Ноктюрн

Страничка жизни артиста филармонии.




                –Люди забыли эту истину, – сказал Лис, –
                но ты не забывай:
                ты навсегда в ответе за всех,
                кого приручил.

                А. де Сент-Экзюпери.


   «Как хорошо, что в этом городе у Владимира Ивановича оказались друзья-приятели и я один в номере… Сегодня я бы его компании не перенес. Хам все-таки. Окно гримерной – без занавески, дверь – настежь, нет, снял плавки и стоит, красуется… Танцурист зачуханный. Надо сольный концерт делать, к свиньям нашу шарагу».

    Было заполночь, спать не хотелось. Профессиональная привычка артиста: поздно ложиться и поздно вставать. Гитара лежала на постели, палисандровая обечайка и гриф скрадывались темнотой, а верхняя дека тускло желтела янтарной елью.

    Музыкант любил свой инструмент. Иногда после восьми, десяти часов гамм и этюдов, не в силах играть, он поглаживал ладонями округлые обводы гитары и часто спасался этим от нестерпимого желания напиться до поросячьего визга, из-за бешеной усталости.

    «Оксанку только жалко терять. Голос у нее – прямо переплетается с моими струнами. А что? Уболтаю ее, пусть со мной работает. Вечер романса и классической гитары. Она пару песен, я пару вещей. Часика на полтора. Публика на уши встанет. Наш с ней номер один на «ура» идет, над танцами зрители хихикают, самодеятельность. Оксанка... А хорошая баба. Второй месяц улыбается... Перемигнуться, что ли? Владимир Иванович отирается там, но, по-моему, дохлый у него номер».

    Ночными мыслями о делах насущных музыкант пытался отвлечься от дневной встречи в тополиной аллее, куда он забрел, вспоминая юность.

    «Когда-то это был мой город. Родной. Теперь чужой. Почти чужой. Тополиная аллея...»
    Сегодня он встретил в тополиной аллее девочку. Только... она была девочкой в его восемнадцать, а сейчас ему под сорок.

    Да, сегодня в тополиной аллее он встретился глазами с... С молодой женщиной. Равнодушно взглянула она ему в лицо, легким и плавным движением головы встряхнула густые темные волосы и прошла мимо. Не узнала? Если бы... Такое равнодушие в глазах бывает, когда узнают слишком хорошо. Он смотрел ей вслед. Рядом с покачивающейся по-цыгански фигурой женщины в самозабвении скакал розовый цыпленок лет пяти с большущим белым бантом в таких же темных и блестящих волосах, как у её мамы, той, что была для него девочкой. Она так и не обернулась.

    «Эта кроха с белым бантиком могла бы моей дочкой быть. Она должна была ей быть. Банальная история... Грезы и слезы поэта, луна и лебеди живописца, семь слонов на комоде, чувства мужчины, когда он смотрит вслед несбывшейся судьбе... Не сбылось. Я даже имени ее не помню».

    Тяжелая, плохая ночь. Так бывает, когда во время напряженной круговерти гастролей вдруг занеможешь, а играть надо, а в душе пусто и словно впервые видишь инструмент, но знаешь, что на сцену выйдешь и откуда-то из темных чердаков и сусеков с трудом выцарапаешь то, что зрители именуют вдохновением, а артист называет работой, лямкой, каторгой и как только еще не обзовет свое святое искусство.

    –Выпить бы, да нет ничего...
    Но судьба сжалилась над одиноким и страждущим и еле слышно постучалась в дверь холеным лакированным ногтем.

    –Не спишь, сова? Ты один?
    –Оксана! Вторые сутки один...
    –Даму ожидаете?
    –Ожидаю. Вас.
    –Вот как. Приятно слышать. Я уже и надеяться перестала. А чего ты такой психованный был на концерте?
    –Да... так... У тебя вина нет?
    –Я вино не пью. Певица, все-таки. А водка есть!
    –Оксанчик!..
    –Тс-с-с!.. Дежурная – крыса.
    Певица поправила пепельные, пышные, рассыпанные по плечам волосы. Лицо ее белело и улыбалось в темноте.

