Референдум

                Ибо огрубело сердце народа сего,
                и ушами с трудом слышат,
                и очи свои сомкнули.
   
                Книга пророка Исайи
    
                Дом скорби

    «Я иду по ковру пламенеющих листьев...»

    Это обрывки стихов. У меня их много.

    А в сумасшедший дом я попал в городе Мочекальске.

    Не пугайтесь: я не кусался, не лез на стены, не плясал гопака в церкви, не пел «Кирпичики» на профсоюзном собрании. Я и в церкви никогда не был, и в профсоюзе не состою.

    В дом скорби я пришел с гитарой и «Философским словарем». Мне разрешали играть и разрешали читать. Я упивался «Легендой» Исаака Альбениса и статьями «Идеализм» и «Агностицизм». Философствовал и записывал обрывки стихов. В холодной прозрачной терпкости душевной тоски и невообразимого одиночества являлись мне мысли и строки.

    «Наслаждение прекрасным – инстинктивное, априорное, познание». На обложках словаря. И на полях статей. Мысли и обрывки стихов.
   
   
                Мочекальск
   
    Мочекальск – замечательный город.
    «Опаленные осенью листья каштана...»

    Это опять обрывки стихов. В Мочекальске никаких каштанов в помине нет. Здесь полным-полно тараканов.

    Итак, Мочекальск – замечательный город. Из канализационных колодцев бьют зеленоватые или мутно-голубые ключи, текут ручьями, образуют лужицы, лужи, озерки, озера, лагуны, заливы и атоллы. Коралловые.

    А какие в Мочекальске тротуары! Нет, вы не знаете, какие в Мочекальске тротуары. (См. Н.В.Гоголь, собрание сочинений в 666-ти томах). Неглубокая широкая канава. (См. А.С.Пушкин, собрание сочинений в 666-ти томах). Ограждается бетонным бордюром. Дно канавы посыпают гравием. Асфальтируют. Когда сухо – идешь рядом, по земле. Когда дождь – идешь рядом, по земле. В канаве вода. Долго стоит. Зацветает зеленой ряской. Утопленники плавают. Я имею в виду тараканов. Красиво. Это вам не сумасшедший дом.

    Но я скажу: в тот странный день я не различал цветов. Знал, что какого цвета, но не различал. И все было странно. Солнце бесцветное, палит нестерпимо, а холодно. Воздух густой, шершаво-скользкий, как гнилые опилки. Но самое странное: отчего я торчу на Малой Помойке (улица в Мочекальске), отчего я тут оказался? И вообще, что творится? На улице флажки, флаги, транспаранты, подъем, оживление. Трудящиеся массы куда-то прут. Группами, толпами, колоннами. Алюминиевый динамик орет: «ЛЭП – 500 не простая линия и идем мы по ней с ребятами...»

    Вот и ребята. То есть, Ребята. Младше тридцати, старше сорока. Всякие. Брюки мешком, рубахи пузырем. Лица честные. Побриты. Пахнут луком. На рукавах повязки. Я робко плетусь следом. Зачем я здесь?

    Сворачиваем на Большую Помойку. Большая Помойка богаче Малой. На Малой Помойке всего один алюминиевый динамик и орет «ЛЭП–500», а на Большой два динамика, один орет «ЛЭП–500», другой – «Марш энтузиастов». На Малой Помойке – ларек «Овощи-фрукты», а на Большой – тоже ларек, но «Мясо-рыба». В «Овощах-фруктах» батальоны тараканов, в «Мясе-рыбе» – дивизии. На Малой стоит пункт по сбору утильсырья, а на Большой Помойке есть техникум. Машиностроительный. Или горный.

    Техникум кумачом разукрашен. Кумач, кумач. Массы народа. Народы масс. Валят. В основном – Ребята. В техникум и из техникума, два встречных потока. На Малой Помойке, народа поменьше. Там нет техникума, а в утильсырье массы не валят.
    Какой сегодня день? Какой праздник? Двадцать первое? Но Двадцать первое уже было. Тридцать первое? Но Тридцать первого еще не было.

    Весна сейчас или осень? Не зима, это точно, иначе бы тараканы не бегали. Лето? Тогда какой праздник? Шестьсотшестидесятишестилетие Швондерляндии и Мочекальского Воровства? Шестидесятишестилетие Большой Помойки? Тринадцатая Зарплата Малой?

