Жид в произведениях Гоголя, Тургенева, Чехова, Гор

До XX века в русской литературе не существовало иного обозначения еврея кроме как словом «жид».  Было ли это слово и в те далекие времена оскорблением, бранью? И да, и нет. Попробуем разобраться.
В конце XV в. был такой Федор Жидовин, переводчик, который перевел средневековые еврейские псалмы (сборник «Махазор»), после чего его имя стали связывать с иудейской литературной пропагандой в Новгороде и с новгородско-московской ересью. В научной литературе эта ересь получила название «ересь жидовствующих». Это отдельная интересная тема, малоисследованная. Слова «жид, жидовин, жидовствующая» - звучат для уха современного человека, и, кстати, не только еврея, неприятно и оскорбительно, но в данном случае это принятый в научной литературе термин. К тому же до революции 1917 г. другого обозначения человека еврейской национальности просто не существовало. Другое значение  слова «жид» подразумевало человека жадного, ростовщика. А поскольку ростовщичеством занимались испокон веков в основном евреи, то и произошло это печальное наложение одного значения на другое. Поэтому действительно, если хотели оскорбить скрягу, хитрого или неразборчивого в действиях человека, не еврея по национальности, его обзывали «жидом». Так слово «жид» стало бранным.
О том, какую социальную нишу в российском обществе занимала еврейская диаспора, подробно осветил Солженицын в своем 2-х томном исследовании. Напомню только, что в основном отрицательное отношение к евреям у многих народов связано не только с иудейской религией. Оно связано с демонстративной духовной отчужденностью евреев от народа той страны, где они обосновывались, с их образом жизни и деятельностью, которые порой противоречили традициям и понятиям коренных народов. К тому же, как правило, они ничего не создавали, не производили, не работали на земле, но занимаясь спекуляциями, махинациями, пуская деньги в рост, открывая трактиры и питейные заведения, наживали на этом порой довольно большие состояния, что не могло не вызывать раздражения у местного населения. Когда раздражение доходило до определенной точки кипения, оно выливалось в погромы, в конфискацию имущества, а порой и в запрещение жить в том или ином государстве. История помнит трагические страницы, когда евреев в массовом порядке высылали из Англии, Испании, Португалии. Хорошо, если при этом еще и не топили   корабли с людьми. Но известно и то, что некоторым евреям тем не менее удавалось пробиться на самую вершину общества, они становились весьма влиятельными и приближенными к власти людьми. Правда, не всегда они хорошо кончали, но ведь не выкинешь из песни дипломатов петровской эпохи братьев Веселовских, Цыклера или Шафирова, викторианского деятеля Дизраэли и других.  Однако вернемся к литературе.
В художественной литературе нет образа еврея, грандиознее, глубже шекспиров-ского Шейлока. Конечно, напиши Шекспир своего «Венецианского купца»  в наше время, его, вне всякого сомнения, предали бы анафеме из чувства политкорректности, обвинили  в антисемитизме, расизме и еще черт знает в чем. И были бы правы, если бы он описывал характер современного еврея. Не случайно ведь, что  на современной сцене очень редко ставят именно эту пьесу Шекспира, а после удачных постановок и сильных спектаклей она как-то уж очень подозрительно быстро сходит с подмостков. Шекспир передал характер, который складывался веками в определенных исторических и общественных условиях. Это великий собирательный образ, одновременно и трагический, и жалкий. Он является ключом к пониманию еврея западноевропейского и славянского, существовавшего до ХХ столетия.  Еврей всегда жил как бы загнанный в угол. Чтобы выжить, сохранить свое гнездо, веру, ему приходилось изворачиваться, хитрить, обманывать «христианских собак», которые его презирали, гнали, обирали, убивали – ведь это не считалось слишком уж большим преступлением ни для «цивилизованного» Запада, ни для «варварского» Востока.
Заглянем в русскую литературу XVII в. Вот оригинальная «Повесть о купце, купившем мертвое тело и ставшем царем». Другое его название «Повесть о некотором купце, како мертвое тело у жидовина скупи и царство себе приобрете», написанная на основе сказочного сюжета о благодарном мертвеце. Это рассказ о купеческом сыне, который приехал в некое царство торговать. Выйдя на площадь, он увидел: «по торжищу жидовин немилостиво мертвое тело влачащее; он же, не смея к нему приступити, и вопрошающе, чесо ради волочит. Потом же виде во вторый и в третий – жидовин паки то тело влачаше.
