давно забытые
ощущения возродились во мне. Я ласкал прекрасное тело девушки, изнывая от сладостных судорог. Я испытывал странное чувство, и это чувство очень
трудно описать. В нем была какая-то неясная тоска, и эта тоска, раздваивая сознание, томила сердце. Казалось, душа моя тихо и грустно выходила из тела. Душа ныла, будто по ней водили смычком.

        Я почувствовал, что слияние двух тел в одно – не выдумка, а реальность. Я понимал, что это безмерное, беспредельное счастье мимолетно. И за продление этого мига я без сожаления отдал бы всю оставшуюся жизнь...
 
        Потом во мне возникла почти звериная решимость растерзать нежное,
податливое тело, лишив его способности к сопротивлению.

        Я радостно ощутил себя порочным соблазнителем, старым развратником, грубым животным, растлителем, силой берущим беспомощную юную
красавицу.

        И я терзал тело девушки, зная, что она страстно желает этого. Я обладал ее телом, и сам, обезумев от желания, отдавался ей весь – без остатка...

        Моя огненная плоть, как стенобитное орудие, бесконечное множество раз входила в пролом молящей о пощаде крепости...

        Лунный свет падал на лицо Дины, делая его одухотворенно-грешным. Я, как жестокий убийца, смотрел в ее утомленные, широко раскрытые, влажные глаза и получал жгуче преступное наслаждение от ее мнимых страданий.

        Я поцелуями заставил ее повернуть лицо в сторону. Потом я увидел, как ее
глаза наполнились слезами. Но слезы не пролились, а как бы застыли, и я увидел в них голубой лунный свет.

        Дина была покорна и печальна. А меня больно пронзила горькая мысль, что и я, и она, – лишь звенья в долгой цепи любовников и любовниц, и эта цепь на нас не обрывается... и что я бессилен изменить этот неизбежный, обидный и
несправедливый закон.

        Потом боль, ревность, нежность и томление слились, достигнув апогея, в
одной болезненно-сладостной точке. Томное страдание стало невыносимым, сладко-жгучим, оно стало огромным, как Вселенная, и, почти умирая, я
исторгнул его из себя, ибо уже не мог его в себе удерживать.

        Я содрогнулся, как смертельно раненый зверь, – Дина почувствовала надвигающуюся бурю, – и мы оба закричали, как приговоренные к смерти на плахе при виде палача с топором...

        И соединились две реки в одну, полноводную и горячую, как лава или расплавленный мед. И исчезло все. Умерли звуки, умерло время, умерло прошлое и, не родившись, умерло будущее.

       ...В который раз все стало предельно ясным и понятным.

       В который раз я сказал себе: эврика!

       В который раз познана истина!

       В который раз были разрешены все вопросы. Или, вернее, они, эти вопросы, стали бессмысленны. Все эти – зачем родился, зачем жил и зачем умер.

       Голова была пуста, как у новорожденного. Удивительно светлое, чистое, прямо-таки стерильное, чувство!

       Хорошо умереть, когда ты опустошен близостью с женщиной.

       Познав высшее из наслаждений, можно спокойно и равнодушно наблюдать, как мир обваливается и летит в пропасть. Как, зловонно чадя, сгорает жизнь.

       Все, что должно было произойти со мной дальше, не представляло для меня в этот момент ни малейшего интереса.

       И можно было без сожалений и ропота отойти в лучший из миров. Это и будет высшая познанная справедливость...

       Или счастье, если его понимать, как полное отсутствие желаний...

       Мое внутреннее состояние в эти мгновения можно было определить как
благодушие, смешанное с полнейшим безразличием ко всему, что происходило во мне и вне меня...
 
                **************

       Я перечел написанное, и снова меня разобрал злой смех.

       Глупец, я пытался описать чувства... Хотел на бумаге воссоздать
трогательную и откровенную сцену любви, а родилась беспомощная
карикатура на обожаемую обывателем «клубничку»...

       Это надо же, сравнить ласковое, нежное лоно с проломом в кирпичной стене!.. Какое-то взятие крепости, будто вырванное из «Сказок тысячи и одной ночи»...

       Прав был известный мудрец, сказавший, что смешное и трагическое – независимо от нашего желания – всегда идут рядом. И как комично, даже для благожелательно настроенного читателя, должны выглядеть потуги кажущегося циника, вообразившего себя на миг героем-любовником и подражающего сразу нескольким когда-то прочитанным писателям!

       И опять этот – незаметно для пишущего – вкравшийся в текст фальшивый пафос...

       Хотел дать себе зарок не писать подобных сцен – непосильных для меня, но потребность высказаться, видимо, всегда сильнее здравого, но слабого
намерения помолчать.

       Оправданием мне может служить лишь уверенность в том, что искренность очень часто выглядит лживо. Пример? Извольте. Кому поверит юная девушка? Прожженному ловеласу с кавалерийскими усами или робкому, запинающемуся на каждом слове, неопытному влюбленному? То-то... Так и в литературе...

       ...И вообще описывать ощущения, которые испытывал когда-то, очень давно, занятие неблагодарное. И каким бы богатым ни было воображение, воспоминания об ощущениях неизмеримо слабее самих ощущений.

       И тут ничего не поделать. Как бы ты ни тужился, напрягая память, пытаясь пережить заново то, что волновало тебя, например, во время потрясшей тебя много лет назад близости с нежной и чувственной женщиной, тебе никогда не удастся избавиться от чувства тоскливой пустоты и осознания искусственности воссоздаваемой памятью тени живого человека.

       Это все равно, что заниматься любовью с дряхлой старушенцией, таращась при этом на цветную фотографию девицы с роскошной грудью и сексапильно приоткрытыми коралловыми губками...

       По-настоящему пережить чувство можно, лишь снова испытав его.

       Поймал! Опять трюизм, опять банальность! – радостно завопил мой всегда честный внутренний голос...

       Воссоздать чувства... – какое откровение! Какое сильное откровение!..


                (Фрагмент романа «Меловой крест»)






.