Юлия

                Отказываюсь – быть.
                М.Цветаева


   Юлия!.. С красотой какого цветка сравню я твою красоту? Не роза, не лилия, не тюльпан – слишком пышно и торжественно. Гвоздика... Но я не люблю гвоздик, ни белых, ни красных. Я бы сравнил тебя, Юлия, с полевым или лесным цветком, но те цветы прекрасны своей дикостью, а ты... Ты прелестное, нежное, благоуханное растение светлой оранжереи.

    Юлия!.. Я сравню твою красоту со смертной красотой цветущего олеандра, с красотой его неотразимо розового цветка.

    Когда я полюбил тебя, Юлия? Ты была совсем еще девочка, ты училась в восьмом классе. Проза жизни: я случайно забрел в магазинчик, куда забрести мне было совсем не по пути, и увидел тебя. Ты покупала хлеб. С тех пор я нигде в другом месте, не покупал себе хлеба и часто оставался из-за этого голодным.

    В том же магазинчике, в огромной круглой кадке росла настоящая олеандровая рощица. Там я увидел, как цветет олеандр, как прекрасны его ядовитые розовые цветы.

    Слякотной зимой ты ходила в сером, отделанном искусственным мехом, пальто, в шапочке крупной вязки (ты ее сама связала), из-под шапочки один раз выбилась косичка, такая детская... Весной я видел тебя в спортивном костюме. Как его тугое трико облегало твои девически скромные прелести!.. Юлия!.. Мне тогда хотелось плакать...

    Летом... Тогда я первый раз жестоко напился в своей пустой и пыльной квартире на пятом этаже. Да, ты умела подбирать к своим темным бровям, серым глазам и румяным щечкам блузки, юбочки, платьица и сарафанчики!..

    В девятом классе ты впервые заметила, что я украдкой любуюсь тобой. Юлия! Тебе польстило внимание мужчины, но ты уже была привычна к нему и уделила мне лишь скупую, не оставляющую надежд, улыбку. Не могло, не могло быть у меня никаких надежд.

    Кто я? Врач венеролог, тридцати пяти лет, длинный, худой, сутулый и некрасивый, ищу эффективное средство для излечения псориаза и ничем более не интересуюсь, как этим проклятым лишаем. Подходящая пара, ничего не скажешь... Да,  у меня тоже серые глаза, как у тебя, но разве сравнить их с твоими, Юлия?

    У тебя доброе сердце, Юлия, ты подавала милостыню бедному нищему – мне, ты не торопилась уйти с моих глаз и иногда нарочно задерживалась у прилавков и витрин, чтобы я подольше мог полюбоваться тобой. Твоя чуткая душа знала, – это мое единственное счастье и ты, как могла, одаривала меня им.

    Ты уже заканчивала десятый класс, и уже зацветал большой урюковый сад: я все время ходил мимо него. Тогда я впервые увидел тебя не одну. Юлия!.. Было потом в моей жизни еще два, еще более черных дня, но тот день показался мне тогда самым черным. Конечно, кого другого могла ты себе выбрать? Стройный, как тополь, гибкий и быстрый, как джейран, смуглый и черноглазый, с чувственными губами и тонкими черными усиками! Как горько, когда глаза женщин пронизывают тебя, как пустоту, вдвойне горько, когда их взгляды обессилено, повисают на стати такого вот... Аполлона...

    Но какое имел я право тебя ревновать? Я опустил голову и отвернулся, но (благодарю тебя!) успел заметить в твоих глазах искру сожаления и невиновной виноватости.
    ...Почему я не убил его тогда? Почему не полоснул скальпелем по сонной артерии (у меня был с собой скальпель)? О, как недолго проклинала бы ты меня, Юлия, как недолго презирал бы себя я сам за звериную ревность!..

    Говорят, люди чувствуют, когда с их дорогими случается беда. Я ничего не почувствовал. Вернее, обожженная душа не смогла различить еще одну смутную боль.

    Я пришел на работу, меня вызвал главврач. В его кабинете сидел кто-то толстый и равнодушный.

