Одуванчики

                I.

               Одуванчики – яркие сны из детства… Ароматные пушистые солнышки на зеленой луговине,  слепящий солнечный свет в глаза и предвкушение необычайного и радостного впереди.

               Тянулись долгие летние дни моей ссылки в Присурье. Благотворное влияние деревенской скуки на растущий организм не обсуждалось, и родители, не считаясь с моими сомнениями, на все каникулы отправляли меня к бабушке за высокие леса на быструю реку. Июньский зной и городская застенчивость загоняли меня в тенистый бабушкин палисадник, откуда я разглядывала уснувшие в монотонном пении цикад соседние дома.
               На нашей улице не было девочек-моих сверстниц, а мальчишки-аборигены выглядели пугающе неряшливо. Космато-чумазый коллектив, с громкими криками затевающий игры в канаве у нашего дома, бросал на меня редкие малозаинтересованные взгляды, как на бесполезное декоративное растение.
               Проситься в мальчишечью дружную компанию я не смела, и когда скука совсем одолевала меня, я приоткрывала тугую калитку и выходила прогуляться по железному мостику –  от нашей калитки до вала, насыпанного посреди улицы. Так я гуляла туда-сюда, слушая, как в канаве разворачиваются военные действия.
               Чтобы хоть как-то привлечь внимание бойцов, я иногда кидала в них зелеными яблоками, наслаждаясь недовольными криками.
               – Малявка-соплявка, получишь! – грозили мне грязные кулаки.
               В радостном возбуждении я скрывалась за штакетником, сливаясь бантами с цветущими флоксами.
               Когда наступал вечер, и пацанский табор уходил к речке жечь костры, я выходила за забор и украдкой забиралась в сооруженные на островках канавы военные укрепления и шалаши, придумывая свои тихие девчоночьи игры.
               А ночью снились одуванчики как самое что ни на есть солнечное обещание чего-то необычайного и радостного впереди.

                II.

               Казалось, моим страданиям не будет конца: желтые головы одуванчиков давно сменились на белые, а я все так же мерила железный мостик у нашей калитки. Чумазый коллектив перебрался играть на прогревшуюся реку, и восточный ветер приносил мне с запахом живой сурской воды звонкие мальчишечьи крики в шуме веселого плеска.
               Однажды в июле, когда я практически впала в отчаяние от знойного одиночества, пропитавшего деревенский воздух, к соседям напротив приехал внук Костик из Архангельска. Он был совсем не похож на шумных и неряшливых деревенских пацанов: аккуратная стрижка, белая футболка и всегда чистые сандалии – такой же ссыльный, как и я. Костик равнодушно обходил канаву – загадочное сосредоточение моих детских фантазий, куда вся улица выливала помои, и развлекал себя совершенно новыми для деревенской ребятни играми. Он смастерил себе лук и стрелы из ивняка, нарисовал мишень на нашем сарае и стрелял по ней с нескончаемым упорством.
               Заметив мой любопытный взгляд из палисадника, сосед стал показывать фокусы с ведерком воды. Раскручивал его в воздухе, а неведомая мне центробежная сила не давала воде расплескаться. Моя робость потонула в чудесном ведерке, и я вышла из своего убежища, ощутив присутствие того необыкновенного, по которому томится детская душа.
               Костик стал брать меня с собой на речку, где мы собирали ежевику и ловили сентявок – мелких полупрозрачных рыбок – моей панамкой. Мы бегали колосящимися полями до пчельника и потом долго стряхивали колючие ржаные усы, прилипшие к одежде.
               Все время, которое мы проводили вместе, я молчала, страстно внимая рассказам соседа о суровом северном крае, о холодном замерзшем море и о Костькиной мечте – плавать по этому морю на огромном ледоколе. Обо мне мой нечаянный друг ничего не расспрашивал, как и не спрашивал моего мнения, затевая игры по деревенским окрестностям, куда мне бабушка ходить не разрешала.
               Домой я приходила, переполненная трепетными мыслями о чужом интересном будущем, и все думала и думала, насколько могла думать моя детская голова…
               А ночью снились одуванчики, и я знала, что у меня тоже будет самое радостное и самое интересное будущее.

                III.