Он же приступи к нему и вопроси жидовина: «Чесо ради сие ты мертвое тело волочишь?» Жидовин же отвеща ему: «За то сие мертвое тело влачу: сей человек бысть християнин и взяша у меня в животе своем (то есть при жизни) взаем денег триста рублев. Я же у него просящее, он же мне не отдаде, в том и умре. После умертвия его  прихождаше к сродником его и просяше, они же мне не отдаша, и я вынул его из могилы и таскаю по торжищу им в поручание и в посмеяние, дабы они мертвое тело скупили». Купеческий  же сын рече: «Жидовине немилостивый, отдаж ми сие  тело мертвое, а у меня возьми за него триста  рублев!» Жидовин же рад о том бысть и взя у него деньги, а тело мертвое отдаде ему».
Этот небольшой отрывок, в сущности, повторяет шекспировскую коллизию:   отношения между иудеями и христианами того времени практически идентичны, что в Европе, что в Московии, по накалу неприятия друг друга, доходящей до ненависти. И в основе, видимо, все-таки разное отношение к жизни, разные ценностные критерии. «Жид выкапывает из могилы тело мертвого должника-христианина и издевается над ним». Христианин же «оплачивает долг чужого для него мертвеца» и хоронит его по законам божеским и человеческим на последние деньги. Всегда ли действовали так благородно христиане? И всегда ли «жидовины» проявляли «кровожадность»? Разумеется нет. Люди ведь разные, а моральные, нравственные привычки или их отсутствие вовсе не является определенной национальной принадлежностью, уж к XXI веку человечество сполна в этом убедилось.
В другой повести «О купце Григории», созданной позже, на рубеже XVII-XVIII вв. еврей или «жидовин» показан колдуном и, конечно, тоже злодеем. Полное название звучит так: «Повесть о некоем купце Григории, како хоте его жена з жидовином уморити». Эта повесть – переделка с польского «Приклада о преступлении душевнем…», иначе называемая «О чернокнижнике и рыцаревой жене». Русский автор полностью переработал текст, освободившись от полонизмов и придав новое звучание магическим действиям мудреца, показав разнообразие оттенков реакций  православного купца Григория (в польском тексте это благочестивый рыцарь-паломник). В традиции, характерной для древнерусской литературы, жена изменяет мужу («впаде в блуд») не по склонности к «чужеложству», как в западном источнике,  а «по действу дьявола», под влиянием «волхвования». Но в одной части международный сюжет остался  нетронутым – мудрец-чернокнижник - «жидовин».  Отметим два момента. Мудрецу нужны богатства купца, а не его жена, то есть им движет алчность, а не любовь. Кто был символом алчности в те времена? – конечно, «жид».  Жена Григория – средство для достижения его заветной цели. И вторая особенность, которая считалась в глазах христиан характерной чертой еврея – тайные знания, чародейство. Почему? Ответ прост: потому, что среди евреев было много хороших врачевателей, у них были  книги, написанные непривычными, особенными письменами. К тому же они, как правило, знали несколько языков, что само по себе подозрительно для темного обывателя, который часто и на родном-то языке не всегда правильно говорил.   В дальнейшем, как в русской литературе, так и в западноевропейской (от В.Скотта до А.Франса) этот образ еврея - чернокнижника и каббалиста - стал как бы традиционным. И последнее. Обращает на себя внимание конец истории. Жена прилюдно отвергает все обвинения мужа, он в доказательство приказывает разломать подполье и «вняти того злодейственнаго жидовина». Потом изменницу «отдаша суду градъскому, и тако много мучиша ея и предаша горькой смерти». О том, что сделали с чернокнижником, автор умалчивает… Скорее всего его растерзали на месте.
Что удивительного в том, что евреи часто не питали добрых чувств к приютившей их стране и народу, считавшему их за кровопийц-христопродавцев? За что? За то, что они не признали Иисуса богом, за то, что поднимали на смех тех, кто воспринял всерьез почитание «какого-то сына еврейской блудницы и римского воина, незаконнорожденного бродяги, пьяницы» как мессию, Сына Божьего. Так воспринимают Иисуса, кстати сказать, и современные евреи, и многие атеисты всех национальностей. Ну, а для ортодоксального иудея заявление о том, что Христос – бог, до сих пор кощунственно! Бог? - какой он бог, - и попробуй, заговори на эту тему… А ведь прошло более 2-х тысяч лет – 2 тысячи лет, только вдумайтесь – а вопрос такой же болезненный для, как и в те времена…
Итак, согласимся, что евреи имели до ХХ в. непонятный статус в государствах Европы, в том числе и в России; занимали низшую ступень в обществе, были по сути париями: и граждане и вроде не совсем. 
