Вишня

Всем женщинам мира с великой любовью!

                Будут в жизни радости, счастье, страсти, –
                Но это пройдет;
                Будут в жизни большое горе, утраты, слезы, –
                Но это пройдет…


   Серый мартовский снег лежит рыхлой губкой, местами он протаял до мокрой тяжелой земли, а кое-где заледенел и превратился в ложе крохотных лужиц с пронзительно холодной и пронзительно прозрачной водой. По-весеннему мягкий, хотя и холодный ветер налетит бестолковым порывом, мазнет по лужицам мелкой узорчатой рябью, скрипнет калиткой, громыхнет плохо прибитой жестянкой на крыше дома или сарая, заявит, таким образом, о себе и обовьется вокруг стройной вишенки: качает ее, полощет гибкие неживые веточки. Вишня спит, спит глубоко, и разочарованный мартовский ветер на время уносится, чтобы потом снова вернуться и снова обвить молоденькое деревцо. Но вишня ничего не слышит, спит. Холодные, без блеска, веточки сухо и мертво шуршат.

   Истаял последний ломоть снега, кое-где, между луж, даже появились островки сухой земли, пробивается зеленая травка. Вишня вроде бы такая же, да все же не такая. Ее тонкие веточки-линии прихотливо расчерчивают голубое полотно неба, в коричневых веточках и точечках-почках появилось ощущение тепла, и не поймешь, откуда это тепло: то ли от яркого, но еще скуповатого солнца, то ли это тепло идет из глубин живого существа. Вишня просыпается, а нехолодный ветерок осторожно расчесывает тонкие коричневые веточки-косы, невидимое тепло проявило на них нежный глянец.

   Все более щедрым становится солнце, горячие лучи пронизывают тонкую кожицу вишни. Вишню будит к жизни не только жар светила, но и неведомая, тревожно-болезненная истома: это набухали ее почки. Жизнь? Да, это жизнь. Вишня смутно видела буйные зеленые полосы нетерпеливой бесстрашной травы, которая пробивалась к свету и теплу, наступая на пятки льду и снегу.

   Сама вишня не была такой храброй. Робко обмирала она тупыми, светло-зелеными с красно-коричневыми тенями, клювиками почек, робко их раскрыла: нежные, младенческие горсточки крошечных листочков.

   Буйная красота мира поразила вишню: светлый купол, с ослепительной жаркой звездой, края купола лежат на земле и не дают расплескаться зеленому половодью трав, а она, вишня, в самом центре купола, в самом центре половодья, в сердцевине вселенной! Да, понятно, зачем родилась вишня, зачем раскрылись тугие почки: она родилась, чтобы владеть этим жгуче-прекрасным миром, и мир сам родился вместе с ней и для нее. Ибо, зачем мир, если в нем нет вишни?

   Неподалеку растет клен, а это рябина. Что ж, пусть растут, вишня им рада. А это кто? О! Урюк! Какой-то он нелепый и корявый, весь облепился бутонами. Вишня ревниво поглядывала на осыпанное розовым горохом деревцо. Стоит и не сводит с нее своих бесчисленных красных глаз. Пусть смотрит, вишня не собирается отвечать взаимностью, урюк ей не пара. И он что, цвести собрался? У него же нет ни одного зеленого листика! Какая невоспитанность – сначала цвести, потом – зеленеть... Но какое вишне дело до корявого урюка? Тем более что с ее миром творится что-то странное: мир тускнеет, исчезло солнце и тепло, края свода слились с размытой гладью травяного озера.

   Тьма, тьма поглощает мир вишни! Что же это?! Вишня не успела ни насладиться, ни налюбоваться красой мира, а его уже сожрала безжалостная тьма?! Зачем, зачем тогда этот обман, зачем она родилась, зачем проснулась, зачем расправила крошечные листочки? Родиться и тут же умереть?.. Ах, как нелеп, как страшен обманчивый мир...