    –Принесу сейчас. Закусить у тебя тоже пусто? Эх, шушера разведенная.
    Музыкант промолчал. Певица на цыпочках вышла из номера.

    ...Он был студентом музыкального училища, талантливым, разумеется, и высокомерно скромным. Когда директор вызвал его в кабинет и предложил присесть, он ни секунды лишней не задержался на ногах.
    –Я тебе ученицу нашел, в четвертый класс ходит. Они гавайскую гитару купили, электрическую...
    –Ой, гадость, какая!
    –Тебе-то что? Сумеешь научить? Ты у нас лучший гитарист.

    В голосе директора проскальзывали несвойственные ему просительные интонации и самонадеянный студент отнес их исключительно на счет собственного таланта, тогда как ларчик открывался совсем с другой стороны.

    –Родители заплатят. Стипендии ведь не хватает?
    –Я попробую. Только денег не надо. Вдруг не получится? Я еще никого никогда не учил.
    Директор замахал руками:
    –Как это – не платить? Людям неловко будет.
    Но студент заупрямился, от денег отказался и в условленный день пришел к своей ученице.

    ...С кошачьей бесшумностью в номере вновь появилась певица. Поставила на стол бутылку «Столичной», две рюмки, кулек с яблоками и присела на краешек кровати.

    –Осторожно, Оксаночка, гитара.
   –Вижу. Дай, я сама, а ты поиграй на четыре пиано. Я тебя всяким видела за два месяца – и злым, и добрым, и трезвым, и с похмелья, но никогда не слышала, чтобы ты лажался на эстраде.
   –Льстите? – в комнате волшебным ручейком журчало «Воспоминание об Альгамбре».
   –Обожаю! – в восторге шепнула артистка.
    –Выпьем, что ли?
    –Бери.

    В темноте чуть слышно дзинькнули тонкие рюмки.
    –За что, Оксана?
    –Давай сделаем концерт вдвоем. Гитара и голос...
    –Как в воду глядела. И я о том же думал.
    –На кой черт нам танцоры? Позорище. Старперы несчастные. Я и то ноги выше задираю.
    –Да?.. Посмотреть бы...
    Певица еле слышно засмеялась.
–Владимир Иванович твой... козел! Все бока мне исщипал.

   Выпили. Осторожно захрустели яблоки.
    ...Встретили его приветливо. Они были очень симпатичные и очень похожи – мать и дочь, обе черноволосые и черноглазые. Точь в точь, как те, которых он сегодня встретил в тополиной аллее. Только сегодняшняя мама сохраняла девическую стройность, а та была матрона, внушительная и полная. И девочки – сегодняшней лет пять и у нее белый бант больше головы, а той исполнилось одиннадцать, и у нее не было банта.

    –Хочется ребенка к музыке приобщить, – светским тоном, как с равным, заговорила со студентом мама, – хотела пианино взять, а отец не любит. Помешались, говорит, все на пианино, куплю вам лучше гитару! Ну и вот... – мама эффектно развела руками.

    Глазенки ученицы сияли нетерпением и радостью: к ней пришел учитель! Понимаете, это ведь совсем не такой учитель, как в школе: какой бы он ни был хороший, на него имеет одинаковые права весь класс, все девчонки в классе, да еще и из других классов. А этот учитель музыки – её учитель, только её. Он такой простой, ласковый, улыбчивый (и красивый!) – нет, никак нельзя уступать его еще кому-нибудь и чтобы, не дай бог, такое не случилось, свое крохотное пылкое сердечко она безраздельно отдала ему, своему учителю. Она была дитя и считала, что эта мера вполне надежна.

