Эпизоды. Один

     Звон в ушах и головная боль медленно возвращали меня к жизни. Точнее, возвращали лишь призрачное ощущение жизни, где звон и боль как вторичные признаки давали только надежду, ибо я ещё не знал на сколько жив и окончательно ли мёртв... Мысли путаются, да и не мысли вовсе, а неясные картинки, то цветные, то чёрно-белые то тусклые, то отчётливые. Сознание возвращалось медленно, через боль, звон в ушах и сухость во рту.
     Нет ни страха, ни злости, есть полная аппатия, боль и жажда.
     Зрение постепенно вернулось до приемлимой остроты, звон перешёл в шум, через который уже слышны приглушенные звуки боя, кажется, что он откатился достаточно далеко.
     Собственно, с этим потом, а пока необходимо разобраться на сколько я жив, и безопасно ли оживать... Всякое бывает...
     Сначало я убедился что всё таки жив, и лежу на левом боку, придавленный чем-то в меру тяжёлым и мягким, труп не труп пока не разобрать. Пошевелил конечностями, левая нога слегка затекла, но все вроде целы, резкой боли нигде не почувствовал, это радует. Слух подсказывает, что бой ещё здесь, но откатывается, прогромыхала рядом техника, чей-то топот возле головы ссыпал мусор, слышен мат, короткие и длинные очереди взахлёб, и всё постепенно стихло.
     На время я выключился как приёмник, -- раз и меня нет, потом так же резко включился. Включился мгновенно, от тяжёлой, неясной тревоги, тревога была непонятной природы, и от этого добавляла жути... Всё работало отлично, и слух, и зрение, только боль в голове мешала сосредоточиться, но и она со временем утихла, ушла внутрь, и в душу вселился холод -- один.
     Господи! Я остался один на этой проклятой войне, придавленный чьим-то трупом, и по его милости остался не замечен ни своими, если таковые остались, ни чужими. В прочем, для меня все теперь чужие если они живые, я одинокий волк войны, без друзей, без веры, без цели.
     Собственно, цель осталась -- выжить и выйти из этого кошмара, из Города, который есть всё, что в него попадает вольно или не вольно.
     Да, Город показался мне живым существом, кровожадным и ненасытным монстром, уничтожающим всех кто рискует в него войти, с перспективой уже скоро остаться без корма -- этих безвольных и таких же кровожадных человеческих тел...
         Осторожно столкнув тело, наконец-то глубоко вздохнул, холодный воздух слегка обжёг лёгкие, но дышать стало легче. На мне лежал чужой, то ли нац, то ли ландскнехт, на которых мы с Лёхой и Михой нарвались, то ли такой же призрак как и мы, да и кто их сейчас разберёт в мясорубке по названием "Освободительная война".
    Да уж, и какой дурак назвал войну "освободительной"?
    Это же верх цинизма -- "Война за мир"!
    Осмотревшись по сторонам я, вдруг, всё отчётливо вспомнил, и ещё раз вздрогнул от озноба -- один, я остался один. Нет ни Лёхи с его неразлучной подругой СВД, с которой он ел, спал, курил, мечтал о мирной жизни, была бы возможность женился бы, нет и Михи-Печенега с его "Печенегом", НИКОГО.
    Всё, теперь один на один.
    Я и Город, Город и черви снующие по телу, улицам и руинам, засевшие в подвалах и умирающие на чердаках, черви называющие себя людьми, с остервенением пожирающие друг друга.
    У меня нет альтернативы -- или я выйду, или меня съедят, как съедено тысячи жизней, паштет из человеческих тел, приправленный специями утопических идей, присоленный страхом и алчностью, заживотной похотью и изощрённой жестокостью, намазанный на чёрствый хлеб войны.
    Город мстит и живёт смертью. Хичкок со своими страшилками выглядит бледно на этой войне, здесь ужас не в смерти как таковой, а в её обыденности и повседневности, здесь война обжигает постоянным холодным дыхонием за спиной...
                Боль.
    В чём измеряется боль?
    В джоулях, ваттах, амперах, а может в килограммах и тоннах на сантиметр, или в литрах крови и слёз?
    Как обозначить боль?
    Цветом, штрих-кодом, порядковым номером без имён и фамилий или живыми в памяти образами?
    Безымянный пацанёнок. успевший лишь просипеть: -- "Дяденьки, не надо", Инна-Скороход -- разведчик, Серёга-Хаккер -- связист, Толик -- пулемётчик, Коля-Татарин -- лучший взрывник, Лиса -- снайпер, стрелки -- Саня, Тахир, Димон-Патрон, Валик-Узбек, Олег, братья Свитки, Славик и многие, многие, многие...