               Однажды случилось самое плохое: Костик сдружился с соседскими мальчишками. Они вместе стреляли из лука в наш сарай, строили шалаши на деревьях, катались на велосипедах, не держась за руль или выделывая другие акробатические номера.
               Про меня мой друг забыл. Буря негодования и ревности поднялась в моей детской душе, я возненавидела грязных деревенских мальчишек, разлучивших меня с Костиком. Чувство страха за эту драгоценную для моего сердца дружбу пересилило стеснительность – я вышла из палисадника на широкую залитую солнцем улицу и попросила:
               – Можно, я буду с вами играть?
               Костик промолчал, продолжая увлеченно швырять репьи в рыжего вихрастого Ваньку. А Ванька важно подошел и залепил мне фофан.
               – Ша! Малявка! Будешь в другой раз яблоками кидаться!
               Я стояла, тяжело посапывая, со всей силы сдерживая наступающие слезы. «Костик сейчас им покажет», – думала я, но Костик уже рвал новые репьи, увертываясь от залпов противника, словно ничего и не слышал…
               – Получила на орехи? – закричал кто-то мне в ухо, – Иди до-моооой!!!
               Чтобы свалила наверняка, Рыжий стал вешать репьи на мои длинные волосы.
               Увешанная, я все-таки разревелась и пошла распутывать волосы. А бабушка, оберегая меня от «нехорошего Полянского Ваньки, об которого родная мать половник погнула», привязала нашего бодливого козла Борьку прямо перед палисадником на длинную веревку. Радиус Борькиной свободы был так велик, что козел спокойно достал до канавы и быстро ободрал шалаш из ивняка. На жалкие мальчишечьи попытки прогнать скотину из обустроенного места, козел отвечал завидной стойкостью: ему было просто больше негде спрятаться от палящего солнца.
               С чувством отмщения я наблюдала, как Ванька размазывал слезы по грязным щекам, а Костик пытался стрелять в козла из лука. Тетива была слабая, веточки-стрелы в бессилии сыпались к Борькиным копытам. А потом вышла баба Поляна – так детвора называла бабушку Полянского Ваньки – и поломала Костькино оружие на две половинки. Потому что скотина – это тварь божья!
               Одуванчики мне не снились.

                IV.

               Я чувствовала тогда детским сердцем, что дружба должна быть иной. Я не смогла тогда понять, что произошло предательство: дети часто ссорятся и жалуются друг на друга, а потом играют вместе, как ни в чем не бывало. Было слишком больно расставаться с греющей душу мыслью о том, что у меня есть Друг, поэтому я забыла и простила.
               Я все так же торчала в палисаднике, наблюдая за играющими ребятами, и ждала тех редких дней, когда все мальчишки с нашей улицы разъезжались по гостям или пионерским лагерям, и Костик снова обращал свое внимание на меня.
               Так было каждое лето. Я приезжала к бабушке в июне и терпеливо ждала заветный июльский день, когда к соседям привозили Костика. Он всегда был полон новых идей и мечтаний о своем будущем. Я бессловесной тенью следовала за ним и внимала… внимала…
               Костик рассказывал о Ленинграде, где жила его вторая бабушка и где он проводил каждый июнь. Он хвастался заграничной жвачкой: открывал рот и дышал на меня терпким ароматом своей интересной жизни.
               В один жаркий июль Костик не приехал. На следующий год я тоже напрасно проглядела глаза в надежде увидеть возле соседского дома его по-мальчишески тонкую фигуру. Даже рыжий Ванька, который вдруг повзрослел и пересел со старого велосипеда на мотоцикл, снизошел до общения со мной и поинтересовался:
               – Катюха-соплюха, а Костян не приедет?
               Костик приехал в августе на недельку. Совсем другой. Высокий и взрослый. С усами и низким голосом. Он все время помогал деду: то возил на тракторе сено, то пилил бревна или чинил крышу и делал вид, что просто не видит моих глаз из палисадника.
               Мы встретились на речке, куда я пришла искупать нашу собаку. Костик с Рыжим приехали мыть мотоцикл. Оглядев мой красный купальник в белый горошек, Ванька блеснул деревенским остроумием:
               – Люблю в горошек! Ты что такая тощая, Катюха? Ничего не жрешь что ли?
               Ну что такому скажешь? Непонятно, комплимент он  сделал или, наоборот, обозвал?
               Костик настойчиво отводил глаза от моего купальника, демонстрируя свою непоколебимость ко всякого рода горошку.
               Одуванчики во сне цвели буйным цветом.

                V.

