Однажды преступив черту. Без людей, милячок, никуд

   
ГЛАВА ВТОРАЯ
"Без людей, милячок, никуда..."


     На другой день чуть свет Антип был уже на ногах. Протопил баньку, попарился, отскрёбся, коротко остриг свою мохнатую бороду, усы, обрядился в чистое бельишко, светлую рубаху с вышивкой по вороту, добротные серые суконные штаны. Всё это бабка Лукерья вынула из большого кованого сундука, сказав:
— Што-то шибко ты пообносивса, Антип. Не брезгашь, так пользуй. Василий ишшо, царство ему небесно, себе запасал. Так и лежит одежонка, шшитай, не ношена.
     Видным мужиком был Антип: ростом высок, без малой сутулинки, с ладно сложенным мужицким телом, красив лицом.
— Ах, и дюжий ты, Антип! Козырь! Сведёшь ты с ума наших деревенских баб! — любуясь мужской статью гостя, говорила бабка Лукерья. И не было уже в её глазах и тени недоверчивости к молодому постояльцу.
— Ты на моёва Василия обличьем дюже смахивашь. Тоже был, вроде тебя, крепкий мушшина, не то што по нонешним временам — без ветру качаютса. Ноне-то жиденький люд пошёл — ослабел народ! Нет в нём прежней силы и крепости, одним махом кнутом перешибёшь!
     Н-да, добрый хозяин был мой Василий, умственный, на мякине не проведёшь. Жись прожила с ним в ладу, грех жалитьса. Вот токо мальцов ростить нам с ним не пришлось, видать чем-то Бога прогневили. В девках-то я бойкушша была. Семья наша жила бедненько. Трудилися много. Цело летечко, бывало, нескончаема работа от зари до потемок: то пахота да сев, то покос, то жатва; жали, вязали снопы, скирдовали, возили снопы на гумно. Ну, а как с хлебушком убрались, с кошениной справились, зароды сена понаставили, тут уж на гумне до самой, шшитай, зимы хлеб молотили, веяли, сушили да свозили в анбары, рассыпали по сусекам. Молоденька придурошна была, умишка-то на грош. Где-то надо было девке-то  чуток поберечься. А я, как заполошна,  — впереди всех! И сено косила, гребла, на стога лазала, вершила. Вот нутро-то, стало быть, и надорвала. А взамуж за свово Васеньку вышла, год минул — деток нет, два. Токо на третий годок затяжелела, уж круглитьса зачала, да враз и выкинула. Вот таки дела, милок. Мужик-то мой, покойничек, годков уж десять как на кладбишше, за поскотиной. Быстро изсиливса. Занедужил, прихварывать начал. Как-то наполоскавса, отхвоставса веником в бане, взмостивса на печи на полати, прикутавса шубейкой и кликат меня:
— Ох, штой-то, Лушка, неможется мне. Затепли-ка перед образами свечки да зачерпни в казёнке из логушка холодненького кваску, поднеси мне.
А он любил всякий раз с пару хлебного пенистого кваску хлебнуть, да такова, штоб дух запирало.
— Да проворнее чуток, Лукерья, неладное со мной, шибко худо мне.
 Выпил одним духом квас-то, воротил мне ишшо пустой ковш, тут ево удар-то и хватил. Захрипел, почернел, точно головешка, глаза закатил и языка лишивса. Так в одночасье в беспамятстве на моих руках и сомлел.
     Любила, жалела я своёва Васеньку, а с годами жалела всё боле и боле. Мы с ним шутки да утехи разны задолго до его смертоньки играть перестали, а жалось к нему так и осталась в душе моей.
     Не бойся, гыт, смерти, бойся старости! Да, старось, старось!Ох, и не красны твои деньки! А кому жисть не красна, тому и смерть не страшна! Да нету смертоньки-то, нету. А жисть в тягось. Чижало доживать свой век одной. Чем старее,  тем чижельше. Дух-то он и бодр, да плоть немошна. Токо ране смерти не помрешь…
     Лукерья на минуты умолкла, как бы собираясь с мыслями, тяжело вздохнула и несмело хриплым, дрожащим голосом неожиданно запела:

