Донат Донатович

 Павлограду и павлоградцам посвящается...   
   
                Удар бича делает рубцы,
                а удар языка сокрушает кости.
    
                Иисус, сын Сирахов
   
   В воскресенье, в половине восьмого утра в небольшом парке, против которого с одной стороны реставрировали великодушно возвращенную, но капитально разграбленную церковь, а с другой, под прямым углом, красовался Белый Дом (надеюсь, ясно, что резиденции президентов США и России здесь ни при чем?), так вот, в парке, заросшем корявыми кленами и молодыми каштанами было безлюдно.

    Ранние богомольные пташки, то бишь бабушки, потихоньку сбредались на воскресную литургию, но ковыляли они по улочке, а в парк не заходили. Впрочем, нет, чего это я? – один человек в пустынном парке имелся. Вот он, в аллее: на скамейке, сидит.

    Человек этот пожилой, именно пожилой, а не старик, роста среднего и немного толстоватый. Или таковым кажется. Костюм у него мешковатый, лицо заурядное, бритое, глаза виноватые. Виноватые потому, что спиной он ощущает молчаливое неодобрение со стороны великолепной церковной маковки, увенчанной крестом, а слева, сквозь редкую кленовую чащу, за ним, ему казалось, партийно бдил Белый Дом. А все дело было в том, что человек достал из кошелки бутылку рижского пива и нерешительно держал ее в правой руке.

    Вот человек повздыхал, поёрзал, пооглядывался и, наконец, сосредоточил внимание на излучающей желанную прохладу амброзии. Интересная подробность: у человека нет ничего, чем бы можно было открыть бутылку, но он не портит парковую мебель, срывая об нее железную крышку и, тем более, не портит себе зубы, а ведь есть такие удальцы. Как же он открывает бутылку? А очень просто: ногтем большого пальца. Не верите? Да, да – ногтем. Поддел пробку и она – щелк! – чуть не застревает в кроне дерева. Пожилой человек в мешковатом костюме поеживается спиной и плечами, косится чуть влево и с наслаждением опрокидывает в себя восхитительную, бархатисто-нежную темную струю.

    –Господи, хорошо-то как... – шепчет и жмурится человек, воровато прячет пустую бутылку и достает полную.

    Здесь в аллее появились новые лица: две девицы и рослый юнец. «Уйти бы куда, – заскучал было толстый (или кажущийся таковым) человек. – Церковь, Белый Дом... теперь эти трое...» Но так удобно сидеть на лавке, так лень подниматься и шагать в поисках другого места! Он остался. И выпил вторую бутылку.

    Юная троица расположилась на соседней скамье, слева от любителя пива, юнец царственно вытянул длинные ноги посередине, а две девицы щебетали по обе его руки.

    Девицы благоговели перед своим приятелем и почитали его за Гарун-аль-Рашида, несмотря на то, что тот сосал сигарету и небрежно, но густо, плевал прямо перед собой и ними. Ибо Гарун являлся обладателем полной фирменной джинсовой сбруи – штанов и куртки, национального позора страны, символа ее провинциальности и убожества. Символ (штаны и куртка) возносил их обладателя на недосягаемые высоты захолустного имиджа и девицы балдели, заглядывая аль-Рашиду в рот, из которого пополам с дымом небрежно выцеживались шуточки и хохмочки на интеллектуальном уровне воробьиного чириканья и из которого же, сопровождаемый плевком, вылетел на середину подметенной дорожки слюнявый окурок.

    Не успел жаждущий достать третью бутылку, как в конце аллеи, справа от него, показалась еще парочка, мужчина и женщина, оба стройные, спортивные, в черных очках. «Вот окаянство, – окончательно расстраивается человек с пивом, – сейчас и эти рассядутся рядышком. Надо было на бережке засесть, у камышей. С лягушками». Точно, спортивная парочка замедляет шаги, причем явно норовит пристроиться на той же скамейке. «Небось, еще опохмелиться попросит...»

    –Здравствуйте, Донат Донатович!
    –Сто лет не видел, как вы пиво открываете!