    –Пойдете по адресу... вот... Надо провести курс превентивного лечения на дому, подозрение на сифилис.
    –А почему в стационар не ложите?
    Заговорил толстый и равнодушный:
    –Девку изнасиловали, школьницу. Вчера вечером. Я следователь.
    –Но почему я? Пошлите медсестру. Женщину.
    Заговорил главврач.
    –Да вы у нас известный... исповедник! Жилы вымотаешь, пока больной сознается, где, да как, –  обернулся он к следователю, – а перед ним, –  главврач кивнул в мою сторону, –  раскалываются.

    Следователь:
    –Девка в шоке. Ничего говорить не хочет. Умру, говорит. Надо выспросить. Наверное, кто-нибудь знакомый был, раз не хочет говорить. Вы узнайте, может знакомый, может адрес скажет.

    Я пожал плечами.
    –Чем лечить?
    –Назначьте экмоновоциллин, чтоб уж наверняка, не проверять на пенициллин. И пирогенал захватите.

    –Вы узнайте, может знакомый, может адрес...
    –Потом медсестра будет ходить, а может, и на стационар положим.

    –Позвоните сразу, вот телефон.

    Я собрался и вышел на прохладную весеннюю улицу. Как зеленеют чинары! Как голубеет небо, и розовеют веселые облачка! Неужели где-то шевелится, источая яд, червивое кубло насильников?..

    Вот магазин, где я изредка видел Юлию (и сердце мое не дрогнуло!..), вот дом и подъезд (проклятый профессионализм – я шел к больной, я шел работать!..), вот дверь в квартиру, обитая коричневым дерматином. Из-за двери неслись приглушенные вопли, плач, я позвонил. Дверь распахнулась. Несчастная женщина, опухшая от рыданий, и чей-то злой резкий голос:

    –И умереть не дадут...
    –Я врач.

    –Проходите... Из петли... своими руками... доченька!.. доченька!..
    В маленькой уютной комнате письменный стол со школьными учебниками, на стенах – вырезки из «Советского экрана», полный набор красавцев и красавиц. Два стула, разложенный диван-кровать. В углу, словно пытаясь втиснуться, исчезнуть в стене, закутанная мумия девичьего тела.

    –Все равно... ночью разобью окно, перережу вены...
    –Доченька!.. Доченька!.. Как же так?.. Родная моя!..

    –Я всех ненавижу! Я себя ненавижу! Дайте же умереть спокойно, не мешайте!
–Доченька... доченька... врач пришел, доктор...
   Девушка резко обернулась. Господи!.. Уж за то тебе спасибо, что второй раз пережить такое мне уже не придется… Юлия!! Юлия!!!

       На лице, ниже левого виска, черный кровоподтек, веки опухли, в глазах страшный и жестокий блеск. Она вдруг засмеялась.

    –Этот? Так вы врач? Мама, он меня три года любит! Безнадежной любовью! А на самом деле... Все скоты! Все люди скоты! Все грязные животные! Все! Все! Все!
    –Поговорите с ней!.. – плачущая мать вышла.

    –Вскипятите воды, – сказал я ей вслед и подвинул стул. Разложил шприцы и ампулы.
    Юлия молчала. Я никак не мог заговорить.

    –Надо жить, Юлия... – хрипло прокаркал, наконец, я. Она вновь рассмеялась странным смехом.
    –Я знаю, что вы сейчас скажете. Дескать, оставайтесь со мной, дескать, мы уедем отсюда, дескать, я до конца жизни буду вам преданный друг...
    –Я это подумал, Юлия...

    –...дескать, вы, такая... испоганенная! другого не найдете, а я вам все, прощу...
    –...но никогда бы не сказал вслух. Что бы с вами не случилось, вы всегда найдете более... более... достойного... Зачем вам такое близорукое старое чучело, как я?..

    –Вы не чучело, – она смягчилась, – вы не чучело. Вы хороший. У вас цвет глаз красивый. Только я жить не хочу... Не хочу и все!
    –Надо перетерпеть. Перетерпеть. Когда зуб болит – жить невозможно от боли. А терпишь. Потому что знаешь, рано или поздно боль уйдет. Перетерпите, Юлия, вам еще улыбнется счастье.