               В пятницу приехал мой отец со своим другом дядей Мишей и новыми удочками. Ванька тут же нарисовался и стал клянчить:
               – Дядь Сереж, возьми на рыбалку…
               Вообще-то это мой папка, и только я хожу с ним на рыбалку, когда бабушка, конечно, разбудит; только этот рыжий Полянский словно приклеился, и папаня пошел отпрашивать его у бабы Поляны.
               На следующее утро, в ту самую пору, когда небо чуть бледнеет, звезды уже погасли и сразу не скажешь, какой будет день: солнечный или пасмурный, мы выехали на Пендилюху – старое заросшее ряской полуозеро-полуболото, куда весной во время разлива реки заплывают сомы.
               Почему-то вместе с нами увязался и Костик, мы все трое – Ванька, мой бывший друг и я – уселись на заднее сиденье дяди Мишиного уазика и потряслись по проселочной ухабистой дороге. Костик клевал носом, Полянский рассказывал дурацкие байки про рыбалку, дядя Миша делал вид, что слушает, а отец молча вглядывался в темноту. Мы проехали колхозные поля, потом вдоль русла реки к большой луговине на холме, где паслись белые лошади, наверное, тоже колхозные. На фоне едва заалевшего неба они казались розовыми, и было так чудесно не спать в такую рань, а бултыхаться в старом уазике рядом с дремавшим Костиком.
               На Пендилюхе мало кто рыбачит: все ходят на реку. Тишина жуткая, только редкие всплески на воде и стрекот насекомых.
               – Катюха, иди собери чего-нибудь на костер, – велел мне Ванька и ушел с моим отцом разматывать удочки и донки-закидушки.
               Было очень холодно, и я, застегнув воротник куртки до самого носа, побрела в сторону камышей: там должны быть сухие стебли. Костик почему-то не пошел с рыбаками, а поплелся вместе со мной. Молча, словно оба хранили торжественную память о былой детской дружбе, мы насобирали каких-то коряг и сухой травы и разожгли костер.
               – О чем молчим? – дядя Миша подошел погреться. – Хотите сказку?
               – Хотим, – хмыкнула я, вспомнив, как сказочник отсыпался у нас дома после каждой получки, а потом протрезвевший шел домой рассказывать фантастические истории.
               – В одном старом городе с черепичными крышами жил молодой человек… такой, как ты, – дядя Миша показал на Костика, – симпатичный, порядочный, с большими планами…  А в доме напротив жила девушка, скромная и милая… – сравнения со мной не последовало. – Молодой человек подумал, что лучшей жены ему не найти: девушка была из богатой семьи и отец мог дать за ней большое приданное. И вот однажды он пошел свататься к этой душечке. Отец девушки, строгий и очень грустный человек, при этом совершенно лысый, вежливо выслушал юношу и спросил, любит ли он его дочь. «Да-да! Очень люблю», – ответил жених и с превеликим почтением склонил голову. Грустный лысый человек повел его наверх и дал ему пару новых ботинок, чудесных ботинок. Таких не было ни в одной обувной лавке города. Просто последний писк моды от самого известного заморского сапожника. «Ты очень юн, – сказал грустный лысый человек юноше. – Приходи, как сносишь эти ботинки».
                Молодой человек с радостью надел ботинки и убежал быстрее их снашивать. Только чем дальше он шел, тем больше уставал, и вот уже еле-еле волочил ноги. А ботинки были все такие же новенькие. Когда совершенно без сил он пришел домой, то увидел в зеркале лысого и грустного человека…
                На этой почти трагической ноте дядя Миша ушел к рыбакам, а мы с Костиком невольно начали разговор, обсуждая смысл рассказанной сказки.
                – Наверное, он ее не любил, а хотел денег, – размышлял Костик вслух, – или это такая плата за этот брак. Или … отец-колдун завладел его молодостью.
                Но я-то знала, что у сказки, скорее всего, не было глубокого смысла: идеи дяди Мишиных сказок всегда просты, как обыденная жизнь.
                – А я бы ни за что не женился по расчету, – продолжал Костик, – деньги дают свободу только тогда, когда ты сам их зарабатываешь.
                А дальше вдруг все вернулось: прежний Костик и рассказы о его интересном будущем. Как раньше… Только еще интереснее: о больших кораблях-авианосцах, о международных отношениях, о технических новинках на грани фантастики. О том, что в следующем году он будет поступать в военное училище или авиационный институт и поэтому летом не приедет…
                Я внимала его словам с легкой грустью и чувствовала себя, как в детстве, свободно и счастливо.
                Потом, когда все побежали смотреть сома – папкину добычу, я вдруг испугалась, что эта возникшая хрупкая близость – робкая тень нашего детства –  рассыплется, порвется, растает…
                Но дядя Миша снова выручил:
                – Ванек, приходите к вечеру солить рыбу, доскажу сказку.
                И вечером Костик снова вдохновенно вещал о японских научных достижениях и даже оставил мне свой адрес в Архангельске, чтобы я написала письмо.
                Я была растеряна: о чем писать письмо, если я все время наших задушевных бесед молчала, – ведь письмом не помолчишь.
                В воскресенье Костик уехал, оставив в моем сердце трещину, щемящую и кровоточащую. Как далеко Архангельск и как далеко Костькино страшно интересное будущее!
                – Костян тебе тоже про морских пехотинцев брехал? – спросил потом Ванька, словно разделяя мою деревенскую тоску.
                – Нет, мне про Японию и про авианосцы.
                А сказку про грустного лысого человека дядя Миша тогда досказать забыл.
                Одуванчики снились розовые, как те колхозные лошади ночью, и пахли, как ряска на Пендилюхе.