Со времени Переяславской Рады и до конца XIX в.  евреи  России,  за исключением отдельных личностей, не будут играть никакой роли в  общественной жизни страны, оставаясь  лишь  литературными,  чаще  комическими, персонажами.   Отношение русских царей к евреям было традиционно  умеренно  негативным. Попытка голландских евреев получить разрешение Петра I поселиться в России получила отказ ввиду того, что, по мнению Петра I, евреям в  России делать нечего, поскольку любой  русский  еврея  все  равно  обжулит. По-видимому, государь знал свои кадры с этой стороны  жизни,  отражением чего и явилась близкая к действительности история с зашиванием  карманов у членов русского посольства в романе А.Н.Толстого «Петр I». Кстати, в таком посольстве был и П. П. Шафиров, сын крещенного еврея,  получившего дворянство от царя Федора Алексеевича. Шафиров П. П.  вырос  в  крупного дипломата, участвовавшего в подписании союзных договоров с Польшей,  Данией (1715 г.), Пруссией и Францией (1717 г.), Прутского мирного договора с Турцией (1711 г.), Рештского мирного договора с Ираном (1732 г.)  ив подготовке Ништадтского мирного договора со Швецией в 1721 г. Вершиной карьеры барона Шафирова П. П. была должность канцлера при Петре I c 1709г. и должность президента Коммерцколлегии при Екатерине I в 1725 г.  В его доме происходило первое торжественное заседание Императорской Академии наук в декабре 1725 г. Шафирова П.П.  по  праву  можно  отнести  к «птенцам гнезда Петрова», участвовавшим в великих преобразованиях  этого государя.
Русские дворяне в Х1Х в. к евреям относились по-разному. Одни их презирали. Другие не замечали. Третьи относились с интересом. Но нельзя и сказать, что евреев ненавидели все поголовно, просто это было бы неправдой. К ним относились свысока, не замечали. Право, к соотечественникам, не говоря уже о крепостных, относились гораздо хуже. Это отразилось и в литературе. А.С. Пушкин хоть и назвал евреев жидами, например, в «Скупом рыцаре», но относился к евреям, судя по всему, не плохо, иначе не наряжался в национальный еврейский костюм на маскарадах. В статье «Пушкин в жизни» И.А.Ильин писал так о шалостях великого поэта: «… Побить невежливого молдаванина; переодеться евреем и трещать на жаргоне, с жестами, в городском саду; прыгнуть с дивана через стол, опрокинуть свечи и всех напугать – все это он делал в порядке шаловливой импровизации. Однажды, играя в шарады, он взялся представлять Моисееву скалу, завернулся в шаль и затих, но когда Моисей коснулся его жезлом, он вдруг высунул из-под шали горлышко бутылки и струя воды с шумом полилась на пол при общем хохоте». 
 В огромном наследии А.С.Пушкина жид-персонаж встречается только в «Скупом рыцаре». Это ростовщик, он – тень старого барона. Пушкин сравнивает знатного дворянина, рыцаря, в молодости входившего в свиту короля и ставшего ростовщиком по призванию, с жидом – ростовщиком по рождению – и приходит в выводу, что рыцарь-жид хуже, ужаснее. Его готовили для государственных дел, для ратных подвигов, а вельможа  превратился в сквалыгу и кровопийцу, отнимавшему последние гроши у каждого, кто попадал в его лапы, не пощадившего собственного сына.
В наше рыночное, а точнее, базарное время быть спекулянтом, успешным мошенником почему-то почетно. Общество не только не отворачивается от них, напротив, оно прямо таки славит их «подвиги», газетчики поют им осанну. С экранов телевизоров, со страниц газет нувориши разных мастей и уровней снисходительно и даже свысока поучают ограбленных ими же соотечественников: мол, если ты такой умный, что же ты такой бедный! Порядочные люди, имеющие принципы, воспитанные на заповедях «не укради», «возлюби ближнего твоего» и делись с ним, чем имеешь, - превратились в ископаемые. А ведь все эти заповеди – от Моисея! Власть же потакает, культивирует поклонение золотому тельцу, и нет в России нового пророка, который бы выступил и силой своего авторитета, духа, таланта потряс, пристыдил общество и власть, заставил содрогнуться, прислушаться и понять, что не в накоплении и не в наживе ценность единственный раз данной тебе жизни.