    Девушка не отвечала. Потом спросила:
    –А родителям... не опасно, что я... может быть зараженная?..
    –Ничего. Элементарно прокипятить белье и все. И вам никакой опасности. Сделаем профилактику, и думать забудьте о всех болезнях. Это вторая и третья стадии тяжело лечатся, а вам... От насморка и то хлопот больше.

    Я прокипятил шприцы, набрал лекарства. И вновь померк ясный день, когда я увидел обезображенное страшными синяками тело девушки. Вот это от удара ногой. А это – щипали. Щипали – садистски крутили нежную девичью кожу...

    Сделал инъекции, бросил шприцы и закрыл лицо руками. В горле клокотали рыдания.
    –Я готов... хоть сейчас... хоть на крест, хоть на костер... только бы дали глотку ему перегрызть...

    –Ему? Не ему, а им, – деловито поправила меня Юлия. Что-то переменилось в ее голосе. – Вы садитесь. Посидите со мной. Давайте, я вам все расскажу.
    –Юлия!.. Я...

    –Нет, я расскажу. Я расскажу, и мне легче станет. Я, может быть, усну. Садитесь. Потерпите.
    ...Еще и за это спасибо тебе, господи, спасибо за то, что лишь однажды вытерпел я такие признания...

    Несколько дней назад поздним вечером рыцарь Юлии (да, тот! как тополь стройный, смуглый!) деликатно, но настойчиво попытался овладеть ею в цветущем урюковом саду. Дело дошло до ссоры, но прекрасный джейран изящно вывернулся: он проверял подругу и теперь она, за свою твердость, во сто крат ему дороже, и он будет ждать, пока она не закончит учиться, и не прикоснется к ней до самой свадьбы, хоть режь его. Кто бы не поверил? А вчера вечером он заманил ее в тот же урюковый сад, и в самом глухом месте на них накинулись четыре бандита. Единственное, что хотела крикнуть Юлия, – «не убивайте моего Ромео», но Ромео сам зажал ей рот и свалил наземь.

    –Не кричи, сука, – шипел узколицый и узколобый мерзавец и уколол ей острием ножа подбородок. – Молчи, живая будешь. Заорешь – брюхо распорю.

    Десяток рук блудливо и бесстыдно шарил по ее телу, руки сталкивались и отпихивали друг дружку, задрали подол платья и рубашки, сорвали узкие белые плавки и заткнули ими ей рот. Но она бы уже и не смогла кричать: животный ужас лишил ее всяких сил. Узколобый незаметно от других снял серьги и золотую цепочку.

    –Я ее первый! – яростно шептал в темноте... Ну, да!! Он!! Он!! Красавчик с усиками!! Почему я не перерезал ему горло там, у магазина...
    –Уступи мне!.. Я ей сломать хочу!..

    –Договаривались же!
    –Ну, договаривались... Слышь, я тебе вот... отдам! Уступи!

    –Ловкач...
    –Ха!

    –Цепочка дорогая... Ладно, черт с тобой, давай сюда.
    Новоявленный Исав отошел в сторонку, отошли и трое остальных. Узколобый левой рукой прижал холодное лезвие к животу Юлии, чуть выше венерина холмика, другой рукой приводил себя в готовность и беспрестанно шипел:

    –Не дрыгайся, падаль, прирежу!
    Он набросился на девушку, как голодная гиена, рвал, ломал, терзал ее тело. Удалился, удовлетворенно урча и подтягивая штаны.

    Вторым насиловал юноша ее мечты – стройный, как тополь, гибкий, как джейран. Справился он деловито, с некоторым вкусом и без особых эксцессов. Когда встал, укорил:
    –Лучше бы мне одному дала, дура.

    Далее произошел скандал:

    –Куда лезешь, козел?! Нам болеть после тебя?!
    Какого-то маленького, сгорбленного за шиворот оттащили от Юлии и отшвырнули в сторону.