    «...Из-за чего, спрашивается, голова у меня разболелась?» Но голова болела не зря. Ученица была всего на семь лет младше своего учителя, и он знал, да, знал: она даже не любила его, она его боготворила. Что прекраснее и романтичнее их несбывшейся любви? Любовь не могла не расцвесть – девочка превратится в девушку и не отнимет у своего преданного учителя то, что подарила ему в первую же встречу – свое сердце.

    –Ты чего примолк?
    –Извини, Оксана.
    Музыкант через густой сумрак взглянул на певицу и пересел поближе. Тело ее насторожилось, но она не отодвинулась. «Была не была, авось не получу по физиономии...» И обнял за плечи. Нет, ничего. Женщина с лицемерной горестью вздохнула и склонилась к нему.

    –У тебя наберется сольных вещей на половину программы?
    –Наберется.
    –А мне ты, что будешь аккомпанировать? Я с одним гитаристом пробовала петь, еще в институте, что ни подсунь – он все в ми минор норовил транспонировать.
    –«Ночь светла» ты и со мной поешь в ми миноре.
    –Я и говорю.
    –Как-нибудь засядем и переберем все твои романсы и песни. Придется поработать, аранжировки сделать. Каподастр поставлю.
    –Что это?
    –Приспособа. Строй гитары менять.
    –Понятно. Налить тебе?
    –Налей.

    ...Девочка принесла гавайскую гитару. Она держала ее со спокойной надеждой и уверенностью, что сейчас учитель откроет ей дверцу в удивительный мир музыки и на нее тоже ляжет печать необыкновенного, что лежит на самом прекрасном на свете музыкальном инструменте и на ее, самом лучшем из лучших учителе музыки. Учитель, однако, покачал головой: ему была знакома эта уродина, творение чьего-то неумного гения, и совсем не были известны собственные педагогические таланты. Акустического корпуса гитара не имела: лакированная доска со струнами и звукоснимателем, ее надо было слушать через усилитель. Ученица о бездарности инструмента не подозревала, поглядывала на учителя и ждала.

    Первый урок. Он собрал все свое мужество, напустил на себя доброжелательную и спокойную строгость и объяснил ученице, как держать гитару, как, слегка прижимая, водить по струнам металлической пластинкой и защипывать их медиатором. Нарисовал ей в тетрадке ноты и подписал названия. Сверху написал цифры и объяснил: каждая цифра обозначает нарисованный на грифе лад и если струну над этим ладом прижать железкой, то получится та именно нота, что нарисована под цифрой.

    Так просто? Невероятно.
    –Смотри – видишь кружок? Как будто бы яблоко. Это целая нота, ее надо считать: раз – и, два – и, три – и, четыре – и. А теперь мы разрежем яблочко пополам (половинку тебе, половинку мне) и у нас получится два кружка на палочках, две ноты. Раз они половинки целой ноты, то и называются половинными нотами. Первая нота считается раз-и, два-и...
    –А вторая – три-и, четыре-и!
    –Правильно, три-и, четыре-и. А теперь мы поделим каждую половинку еще на две части... Вот так... Так... У нас получилось четыре...
    –Четыре кусочка яблока! Один вам, один мне, а вот – папе и маме!
    –Тоже верно, – машинально согласился он.
    –Когда тебе исполнится восемнадцать лет, я бы на месте твоего учителя припомнила сегодняшний урок с яблоками! – засмеялась мама.
    –А что я сказала? – взметнулась дочь.
    –Ничего. Учись, учись.
    Учитель смутился. Краем глаза подсмотрел, что мама вышла из комнаты и продолжил урок:
    –Получилось четыре четвертных ноты. Как будем первую считать?
    –Раз-и!
    –Вторую?
    –Два-и!
    –Третью?
    –Три-и, и четвертую – четыре-и!

    Радость и торжество наполняли юную музыкантшу. Наверняка в ее чудесной головке мелькали хвастливые мыслишки, что вот теперь она кое в чем превосходит папу и маму: ведь папа и мама знают все – и математику и русский, знают все больше ее и лучше ее, но вот нот они наверняка не знают, это уж точно. И можно будет, потом снисходительно объяснить им, что вот эта нота – «до», и не какая-нибудь «до», а «до» первой октавы!