    Чушь собачья. Ни 21, ни 31, ни 666, ни 66, ни, тем более, Тринадцатая Зарплата.
    Где пьяные?! И почему энтузиазм? Неподдельный!
   
   
                Стрихнин
   
    Наступил час, когда «скорби сердца моего умножились» тысячекратно и захотелось уйти. Туда, куда Всемогущая Энтропия рано или поздно уведет Космос – в черный Коллапс.

    Вас не кололи стрихнином? Не знаете, что это такое? Хорошо. Вас не били палками? От макушки до пяток? Чтоб кожа отстала от мяса? Вот это уколы стрихнина. Через каждые полтора часа. Стрихнин выжигает из крови и мозга растворенные в них барбитураты. Последние остатки разума тоже выжигает.
   
   
                «Маджини»

    «Паутина желтой зелени...»
    Это так надо понимать: черноволосый человек седеет. Седой черноволосый человек. Желтый лист – седина зеленого дерева.

    Маленький беспорядок есть: на меня смотрят злобно. Даже женщины. Чуют врага. Безошибочно. Окидывают взглядами. Особенно Ребята. Какой я вам враг?! Я нищий полубезумный поэт и музыкант.

    Звон разбитого стекла и радостное улюлюканье. Кумач, кумач. Я не вижу, что кумач, я вижу, что тряпье, но я знаю, что кумач. Враждебные взгляды, единодушие. Почему нет пьяных?!

    Какой-то еврейчик с черным футляром. За ним Ребята гонятся. Как улепётывает жидок! Нос толстый, капли пота, глаза вытаращил. Очки подскакивают. Футляр к груди прижимает. «Маджини!»

    Ах ты, враль пархатый! У тебя? «Маджини»? Может, у тебя и «Штайнер» есть? На Большой Помойке прячешь? (Штайнер и я – оба сумасшедшие).

    Догнали бы Ребята еврейчика. Милиционер не дал. «Нельзя!» Кричит. А сам провожает глазами. Сожалеет. «Нельзя!!!» Это уже себе кричит. Пятки у самого чешутся.

    Откуда энтузиазм и где пьяные??!!

    Винный магазин, до потолка портвейном заставлен. Никто не оборачивается. Даже тараканы попрятались.
   
   
                Дворик
   
    На мне светло-синее байковое одеяние, я сижу в крошечном дворике под кустом и играю на гитаре «Легенду». Забор высокий. С колючей проволокой. По углам двора пожилые няньки. Халаты у них белые и грязные. Нас они боятся и ненавидят.

   Я забыл, кто я, и заговорил с одной. Она молчала, а потом заорала. Тогда я вспомнил, кто я.
   
                Собачий вальс

    «Одуванчиков желтые звезды
    В опрокинутом небе травы...»

    Одуванчики. По обочинам Малой и Большой Помойки, по берегам синеватых и зеленоватых ручейков и лагун только пыльная полынь.

    Дальше, дальше!
    Замусоренный двор перед бараком. Скопление Ребят. Небольшое. Вокруг пианино. Зачем на улицу выволокли? Разбить хотят. Хозяин жалко улыбается.

    Ладно, марамоя гоняли («Маджини»! «Штайнер»! Ишь ты!), тому на роду написано, а этого за что тиранят? Типичная русская морда, к тому же шахтерская. К нему дочка жмется, плачет. Белобрысая, конопатая, нос пуговкой. Отец бормочет: «Дочка любит, играет... Дочка любит, играет...»

    «Сбацай!»
    Белобрысая села и я слышу небесное: «ми – ре-диез – ми – ре-диез – ми – си – ре-бекар – до – ля». Отец охнул. Заскорузлые пятерни упали на клавиши. Пианино заплакало. Смерти боится. Девчонка побелела.

    «Сбацай!»
    Девчонка изо всех сил забарабанила по клавишам. Бессмертный, неувядаемый, вездесущий «Собачий вальс».

    «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». Как бы не так. Поначалу был создан таракан, потом «Собачий вальс», а потом уж «да будет свет».

    У девчонки капают с носа слезы. Силища в ее пальцах нечеловеческая. Я никогда не слышал такого вдохновенного, такого виртуозного исполнения «Собачьего вальса». В памяти вставали великие имена: Лист, Бузони, Рахманинов, Бенедетти Микеланджели.