«Всё бога-а-ство нажито-о-е
Я  бы бо-о-гу возврати-и-л,
Кабы мо-о-лодось былу-у-ю
Мне обра-а-тно вороти-и-л»

     Костлявой рукой вытерла рот концом полушалка, потом негромко заговорила вновь:
— Да, верно в народе молвится: прожила, гыт, свой век за холшшовый мех.
     Постоялец подошёл к окну и широко раздвинул простенькие ситцевые занавески, обнажив подоконник, густо заставленный горшками ярко цветущих бальзаминов и пахучей герани.
Из окна была видна Лена. Река могучим потоком катила свои остывающие от холодных утренников уже с шугой воды. То там, то тут, гонимые речной струёй, поднимали над водой свои черные головы торчком плывущие бревна-топляки. Первые настывшие забереги из тонкого, прозрачного ледка окаймляли реку, и по песчано-каменистым берегам белыми пятнами лежал снег.
И чувство долгожданного покоя, сладостной безмятежности объяли пришельца.
— Уютный у вас дом, бабка Лукерья, — проговорил он. — А какой чудный вид из окна!Ох, и не захочется же мне покидать ваш дом!
— А пошто покидать? Коли нет у табе родни , оставайса, живи, милок, помошником старухе будешь. Изба у меня больша, пашни, покосов немерено. Только землица моя вся в залежи, зарастат быльём да бурьяном, покосы по ложкам у Агафоновой и Зуевской пади много лет как заброшены. Наследышей нет, оставить некому: не благословил Господь детками. С тобой-то, милок, мне ловчее было бы. Пособлял бы старухе. А как помру, так и оставса бы в дому. На что он тоды мне? С собой в могилку не уташшишь. Всё табе оставлю. А места тут и впрямь, хошь и глухи, да дивны. А простор-то какой! Только знай себе землю паши да в тайге зверя, птицу промушляй! — ответила старуха.
В эту минуту до слуха Антипа донеслось металлическое звяканье воротного кольца.
     Антип насторожился, на лице его проступило выражение беспокойства. Он вопросительно посмотрел на Лукерью, метнулся к окну и осторожно стал выглядывать из-за косяка во двор.
— Взглянь в окошко. Это, видать, моя помошница наведалась? — проговорила Лукерья. — А ты што это, Антип, в лице сменивса, каво ли? Побелел, точно полотно! Выдь-ка во двор, отопри ворота, да вдёрни в калитку ремешок.
     Антип подошел к тесовым воротам, сдвинул в сторону тяжёлый засов, продел в дырку кожаный ремешок и распахнул калитку. Перед ним стояла миловидная женщина с узелком в руке. Голова её была туго повязана чёрным кашемировым платком. Не ожидая увидеть за воротами незнакомого мужчину , да такого рослого, крепкого, по-мужицки красивого, она застенчиво улыбнулась, блеснув маленькими, белыми, тесно посажеными зубами.
     Антипа поразили её вишнево-карие глаза с усталым, тревожным блеском на худом, бледном лице. Страдальческая складка на лбу смыкала её брови. Беспокойный, с сухой грустью взгляд говорил о какой-то грузной тоске, о сильной душевной боли, которую испытала эта женщина. Что-то было пережито ею очень горькое.
— А я и не ведала, што у бабки Лукерьи такой бравенький гость, — смущённо проговорила она, глядя на Антипа. — Я не буду заходить в избу, передайте бабке Лукерье узелок. Я ей тут горячих блинов, свеженького творожка да сметанки принесла. Пусть помянет мужика моего. Я к ней другим разом за шинковкой зайду: капуста до сей поры у меня не крошена.
— От кого гостинец-то? — с улыбкой спросил Антип.
— Она знает от кого, — всё так же конфузливо улыбаясь, ответила незнакомка и, резко развернувшись, не оглядываясь, проворно зашагала вдоль деревенской улицы.