Как поэт и дворянин Пушкин относится к жиду-ростовщику? Как к объективной данности. Было ли у него внутреннее неприятие еврейской нации? Наверное, не было. А неприятие жидовства как явления? Безусловно, было. И в основе такого отношения лежала брезгливость аристократа к занятиям «жидов». Ведь не было же у него брезгливого, пренебрежительного отношения к цыганам, хотя, казалось бы, и эти мировые бродяги живут обособленно, тоже порядочные мошенники, конокрады, могут, не моргнув глазом, стащить из-под носа что угодно, но все это Пушкин прощает цыганам за их любовь к свободной гордой жизни. Нет в русской литературе образа жалкого, забитого цыгана, готового ради денег на все, в том числе и лизоблюдничать, а потом втихомолку проклинать того, кому только что лизал подошвы. А подобный образ еврея в мировой литературе есть.
Еще откровеннее выразил свое отношение к жидам Н.В.Гоголь в  повести  «Тарас Бульба». Вспомним эпизод, как под воздействием слухов о том, что «ксендзы ездят теперь по всей Украйне в таратайках. Да не то беда, что в таратайках, а то беда, что запрягают уже не  коней,  а  просто  православных христиан. Слушайте! Еще не то расскажу: уже, говорят, жидовки шьют  себе юбки из поповских риз. Вот какие дела водятся на  Украйне,  панове!»,  - были утоплены в Днепре все подвернувшиеся под  казацкую  руку  жиды,  за исключением Янкеля. Янкель был оставлен в живых как залог экономического сотрудничества наций, поскольку он выкупил Дороша, брата Бульбы, из  турецкого плена за 800 цехинов. Вездесущий, как Фигаро, всезнающий и  «всемогущий» Янкель, балансирующий на острие бритвы ради выгоды  и  ежедневно рискующий быть повешенным «как собака», один из интереснейших  персонажей повести. В сущности, вся жизнь Янкеля в этом враждебном ему разбойничьем вертепе, именуемом Сечью, тоже героизм.
Не обошел тему еврейства и И.С.Тургенев.   Запоминающиеся образы русских евреев появились в двух его рассказах – «Портрет еврейки» и «Жид». В «Портрете», который и любовный и одновременно социальный рассказ, впервые сказано о трагической судьбе красавицы-еврейки и князя, о любви и сословных предрассудках, о несправедливости и жестокости.
«Жид» - рассказ о предательстве. В основе сюжета, скорее всего, лежит житейский анекдот: хорошо известно, что Тургеневу трудно давались придуманные истории. И это тоже трагический рассказ. Действие происходит в 1813 году под Данцигом, где расположился лагерь русской армии, добивавшей остатки французов. Рассказ ведется от лица главного героя, бывшего в то время совсем молодым офицером. Русские военные томились от бездействия во время затишья, пили, играли в карты, - словом, как могли убивали время. В лагерь «то и дело таскался» еврей, по прозвищу Гиршель, который «напрашивался в факторы, доставал вина, съестных припасов и прочих безделок». Ему было лет сорок, «росту он был небольшого, худенький, рябой, рыжий, беспрестанно моргал крошечными, тоже рыжими глазами, нос имел кривой и длинный и все покашливал. … Он носил долгополый серый кафтан и черную ермолку. Этот Гиршель предложил молодому офицеру за несколько золотых поразвлечься с красивой девушкой. И действительно, несколько раз приводил красавицу, брал деньги, оставлял  ее на несколько минут наедине с юношей, распаляя его воображение, и уводил. Тургенев замечательно описал красоту прекрасной еврейки: «…сверкнули во мраке белки ее больших и длинных глаз и маленькие, ровные, блестящие зубки…»;  она постоянно ускользала, как змея, а потом молодому человеку «мерещились черные, пронзительные, влажные глаза, длинные ресницы, …  губы не могли забыть прикосновенья щеки, гладкой и свежей, как кожица сливы…». Оказалось, что это была дочь Гиршеля, которая служила отцу приманкой, чтобы выманивать у офицеров деньги. Могло ли это обстоятельство не вызывать в Тургеневе, столбовом дворянине, нравственной брезгливости, неприятия – безусловно, могло. Почему Гиршель использовал таким образом свою дочь – только ли из бедности и жадности? Неужели он не видел иной возможности заработать на жизнь?  Об этом Тургенев ничего не говорит. Думается, тут дело вот в чем. Гиршель и его семейство не видело в этом поступке особого нравственного неудобства, оно даже считало этот шаг вполне нормальным, естественным и даже героическим! Ответ - в библейской истории Авраама и Сары, в том эпизоде, когда, будучи в Египте, будущий патриарх выдает жену за сестру и самолично вручает ее в наложницы фараону, получая за это богатство и безопасность. И на самом деле, если такой поступок библейского патриарха допустим,  на это предании веками воспитывается народ, почему бы его не повторять?