   Но это была не смерть, это была ночь, и наступило утро, и снова восстало солнце, еще более яркое, еще более горячее. Нет, он прекрасен, этот мир! Для него стоило родиться!
   Как это ни глупо, но урюк зацвел. Весь облился розоватым молоком, и своим цветением наворожил холод.

   Холодно! Резкий упругий ветер разогнал облака и туманы, унес лохмотья пыли и пятна дыма. И небо! Какое стало небо! Синее-синее, холодное-холодное, а солнце – яркое-яркое! И на синем небе так четко, так выпукло отпечатывались густо облепленные бело-розовыми цветами угловатые ветви урюка. Зелененькие, тугие кулачки бутонов вишни подрагивали от обиды: на них никто не смотрел! Все подряд оглядываются на эту розовую нелепицу!..


   Ладно, обида обидой, а вишня все равно потихоньку прихорашивалась, росли ее листочки, бутоны наливались и тихо струили по хрупким веточкам тонкое, томительное изнеможение.

   Набухали бутоны, и сладкая истома делалась почти мучительной: ах, скорее бы зацвести! Бутоны уже походили на крупные капли парного молока, капли чудом висели и качались на концах тонких стебельков-плодоножек, а сама вишня походила на прозрачное светло-зеленое облачко, усыпанное белыми звездочками – еще не распустившимися бутонами цветов. Ах, скорее, бы, скорее зацвести!..


   И наступило это счастливое утро. Белый туман затопил мир, затопил так, что листок не видел листка, травинка травинку. Но разгоралось утро, солнышко съело туман, засиял юный день, и обомлела вишня, когда увидела мраморную красу своих венчиков, золотой блеск крошечных пыльников! Ах, солнце и небо, как вы прекрасны! Ах, юность, ты – бесконечна!

   А урюк! Урюк-то уже облетает. Растерял все свои венчики, из грязно-розовых чашелистиков торчат тычинки и из-за них корявые ветви кажутся лохматыми. Он, наконец, кое-как подмалевал свое безобразие зелеными стручками-листками, но куда ему до прекрасной вишни! Расцветшая вишня походила теперь уже на роскошное белое облачко, нежно подкрашенное зелеными тенями свежих листочков. Когда-то тонкие, трогательно-беззащитные веточки теперь, покрытые цветами и листьями, отяжелели и покачивались плавно и бесшумно.

   Теперь вся жизнь – любовь, а любовь – жизнь! Платоническая любовь нежного теплого ветерка, жаркая любовь пронзительных солнечных лучей! любовь золотых пчел и разноцветных ярких букашек! Любовь прекрасного королевича – черного бархатного шмеля! Вишня утопала в невыразимом наслаждении, когда он влюбленно перебирал ее белые пятилистные венчики и целовал в сладкие уста-нектарники.

   Догорел подожженный закатом день, распахнулся над миром синий шатер ночи. И сверкающие на синем куполе звезды были далекими цветами какой-то другой, растущей на небе вишни. В густой и прохладной ночной тьме ветви земной вишни казались облепленными теплыми и толстыми хлопьями белого снега, а сама она походила на прихотливый белый рисунок мороза на оконном стекле, только веяло от веток, от рисунка не мертвым холодом зимы, а неразгаданной таинственностью расцветшей жизни и юности.

   И не было конца этой прекрасной подвенечной юности, не было конца ее красоте.

   Вишня дышала лунным светом и замирала, боясь растерять свою белую подвенечную красоту. И трепетала от страха, что подкрадется кто-нибудь в плаще ночи и обломит хрупкие ветви с цветами. Но... Перебивая страх, пульсировало дерзко-боязливое желание увидеть похитителя, болезненно ощутить силу его ломающих рук.

    День проходил за днем, сияющий мир любовался белым деревцом вишни, а она знала – так будет всегда, всегда, потому что это прекрасно, а прекрасное не должно кончаться, никогда не должно. Красота вечна, иначе, зачем она?

   И как-то не заметила вишня, что золотые шарики на концах тычинок кое-где почернели и сморщились, не заметила вишня и чуть подгоревших краешек белых венчиков.