     Антип стоял, прислонясь к столбу ворот, и долго глядел ей вслед. Все последние годы в каждой женщине, что так нечасто встречались на его пути, он настойчиво, подсознательно искал черты своей Глашеньки. Вот и теперь, он неясно ощутил, будто где-то видел это лицо, то ли наяву, то ли во сне, а может, просто придумал его в своих мечтах. Черты его были другие, другими были глаза, в них было много печали. Какая-то затаённая боль, тревога, грустное беспокойство угадывались в ее лице. Но это был тот женский образ, что давно жил в тоскующей душе Антипа.
     Лёгкое замешательство его не ускользнуло от проницательной бабки Лукерьи, наблюдавшей за происходящим из окна.
— Никак приглянулась баба? — спросила она вошедшего в избу Антипа. — Коль по душе, тоды не робей! Одна она таперь, без мужика.
— Кто она? — поинтересовался у хозяйки Антип, передавая ей узелок.
— Матрёна это, Фролова баба, — отвечала Лукерья. — А я и запамятовала, старая, што в севоднишний день как раз три годочка сровнялось, как сгинул Фрол. Надо ево помянуть, надо. И шинковка её до сей поры ишшо у меня, брала у неё капусту крошить. У моей-то все ножи ржа поела. Вдовая Матрёна таперь. С Фролом славно жили. Оба работяшши. До гулевання и вечёрок были не охочи. По первому же снегу Фрол, бывало, вскинет ружьецо за плечико и с собакой в тайгу - соболя да белку промушлять. Охотой, шшитай, с Матрёной и жили. Шибко жалела она Фрола, да и он её не забижал, пальцем не задевал. Незлобливый, смирный был человек, как телок нелизаный. До табаку, до водки был не охотник. Правда, не тем будь помянут, до девок был больно охочь. Любил почертить писей по дорожке! Докучал Матрёне. Да та за ём не надзирала, не примечала, виду не давала. А што деревенски бабы лопотали, мимо ушей пушшала. Ишо мачеха-покойница, помню, её наставляла. Ты, гыт, Мотя, мужика свово не паси, на поводке у подола не доржи. Мужику выгулятьса надо. Пушшай выбегатса, покобелитса на воле, оскомину набьёт. Мужик чай не мыло — не измылится. Время придёт — сам остепенитса. Мушшина што тот сокол: ухватил, встепенувса, отряхнувса и дале полетел. Все вы, Антип, одного замесу — костяны да жильны, у всех у вас, мужиков, головушка ниже пояса!
Как Фрол-то запропал в тайге, скоко тоды она, бедна, слёз пролила, уж скоко она
 об ём ревела, все глазоньки повыплакала. И до сей поры квёлая бродит да с горестью в глазах. Всё ишшо смылит её душонка по ём. Ишь, как с тела-то спала.
А ты бы собравса, Антип, прогулявса бы по деревне, осмотревса, да и шинковку Матрёне снёс.
— Снесу, снесу, пройдусь по бережку, как немного стемнеет. Не хочу, чтоб деревенские глаза на меня пялили. Отвык я в тайге от людей, бабка Лукерья, — ответил тот.
— Да как же без людей-то? Без людей, милячок, никуда! Вот я, осталась на старости лет одна. Душой-то до сей поры крепка, а моченьки  нету, совсем стала немогутная. Што бы я без людей делала? А Матрёна прибежит и картошечку мне по осени выкопать подсобит, капустку, огурчики посолит, молочком, убоинкой, солонинкой угостит,  хлебца постряпат. Кажный денёчек, чуть свет, а она, золота душенька, уж стучит в ворота. А севодни в избу не вошла: застеснялась баба мужика! Да… обязательно снеси, снеси ей шинковку. Добрая бабонька, приветлива душой, работяшша. Коль ты один, так прибивса, присунувса бы к ней, да и оставса бы в деревне. Без женчины мужику ведь не прожить. А баба она молода, кровь ишо кипмя кипит! Каки ваши годы!  Домишше у ей завидный, землицы полно. Хозяина токо нету! А како в деревне хозяйство без мушшины? Хозяин в дому,гыт, што медведь в бору.  Деревенско хозяйство мужиком доржится. Кормить семью — дело мужичче. А с бабы кака корысть? Вот и присосёшься к делу, Антип. Ни к чему тебе эти скитання в неведомых краях по золотым рудникам!

(Продолжение следует)