    –Чего ты, в самом деле? Совесть имей! – укоряли его красавчик и узколобый, а на Юлию обрушилась толстая, вонючая, свиная туша третьего бандита с утиным носом и губами трубочкой.

    Туша сопела, храпела, хрюкала и повизгивала, так, что приятели пригрозили располосовать ему филейные части за лишний шум.

    Четвертым полез анемичный слабосильный наркоман, от него разило сладковатым запахом анаши. Кое-как, задыхаясь и разевая рот, прокарабкался он по стопам своих предшественников и гордо поплелся прочь, осыпаемый глумливыми поздравлениями.

    Вновь ринулся маленький и сгорбленный, но его опять оттащили: красавчик и узколобый сделали по второму заходу. Жирный тоже потоптался у распластанного на траве тела Юлии, но махнул рукой и отошел.

    Полубезумная и полумертвая, девушка все же испытала чувство невыразимого омерзения, когда этот последний паук елозил по ней волосатым животом, мусолил ей щеки, душил своим отвратительным дыханием и грязно матерился, требуя содействия в преодолении свалившейся на него от долгого ожидания и перегоревшего вожделения немощи. Приятели понемногу столпились вокруг, тихонько гоготали от удовольствия и подавали гнусные советы.

    Маленький и сгорбленный вскочил, наконец, на ноги и хрипя от злобы принялся пинать беззащитное тело жертвы, особенно норовя попасть в подбородок.
    –Я ей сиськи отрежу!

    –Все, кончаем, – сказал узколобый и насильники враз похватали забившуюся в ужасе девушку за руки и ноги. Маленького и сгорбленного руганью и тычками опять прогнали прочь.
    –Ты повязан, катись! – шипел ему узколобый. – Сиськи ты резать будешь.

    –Я живот вспорю, – со скромным достоинством возразил стройный и усатый.
    –Тогда ты.

    Свиная туша колыхнулась в знак согласия.
    –А ты ей морду разрисуй.
    Наркоман вытащил опасную бритву и зашел к Юлии со стороны головы...

    И вдруг где-то на краю сада раздался милицейский свисток. Наркоман всхлипнул, подпрыгнул и бросился бежать. Промедли он всего три секунды и остальные, быть может, смекнули бы, что милиция их родного города не из той, которая рискует войти в темный сад, что это либо случайный свисток, либо баловство мальчишек. Но вид бегущего сообщника лишил их трусливые шакальи души всякой способности соображать, и они побежали в разные стороны. Бежали на разрыв сердца, с подвыванием, с вытаращенными глазами, ощущая холодными мокрыми спинами созданные своим же перепуганным воображением карающие милицейские длани.

    Юлия выбросила кляп, с трудом встала, но после двух шагов упала и из последних сил поползла на редкие огоньки далекой улицы. У нее хватило сил выбраться на середину дороги, потом – свет фар, скрип тормозов, чья-то ругань. Родители ее уже искали и в час ночи увезли из милиции домой.

    ...Я не понимал причин ее беспощадной откровенности и спокойствия, которыми она терзала мою душу, рассказывая то, что убогим слогом пересказал сейчас я. Я потерял всю свою профессиональную выдержку, я бился головой о спинку стула, плакал, я убегал в ванную и мочил горящее лицо холодной водой. Бедная мать шептала мне: «Потерпите, потерпите, родной, может ей полегчает», несчастный отец бесчувственным истуканом застыл на табурете в кухне и ни на что не реагировал.

    Но закончилось горькое повествование, кое-как унялись слезы, у Юлии слипались глаза и сонно падала голова. Мать шептала какую-то бессвязную благодарственную молитву.
    –Я приду вечером... Инъекции два раза в сутки...

    Мать кивнула и на цыпочках вышла.

    –Я всех ненавижу, – вдруг тихо, не открывая глаз, сказала Юлия, – мать ненавижу – зачем она меня родила?.. Отца ненавижу – зачем он любит обнимать меня за плечи?.. Он... такой же... И вас ненавижу... Вы... такой же...

