Побег

               
          Запомнился мне парень, лет двадцати пяти. Сидел на верхнем ярусе нар, не обращая ни на кого внимания, пел не громко, явно для себя, песню: «Говорят все, что я не красивая, так за чем же ты ходишь за мной, и в осеняю пору, дождливую, провожаешь с работы дамой». Пел как будто хотел обратить на себя внимание. И вдруг, на следующей день, завладев у зазевавшегося  водителя, самосвалом. Рванул на нем, сшибая шлагбаум и ворота,  помчался  в сторону шоссе, ведущее в город. Менты подняли вдогонку, беспорядочную  стрельбу. Место пустое, степь, все как на ладони. Обсуждая это происшествие, мы не могли понять его поступка, на что он рассчитывал.  Явное самоубийство. Но могла сыграть главную роль, наступающая весна.


 Вернулись  с работы, глядь, он так же как вчера, сидит на тех же нарах. Только что не поет, и весь какой-то помятый и без передних зубов. Молчит, ни кто его не беспокоил, с расспросами не приставали, чего лесть человеку в душу. А на следующий день, пока мы были на работе, он куда-то исчез. Решили, что доставляли нам его в назидание. А может девать его было не куда. Изолятора у нас нет.  И когда совсем потеплело, перевели меня в зону общего режима.


Зона была просто огромная. Меня назначили шнырем (дневальным). Самая низкая ступень лагерных придурков. Все теплые места в зоне, занимались по блату, как на свободе. Моя обязанность была, смотреть за порядком, что бы заправляли постели, чисто было в тумбочках, основное мыть пол. Меня это устраивало. После кувалды и лома это был курорт. Все ушли пахать, я свою работу закончил и балдею на лужайке. Даже не заметил как подсел ко мне чеченец. Это была знаменитая личность в зоне, о нем ходили страшные легенды. Он перерезал уйму народа  на свободе и здесь умудрился не меньше. Сроков ему навешали столько, так долго не живут даже черепахи. В глаза ему было страшно смотреть. По ним видно, что он видит тебя на сквозь. И кажется, читает твои мысли. Он заметил мое замешательство, улыбнулся и заговорил на кавказский манер,  вставляя любимое слово, «дорогой».


 Рассказывал про свою безмятежную жизнь на воле, как попал сюда, что сидит уже пятнадцать лет, и убивал исключительно только не хороших людей. И понимает, навряд ли он освободиться.  Вешал он мне это все, не один день. Я уже сделал для себя вывод, что не очень плохой этот  человек. И ему повезло, что в то время расстрел был отменен. И хотя самый большой срок был двадцать пять лет, но без проблем добавляли, за лагерные грехи.  Не официально пожизненных сроков не было, а то что некоторые умирали не досидев, так это их проблемы. Он был одинок  все его боялись Он не примыкал ни к каким группам и мастям. Смело заходил в любые зоны и ни кто его не трогал. И вот однажды после очередной сердечной беседы и заверения его расположения ко мне, взяв с меня клятву, что все его сказанное мне,  останется между нами, открыл мне свой план и мое участие в нем.