Авгиевы курятники

Австралия – одна из немногих стран на Земле, где с голоду не помрёшь, если даже пожелаешь. Не дадут.

Но жить без напряга сразу же по приезде сюда можно только при следующих условиях: если ты молод, силён и к тому же знаменит как, к примеру, Костя Цзю; если у тебя светлая и предприимчивая голова или золотые руки, а лучше, если и то, и другое вместе; если, ты такой редкий специалист, что Австралии без тебя не выжить; если ты шпаришь по-английски так, как если бы родился не в захудалой больничке села Марфино в устье Волги, а в роскошных апартаментах на берегу Темзы с видом на Биг Бен; если ты прикатил в Австралию, как говорят, с чемоданом денег; если, на худой конец, ты сходу получил право на государственное или ещё какое-нибудь пособие; если... 

Можно было бы и дальше продолжить ряд этих 'если', но ни один из них, когда я впервые прибыл в Австралию, в моём активе не числился. Ни тех, что я упомянул выше, ни тех, о которых я умолчал. А потому первые пару лет мне пришлось здесь проходить то, что пролетарский писатель Максим Горький назвал «моими университетами». Я разносил рекламу и развозил пиццу, рубил акульи хребты и бычьи хвосты, полировал полы и водил автобус...

Выбирать не приходилось. Где-то удерживался неделями, где-то по несколько дней... Были и работы-однодневки. Но припоминаю всего один случай, когда я проработал весь день и не получил за это ни гроша.

В Перте, где я сейчас живу, много итальянцев. Их богатые усадьбы – когда-то землю за городской чертой можно было приобрести за бесценок – с огромными, смотрящимися несколько старомодно, но добротными домами-дворцами из красного кирпича со всякими, как у нас когда-то называлось, архитектурными излишествами: белыми колоннами и баллюстрадами, арками, балконами, лоджиями, гипсовыми львами и орлами и прочими штучками-дрючками, обязательным фонтанчиком перед роскошным порталом, с просторными дворами, обсаженными пальмами, кипарисами, роскошными розариями и ухоженными апельсиновыми и персиковыми садами, встречаются то там, то сям в малозаселённой местности, неожиданно возникая перед глазами, как сказочные миражи. Но когда я вижу эти миражи из тысячи и одной ночи, у меня всплывают воспоминания отнюдь не сказочного содержания.

Города в Австралии на один манер: центральная часть города (сити) с небоскрёбами, занимающая относительно небольшую площадь, и пригороды, состоящие из островков одно- и двухэтажных застроек, концентрирующихся вокруг местных торгово-административных центров. А между ними – обширные пространства сельско-хозяйственных угодий, садов и пастбищ или обычного буша, родного австралийского леса, который, скорее, смахивает на лесостепь. Едешь по такому бушу среди дикорастущих эвкалиптовых рощ на бело-серых песчаных холмах и забываешь, что ты ещё находишься в пределах города.

Вот в такой глухомани на итальянской птицеферме на окраине Мельбурна я и провёл этот день, о котором хочу рассказать.

Заполучив адресок в бюро по трудоустройству, мы попёрлись на уже дышащей на ладан японской Датсун куда-то к чёрту на кулички. Мы – это я и сестра жены. У неё был сносный английский, который мог понадобится для того, чтобы я не выглядел перед работодателем круглым идиотом. Она была моей группой поддержки, скажем так.

Наконец мы подъехали к усадьбе, которая, нетрудно было догадаться, принадлежала итальянцам. Однако бросилось в глаза, что владельцы не особенно рьяно заботились о внешнем виде своего жилища, что было нехарактерным для итальянцев, у которых стремление к красоте в крови. Ворота обозначали две внушительные каменные тумбы, выщербленные временем, изрядно осевшие и покосившиеся. Гипсовых львов и орлов и в помине не было, но на одной из тумб была небрежно закреплена доска, на которой большими корявыми буквами было выведено (к тому времени я уже научился читать вывески)  «Fresh egg» – «Свежее яйцо». Именно в единственном числе и было написано. «Будешь нам свежие яйца привозить», сказала мне моя практичная свояченица.