    Я ушел. Часа три, как сомнамбула, бродил я неизвестно где, не замечая неудержимой весенней зелени, не замечая солнца, неба, облаков. Перед глазами маячил темный серый клубок то ли из огромных ленивых червей, то ли из полумертвых ядовитых змей...

    Наконец прибрел в свой вендиспансер. А там меня уже поджидали.

    –Где ваши инструменты? – закричал главврач. – Покажите шприцы.
    –Вот... – я раскрыл портфель. Один шприц исчез.

    –Девка покончила с собой! – кричал уже следователь. – Вашим шприцем!
    –Накачала себе в вену воздуха!

    –Под простыню спряталась! Спящей притворилась! Ни шума, ни звона – отлично!
    Ах, Юлия! Вот зачем ты мучила меня! Тебе надо было довести меня до исступления, чтобы незаметно украсть шприц!.. С каким грозным хладнокровием и безошибочностью ты действовала!.. Какие великие силы таились в твоей душе!..

    –Вы ей дали шприц?
    –Вы что?!! – я чуть не ударил следователя.

    Меня забрали в милицию и продержали там до вечера. Мать девушки показала, что я в истерике выбегал из комнаты, бросив портфель с инструментами. Она, видимо, рассказала и о том, что я любил ее дочь. Следователь щадил меня при допросе и, записывая приметы преступников, лишь монотонно повторял:

    –Не было знакомых? Вай-вай... Может, училась вместе? Нет? В спортивной секции? Не говорила? Вы вспомните, вспомните. Нет? Не говорила?
    –Верните мне шприц, – попросил я, когда закончились все тягостные процедуры допросов и протоколов.

    –Вещественное...
    –Нам нечем работать, – солгал я.

    Шприц мне отдали, хотя пришлось писать еще одну бумагу. В стеклянном цилиндре шприца темнело несколько пятен крови – запекшейся крови Юлии. Я снял окровавленную иглу и вынул поршень, чтоб случайно не стереть пятен и завернул все в платок. У кого-то иконы, письма и фотографии, а мне в память о Юлии остался шприц, которым она убила себя. Нет, убили ее те, насильники, гниды!! Я не называю их зверями – за что оскорблять зверей? И гнид я напрасно обидел...

    В подвенечном наряде урюка лежала Юлия: ее хоронили в том же белом платье. Юлия – невеста, гроб – жених. Они повенчаны. Я не осмелился поцеловать мертвую девушку – кто я такой?.. Когда застучали молотки, я за спиной толпы родных и близких корчился в кровавых рыданиях, их судороги разорвали мне грудь. Я бросил горсть земли в могилу Юлии, о! мне бы самому хотелось превратиться в землю и вечно лежать рядом с нею... Юлия! Юлия!!

    Ее похоронили, унылая телега жизни покатилась дальше. По вечерам я стал жестоко напиваться. Меня еще раз вызывали на допрос и снова мурыжили: «Не было знакомых? Может, учились вместе? Нет? Вай-вай... Вы вспомните, вспомните. Нет? Вай-вай...»

    Когда я рассказал об этом в диспансере, регистратор зло мне ответила:
    –Ребенок вы, что ли? Думаете, они кого-то ищут? Им бы чтоб «знакомый» сам нашелся, взятки качать. В нашем доме завстоловой три раза своего дебила выкупала – насиловал девчонок... А тут довели до самоубийства – какой куш можно сорвать!

    Я стал вглядываться в приходящих больных. Я встречал лишь одного мучителя Юлии, но и остальных узнал бы безошибочно. Я их видел почти воочию. Того маленького и сгорбленного я бы узнал по запаху... Это не он? Нет. А это не тот толстопузый и толсторылый с утиным носом и губами трубочкой? Нет. Ах, если бы мне попался джейран... Он бы от меня живым не вышел. У меня есть для него лекарство... А это кто? Усики!!! Нет, опять нет. Идея фикс...

    Прошло четыре месяца, и город взорвался известием: у дороги в посадке нашли изуродованный труп молодой женщины.

    Странно, почему я наконец вздохнул легко и даже посмотрел в жаркое небо? Зачем пошел в урюковый сад и долго гулял меж деревьев? Зачем вновь зашел в магазинчик, где буйным розовым цветом цвел олеандр?

