Топор

ТОПОР

Топор взметнулся вверх. Константин услышал свист рассекаемого воздуха. Примятая седая макушка в ужасе завопила, предупреждая хозяина о смертельной опасности. Еще одно замершее мгновение. Вздрогнул от напряжения правый бицепс – и топор сорвался вниз. Со страшной скоростью режет щербатое лезвие густой кислый воздух комнаты. Линялые голубые цветочки на желтых обоях. Комок тошноты поднимается к горлу. Горсть липкой крови летит в лицо – и тут же освежающий ветер бьет по коже.

- Вы выходите?
Костя шарахнулся от пухлой дамы в парике.
- Нет.

Опасно спать в метро. Какой-то астенический синдром…так недолго и под колеса угодить. Тошнота из сна не отпускает и наяву. Да, пожалуй, стоит выйти здесь.

Толпа выносит Костю наверх, на свежий морозный воздух. За двадцать шагов от станции уже видно реку. Отсюда вода такая гладкая, чистая, зовущая.

Костя вдыхает поглубже. Тошнота отходит, и ее место в желудке занимает сосущий голод. Три дня без еды лучше, чем трое суток без сна.

Костя пошарил в карманах потертого пальто в надежде, что где-то за подкладку мог завалиться неожиданный рубль. Но рубля нет – только мятый неразменный червонец. На этой неделе доходов не предвидится. А во вторник мама пришлет 150 рублей.  И возможно у Кости закончится совесть и он напишет ей, что ему уже три месяца не платят стипендию. И мама с Дашей будут качать головами, цокать языком и пришлют 500 рублей с очень строгим письмом и приказом позвонить.

Костя присел на лавку над рекой, обрамленной кудрявым шатром вечнозеленого парка. Пароходик пускает неуверенную прерывистую струйку дыма. Вдоль набережной стоят машины. Их ведут астенические люди. В ясном холодном воздухе далеко за рекой видно огромный глухой спальник. И стучит на мосту поезд. И блестящее облачко заблудилось над сияющими куполами, которые, как грибы, выглядывают из-под деревьев.

Костя снова задремал. И снова он крадется по лестнице в полумраке. Потом через дворы выходит в мощеный переулок. Мимо ярких зовущих магазинов скользит тенью прочь от проспекта. Химера с карниза укоризненно провожает его взглядом. Костя незаметно проскочил, свернул у светофора налево. И вниз, вниз, туда, где река становится мутной и грязной. Под мышкой холодит опасная тяжесть. Костя прижимает топор плечом. Зачем же именно топор?

Вправо за небольшим сквером, который почему-то называется «площадь», улица круто уходит вниз. Костя ускоряет шаг, углубляясь в недра города. Возле заправки семь собак лениво лают и скалят клыки сытых пастей. Еще квартал – и Костя ныряет в темный двор. Третий подъезд. В окне второго этажа темно. Его черная дыра притягивает. И опасная тяжесть под мышкой все больше гнетет Костю. В звонок нужно позвонить трижды. За дверью слышится шарканье и сопение.

Старуха щурит в глазок полуслепой глаз:
- Кто?
- Это я, Козырев. Константин.

От звука собственного голоса Костя проснулся. Ноги совсем окоченели в осенних туфлях. И под тонкое пальто заползает влажный слизень ноябрьского вечера. Надо написать матери.

Фонарь бросает бурые блики, и Косте кажется, что руки его в крови. Он спросонья механически вытирает их о пальто, но пятна остаются. Костя вскакивает с лавки – луч фонаря ровным желтым светом обтекает тонкие фарфоровые пальцы пианиста. Костя ежится и идет к метро. Здесь, в душном потоке плоти он прячется от линялого желтого темени и тупого тяжелого чувства вины.


Понтий Пилат, он же Порфирий Петрович, он же старший следователь Папченко в банном халате с кровавым подбоем уныло цедил горький кофе в своей тесной кухне. Подобно жестокой мигрени, с самого утра его терзала безбровая жена.