Но затем выясняется, что Гиршель еще и шпион. Его выследил денщик Силявка в тот момент, когда тот срисовывал план русского военного лагеря и наносил на него расположение орудий. Когда предатель увидел, что его разоблачили, «Гиршеля скорчило. Он затрясся, как лист, и испустил болезненный заячий крик… вытащил разорванный клетчатый платок, развязал узел, достал червонец…». Но откупиться не вышло. И тогда «Гиршель рванулся и бросился в сторону… он бежал чрезвычайно проворно; его ноги, обутые в синие чулки мелькали действительно весьма быстро, но Силявка после двух или трех «угонок» поймал присевшего жида, поднял его и понес на руках…». В условиях военного времени пойманного шпиона уничтожали в любой армии. Не была исключением и русская. Еврей понимал, что его ждет. Предоставим слово снова Тургеневу: «…рыжие, мокрые от холодного поту волосы повисли клочьями, губы посинели и судорожно кривились, брови болезненно сжались, щеки ввалились».  Суд был скор и вердикт один – веревка.  Из жалости к его красавице-дочери, наш герой попытался было вступиться за Гиршеля, но не только не помог, но чуть было не навлек и на себя подозрения в шпионаже. Тургенев описывает, с одной стороны, «странное, ожесточенное сострадание» молодого офицера, а с другой стороны, то, что приговор справедлив. И он молчал. Ему «гадок» был предатель, да и она, его сообщница.
Гиршель слушал приговор позеленев со страху, «раскрыв рот и выпучив глаза». Когда он понял, что это конец, в нем «вдруг произошла страшная перемена. Вместо обыкновенного, жидовской натуре свойственного, тревожного испуга на лице его образовалась страшная, предсмертная тоска. <…> Мучительная тоска разлуки с жизнью, дочерью, семейством выражалась у несчастного такими странными, уродливыми телодвижениями, криками, прыжками, что мы (офицеры) все улыбались невольно, хотя и жутко, страшно жутко было нам. – Ой, ой, ой! – кричал он, - стойте! Я расскажу, много расскажу… Не хватайте меня; постойте еще минутку, минуточку, маленькую минуточку постойте! Пустите меня, я бедный еврей…
… На жида надели петлю…» И под проклятия его дочери, кричавшей по-немецки: «Будьте же вы прокляты… трижды прокляты, вы и весь ваш ненавистный род ваш, проклятием Дафона и Авирона, проклятием бедности, бесплодия и насильственной, позорной смерти! Пускай земля раскроется под вашими ногами, безбожники, безжалостные, кровожадные псы…» А тем временем Гиршель испустил дух.
Но был ли Гиршель предателем? Кого он предал? В его понимании – нет, ведь он делал свой бизнес на войне, на чужой для него войне. Он одинаково ненавидел и презирал как русских, так и французов! И те и другие были врагами его народа и его лично, и те и другие  не давали ему жить так, как он хотел… не давая ему забыть, что он из отверженного народа, пария! Так был ли Гиршель предателем, Иудой? Для тех, кого он предал – безусловно, да. В своих же глазах, безусловно, нет. И именно столкновение этих позиций было трагическим для евреев не только в России, но и в Европе. Да, непростым было положение еврея в 19 веке, как и во все предыдущие столетия. Именно об этом, думается, написал Тургенев, причем впервые не только в русской, но и в мировой литературе.

На это обратил внимание и другой русский писатель А.П.Чехов в рассказе «Степь». Это известный чеховский рассказ, о нем много написано с точки зрения художественного мастерства, композиции, сюжета, проанализированы все эпитеты, сравнения, метафоры, образы. Чехов любил лиловый цвет. «Лиловая даль», «нежная лиловая окраска дали», мужики, которые «от долгого пребывания в воде стали лиловыми» и даже «лиловый взгляд»  - постоянно присутствует в рассказе.