    Колдовская сила музыки поражает не одного меня. И Ребята стоят, разинув рты. Дыхание затаили. «Тащи пианину обратно!» Великодушны. Даже помогают. Девчонка всхлипывает, держится за черную крышку клавиатуры.
   
   
                Идиоты

    Я играю на гитаре. Против меня сидит на корточках жилистый сумасшедший. Глаза умные, пристальные, рожа жуликоватая. Глядит. Слушает. Истово крестится.

    У забора идиот. Его привязали к столбу каким-то лоскутом. Чтоб не уполз. Возится, пускает слюни. «А – а – а – а!..» Рядом другой идиот. Ходячий, а не ползучий. Терпеливо ждет этого «А – а – а – а!..» и радостно верещит: «Бэ – э – э – э!» Проверещит и опять ждет. «А – а – а – а!..» «Бэ – э – э – э!»
   
                Анекдот
   
    «Тех, кто болен утратой,
    Соловьиная песнь исцеляет...»

    В Гавгавгавском микрорайоне нет соловьев. В остальном Мочекальске тоже. Бесхвостый воробей нахально наскакивает на серую ворону. Ворона возмущена, каркает на воробья и бочком отпрыгивает в сторону.

    Кучка гавгавгавских Ребят. Анекдот слушают. «Значица, дед с бабкой, значица, это самое, симфонию заказывают, я говорю, значица, пятнадцать раз симфонию, значица». Анекдот до зевоты бородатый. Но рассказчик давится. Лицо свеклой. Смешно. Остальные Ребята давятся. Им тоже смешно. Луком пахнет. «Значица, приходят с радио... О – о – о – о!!! У – у – у – у!!! А мы, говорят, значица, из-за соседей: как симфонию, значица, врубят, они радио выключают!!!»

    !!! га– га– га– га– га!!!
   
                Мамонт и паук
   
    Парочка. Один толстый, татароватый, сопит. Жизнерадостный мамонт. Другой старенький и серенький. Паучок. Неподвижно смотрит перед собой. Глазки маленькие, серенькие, остренькие. Мамонт дает ему щелчка и радостно таращится. Паучок не оборачивается, не вздрагивает, только втягивает голову в плечи. Чуть-чуть, еле заметно. В глазах у паучка смятение, испуг, мечутся, мечутся, мечутся переполошенные беззвучные возгласы: «А?!» «Что это?!» «Откуда оно?!» «А?!» «Кто оно?!» «Что оно такое?!»
   
                Мушк.
   
    «Я вижу твой портрет с улыбкой Моны Лизы...»

    Первый этаж пятиэтажного дома. Окна побиты. Осколками кирпича. Это нежилой этаж. Учреждение. Какое? Непонятно. Над высоким крыльцом стеклянная вывеска. Кирпичом разбита. Четыре буквы осталось:
    МУ...............
    ШК...............

   «Мушк». Мушка. На крыльце маленькая кучка Ребят. Подловатых. Руки выпачканы кирпичной пылью. Окна били. Кирпичами. Один выделяется. Морда – кирпичная, глаза – щелки между кирпичами, блудливые, только нос не кирпичом, а картошкой и волосы ежиком. Пальцы в рыжей шерсти. Обросшие. «Сиська правая вся искусана... – (Это он поет швондерляндскую народную песню). – Чуваки! – (Остервенело шипит и шепчет). – Чуваки, пошли, завалим чувиху, хрен кто чо узнает! Она одна зашла, никого нет! Чуваки?! А?!» Подловатые мнутся, в глаза друг дружке не смотрят. Кирпичная морда плюется, кидается в дверь. За ним семенит хилый хлыщ. У него тощий и плоский зад безнадежного онанитика. Через выбитое окно доносится гневный и испуганный вопль. Вылетает разорванный и растрепанный сборник хоров русских композиторов. Слышится зверинный храп насильника и усердное сопение онаниста.

    Храп обрывается ужасающей оплеухой, сопение – хрустким, тычком. Секунда тишины.
    «Сонаты и партиты! Бах-Шуман! Лейпциг!»