   Ах, нет, не так, – вишня всего этого не замечала.

   И опять не так: вишня не хотела замечать ни подгоревших венчиков, ни потерянного золота тычинок. Зачем обращать внимание на пустяки? Вот польет теплый нежный дождик, и все смоет, и вновь станет вишня безупречно прекрасна.

   Только... Где же ты, сладкий спасительный дождик? Издали вишня представлялась все той же красавицей, но вблизи до слез смущалась осыпавшихся под ветвями на землю венчиков, смущалась длинных и жестких цветоножек с жалкими лоскутками прежнего белого великолепия на концах. Как же так? Зачем они осыпались? Чуть-чуть осыпалось, но все равно – зачем? Вишне хотелось цвести вечно, она должна была цвести вечно! Только так! Только вечно!

   Черно-синие тучи надвинулись из-за горизонта и стерли на западе всю бирюзу и золото заката. Зловещие бесшумные сполохи зарниц вспыхивали злым пламенем то здесь, то там. Как страшен бывает этот мир, для которого явилась вишня!.. Ничто не шелохнется, все затаилось испуганно. Быстро надвигается темнота и несет с собой безнадежность и страх. Что же будет?

   Вот загрохотало низко и тяжко, а вот раскололось черное небо белой трещиной-молнией и ударил гром. Первыми встревожились тополя и зашумели верхушками, жалобно зашелестели зелеными косами ивы. Ветер... Ах, но зачем же так?! Неужели это тот, платонически влюбленный нежный весенний ветерок?! А она ему верила!.. Зачем он хлещет ее, зачем заламывает гибкие ветви, зачем рвет ее невестино платье?! Ах, зачем этот обман, зачем?!

   Всю ночь рычала буря и лишь утром унеслись куда-то ее бешеные демоны. Прекрасное утро! Чистое, прохладное! Умытые ивы и тополя сияют свежей зеленью, сияют и листочки вишни. Но что ей за радость утренняя лазурь, что ей за радость блистающие солнцем синие лужицы? Где, куда подевалась белая краса вишни? Вся осыпалась, на мелкие кусочки распалась... Ничего нет, лишь нелепо и жалко торчат плодоножки с жалкими комочками завязи, да мелькают тут и там полинялые лоскуты подвенечного наряда...


   Тогда зачем он был ей дарован? Затем, чтобы потом был отнят, изорван, развеян предателем-ветром? Как теперь жить, да и стоит ли жить? Лучше умереть... Да, взять и умереть, чтоб не видеть своего позора, чтоб не завидовать буйно зеленеющему тополю, не завидовать гибкой красавице рябине, ее надменной великосветской красоте: вот она, наливает молоком изящные зонтики своих соцветий и сплетается перистой узорчатой листвой с широкими ладонями мушкетера-каштана, каштан раскидывает свой роскошный зеленый плащ и зажигает белые свечи цветов. У ног вишни зацвели синие ирисы, на них смотрят, тянут длинные стебли блекло-зеленые мальвы, и на них смотрят, но никто больше не оглядывается на вишню, никому не нравятся нелепые зеленые шишки на концах плодоножек... Да, незачем теперь жить.

   Но и не жить невозможно! Слепые безмолвные корни бездумно и жадно тянут из черного тела земли ее влагу и соки, им нет дела до белой и голубой красы мира, до всей этой вполне бесполезной бутафории: звездных небес, утренних туманов и вечерних зорь. Они не дают умереть, они велят вишне жить, они принуждают и далее пить постылую чашу бытия.
   Никто, никто не минет этой чаши! Об этом можно было бы догадаться давно, еще в те дни, когда безвременно зацвел, а потом потерял свои лепестки урюк. Но почему-то каждое деревцо постигает горькие истины само по себе – когда безжалостные непогоды изорвут и швырнут наземь его собственное подвенечное платье...