Здесь нельзя не вспомнить одно противоречие во взглядах писателя и в его, так сказать, практике. Вырабатывая свою манеру письма, Чехов утверждал, что описание природы должно быть кратким: в двух-трех словах. И он был против антропоморфизма. Помните, известный пассаж: «Море смеялось…», - насмешливо писал он, - а ведь это – дешевка, лубок. Море не смеется, не плачет, оно шумит, плещется, сверкает… Посмотрите у Толстого: солнце всходит, заходит, птички поют… Никто не рыдает и не смеется. А ведь это и есть самое главное – простота…»  На этом противоречии его поймал С.Моэм, заметив, что в «Дуэли» можно прочесть, как «…выглянула одна звезда и робко заморгала своим одним глазом». Какой замечательный, выпуклый образ! Гоголевский!
В «Степи» такие открытия на каждом шагу. Читаем: «… полоса света, подкравшись сзади, шмыгнула через бричку и лошадей, понеслась навстречу другим полосам, и вдруг вся широкая степь сбросила с себя утреннюю полутень, улыбнулась и засверкала росой…»; или «…луна взошла сильно багровая и хмурая, точно больная, звезды тоже хмурились…» Следом, как из рога изобилия сыплются: «обманутая степь»; «бричка», которая «взвизгнув, целуется с возом»; «загорелые холмы нахмурились…»; «чернота на небе раскрыла рот и дыхнула белым огнем»,  «наглая смерть»,  далее - «склонив свои тяжелые головы, стояли спавшие подсолнечники»… Каким бы бедным был язык  рассказа без этих антропологизмов. А возьмите малюсенький отрывок, когда Егорушка с кучером гладили кузнечика, «думая, что это ему приятно», у которого к тому же «розовая подкладка крыльев»! Эту розовость мог увидеть только гений Чехов. Как и описать муху без живота – его съел кузнечик, а она, муха, тем не менее, полетела дальше! Господи, и  после таких чеховских открытий современные русские писатели смеют снижать планку, писать о насекомых примитивные, убогие рассказики, где вся красота мира представляется навозным шариком… (Имею в виду Прелевина) Тут уж, как говорится, каждый пишет, как он видит и как он слышит.  Тут уж ничего не поделаешь…

А в «Степи», как в драгоценной миниатюре, показана  глубинная провинциальная Россия: тут и купец, и священник, и гуртовщики, и крестьянские работники, и аристократка – графиня Драницкая, и описание обедни в деревенской церкви, и городская мещанка, и евреи. И все они возникают перед читателями через восприятие девятилетнего Егорушки, которого бедная вдова отправляет с дядей-купцом в город, в гимназию. Егорушка впервые отправляется в дальний путь и новый мир, все его краски – будь то природа или человеческие отношения – обрушиваются на распахнутую детскую душу, отпечатываясь в ней и открывая ему вечную истину бытия о добре и зле, о жестокости и справедливости, о  подлости и любви к ближнему. Этот путь по почтовому тракту через степь  готовит мальчика к новой жизни во взрослом мире, и, думается, уроки, полученные им в степи, не забудутся никогда. Как не забудется открывшаяся через родную природу сопричастность вечности. Помните, в IV главе Егорушка глядел вверх на ночное небо. Что происходило в его душе? Обратимся к тексту: « Когда долго, не отрывая глаз, смотришь на глубокое небо, то почему-то мысли и душа сливаются в сознание одиночества. Начинаешь чувствовать себя непоправимо одиноким, и все то, что считал раньше близким и родным, становится бесконечно далеким и не имеющим цены. Звезды, глядящие с неба уже тысячи лет, само непонятное небо и мгла, равнодушные к короткой жизни человека, когда остаешься с ними с глазу на глаз и стараешься постигнуть их смысл, гнетут душу своим молчанием; приходит на мысль то одиночество, которое ждет каждого из нас в могиле, и сущность жизни представляется отчаянной, ужасной…» Чьи это мысли – Егорушки? Конечно, в первую очередь Чехова, но и Егорушки тоже. У девятилетнего ребенка это - ощущения, у писателя – четко сформулированные, чеканные фразы. И ни один человек не может похвалиться, что ему они незнакомы. Страх смерти, мысли об одиночестве, тщетности и мгновенности жизни в чеховском рассказе не отметают красоты и божественности мира. Надо только принять его во всем многообразии и сложности, и тогда понимание «зачем ты живешь» придет само…
В «Степи» во время путешествия обоза много чего происходит не только в природе. Раскрываются люди: через размышления, разговоры и поступки. Во время дневного привала на речке, мужики ловят рыбу, зажигают костер и варят уху, начинают свои байки, вспоминают что-то из прожитого. Чехов, раскрывая суть национального русского характера, пишет о них так: «…все они были люди с прекрасным прошлым и с очень нехорошим настоящим; о своем прошлом они, все до одного говорили с восторгом, к настоящему же относились почти с презрением. Русский человек любит вспоминать, но не любит жить».