    Топот по пустынному коридору. Из дальнего окна выпрыгивают девушка и юноша. У неё нотный сборник с бледной старинной виньеткой. Два голеньких купидона, две Музы, своды.
    Подловатые не гонятся. У юноши мощные плечи, спортсмен. В руке разводной ключ. Девушка красивая. Муза. Убегают.

    В проеме окна извивается зеленое мурло онанитика. Под дых получил. Падает на подоконник: и переваливается наружу. Безмозглый червь. Его безобразно рвет. Кирпичная морда выбирается на воздух через дверь. Но морда уже не кирпичная. Морды уже нет – кумачовая каша. «Сиська правая...» Скулит.
   
   
                Белогвардеец
   
    Титан дурдома. Гвардии белой горячки. Пришел сюда в третий, последний штурм. Навсегда. В длинных трусах, в майке. Лицо темно-багровое, глаза блестят. Говорит безумолку. Ходит по дорожке, как заведенный, и говорит, говорит, говорит. О пользе, необходимости и важности плотской любви. Но это эвфемизм. Словосочетание «плотская любовь» ему не снилось даже в той, предшествующей, потусторонней жизни. Употребляет совсем другие обороты речи.

    Титан в трусах и майке полюбил меня. Не то, что вы подумали. Чисто гастрономически. На каком-то шестьсотшестидесятишеститысячном витке кружения по дорожке дворика, он отвлекся от проблемы пола и обратился к проблемам пищеварения. «Этот парень вкусный. Его надо съесть».

    Он и попытался однажды меня сожрать. Я лежал с прикрученными к койке руками и ногами, с красными облаками в глазах (я различал цвета), в поту и сердцебиении в ожидании инсулинового шока. Тесно. Койки стоят впритык к той, где я лежал. Белогвардеец забрался на них с дальней стороны и на четвереньках пополз ко мне.

    Я не мог говорить, я умоляюще смотрел на медсестру. Поняла. «Марш! Санитара позову!» Людоеда ветром сдуло. Этих слов не боялся лишь идиот. Который «А – а – а – а!..» тянул. Но идиот совсем ничего не боялся. Идиот ведь.
   
   
                Помойка
   
    «Ивы плакучей увядшие косы…»

    А где, где, где, в каком городе, видел я косы ив?! Я не помню.В Мочекальске ивы не растут.

    Помойка. С маленькой буквы. Загадочная вещь, помойка. Вот нет ее. Вчера нет, сегодня нет, завтра нет. Послезавтра житель Мочекальска вывалит кучку мусора. На асфальт. На травку. Через сутки два мочекальчанина подвалят мусорку. Через двенадцать часов четверо подкинут по ведерку. Через шесть – восемь. Через три – шестнадцать. Цепная реакция. Геометрическая прогрессия.

    И вздувается помойка атомным грибом, и обрушивается на мир Хиросимой вони и гнили. Бронетанковые армии рыжих тараканов штурмуют ее вершины. Сытые, мордатые, полосатые и усатые коты увесисто восседают вокруг. Мышей они ловить не умеют. И от собак не очень шарахаются. При случае и морду набьют какому-нибудь псу.
   
   
                Аристократы
   
    Вы заметили, я сказал о «койке, где я лежал», а не о «своей койке»? Моя койка на втором этаже. Я там живу. В скучном аристократическом обществе. Как Марсель Пруст.

    Алкоголики. Их всего-то бьют корчи под «автобусом». Это антабус так называется.

    Эпилептики. Бедняги не пишут стихов, не читают философских словарей. Оделенные священной болезнью они и употребляют пищу богов – аминазин. Сия амброзия обостряет ум, возвышает интеллект. Дважды два? Пожалуйста! Может, три, может, четыре с половиной. Может, стеариновая свечка. (См. И.С.Тургенев, собрание сочинений в 666-ти томах).

    Выздоравливающие. Интеллигентнейшие люди. Алкаши все о водке, да о водке и ни полслова о Жомини, эпилептики погружены в квадратуру круга: сколько будет единыжды един, а с этими можно насладиться утонченной беседой. Думаете откуда я знаю, что Мочекальск – центр культуры очень большого масштаба? (Кажется, межгалактического. Но может быть даже и районного). Откуда? Вот то-то. Впрочем, и с ними скучно. Зачем каждый раз распространяться об очевидных фактах? Кто же не знает, что Мочекальск центр и средоточие мироздания?