   Наверное, и рябина думала цвести вечно, ан нет! Отцвела надменная рябина и сравнялась с вишней и урюком. У нее тоже довольно нелепые кисти с мелкими зелеными ягодами. Урюк так тот весь облеплен твердыми зелеными шишками, даже видно, как отяжелели его ветви.
   Ирисы отцвели, зато неприличной, купеческой красой распустились мальвы. Вишне смешна их самовлюбленность и самолюбование, уж она-то знает, как эфемерна, как быстротечна краса юности!..


   Да и не так уж он плох, этот огромный мир. В сущности, мир – это бесконечное и бессмертное «Я». Есть, есть и другие «я», но о них можно только знать, с ними можно только сообразовываться, но постичь их нельзя. Проникнуться можно только собственным «Я», это великое «Я» складывается из таинственных и безмолвных стремлений его корней, болезненно-сладострастных токов под корой ствола и ветвей, неуловимого трепета листвы.

   Куст вишни потерял свою хрупкость и прозрачность, листья налились темно-зеленым цветом и полнотой, днем она купалась в жарких потоках солнечного тепла и света, ночью наслаждалась тонкой прохладой желтой луны и синих звезд. Да, вишней не восхищались, как в прежние, баснословные времена, но смотрели на нее с удовольствием и одобрительно.


   ...Он не только не плох, этот мир, он прекрасен! Стоит ли горевать о потерянном белом наряде, когда истинная красота, истинное торжество жизни еще только грядет?! Предчувствие будущего осенило вишню, когда она увидела однажды, каким прекрасным сделалось деревцо урюка. Ибо оно принесло плоды. Да, те самые нелепые зеленые шишки превратились в роскошные золотистые плоды. Что же будет у меня?.. Скорей бы у меня!.. – нетерпеливо томилась вишня.

   И он наступил, торжественный день, когда жесткие зеленые ягоды вишни понемногу начали краснеть, налились соком и потемнели, превратились в горячие, вишневые сгустки живой крови дерева. Ах, счастье! Ах, торжество! Ах, как все переменилось! Никто не пройдет мимо, всяк останавливается и с благоговением застывает перед вишней. Вот она, истинная, вот она, вечная, вот она, непреходящая красота!

   Весь мир красив, ах, как красив! Какая радость – жить! И она будет жить вечно и вечно пребудет с ней чувство полноты жизни, чувство полноты наслаждения своим существованием, когда все слилось воедино – упругий ствол и горячее солнце, гибкие ветви и ласковый ветерок, плотная, шумящая зелень листвы и утренняя свежесть росы, темные страсти корней и сочные гроздья детей-плодов. Даже надменная рябина присмирела, хотя и она прекрасна своими оранжевыми яркими гроздьями. А глупые, жалкие хвосты мальвы отцветают и никак не могут понять, что же с ними случилось. Зато зацвел цикорий – брызгами ярко-синего неба на зеленой траве.

   А потом урюк оборвали. Насмерть. Ни одного золотистого плода не осталось на тяжелых когда-то ветвях. Вишня уже знала: если что-то случается с соседним деревом – может случиться и с тобой, но здесь она ничего не желала знать. С нею этого не будет, не должно быть, потому что это невозможно. Невозможно и все тут. Невозможно.

   И невозможное случилось. Хищной Судьбе, оказалось, мало лишить вишню ее невестиного наряда, она поманила ее прекрасными плодами, а когда плоды созрели – похитила их. И надолго поникла душа вишни, долго проливала она невидимые воздушные слезы. Теперь ей ничего не осталось в мире. То есть, мир остался, но... Осталось солнце и небо, тепло и ветер, осталось полнокровие стройного ствола и гибких ветвей, но... Раньше все радости жизни рисовались золотыми заглавными буквами, а теперь они пишутся простыми, и не золотом, а простой желтой краской.

   И подошла вишня к невидимому рубежу, после которого уже нет слова «жить», а только – «доживать». Да, все вокруг почти как прежде, но уже – не «жить», уже – «доживать». И это – навсегда. Этого уже не отнимут. Это такая безделица – «доживать», кто на нее позарится? Хоть бы кто срубил ее... Короткий миг страдания и – небытие... «Небытие» и «доживать» – разве это не одно и то же? Почти одно. Но никто не срубил вишню.