    Или боль измеряется одиночеством?
    Я сидел прислонившись к стене какого-то дома, по щекам текли слёзы размазывая грязь и кровь, беззвучные рыдания душили и рвали душу. Это не были слёзы слабости, безсилия, отчаяния и страха, страха я не помню давно, страх умер, просто весь накопившийся негатив последних дней переполнил закупоренную душу, и вырвался на ружу через слёзы и сорвался в крик.
    Это вырвалась боль, тщательно скрываемая за суровыми лицами и показным равнодушием, боль, три года загоняемая вместе со страхом в тёмный чулан, закрытая на амбарный замок и отвыкшая от света, боль души, злая и жестокая, боль зримая и осязаемая. Боль как живой организм, череда лиц и фрагменты тел, яркое кино войны и немой крик, укор, предупреждение и приговор.
    Боль это совесть души.
    Пришёл холод одиночества в этом крошеве войны, одиночество выпустило на свободу боль, боль разбудило душу и она с криком вырвалась наружу, к свету, на холод, к жизни.
     Не прячте боль, она призвана предостерегать телло, оберегать душу и спасать рассудок...
    Я сидел, а рядом лежал Лёха, на спине четыре дырки вряд по косой от плеча к пояснице, метрах в тридцати позиция Печенега, всё что от него осталось разбросано не подалёку, прямое попадание облегчило похороны, возле ног спасший меня труп неизвестной принадлежности, ещё дымящийся джипп в стороне, стрелянные гильзы, кем-то брошенный нож и всё -- тишина, солнце, холод и боль.
   ......................................
    Похоронил пацанов в полузасыпанном подвале, всех троих в одной могиле. Третий спас мне жизнь значит то же свой, и не осквернит могилы "Последних магикан" на последней войне. Уж очень хотелось верить, что она последняя.
    Тяжелей всего было хоронить Печенега. Собирая его по частям я с ним разговаривал, как с живым, и это не была форма тихого помешательства, а всего лишь защитная реакция рассудка, прятавшегося за словами, отдельными фразами и целыми тирадами, от свалившейся на него участи. Рассудок сопротивлялся отстраняясь за воображаемым диалогом от действительности и сохранил способность мыслить здраво.
    После реинкарнации души мне тяжело было её воспринимать. Необратимость бытия, Лёха и Миха давили тяжестью своих тел на душу и рассудок, но я выдержал, и теперь приспосабливался к своему новому состоянию, к своему новому "Я", которое не заменило мне старое, а лишь добавило, и теперь "Я", не "Я", а "МЫ".
    Я один выживший из тридцатя пяти бойцов нашего взвода, отряда, бандгруппы(нас по разному называли) несу теперь ответственность за всех и за всё. За их мечты и надежды, за вольные и не очень грехи и грешки, за их поступки и бездействие, подвиги и преступления. Я их память и совесть, адвокат и хранитель их душ.
    На меня легла ответственность помноженная на тридцать пять.
    Стоя возле засыпанного подвала, обозначенного наспех сделанным крестом и тремя штыками, воткнутыми рядом, просто, вдруг, осознал, что я не один, и все они со мной, все мои, и этот неизвестный то же.
    Вместе с этим прошло ощущение одиночества, пришла уверенность. как тогда, в первый снег этой зимой. Теперь я знал что выживу и выйду, я не имел права погибнуть, ибо они проложили мне дорогу.
     Сняв прицел положил винтовку возле креста, стрелять из неё толком не умел, а, упаси Бог, примут за "вольного стрелка", проверил амуницию, скудный провиант, боезапас, и, не оборачиваясь пошёл на юго-восток, отметив на карте памяти приблизительное место захоронения -- точку отсчёта, от которой я оттолкнулся и зашагал прочь от войны.
     Продвигаясь мимо разваленных и целых домов, покорёженной, сожжёной и ржавой техники, разбросанного домашнего скарба и военного мусора, мимо встречающихся то там, то здесь, миражей мирной жизни с занавесками и цветочными горшками, мимо смерти и безумия войны, я уходил из Города, не прячась и не пригибаясь, не благодаря, а вопреки.
    Вопреки логике и теории вероятности, не глядя под ноги в поисках растяжек и прочих признаков мин, не глядя на окна и чернеющие дыры чердаков, ступая не мягкой поступью хищника, а твёрдой, человечьей.
    Я выиграл эту войну, ибо стал памятью, а память нельзя расстрелять.
                2007-08.