    (Нет, это не Пруст. Это все-таки желтый дом).

    Из вышеприведенного следует: в социальной иерархии обитателей психиатрической лечебницы я стою очень высоко. А в обществе идиота, мамонта, паучка, гвардии белой горячки и тех двух, что обнимутся за плечи и мрачно распевают «Там вдали за рекой», я провожу лишь утренние часы, когда уже инсулином из меня выжигают наклонности к приятию смертельных доз барбитуратов.
   
   
                ВИА
   
    «Луна, кровавая ссадина серого неба...»
          
    Надо собраться и дописать стихи. Одни обрывки! Я – поэт! Гавгавгавский летний кинотеатр. Строили зимний. Но все шестисотшестидесятишестилетнее Мочекальское Воровство: слишком много украли. На крышу не хватило. Построили одни стены. У кинотеатра портит воздух волосатый ВИА. Портит нагло.

    Здесь какое-то противостояние. Неустойчивое равновесие. ВИА охраняют юные Ребята с велосипедными цепями и пустыми бутылками из-под «Солнцедара». Второй круг – Ребята по-за сорок. «Стиляги!» Орет один из по-за сорок. Свист. Со стороны Ребят юных. Кто-то швырнул бутылкой. ВИА наддал на тумблеры и испражнился во Вселенную чудовищным увеличенным трезвучием. Закачалась земля, в радиусе шестисотшестидесятишести метров забились в смертных конвульсиях тараканы и пожухла хилая зелень. (Бесцветная. Я не различаю цветов, я знаю). «Волосатики!» Свист. «Вас тоже раскулачить!» Свист. Еще бутылка. «Вшей на головах разводите, неумытые!» В ответ: «…………………………………………………………………………………………………………………………»

    Фольклор в Швондерляндии богатейший. Малоразработанный пласт, но наиболее блистательные, досконально изучившие букварь, мочекальцы уже добились для него печатных, а не писаных на заборе прав.

    Драки не последовало. Слишком силы равны. При 1:1 жители Мочекальска вялы и пассивны. 5:1 или 7:1 – доблестность мочекальчан стремится к бесконечности.
   
   
                Санитар
   
    Убийца. Огромный. Он никого не убивал. И потом никого не убил. Лоб – низкий, руки – лопаты. Я его спросил: «Его вылечат?»

    (Который мычит: «А – а – а – а!..») А у него улыбка страшная, мелкая: «Вылечим!» Убийца.
   
   
                Старуха
   
    «Небо тревожное, рваное облако,
    В мысли врывается ветер пронзительный...»

    Какие два стиха! Я – поэт!

    Школа. Вся в кумаче. Тьма трудящегося народа. Меня уже не замечают, на старушку смотрят. Ведут старушку Ребята. Почтительно. Под руки поддерживают. Серый платок, плюшевая жакетка, коричневая юбка. Лицо изрыто морщинами. Пальцы перекручены шишками полиартрита. Я протиснулся поближе.

    Актовый зал, флаги, кумач. Громадная урна в кумаче. Из отверстия урны выскочил толстый таракан, страшно перепугался и нырнул обратно. Комиссия. АБВ. ГДЖ. ЗИЙЪ. ЭЮЯ. Бюллетени. Бумага, господи, какая бумага! Черной тушью на этой бумаге переписать мои стихотворения! Или напечатать? Ни одно мое стихотворение не напечатано.
    Старушка подходит к тридцать четвертой букве, достает серпастый и молоткастый. Между его страницами реликвия младых лет: плоский засушенный таракан. Ей дают бюллетень. (Белая, роскошная бумага!..) Шаркает к кумачовой урне. Опускает бюллетень. Успевает прокаркать: «Хлеб наш едят!» И падает замертво. Да, да, умерла старушка.

    Соорудили катафалк, нанесли красной герани. (Герань бывает розовая?.. Но эта должна быть красной). Четверо Ребят перекрестили повязки на рукавах черными лентами (я вижу черное) и встали в почетный караул. Зубы стиснуты. На лицах: будем стоять насмерть. Пробежал таракан. Иноходью.

    Понятно. Это избирательный участок. Избирательные участки. За что-то голосуют. Или за кого-то. За что? За кого? Почему энтузиазм? Почему нет ни одного пьяного???!!!
    Смятение. У меня в душе. Она и так больная.
   