                VI.

                Письмо я все-таки Костику написала, спросила про учебу, про подготовку к поступлению в училище, даже про погоду в Архангельске. Только он не ответил: это летом розовые кони и волнующая смесь чувств в груди, а зимой в Архангельске, наверное, холодно и ветрено, не до писем.
                В свое последнее лето детства Костик не приехал, как и говорил. Тоска поселилась в моем сердце с первого взгляда на соседское крыльцо и жалобно завывала при каждом случайном повороте головы в его сторону.
                Ванька тоже поступал: они с Костиком были оба старше меня на два года. Рыжий приходил ко мне со своими учебниками и просил помочь решить задачки, которых я в силу своей молодости еще не проходила. Глядя, как он растеряно треплет свои вихры, я сдавалась и садилась учить с ним параграфы ненавистной мне физики на два года вперед.
                – Костян, наверное, тоже учит. Его деду в этом году помощников не будет, – Ванька вслух зачитывал мои мысли.
                Потом мы с Ванькой писали шпаргалки и нашивали кармашки на подклад.
                Вечером Рыжий приходил с друзьями на часок к нашему дому гоготать на всю улицу. Бабушка ругалась, Ванек уводил свою компанию, а мне выговаривалось все, что у бабушки накипело против Полянских.
                Наконец Рыжий поступил. Наверное, Костик тоже.
                На мой день рожденья Ванька подарил книгу про графа Дракулу, и я на бис устраивала публичные чтения для всех его друзей.
                Было даже странно, что несколько лет назад за всей этой шумной оравой я могла только с тоской наблюдать из-за калитки. Видимо, мой вечный пост в палисаднике в ожидании Костьки сделал меня  неотделимой частью улицы, общей сестрой.
                При мне пацаны обсуждали своих знакомых девушек, жестоко расчленяя их на части тела, передразнивали мою бабушку, про меня с сочувствием молчали: «Костьку ждет». Соплюхой больше никто не называл: за лето я вытянулась и была тонкая, как одуванчик.

                VII.

                Наконец на следующее лето он объявился, мой северный долгожданный Друг. Сердце оборвалось, едва я его увидела, ослабли кисти рук, и голос пропал…
                Когда вечером он пришел с деревенскими пацанами на нашу завалинку погоготать, я не смогла выйти: просто ноги не пошли.
                – Чего сидишь, там твой Полянский последние яблоки обрывает, – ворчала бабушка.
                – Заболела. Знобит.
                Бабка поверила: меня и впрямь колотило.
                Только Рыжий – наглый, нагоготавшись, зашел в избу:
                – Баб Вер, посмотрим у тебя телевизор?
                – Чай не всей кодлой?
                – Вдвоем с Костяном.
                Костик уже просунул голову в дверь. Раздобревший или возмужавший, я не разобрала. Какая-то ужасная стрижка, сильно его портившая: в моей памяти он был куда симпатичнее.
                – Ты чего не вышла? – спросил Ванька.
                – Заболела, – односложно (как могла) ответила я.
                – Костян не верит, что ты стала раскрасавицей. Посмотреть пришел.
                «Расчленяли», – с тоской подумала я.
                У Костика шрам во всю руку – от кисти до локтя, совсем свежий.
                – Пацаны попросили сигарету, а я был пьяный – кастетом вмазал, потом они меня встретили с ножом, покромсали, – с деловитым достоинством вещал властелин моих мыслей. –  В качалку хожу, – долетали до меня обрывки его фраз, – подруга курит, а я нет… В среду домой поеду.
                – Ты такой кабан стал, пожалуй, на вокзал не ходи: у деревни поезд тормознешь, – пошутил Ванька.
                Он не такой, какой был, каким я себе его представляла, у него есть подруга,  но я так сильно что-то огромное-преогромное испытываю к нему. Тоску какую-то (надеюсь, это не любовь?)
                Несмотря на всю внешнюю непробиваемость на следующий день Костик принес мне блюдо с малиной.
                – Выздоравливай, – сказал он с теплой улыбкой.
                – Ты поступил? – спросила я.
                – В авиационный.
                – В московский?
                – У-гу.
                – Будешь строить самолеты?
                – Космические корабли…– Костик ухмыльнулся.
                – Потом в Москве останешься, как закончишь?
                – Куда направят.
                Я так ждала, что он спросит наконец-то «А ты как?», но он все с тем же деловитым достоинством начал долгую эмоционально-возвышенную проповедь о самолетах, с которой не вязались вчерашние фразы про кастеты, пьяные драки, «качалки» и курящих подруг.
                До злополучной среды Костькины проповеди окончательно покромсали мое сердце, и, когда он уехал, я спряталась в сарае с дровами и долго судорожно плакала, диагностируя свое огромное-преогромное чувство все-таки как любовь.
                Одуванчики, одуванчики… Снятся облетевшие ваши головы… А я, как никогда, полна надежды…

