Поэма...

А началось всё с того, что, как обычно, жил на свете и всячески тужил пиит, не упомянутый ранее нигде, кроме одной местечковой газетёнки, носившей название «Наше Унылое Захолустье». Прозябал он на горе всем и в тягость, влача почти жалкое и порою никчёмное ярмо существования гиблого, пропащего, неприкаянного и униженного человечка. И была у него птичка, которую он содержал в тесноватой, но немного уютной клетке. Птица сия не умела ни петь, ни плясать, она умела только играть на нервах и всеми возможными способами сводила поэта с последнего ума.
В народе поэта называли Сиплый Осип, и ваял он свои вирши под псевдонимом Некий. Рождён был, судя по некомпетентным источникам, в том веке нашей родной эры, в не особо урожайном году. И, будучи воспитан на задворках соседнего дома, имел для жилья покосившееся сооружение, напоминавшее отнюдь не то, что Вы подумали, дорогой читатель, хотя и близкое по содержанию, находившееся недалеко от развалин деревянной сторожки. Друзей (впрочем, как и врагов) у него не было, и довольствовался Осип обществом старых, уже с великим трудом передвигавшихся пожилых котов, добывавших свой хлеб путём жалобного рёва под окнами. Всех без исключения котов звали Кузями, и труд их не был тяжек.
Изначально Судьба распорядилась так, что на многие вопросы, которые задавал Осип обществу не находилось ответов, в результате чего он стал поэтом и смело поскакал к вершине Парнаса на изрядно потрёпанном и заезженном Пегасе. Потеряв верного конягу на полпути, поэт не стал прозаиком, но остался верен замыслам и великим идеям, что порой посещали его убогую келью отшельника и аскета.
Прошло много лет, прежде чем Осип обзавёлся своим углом, в котором и жил последние несколько дней...
... И наступило время года... Или год времени..., впрочем, это не важно. Ну, так вот:
Однажды утром к нему в окно, затянутое пеленой табачного дыма и перегара, кто-то постучался. Это был дворник Кондратушко, попросивший спичечку, чтоб закурить негожую цигарьку, именуемую в просторечьи сигаретою, чаще от бедности зовымою Бычочкома. Осип нехотя встал, потянулся, вытащил из кармана засаленных штанов, висевших на обглодках стула обломок спички с кусочком коробка и протянул всё это богатство через форточку дворнику. Поблагодарив поэта, Кондратушко удалился, и на его место немедленно явился один из Кузь, принявшийся истошно орать, требуя от Осипа практически невозможного – рыбы. Осип помял пальцы, подсмыкнул трусы, рванул дверцу холодильника и…
О, пресвятая Мельпомена! – в холодильнике помимо недопитой бутылки водки красовалось большое блюдо с жареной рыбой, имевшей румяную, в том числе и поджаристую корочку, и фантастический аромат. Самым невероятным образом, уловив рыбный запах, Кузя стал реветь ещё протяжнее и громче. Вид его при этом был гораздо гаже, чем у всех дворовых котов, вместе взятых. На Кузины вопли сбежались остальные Кузи и принялись не только поддерживать своего товарища – тёзку многоголосым хором, но и пытаться просочиться сквозь узенькую форточку к поэту, совершенно ошалевшему от происходящего. Нежданные гости в неистовстве и предвкушении лакомства столпились под окном. Творилось невероятное, но весьма очевидное.
Осип вытянул блюдо из холодильника и стремительно швырнул первую попавшуюся под руку рыбину в особенно огромного наглого кота, отчаянно пытавшегося втиснуть жирнейшую задницу в тесное даже для проникновения свежего воздуха, пространство мелкого оконца... Кот не растерялся и молниеносно сожрал половину вожделенного куска. Из его пасти текли обильные выделения и доносилось непрерывное урчание, перемежаемое ревом других Кузь. Остальное, крепко сжимая остатками зубов, он вынес за пределы помещения и там же был атакован тёзками, которые бросились на потенциального сотрапезника как ураган, сметающий на своём пути всё и вся.
Едва отойдя от пережитого, поэт первым долгом обнаружил рыбу, всё ещё не сожр... не съеденн... даже не скушанную, но уже понюхатую, лежащую на блюде, но не решился все же притронуться к ней, а тихонько поставил на стол и стал любоваться этим произведением кулинарного искусства... Озарение пришло так неожиданно, что Осип едва не сверзился с табурета, имевшем к тому времени две с половиной ноги вместо законных четырёх. Происходило нечто невероятное: рыба, покоясь на блюде, пробуждала у поэта не чувство голода, как обычно, а то высокое, что именуется Великим Дворническим Вздохновением. Осип схватил перо, лист бумаги…
За спиной своей он услышал невнятное чириканье, более напоминавшее покашливание, после чего комнатушка наполнилась сказочными соловьиными трелями. Оглянувшись, он увидел своего воробушка, невероятным образом выбравшегося из клетки и примостившегося на стопке исписанных тетрадей. Воробушек весь преобразился и напоминал теперь скорее оперного певца, нежели хворую пташку. Он прыгнул, расправил свои маленькие крылышки и нежно вывел очередную руладу, после чего, аккуратно нагадив на стопку книг, перебрался поближе к столу, на котором стояло блюдо с рыбой, и продолжил пение.
Ошеломленный поэт молча глядел на происходящее и, делая кое-какие выводы, прохаживался вдоль и поперек своих мыслей. И не было напраслины, когда после выхода в свет сборника его стихов «Желтые Рыбы», впиваясь в праздничный торт клювиком, он долго вспоминал, как же ему было хорошо. Он так же помнил о том, что Птах Воробьев жил теперь полною жизнью. «О чем еще можно мечтать? Теперь никто не сможет оскорбить меня!!!», подумал пиит и выпорхнул в открытую форточку.
Воробьев, нахмурив бровки, вытащил из хвоста перышко, чирикнул что-то на нетронутом поэтом листе бумаги и навострил зубастый рот на восток, куда в это время плыли желтые рыбы.
Кондратушко, старый дворник, очень хотел всем добра. Слава Богу, получилось!