   
                Она
   
    Она – врач. Молодая женщина. Хорошая, гордая женщина, моя тайная муза. Мы с ней шли по старым, пустынным железнодорожным путям. (Видите, я расконвоированный сумасшедший). Она кусала тонкие губы: «Пойдем в лес грибы собирать?..» И мне представился прозрачный сосновый бор и прошлогодняя коричневая хвоя. К этой хвое я прижимаю ее плечи...

    Вы ее не судите: я очень красивый. Честное слово. Напишите мне, я вам пришлю фотографию. К тому же я музыкант и поэт. Сумасшедший? Так что с того? Сумасшедшим бывает только человек, скот бывает только бешеным.
   
   
                Председатель
   
    «Страницы облаков листая...»

    Подожди, поэт, тебя заметил Председатель Комиссии. Глаза рачьи. Толстопузый. Любовно стряхнул с рукава таракана. Страшное подозрение закралось в мою душу.

    «Вы почему не берете бюллетень?» «Я много месяцев был болен... Я еще болен... Я не знаю... Что?» «Референдум». «Референдум?» «Референдум». «Конституция?» «?!?» «Избирательная система?» «?!?!?!?» «Общественный строй?» «Вы из сумасшедшего дома?» «Да». «Настало время решительно решить: зачем классное искусство нужно` для трудящемуся народа?» «?» «Я не имею в виде «ЛЭП–500» или «Марш энтузазистов»». «??» «Имею в виде: опера, саната, синфония, увентюра». «???» «Нужно` ли для трудящемуся народа оперный театер?» «????» «Приносит ли синфонический вокально-инструментальный оркестер для трудящемуся народа счастье?» «?????» «И для трудящемуся народа предложили голосовать. Хватит! Хватит принимать волюнтаризмы за спиной трудящемуся массы! Берите бюллетень». Подозрение стремительно укреплялось. «Я... Я серпастый забыл». (Чуть не проболтался, кретин, что я музыкант и поэт). «Не важно. На какую букву ваше фамилиё?» «На сорок восьмую». «Вам без молоткастого дадут. Я велел. Голосуйте. 99, 9999% проголосовало: НЕ НАДА. Предварительный про`цент. Будет не меньш 99, 999999%». «Сколько жителей в Мочекальске?» «100 000. Голосуйте». Подозрение перешло в полную уверенность: Председатель – огромный таракан. Самый главный. Если я не увернусь, он бросится на меня и перекусит пополам. «Порядок!! Превыше всего!! Я сейчас. Я сбегаю за серпастым. Я – чтоб законно. Я принесу молоткастый. Я проголосую! Серпастый!!! Я мигом! Молоткастый!!! Серпастый!!! Молоткастый!!!» «Мигом. Мы вас ждем. Будет еще один референдум». «Еще?..» «Приносит ли подавляющему большинству массы трудящемуся народа стишки Пушкина, Лермонтова, Тю... Тю... Тютечева?»
   
   
                Обратно
   
    «Я позавидовал безумным, видя благоденствие нечестивых»

    Это не я. Это Давид. Знал, что говорил. А я отчаянно барабаню в двери желтого дома. «Впустите! Впустите меня!»

    Как я мог забрести в Мочекальск и шататься по Гавгавгавскому микрорайону?! Кто-то недосмотрел. Меня впустили.

    Я схватил свой философский словарь и душа моя успокоилась. «Оставьте толпу ее тиранам, оставьте толпе ее тиранов». Это на полях. Против статьи «Народ».

    Мамонт дает щелчка паучку. 1-й идиот: «А – а – а – а!..» 2-й идиот: «Бэ – э – э – э!» Я играю в садике «Легенду». Жуликоватый сумасшедший крестится. «Там вдали за рекой...» Гвардии белой горячки мечтает меня слопать.
   
    «О, если бы сном насладиться мне долгим,
    Тем сном, что далекий мой брат призывал...»

    Я допишу это стихотворение, допишу, а вы знаете, кто мой далекий брат? Лермонтов.
    Сон: лес и прошлогодняя коричневая хвоя...

    Она меня любит. Она из какого-то совсем другого города. Там цветут каштаны, растет ива. Поет соловей. Там нет Ребят. Там нет Председателя Комиссии. Там не проводят Референдумов.