    Потом я целый час дрожал в морге, не в силах оторвать глаз от того, что еще вчера было красивой женщиной. «Ты ЭТО пережила, Юлия, она ЭТО переживала несколько минут, ты – двенадцать часов... Эта, неведомая мне женщина, – моя смерть, а еще... я попрошу у нее прощения. Да, да, прости меня, неведомая мне женщина, прости!»

    Дома я сел за стол и написал на себя анонимку в местную газету. Достал старые брюки и рваную куртку, переоделся в грязную рубаху и отправился в дальнюю пивнушку. Там осмотрелся, нет ли знакомых, и взял кружку пива. Ждать пришлось недолго. Два мужика завели нужный мне разговор.

    –Бросьте вы, – вмешался я, – поймают, как миленьких... Да послушай сначала! У меня приятель в вендиспансере работает – эта баба сифилисом больная. Через три недели они прибегут с шанкрами, а тут их – иди сюда! больница под наблюдением. Ясно?
    Долго толкался у винного магазина и трижды сообразил на троих.

    В гастрономе пристроился в какую-то очередь.

    Около кинотеатра спрашивал лишние билетики, хотя касса работала вовсю. Штук шесть купил.

    Уже на третий день, утром на работе, я услышал «новость» из уст моих возмущенных сослуживцев.

    –Эх, вы, – укорил я их, – чего расшумелись? Слух распустила милиция, а мы все под колпаком: следят, к кому они на дом явятся.

    Лица у врачей и медсестер сделались серыми. У всех у нас рыльце в пушку – зарплата то маленькая. А тут и звонок из редакции подоспел. Испуганный главврач сунул мне трубку телефона.

    –...допустим... ...а какое  ваше собачье дело?.. ...что вам не нравится?.. ...платите врачам по-человечески, они не будут... …пошел ты подальше, в гробу я видал тебя и твою паршивую газету!

    –Вы с ума сошли!! – заорал главврач. Тогда я изругал и его.
    Ничего, я попрошу у них прощения, потом, а сейчас... сейчас... Мышеловка захлопнулась!!!

    На другой день я с наслаждением читал в газете, как я, взявшись за подпольное лечение, потребовал с пациента несуразную сумму, а когда тот отказался платить, я отказался делать ему уколы. В диспансере со мной перестали здороваться.

    Ничего, ничего, мышеловка захлопнулась.
    ...Вот он. Он еще и вчера слонялся на той стороне улицы. Лоб низкий, взгляд исподлобья, волосы, как черная проволока. Этот в урюковом саду не был.

    –Ты, доктор...
    –Не подходи ко мне!.. – прошипел я. – Иди за мной издалека. Я пойду в сквер.

    –Полста рублей, – не глядя сказал я, когда он уселся на другом конце скамейки. – А в газете все врут. Не верь. Когда поймал? Сам не лечился?
    –Не... Это самое... наверное, сифилис...

    Я свистнул.

    –Иди, гуляй тогда. За это я не берусь. Я думал – что помельче. Мне моя шкура дороже денег.
    –Да нет, это самое... Нашу... мою чувиху один фрайер наградил, я ее тоже приведу, а она меня... Она не знала... А про него мне дружки сказали... Всего несколько дней... Это самое... профилактику...

    (Знают о превентивном лечении. Так я и думал. Подчитали).

    –Темнишь ты что-то, парень. Да хрен с тобой. Двадцати одного дня нет?
    –Не! Вчера! То есть, позавчера!

    –Пойми ты, дурья голова, если больше двадцати дней – я вас только угроблю, там другое лечение надо...
    –Ну, ты понтуешься, чувак! Сказал же – вче... позавчера.

    –Знаешь, где я живу?
    –Откуда?

    –Запиши адрес. Придешь... и бабу с собой захвати! когда стемнеет. Инъекции два раза в сутки, вторую сделаю в шесть утра, так что на первый раз у меня переночуете, чтоб не мелькать лишний раз, потом договоримся, где и как. В подъезде кого встретите – на пятый этаж не ломись. Звони в любую дверь, спрашивай Иванова-Петрова-Сидорова.
    –А это самое... сколько?..