- Петенька, ну когда уже у тебя будет выходной?
- Когда все преступники будут сидеть в тюрьме.

До этого светлого дня осталось совсем немного. Он только найдет убийцу ни в чем не повинной старушки и ее полоумной племянницы.

Про нее, конечно, и соседи плохо отзываются. Но не людское это дело, вот так вот без суда и следствия жизни лишать. Еще и с отягчающими. Ох уж эта похмельная мигрень…

Понтий Петрович допил кофе, сменил халат на потертый серый костюм и отправился на работу. Черт, забыл ключи от кабинета. А может, еще вчера забыл сдать? К черту их. И часы тоже. Тоже к черту, тоже забыл. И все этот топор из головы не выходит. Какой забавный каламбур.

И где этот чертов топор? Непременно должен быть топор. Хотя уж студент какой мог бы и поинтеллигентнее старушку замочить.

Порфирий Пилат, тяжело отдуваясь, взбежал по тяжелым ступеням прокуратуры. Грузно протопал по облезлому паркету, открыл дежурным ключом толстую дверь. Наконец-то  родное кресло. Старший следователь задернул жалюзи, сел, прикрыл глаза. Уж очень подозрительно ведет себя этот студент, как его… карточная фамилия… Тузов? Стритский? Флешко? Так старательно ответил на все вопросы. И зачем он вообще ходил к старухе?

Тут ясно вспомнился плесневелый грязный угол в комнате студента с карточной фамилией. Обои топорщатся и черная дыра за ними. Срочно ордер на обыск, срочно. Срочно!

Следователь резко встал и, придерживая пальцами кольнувшую в виске мигрень, нервным шагом направился к прокурору. Лифт утробно завыл, трогаясь…


Костя в холодном поту сел на кровати. Послышались шаги за дверью, и он уже метнулся к углу с тайником. Но вспомнил, что это все только сон, и полез обратно в сырую постель. Надо бы прикрыться пальто. Костя лихорадочно обвел глазами свое жилище. Это была даже не комната. Скорее чулан. Мансардный этаж, без окон. Зато 5 минут до метро. И 10 минут до «ямы» - кривой центральной площади, вздутой волдырями торгового центра и разрезанной надвое проезжей частью.

От мысли об открытом пространстве становится холоднее. Костя накрылся одеялом с головой – и мутные призраки кошмара снова набросились на изможденное тело, хранилище изможденной души.

Косте кажется, что бумаги на столе сквозь решето наружной стены перебирает ветер. Когда пойдет снег, на столе вырастет небольшой сугроб. И идет снег. И растет сугроб. И отдается пугающим эхом в затылке: «сугроб… гроб… гроб…»

Надо попросить хозяйку все-таки включить отопление. Может, крошечная кривая «ша» батареи добавит хоть пару градусов. Но жадная старуха экономит – топит только у себя электропечкой, включенной в бесплатную розетку.

Разделяя негодование Кости, из горла вырывается сухой лающий кашель. Кто станет слушать нищего студента, который третий месяц не платит за квартиру. Спасибо, что не выкинули на улицу – прямо на заморозки на почве. Чтоб вам…

Серая страшная ночь сменяется тусклым безрадостным утром.

Если бы так не хотелось есть, Костя бы, пожалуй, не вставал сегодня. Стараясь не скрипеть половицами, он прополз в общую ванную. Лучше написать матери. А то того и гляди она приедет в гости и упадет в обморок, узнав в тощем бродяге со впалыми щетинистыми щеками и болезненными тенями под глазами своего некогда румяного белокурого Костюшу.

Подстреленной куропаткой обратно в свой «шкаф». Так вот в чем дело, почему так мокнут и мерзнут ноги. Не в меру большой палец протоптал в правом туфле овальную дыру. Пятьсот рублей за комнату. Всего 500 рублей. За проживание в этой дыре ему еще должны доплачивать. Две стипендии – и он бы расплатился. За все три месяца долга. Еще Николаю за обед червонец.