Фонтанчика во дворе не было. Розария тоже. Вместо пальм – обычные эвкалипты. Старинный дом из тёмного кирпича с подтёками цвета запёкшейся крови. Никаких излишеств: ни роскошного портала, ни балкончиков, ни колонн, ни арок; просто огромная коробка с узкими  окнами, закрытыми металическими ставнями, и массивной дверью. Не дом, а крепость. Тот, кто строил эту махину, по-видимому, мужик был солидный. И прижимистый. На всякие бантики-шмантики деньги не разбазаривал. А потому и наследство оставил завидное. Птицеферма поодаль поражала размахом крыльев на добрую сотню метров.

Мы потратили битых пол-часа, пока докричались до хозяина. Вернее, сначала пришла какая-то женщина и, узнав о цели нашего приезда, зашла в дом. Наконец-то объявился и сам наследник этого птичьего королевства. Мрачный и молчаливый, он был совсем не похож на своих приветливых и жизнерадостных соплеменников, с которыми мне уже приходилось здесь встречаться. Я не зря выше упомянул, что мы приехали к чёрту на кулички. Этому наследнику, долговязому, костистому, с лохмами длинных слипшихся волос и редкой бородкой действительно было бы впору роль Мефистофеля играть.

Как бывший врач-психиатр, а тогда я на самом деле был «бывший», я почувствовал в нём своего парня. Впрочем, поставить в данном случае диагноз можно было и без моего профессионального опыта и интуиции. И так всё было ясно. Его опухшая физиономия с набрякшими веками и мутными красными глазами выдавала в нём большого поклонника Бахуса.

Мефистофель тоже обследовал меня. Презрительно хмыкая, он довольно бесцеремонно оглядел меня со всех сторон. Разве что в зубы не заглянул. Мне тогда вспомнились кадры из фильмов про работорговлю, как покупатели рабов зубы у невольников проверяют. А вот руки он попросил показать. Я вытянул перед ним руки ладошками вверх, потом развернул кисти тыльной стороной, как это делают первоклашки перед санитаром. Мои руки, которые когда-то нравились женщинам, на итальянца не произвели столь же приятного впечатления. Он криво осклабился и показал свои руки. Не руки, а ручищи с толстыми заскорузлыми пальцами и поломанными ногтями, чёрными от первобытной грязи. Моя свояченица отошла в сторону; похоже, ей стало дурно.

Результаты обследования моих физических данных, как я почувствовал уже в ходе диагностической процедуры, свидетельствовали не в мою пользу. Наклёвывался диагноз явно нелестный для меня. Но, по-видимому, вердикт был неокончательным и нуждался в практической проверке, так как диагност изрёк долгожданное: «Окей, кол ю», что на деле означает, «позову, но ничего не обещаю».

Итальянец, однако, сдержал слово. На следующий день босс – отныне я буду величать его боссом, потому что он таковым стал для меня с момента, как я ступил на его территорию в качестве работника, – провёл меня на ферму. Куриная какафония, исходящая из нескончаемых рядов металических клеток, поначалу оглушила меня, но потом я перестал её замечать. Но от острого запашка, сразу врезавшегося в ноздри и нёбо, я отделаться так и не смог.

Моим первым заданием было насыпать корм в желобки перед клетками при помощи электрической машины, напоминающей ручную сеялку. Надо было включить её, плавно продвинуть вдоль клеток и выключить сразу же после завершения операции на отрезке около десяти метров, так как желобок для крепости был разделён поперечными рейками. Затем надо было перетаскивать машину на следующий отрезок желобка и повторять действие. Стоило замешкаться с включением и выключением или неравномерно протаскивать машину, как получались недосып или пересып корма.

Босс продемонстрировал мне, как нужно делать. Он одной рукой включал и выключал машину, а другой без усилий двигал её по желобку так, что благодарные курочки, которые тут же начинали с впечатляющей скоростью клевать зерно, получали корма поровну. Истинный социализм, да и только!

За время демонстрации, босс не проронил ни слова. Смотри, мол, и учись. Но однажды он заорал: «Шатап зе до» – (Захлопни дверь). Я не понял и растерялся. Оказалось, что дверка одного вольера по ходу движения босса была приоткрыта, и её надо было захлопнуть. Босс смачно выругался. Содержания ругательства я тоже не усёк, но по интонации и особенно по красноречивому взгляду, которым босс одарил меня, до меня дошло, что он обо мне думает. Странное чувство возникает, когда даже мата в свой адрес не понимаешь: ни возмущения, ни гнева, ни желания бросить всё к чертям собачьим, ничего, кроме тупой покорности судьбе.