Как это современно звучит сейчас, в начале наступившего XXI века! Ведь на самом деле, расспросите любого простого россиянина из глубинки, и он в большинстве случаев поведает, насколько легче жилось раньше, лет 15-20 назад и как трудно адаптироваться ему в теперешнем времени. Но появилось и новое. Часть других россиян (и их тоже немало)  с таким злорадством, с такой злобой замажет дегтем прошлое, и недавнее, и далекое, историческое, что только руками  разведешь, думая, за что же вы все такие гладкие да холеные, живущие лучше, слаще, чем ваш народ и ваша страна, так ненавидите и презираете своих не всегда удачливых соплеменников? Собственно, это вопрос совести и здесь тоже уместно окуджавовское выражение: каждый видит, как он дышит…
 
А теперь вновь вернемся к чеховской «Степи», откроем III главу и попадем на постоялый двор. Хозяином постоялого двора, затерянного на степных просторах, был Мойсей Мойсеевич и его брат Соломон. Чехов дает колоритное описание их внешнего вида и того внутреннего душевного состояния, которое определяется положением в обществе. Приведем несколько отрывков.
«…Одет он (хозяин) был в поношенный черный сюртук… и взмахивал фалдами, точно крыльями, всякий раз, как  Мойсей Мойсеевич от радости или в ужасе всплескивал руками. Кроме сюртука, на хозяине были еще широкие белые панталоны навыпуск и бархатная жилетка с рыжими цветами, похожими на гигантских клопов».
«… Мойсей Мойсеевич тоже поднялся и, взявшись за живот, залился тонким смехом, похожим на лай болонки».
«…Мойсей Мойсеевич взял двумя нотами выше и закатился таким судорожным смехом, что едва устоял на ногах».
«… Он смеялся и говорил, а сам между тем пугливо и подозрительно посматривал на Соломона».
Чеховский Мойсей Мойсеевич повадками, пугливостью и подобострастностью напоминает тургеневского Гиршеля. Именно эти черты характера отмечала и современ-ница Тургенева Ж.Санд, когда писала в романе «Консуэло»: «…происхождения она  была не цыганского, не индийского, и, во всяком случае, не еврейского. <…> Не было у нее вкрадчивого любопытства и назойливого попрошайничайнья бедной ebbrea”.  Иными словами, и в глазах просвещенного французского общества это были отличительные черты евреев…
Но Чехов заметил и другой тип еврея, появившийся к тому времени в России. При всей своей жалкой внешности: «… невысокий молодой еврей, рыжий, с большим птичьим носом и с плешью среди жестких кудрявых волос; одет он был в короткий, очень поношенный пиджак, с закругленными фалдами и с короткими рукавами, и в короткие триковые брючки, отчего сам казался коротким и кургузым, как ощипанная птица», - это далеко не Гиршель или Мойсей. Этот уже не боится высказывать вслух то, что он думает о жизни, об окружающих, о своих единоверцах. Брат Мойсея, Соломон, можно сказать, провозвестник будущих Богровых и Троцких. И Чехов, нутром ощущая эту огромную разницу между братьями, уже называет его не жидом, а евреем! Потому что есть разница между человеком, который чувствует в себе достоинство и права, желание жить иначе, не только ростовщичеством или отчаянным накапливанием денег, но и чем-то более значимым, духовным - воспарить над бытом. Может быть, поэтому Чехов сравнивает его, хоть и с ощипанной, но с птицей  и дарит ему поразительный монолог, в котором раскрывается весь Соломон: «Варламов хоть и русский, но в душе он жид пархатый; вся жизнь у него в деньгах и в наживе, а я свои деньги спалил в печке. … Значит, я умнее Варламова и больше похож на человека!»  Он уже не подобострастно прислуживал, как его брат, а «ставя на стол поднос, насмешливо глядел куда-то в сторону и … странно улыбался. … При свете лампочки можно было разглядеть его улыбку; она была очень сложной и выражала много чувств, но преобладающим в ней было одно – явное презрение. Он как будто думал о чем-то смешном и глупом, кого-то терпеть не мог и презирал, чему-то радовался и ждал подходящей минуты, чтобы уязвить насмешкой и покатиться со смеху. Его длинный нос, жирные губы и хитрые выпученные глаза, казалось, были напряжены от желания расхохотаться».