На улице оказалось сыро и неожиданно тепло. Костя купил в ларьке пакетик чая и прессованные макароны. Теперь в умывальнике столовой он наберет горячей воды и наконец-то поест. Можно было бы украсть в супермаркете пригоршню блестящих конфет. Но это подло и низко.  Константин интеллигентный, хорошо воспитанный молодой человек. И откуда эти мелочные мещанские замашки?

Жуя острую безвкусную лапшу, Костя то ли с тоской, то ли с отвращением вспомнил съедобную духоту фастфуда, куда товарищ Николай устроил его работать. Вонь горелого масла адских сковородок с картофелем фри, и непонятно откуда – тошнотворный привкус тухлятины. Прыщавый менеджер в белоснежном фартуке и с невероятно засаленным воротничком. Шутки напарника про фекалии в борще и истеричный смех грудастой посудомойки Зины. Костя героически продержался неделю, пока на него не пролил уху толстый лысый немец. Этот фашист еще посмел выругаться по-немецки, полагая, что «славянская свинья» не знает языка Гете и Ницше.

Костю передернуло, и кучерявая лапша едва не выпала из рук на длинные полы черного пальто. Бледно-желтые завитки напоминают примятую седую макушку, синие букетики, и опять топор загораживает все, сверкающей пеленой застилает глаза…

«Но каков мотив? У него ведь нет мотива. Наследники вечно норовят выставить все как самоубийство. Взять хотя бы эту пигалицу невестку. Ей плевать на завещание – она своего не упустит. Замочила старушку, забрала ее деньги, еще и квартиру отсудит.

Грабители? Мнительная старуха и своим-то не всякий раз двери отпирала. А следов взлома нет. Кто-то как минимум знакомый. И непременно с мотивом. И где этот чертов топор? Ай да Родька. Что на моем месте предпринял бы Коломбо?»

Порфирий Плейбоевич набросил плащ цвета спелой плесени и, стараясь не расплескать улегшуюся в затылке мигрень, отправился на место преступления. Рано или поздно убийца вернется туда.

В отрешенном раздумии Костя забрел в незнакомый переулок. Где я? В ответ на его немой вопрос с карниза сорвалась ворона и сыто каркнула над самой головой.

- Паш-ш-ш-о-о-о-о-л! – пронзительно взвизгнул женский голос где-то сзади. Костя поспешил выбраться на светлую кривую улицу. Это не ему – чего так переживать. Конечно же, это ему, кому же еще? 

Пряча уши и нос в воротник пальто, Костя зашагал куда-то, как он думал, на Север. Но за резким поворотом улица упиралась в высокую глухую стену. Если это мельница, то идти следует… Костя повернул на 180 градусов и пошел. Как он тут очутился? И куда девался двор с вороной? Улица никак не хотела распрямляться. На перекрестке у полуразрушенного заброшенного дома Костя увидел большую эмалевую табличку с названием улицы на букву «В». Название показалось знакомым, и Костя свернул направо, к реке, как он полагал. Знакомое название на букву «В» тут же вылетело из головы, и туман поглотил Константина.

Город плясал огнями витрин и светофоров в густых серых сумерках дня. Город смеялся и издевался над Константином. Рисовал зеленые миражи со спасительной «М», размазывая их в стоматологии, аптеки и авиабилеты. А вот этот обувной магазин за последние полчаса мелькнул трижды.

Город ел по частям студента из виктимной Полтавы, вынимая из него душу и легкие по кусочкам с сиплым кашлем.

Туман оседал на плечах мокрым снегом, сырость сочилась по худой шее за шиворот. И вот когда Костя уже готов был кидаться на людей со своими воспаленными глазами и истеричным выкриком «где метро?», три звонких щелчка яркой иглой проткнули мокрый воздух. Непокорные стеклянные двери распахнулись, обволакивая уставшего путника теплым запахом резины и старого тряпья.