                VIII.

                Год я готовилась к экзаменам, была лучшей на подготовительных курсах. Я одна в классе не красилась и не завивалась: я просто никого не видела вокруг, только сны про Костика. Что мне его курящие подруги и расстояния? Я так верю в наше взаимное счастье, что любые заколдованные ботинки сношу.
                Я списалась с Авиационным институтом в Москве, запоем читала физику и только ждала выпускных экзаменов.
                Рыжий приезжал в город смотреть, как мне вручают аттестат на выпускном вечере. И его взгляд, нежно-удивленный, только добавил мне смелости.
                – Это не твое! – сказала мне мама, когда я садилась в московский поезд. – Я отпускаю тебя только потому, чтобы ты это поняла и вернулась. И никогда не обвиняла меня потом, что я не разрешила тебе попробовать.
                Если бы мама знала, что эта дорога не к самолетам, а в Костькино интересное будущее, в котором обязательно должна быть я…

                Я поселилась у тетки в Подольске, в двух часах езды от заветного института. Подала документы и прошла медицинский осмотр. Врачи под впечатлением моей хрупкой женственности по-родительски пытались объяснить мне, что ракеты строят только мужчины, причем только семи пядей во лбу, никак не меньше, что многие выпускники МАИ служат в вооруженных силах, что самолетостроение – не кройка и шитье. Только я не собиралась ничего кроить, и даже в тягостных объятьях совершенно чужой мне Москвы мой пульс уверенно отбивал норму космонавта.
                Мама каждый вечер названивала тетке, и я чувствовала тревожные волны их телефонных разговоров. Тетка раскинула карты, хотя я просила не делать этого и даже ушла в другую комнату.
                – Все будет хорошо, – сказала она, заметно успокоившись.
                Я сдала два экзамена, оба на четверки, когда мне пришло письмо от Ваньки.
                «…Он не в Москве, он учится в техникуме в Архангельске, даже не в авиационном.  С друзьями держит коммерческий ларек и автостоянку…»
                Я забрала документы и поехала домой. В поезде плакала от обиды и разочарования, от того, что я была готова море переплыть, а Он даже адреса верного мне не оставил. От того, что я себе напридумала нашу взаимную судьбу и, может, даже всю свою огромную-преогромную любовь. Казалось: перегорели все путеводные лампы – и я уселась в темном углу и просто пережидала этот мрак. И в каждой вспыхнувшей искре я пыталась разглядеть свои чувства и понять, люблю я Его или это так болит память о детской дружбе?
                В Архангельск я не поехала: хватило ума или не хватило смелости.
                А в деревне луга давно белели ромашками…

                IX.

                Время однозначно лечит. Наступило лето, когда я перестала с тоской пялиться на соседнюю калитку, спокойно приняла новость о том, что Костькина бабушка повезла в Архангельск подарки внуку на свадьбу.
                А потом в моей жизни расцвел самый главный одуванчик – солнечно-рыжий вихрастый Ванька, который летает на кукурузнике и смотрит на меня нежно-удивленно.

                P.S. Как-то дядя Миша досказал свою сказку про грустного лысого человека и заколдованные ботинки. Тот юноша, увидев себя в зеркале, испугался и снял их. Молодость вернулась к нему, и юноша выкинул из головы мысли о своей душечке. Он вернул ботинки ее отцу, сказав, что фасон ему совсем не подходит.
               
                Март – август 2009 г.