    –По сто рублей. Блата нет армянского коньяка достать?
    –Спрошу.

    –Ну, бывай. Не вешай носа. Если мне не соврал, то дешево отделаетесь. Только деньги вперед.
    –Ладно.

    На работу я не пошел. Зачем теперь работа? Мне осталось жить... (я посмотрел на часы) сутки. Может, чуть больше, может, чуть меньше. Я отправился домой, написал несколько писем, попросил в них прощения у той, у мертвой из морга, у редактора, у главврача. Порылся в бумагах, кое-что пожег. Под вечер вышел погулять, полюбоваться закатом солнца. Больше мне не увидеть вечерней зари, спасибо, господи, что последнюю зарю ты сделал такой роскошной. Еще бы утреннюю и еще бы звезды ночью... Но не смею просить слишком много.

    В десять вечера за дверью послышалась мышиная возня, и бешено забилось мое сердце. Я открыл дверь. Толпа.

    Первым прошмыгнул в прихожую утренний черноволосый, за ним, не дожидаясь приглашения, торопясь и трусливо толкаясь пятеро морлоков, из них одна была самкой. Я не хочу именовать их человеческим именем.

    –...Мать вашу! Вы что, опупели?! – изобразил я испуг и растерянность.
    –Слышь, доктор, пятеро нас, кореша мы. А это чувиха наша... Ну, понимаешь? А того фрайера... мы его прибьем, падлу! У нас, слышь, свободная любовь...

    Врет, паскуда. Самка – жена этого стройного, как тополь, смуглого, с усиками. Заплаканная, истерзанная. Думает, что и ее заразили, согласилась прикрыть убийц. Дрянь.

    Все, все тут! Все червивое кубло! Красавчик – само собой. Узколобый и узколицый – вот он. Вспотел от страха, глаза желтые, зубы желтые. Боров стоит, пыхтит, глаза таращит, нос утиный, губы трубочкой. Это ты не успел отрезать Юлии груди? Наркоман здесь же, слизняк мокрогубый. Четыре месяца, день и ночь лелеял я в душе ваши образы и вот мы вместе! И вдруг меня как громом хватило: а где, тот, самый поганый, маленький и сгорбленный, с волосатым животом, который осыпал пинками беззащитное тело поверженной девушки?! Его-то мне больше всего хотелось попользовать... Нет его, ушел, ушел упырь! Я перевел дыхание. Надо было ломать комедию дальше.

    –Вы меня под монастырь...
    Вся компания полезла по карманам и стала торопливо совать мне деньги. Я подобрел, но продолжал ломаться.

    –Шестьсот... Неплохо, конечно, да...
    –Мало тебе? Чего ты борзеешь?

    –Насчет армянского коньяка...
    –На, держи, – красавчик вынул из кармана куртки бутылку. Я выхватил ее и непроизвольно проглотил слюну. Отличный коньяк. Нечисть заулыбалась. Я тоже:

    –Уговорили. Это за ваш счет, а еще две три за мой... не получится?..
    –Получится.

    –Ну, не будем время терять. Располагайтесь. Через десять минут ко мне на кухню, по одному. Дамы вне очереди.
    Вежливый смешок. Они уже поверили, что спасены.

    Самка вошла не одна – с красавчиком. Он ревниво следил, как я протираю спиртом верх ее белой холеной ягодицы Показать бы тебе, мерзавке, избитое, в синяках и кровоподтеках тело Юлии... Я вкатил ей глюкозы.

    Я всем им вкатил глюкозы. На первый раз.
    –Вот будильник, братва, если я на кухне не проснусь – будите. Ставлю на шесть. Ложись, кто где стоит и дрыхните. Подстелить вам мне нечего – вас такая орава. Вы можете на кровать лечь, – кивнул я напоследок самке.

    –Доктор, покурить можно?
    –Курите что хотите, только чтоб не чудили.