Костя с восторгом обреченности бросается в недра города. Жизнь вокруг вшиво кипит, придавливая, кажется, со всех шести сторон. И степень свободы неуклонно и радостно стремится к нулю.

Среди серо-черной массы клонов – ослепительно белая шуба. Луч света. Знамение.

Костя случайно касается голым запястьем чьей-то горячей руки. Рука брезгливо отдергивается. Кишащая платформа вдруг оборачивается на Костю – он весь в крови. Лицо и одежда забрызганы кровью. Еще мгновение – и в порыве праведного гнева толпа разорвет его на куски.

Костя зажмурился, как перед прививкой, как перед затылком – и белую шубу пожрала тьма вагона.


- А вы заметили, что золото и несколько дорогих мобильников остались в сундуке? Значит, грабитель новичок. И отпечатки его повсюду. Только бы найти этого студента.

Порфирий, посмеиваясь, посмотрел на своего помощника. И взгляд его был невероятно пронзителен и жгуч. Он смотрел прямо в глаза Косте и посмеивался, и щурил правый глаз. Костя все пытался отвернуть голову, но твердая подушка мешала.


Никто никогда не заметит следов крови на топоре мясника. Он так неосторожно лежит на прилавке среди подсыхающих кусков мяса, среди ножей и грязных рук продавца и покупателей.

Константин не мог отвести взгляд от этого величественного зрелища. Топор мерно опускался на сочные отбивные, горячие ростбифы и ароматные ребрышки. Прекрасное, могучее оружие, подобно мечу крестоносцев омытое неправедной кровью сверкает на солнце в стареющей сентябрьской духоте, мухи не осмеливаются прикоснуться к благородной стали.

С этого самого мгновения Костя строил план. Он не решался признаться даже себе. Но очистить мир от капли мерзости – разве это не высокий порыв и героическая цель?

- Это Константин. Я… я принес… я кое-что принес.
- Завтра придешь. - Старуха шмыгнула носом, но от двери не отошла. Если срочно, можно взять больший процент.
- Мне очень надо. Я золото принес.

Старуха недовольно бормочет что-то нечленораздельное, щелкают несколько замков и дверь приоткрывается. Костя с трудом протискивается, старуха тут же захлопывает и запирает дверь.

- Ну? Где? Сухая костлявая рука жадно тянется к Косте. Он передает старухе подготовленный сверток: две серебряные вилки, трофейные, наследство воевавшего деда.
- А где золото?
- Я… у меня только это.

Старуха презрительно морщится, ругается и шаркает в свою спальню. Костя неслышно следует за ней. Голубые цветочки водят хороводы перед глазами. Ноги подкашиваются. Старуха входит в резкий круг света торшера.

Дежавю. Тысячу раз проигранный в мозгу момент настал. Вот она святая цель – желтая плешивая макушка.
Топор едва не выскальзывает из вспотевших ладоней. Трясущиеся руки умудряются взметнуть его над головой. Морщинистая бледная кожа видна сквозь редкие волосы на голове старухи. Костя выдыхает и, опуская топор, чуть сгибает ноги в коленях.

Топор, со свистом рассекая воздух, летит вниз. За всех униженных, нищих, жалких и оскорбленных. Летит – и, поднимая пыль, с глухим стуком падает на грязный протоптанный ковер.

Скорее, бросить все – и бежать. Прочь от липкой тошноты смерти. Прочь из большого чужого города, подальше от злого холода и от себя.

Рыданья душат Костю, рвут горло кашлем и стонами. За что? За что он обречен жить в этом чулане? За что он наказан чувством прекрасного и способностью размышлять?

Костя сидит на холодном полу каморки и рвет исписанные листы в клочья.

В пыли под кроватью насмешливо ясно блестит щербатый топор.



Киев.
Холодное лето 2009.