Показав операцию, босс тут же удалился в свой дом-крепость. Его исчезновение удивило меня, потому что на моей предыдущей работе тамошний босс-кореец вкалывал наравне с работниками. Не думаю, что он делал это из демократических побуждений, но всё-таки... А этот побыл десять минут и свалил. Даже не стал смотреть, как заладится работа у новичка.

А у новичка дела пошли не лучшим образом. То, что у босса получалось играючи, оказалось нелегко повторить. Не зря он так критически осматривал мои ладони. Я даже двумя руками не мог поначалу равномерно двигать машину, а уж со своевременным включением-выключением, вообще, дело было швах. В результате, одним курочкам было густо, а другим - пусто. Потом я всё-таки приноровился и стало получатся получше. И социалистический принцип справедливого распределения восторжествовал, и я повеселел.

Но тут, словно из-под земли, за моей спиной возникла бабка, вся скрюченная и сморщенная, и уставилась на меня угрюмо-подозрительным взглядом. Я теряюсь, когда кто-то стоит над душой. А тут, вообще, какая-то Баба Яга! Я замешкался с выключеним машины и пересыпал корма в конце желобка больше, чем надо. Виновато улыбаясь, я указал бабке на свой огрех. Чёрт меня дёрнул сделать это. Ох уж эта простодушная честность! Хуже воровства.

Бабка исчезла также мгновенно, как и возникла, а через десять минут заявился босс. С недовольным видом он отнял у меня машину. Потом приволок огромную лопату и, ткнув пальцем в дерьмо, лежащее под клетками, приказал: «Тейк ит аутсайд» – «Вынеси это наружу». Для ясности, он ленинским жестом указал на выход.

Чувствуя, что мои шансы на продолжение работы здесь висят на кончике лопаты, я начал остервенело вгрызаться, – благо, тут много ума и сноровки не надо, – в дерьмовые залежи полуметровой толщины, словно там был зарыт клад. Но сундук с сокровищами так и не появлялся, зато попадались останки несчастных курочек, не выдержавших своей рабской участи. Вот где я нутром прочувствовал поговорку «не трожь дерьмо, вонять не будет»!

А мой босс, буржуй проклятый, даже респитатора не дал. Видать, вырос в дерьме, раз не реагировал на этот ядовитый смрад. Родная стихия, так сказать. Да тут и респиратор вряд ли защитил бы от этой едкой, проникающей глубоко внутрь, вони. Не уверен, что и самый современный противогаз мог бы помочь.

Есть в английском сленге популярное выражение «chicken shit» – «куриное дерьмо», одно из переносных значений которого является «маленькая незначительная вещь, пустяк». Уж с чем-чем, но с такой интерпретацией этого выражения я тогда никак не мог согласиться.

Рядом, перебрасываясь шуточками и похохатывая, прошли две женщины – сборщицы яиц. Я помахал им рукой и приветливо улыбнулся, но моя очаровательная улыбка была лишь удостоена равнодушного кивка. Наверное, я находился тогда на такой низкой ступени общественной лестницы, что ниже не бывает. Ниже была преисподняя.

Корчась в судорогах отвращения, я всё-таки расчистил за три часа несколько десятков метров пространства под клетками. Это был подвиг, сравнимый разве что с пятым подвигом Геракла, вычистившим Авгиевы конюшни. А я разгрёб Авгиевы курятники.

Да что там Геракл?! Позже в этот день мне пришлось помогать грузить мешки с конским навозом; на ферме была и конюшня на дюжину лошадей. С глубоким знанием дела заявляю, что запахи конюшни ничто по сравнению с вонью куриного дерьма. Соответственно,  подвиг Геракла, по сравнению с моим, был не больше, чем прогулкой мимо кондитерских прилавков в облаке кофейных и шоколадно-карамельных ароматов.

Босс появлялся, не скажу, что как ясно-солнышко, скорее, как тёмная туча, давал 'ценные указания', и снова скрывался в своей крепости. Чем он там занимался, я учуял по специфическому запаху перегара, пробивающемуся даже сквозь толщу ферменного смрада.