 В отличие от своего брата Соломон внутренне был как сжатая до отказа пружина, которая когда распрямится, неизвестно куда полетит и во что попадет. И хотя Чехов вновь подчеркивает, что в его внешности было что-то « в высшей степени жалкое и комическое, потому что … выступали на первый план его короткие брючки, куцый пиджак, карикатурный носи вся его птичья, ощипанная фигура», но поза была уже иной. Поза выражала не подобострастие и приниженность, какую обычно принимали евреи при общении с иноверцами, а в ней было «что-то вызывающее, надменное и презрительное».
Читая этот отрывок сейчас, в 2006 году, зная катастрофические события начала ХХ века, я бы сказала, что в позе Соломона была скрытая угроза, которую почувствовал Чехов, но не поняли его современники… А ведь на самом деле образ чеховского Соломона – это символ, колоссальный символ зарождения нового типа русского еврея, который «не жид пархатый» по сути, и потому-то для него – уже еврея, осознавшего себя не стяжателем, но человеком гордым, творцом – слово «жид» - оскорбление. Потому что ведь «Варламов, хоть и русский, но в душе жид, ибо вся жизнь у него в деньгах и наживе…» Таким образом, Чехов четко дал определение слову «жид» - это бранное слово, оно определяет суть человека вне зависимости от национальности по одному-единствен-ному критерию – отношению к деньгам! Но великий писатель русский сделал это открытие как бы между прочим, походя, словно не придавая этому особого значения и смысла! Разве мог он предугадать, какую ниточку он дернул из запутанного клубка …

У другого великого современника Чехова М.Горького есть рассказ «Каин и Артем», написанный в 1899 году. Здесь тоже появляется «жид». Интересно, что этот горьковский «жид» уже воспринимается  русским человеком как друг и даже спаситель! Эта трансформация образа еврея за относительно короткий срок поразительна. Напомним сюжет рассказа. Еврей Каин спасает русского богатыря Артема, этакого местного Казанову, пользующемуся успехом у женщин и живущего в основном за  их счет, которого до полусмерти избили соседи-рогоносцы и завистники. Каин выхаживает Артема. Но физически сильный, красивый Артем внутренне слаб – он не выдерживает нравственного груза благодарности. Его мощная фигура лишь видимость, а внутри – пустота и духовная нищета. Человек не способный помнить добро, предатель - в горьковском рассказе это не еврей Каин, а русский Артем.
В начале этой статьи два отрывка из древнерусских повестей 17 века, где еврей – «жидовин» - однозначно отрицательный персонаж, а в начале 19 века – в произведениях Пушкина, Гоголя – нейтральный (ростовщик в «Скупом рыцаре»), нейтрально-комический (жидовки-шинкарки в «Вечерах на хуторе близ Диканьки»), демонический (ростовщик из гоголевского «Портрета» и лермонтовского «Штоса»). В середине 19 века – жалкий тургеневский персонаж, трус, готовый в любой момент предать (шпион Гиршель). Конец 19 века – появление нового типа русского еврея – чеховский Соломон, который уже не хочет быть на этой земле чужаком, «жидом пархатым» и горьковский Каин, который, нарушив неписанную границу в отношениях с иноверцами, забыв осторожность, сам становится жертвой предательства.  Конечно, это не полный перечень образов евреев в русской литературе, но у меня и не было цели  дать анализ всеобъемлющий, универсальный. На примере нескольких произведений  великих русских писателей, которых трудно обвинить в национализме или предвзятости  можно проследить, как  виделся еврей в русском обществе в 17 – 19 вв. и как, в конечном счете, отметая крайние точки зрения, трансформировалось представление о нем за это время.
 В начале ХХ столетия  произошел прорыв евреев в русскую культуру, появились талантливые писатели, поэты, художники, композиторы,  ставшие гордостью и славой России. И ни у кого не повернется язык назвать жидами Левитана, О.Мандельштама, Пастернака, Эренбурга, Маршака, Бродского. Но это уже другая история…