   Ирисы, пышные мальвы. Синие звезды цикория. Отцвели ирисы, давно не осталось от них никаких следов. Отцвели мальвы, остались от них голые длинные прутья-хвосты с остатками пожухлых листьев. А ведь были красивы их пышные цветы! Цикорий высох, лишь кое-где грустно проглядывают его небесные глаза, потерянные кусочки неба.

   У клена и рябины обгорели края листьев – дерево тоже седеет. По своему седеет. Оранжевые гроздья рябины никто не собирал, они висят сиротливо и потихоньку редеют: их расклевывают птицы. Жалко соперницу-рябину. А сама вишня и урюк еще держатся: листья у них потеряли свежесть, но все так же густы, все так же темно-зелены и плотны.

   Больше нет неба, – есть серая бесконечная пелена, больше нет солнца, – вместо солнца неласковые безрадостные дни с мелким, нудным, не освежающим дождичком. А ночи темные, холодные и длинные, а им на смену – сырые утренние туманы. Где ты, ласковый весенний ветерок?.. Где ты, шмель-королевич?..


   Пушистый ковер опавших листьев превратился в затоптанный половик. Облысели ветви клена, осенняя рыжина прорезала когда-то светло-зеленые косы ивы. Вишня сопротивлялась отчаянно. Наступает грозная осень, облетают тополя, облетает рябина, а вишня держится, зелень ее листьев остается неизменной. Раз суждено ей не жить, а доживать, она оставит себе единственную отраду – свою прекрасную густую зелень.

   Ах, тяжело биться с безжалостной осенью: плотные темно-зеленые листья вишни вдруг тронула еле заметная тёмно-пурпурная вуаль. Ну и что же? Она прекрасна, эта осенняя поволока, от нее веет благородной грустью. Это у юности нежно-зеленые краски, а сейчас – пурпур. Да, гордый пурпур, и совсем ничего не значит, что в самой гуще кроны, у ствола, вдруг выскочил предательский желтенький листок, желтенький, как новорожденный цыпленок. Пусть себе желтеет. Повисит и отпадет. День, два, – велика беда...


   День, два, еще один... Три, четыре... Сколько же их?! Они опадают, устилают землю желтым покрывалом, только все равно на ветвях их делается больше и больше. Неужели – все?.. Неужели и ее час пришел?.. Наверное, так. Потому что бесследно растаяла тонкая печаль об уходящей жизни, а вместо нее – глухая осенняя тоска, беспредметная и сосущая.

   Клен торчит голым скелетом, не лучше его и рябина с обклеванными кистями сморщенных ягод. У вишни лишь на концах тонких веточек остались увядшие листья, она вновь стала прозрачной и невесомой. Иногда ей кажется, что это весенняя невесомость бесконечно далекого младенчества, но неизменно она вспоминает: нет, это сухая прозрачность безнадежного увядания.

   Небо окончательно затянула серая полынь туч, хлещет холодный дождь, злой ветер безжалостно обрывает последние листки. Пусть. Не жалко. Зимнее оцепенение застилает когда-то чудесный яркий мир и его уже не жалко покидать.

   Юность?.. А была ли она?.. Белый подвенечный цвет, томительно-таинственные звездные ночи, нежный ветерок, красавец шмель?.. Это приснилось. Россыпи сочных спелых ягод?.. И это далекий сон. Все – сон...


   Бодыли мертвого бурьяна – вот это не сон. Когда-то на них буйствовало пламя цветов. Но цветы – сон…


   Холодные белые мухи в воздухе – не сон.
   Холодные белые мухи.
   Впрочем, и они сон.
   Все – сон...


   И сам сон – тоже сон...


   Смертный, последний сон, сон без сновидений...


   Не было ничего...


   И нет ничего...


   И никогда ничего не будет...


   Никогда...



   
   Ничего...