    –Не, мы не чудим.
    –Курите, только ради всего святого – не пейте! Иначе пропали. И вы, и я вместе с вами. Пить я буду.

    –Армянский! У, зараза!
    До двух ночи я пил на кухне крошечной рюмочкой коньяк и писал еще одно письмо: о маленьком, сгорбленном и вонючем. Он, очевидно, лечится, пусть милиция по приметам поищет его в диспансерах.

    Кончилось мое печальное вино, в комнате вздыхали и постанывали накурившиеся убийцы. Я открыл окно и досыта налюбовался на прекрасное, торжественное ночное небо, расцвеченное ярчайшими звездами. Спасибо тебе, господи.

    В шесть в кухню сунулся красавчик. Ухмыляется.
    –Хороший коньяк?
    –Хороший. Снимай штаны.

    Ты умрешь, Иуда, предавший Юлию, умрешь, Исав, продавший ее непорочность за золотую цепочку! Через три четыре часа тело твое пойдет фиолетовыми пятнами, тебя начнет выворачивать рвота и никакая медицина не спасет твою жалкую жизнь. Я жесток? Я – жесток?!! Я мог бы убить тебя мгновенно, но тогда уцелеют остальные. Ничего, Юлия умирала двенадцать часов, потерпишь и ты. Все, иди.

    А ты живи, гусыня раскормленная, получи второй раз безобидную глюкозу. Твои пять наслаждений жизни останутся с тобой. Катись.

    Узколобый. Тебе досталась невинность Юлии, получи же за нее смерть. Иди.
    Толстомясый. Наркоман. Вам причитается!! Получите!! Идите вон.

    Черноволосый. Он не убивал Юлию. И я не знаю, убивал ли ту, которая в морге, которую я оклеветал. С тобой я разделаюсь по-другому. Тебя тоже будет корчить, но ты не умрешь, а в больницу побежишь вместе с остальными, потому что через два часа все вы будете знать, что умрете. Там ты и засветишься. И пусть следователь разбирается с тобой. Иди, ублюдок.

    –Вечером снова ко мне. Только не толпой, по одному. Если у кого через пару часов начнется от лекарства жар, проглотите порошок. Не рвите целлофан раньше времени, порошок на воздухе быстро окисляется, может повредить.

    Я раздал им бумажные пакетики с зубным порошком, заклеенные целлофаном. На внутренней стороне бумаги было написано: «Когда будешь подыхать, вспомни Юлию и урюковый сад!»

    –Все. Идите.

    Единственная печаль: лежать вы будете на том же кладбище, где я и Юлия. Сгноить бы вас в какой-нибудь выгребной яме...

    Через полчаса я вышел следом, опустил в почтовый ящик все письма и пришел в нашу больницу. Отдал дежурной сестре записку.

    –Передай главврачу, не забудь.

    В записке было: «Я на кладбище».

    Пришлось ждать, пока откроется магазин. Попросил провести к заведующей.

    –Вот, – я положил перед ней пятьсот рублей. – Срежьте мне все цветы олеандра. Да, я сумасшедший, но вам что за дело? Деньги настоящие.

    С огромным, розовым, благоухающим букетом я выбежал на асфальт дороги. Махнул рукой легковушке.

    –Слушай, друг, отвези на кладбище.
    –Я тороплюсь, не по пути.

    Я сунул ему сторублевую бумажку.
    –О! Садись, друг.

    Поехали.
    –Кто там у тебя?
    –Жена.

    –О!..
    Больше ни слова.

    Я зашел в оградку и рассыпал на могильном холмике прекрасные ядовитые цветы олеандра. С сердцевины железного креста глядело на меня детское личико Юлии. Я сел в угол оградки. Сколько мне осталось? Не знаю. А, вот, все. Бегут. Мелькают милицейские фуражки.

    Я закатал рукав и вынул шприц с засохшими бурыми пятнами крови... Это кровь Юлии... С нежным щекотом зажурчали бисеринки воздуха в вене... Я вырвал цилиндр из иглы, зубами оттянул поршень... Еще  раз... Еще... Наверняка...

    Юлия... Юлия... Юлия...