Оставалось два часа до оговоренного конца моего рабочего дня. Последним заданием босса было освободить ящики с молодняком, пересадив несчастных петушков в клетки, где их собратья уже стояли, прижавшись друг к другу, как пингвины в антарктическую пургу. Но пингвины таким образом спасаются от холода, а на птицеферме жара плыла с крепостью виски.

Я с трудом запихал несколько петушков из ящика в клетку, но потом решил, что довольно садизма; надо дождаться босса и сказать ему, что птицы - тоже божьи твари. Чтобы не терять времени даром, я занялся другими делами: подмёл проходы между вольерами, поправил покосившиеся желоба...

Явился босс, уже насыщенный алкоголем как грозовая туча конденсатом, увидел, что петушки всё ещё в ящиках, и рассвирипел. Я пытался переубедить его, взывая к гуманизму, но он не понял моего сердобольного порыва. Он стал сам рассовывать петушков в клетки, по ходу выбрасывая из них уже подохших птиц. Он небрежно швырял трупики мне под ноги, а я оттаскивал их в большой контейнер для мусора, стоявший снаружи.

А подыхающим, но ещё живым петушкам, он попросту сворачивал шеи – это было зрелище не для слабонервных – и я их, ещё трепыхающихся, тоже относил в общий куриный саркофаг. Он прореживал петушков, как поросль редиски на огородной грядке: деловито и без тени сожаления.

Наконец, экзекуция завершилась. Завершился и мой рабочий день. Босс вылупился на меня мутными глазами, вроде как вопрошая, чего я тут торчу. Я начал, как мог, объяснять ему, что он может не платить мне, но не платить только за последние два часа, отведеных для финального задания, которое боссу пришлось делать самому. Босс буркнул «олрайт» и с довольной ухмылкой удалился в свою крепость.

Я потом сообразил, что он то ли не понял, то ли намеренно пропустил мимо своих, отродясь немытых ушей, часть моей фразы о двух часах. Он истолковал мои слова так, как ему хотелось: не платить, значит, не платить совсем.

Чтобы убедиться в том, что я, изобразив из себя порядочного парня, сморозил очередную глупость, мне пришлось долго прослоняться по двору, тщетно ожидая, что босс выйдет и расплатится со мной. Я бродил вокруг дома, поглядывая на окна в надежде увидеть кого-нибудь и привлечь к себе внимание. Но дом-крепость с плотно закрытыми окнами не подавал никаких признаков жизни.

В одном закутке я набрёл на несколько контейнеров, доверху забитых пустыми бутылками. Из профессионального любопытства я решил посмотреть, что пьют австралийские пьяницы. То, что увидел, произвело впечатление. Это вам не наша бормотуха! Разнообразие, как в шикарных барах. Но больше всего было бутылок из-под виски «Wild Turkey» - «Дикий Индюк». Богатенький алкаш, однако.

Помявшись ещё с четверь часа перед массивными дверями, да так и не решившись постучать, я уехал не солоно-хлебавши, успокаивая себя тем, что босс позвонит завтра и пригласит меня повторить подвиг, достойный античных героев. Но босс, видимо, не был поклонником древнегреческой мифологии, и звонка не последовало. Так и остался мой самый вонючий день в жизни неоплаченным.

Мало того, что остался с носом, я и мыла потом потратил на несколько долларов, чтобы самому отмыться и бельё отстирать. Не говоря уже о расходах на бензин. А ведь тогда каждый доллар был на семейном счету. Но это уже проза жизни. К античной мифологии никакого отношения не имеет.

Почему я тогда не потребовал оплаты, не могу сказать точно. Тот, кто приехал сюда в возрасте за полтинник и без знания английского языка, наверняка поймёт меня. Чувство забитости и бесправности, преследующее эмигранта поначалу, знакомо многим.

А у меня вдобавок здесь возник рецидив излишней застенчивости и робости, которыми я страдал в детстве, и от которых, как я полагал, успешно избавился, повзрослев. Оказывается, не совсем.

Другое значение «chicken shit» – «запуганный, ничтожный человечек». Это сленг был бы здесь очень к месту.

Сейчас, когда я освоился в Австралии, попади в ту же ситуацию, я бы, пожалуй, потребовал вознаграждения за труд. Тем более, за такой.

Хотя не уверен.