    После урока мама пригласила учителя пить чай. Учитель отказывался, но не настолько упорно, чтоб не дать себя уговорить. Это были те, баснословные времена, когда студенты были голодные и веселые, а студентки не обвешивались с головы до ног золотой бижутерией...

    На столе появились разные вкусности, которые и не снились адептам сольфеджио и общего фортепиано, даже если адепты и очень талантливы. Дочь прыгала рядом, как ни пыталась мать отогнать ее, а учитель, наконец сообразил, что папа его ученицы обретается далеко не на нижних ступенях номенклатурной лестницы.

    Педагог он был, как говорится, божьей милостью, а ученица оказалась несомненно талантливой – училась легко и быстро. За несколько уроков выучила полечку и довольно лихо наигрывала ее, а когда гитару подключили к радиоле, то у всех дух захватило: неужели эти мощные чарующие звуки вызвала к жизни она, такая малышка?

    ...Певица и гитарист со вкусом целовались, поцелуи пахли водкой и яблоками. Он расстегнул ее теплую кофту, сбросил с горячих плеч рубашку, запутался лишь в застежках бюстгальтера, но в них он путался всю жизнь, и оставил ее нагой до пояса. Мял роскошные неповоротливые груди, она постанывала чуть слышно и легонько покусывала ему губы.

    –Оксана...
    –Подожди... Отпусти меня...
    Ловко сбросила юбку и рубашку и легла, ослепительная широкобедрая Венера.

    «У неё сын у бабушки растет... Я, наверное, женюсь на ней. Сколько ей? Лет тридцать, не больше. А почему у нее мальчик? Я девочку хочу... С белым бантиком...»

    –Оксанка...
    –Поцелуй меня...

    ...Через полтора месяца он прекратил ходить на уроки. Бросил, просто и равнодушно. Почему? Кто знает. Ведь ломают же люди в тупой бессмысленности цветущие ветви черемухи, топчут сапогами полевые ромашки. А чем душа маленькой девочки отличается от ромашки?

    Потом он встретил ее в тополиной аллее. Она шла ему навстречу, увидела, растерялась, не знала, как себя повести. Она то опускала глаза, то ее черные изогнутые ресницы почти касались бровей, а взгляд трепетал мольбой, укором, самоуничижением: «зачем же вы так?..», «наверное, меня не стоит учить?..», «я неспособная, да?..», «я плохая?..» Девочка прошла мимо и даже не решилась поздороваться.

    А почему, почему он сегодня прошел мимо?! Почему не остановился, почему не вымолил прощения?! А вдруг и у нее жизнь сложилась несчастливо, вдруг она одна воспитывает свой белый бантик?! Вдруг белый бантик мог бы стать его дочкой, остановись он сегодня в тополиной аллее?! О, как бы он учил ее музыке! Он бы бросил бесконечные скитания по филармониям, он бы всю жизнь посвятил ей, он бы сделал из нее вторую Марию Луизу Анидо!!

    –...ну, ты фрукт!
    –Оксана...
    –Отвяжись.
    –Но бывает же такое...
    –Бывает, бывает.
    –Останься!
    –Ну да. Уснешь с тобой, а утром горничные попутают. У вас сегодня придурь с утра пораньше, а бедная женщина страдай. Растравил только...

    Певица одевалась у окна, не прячась от его взглядов – своего тела ей нечего было стыдиться.

    –Пей водку, раз ни на что другое не способен.
    Уже одетая подошла и поцеловала гитариста:
    –От тебя твое не уйдет, – прошептала она, – не переживай. Спи, баюшки-баю!..

    Приоткрыла дверь, выглянула в освещенный коридор и выскользнула из номера.
    Музыкант остался один…
   
   

   –Ты забыл эту истину, – сказал в темноте Лис, – но я ее тебе напомню: ты навсегда в ответе за всех, кого приручил.