    –Боже мой... Марина... Саша... Маринка!!! Сашка!!!
    Толстый человек вскочил и сгреб пару в объятия.

    –Марина!.. Саша!.. – Донат Донатович шмыгал носом и целовал старых (то есть, молодых) друзей в шею, скулы и щеки, получая ответные поцелуи примерно в те же места.

   –Я так и знала, что кого-нибудь да встречу, но чтобы именно вас, Донат Донатович!.. Милый Донат Донатович!
    –Три дня назад иду через мост, гляжу – четыре мачты в парке, за деревьями... У меня ноги подкосились...

    –Сегодня шапито поднимать будем. Вы же приходите. Детки мои!..
    –Придем, куда же мы денемся... Помните, как вы меня двумя пальцами за трико поймали?

    –Помню. Ты тогда маленькая была...
    –Ого! Маленькая! Пятнадцать лет дылде стукнуло!

    –Маленькая.
    –Ну, расскажите, как работаете? С кем?

    –Чего рассказывать... Вы с Маринкой бросили нас, так все кувырком и пошло. Прислали двоих, да толку? Полгода вводили в номер, да только сосиска она и есть сосиска, сосиской и останется, сосиской и на трапеции болтаться будет. Вадик да я, вот и весь номер. Остальное – бутафория.

    –Вадик?!!
    –Вот мы с ним сегодня и нагрянем к вам. Не против?

    –Донат Донатович!..
    Донат Донатович вдруг хлопнул себя по лбу.

    –У меня же пиво есть! За встречу! – и полез в кошёлку.
    Тонкая, но очень сильная рука молодой женщины решительно легла на его словно бы опухшую тыльную сторону ладони.

    –Донат Донатович... Мы с Мариной в церковь идем. Через час – служба начинается.
    –Чего?.. Куда?.. – у старого грешника отвисла челюсть.

    –Марина в церкви поет, в церковном хоре, у нее голос хороший, а я в притворе стою.
    –И не молишься.

    –Ладно тебе. Я уже креститься научился.
    От полноты чувств Донат Донатович собрался было загоготать диким голосом, но вовремя спохватился.

    –Да, ты еще пацанкой здорово пела. Папаша твой говорил, что сдаст тебя не в цирк, а в консерваторию...
    Донат Донатович поперхнулся. «Лучше бы в консерваторию...» Те же мысли, очевидно, мелькнули и у молодых людей, иначе отчего пало на них минутное грустное молчание?..

    –Нет, вот ты скажи, вот с чего ты взяла, что бог есть? – явно невпопад забормотал Донат Донатович.
    –Раз мне легко на душе от молитвы, значит, он есть, – упрямо ответила женщина, а ее муж предостерегающе покачал головой.

    Ну и ну. Языкастая сорвиголова, с пяти лет нахально распевающая: «она по проволке ходила, махала розовой ногой», организовавшая уворование, убиение и съедение тощей утки иллюзиониста, комсомолка, и на тебе: церковь...

    –Да что я, старый дурак, суюсь не в свое дело?.. Где вы хоть работаете?
    –Ой, Донат Донатович! Саша два года назад квартиру получил!

    –Не Саша, а мы.
    –Я!.. Я что ли на шахте пашу? Где еще получить квартиру...

    –А ты, Мариша?
    –Я цирковую студию веду. На полторы ставки.

    –Сашка-то хоть участвует?
    –Попробовал бы он не участвовать.

    –С Мариной у нас бамбук, иллюзия, а с одним пареньком акробатов-эксцентриков работаем.
    –Э! Погоди! Ты вот говоришь, бог! И все прочее там! А на бамбук выходишь, небось, в плавках да в лифчике!

    Саша фыркнул, а лицо его жены порозовело.
    –Ну и что такого?.. Да, вообще-то... Разные там бабки шипели конечно, но у нас настоятель очень разумный человек...

    –Кто, кто?
    –Отец Николай, настоятель. Он сказал, никакого греха в этом нет, они и замолкли.

    –Она влюблена в отца Николая! – наябедничал муж.
    –В старого попа?!

    –В старого!.. Он совсем не старый. Красавец мужчина.
    –Вот, вот.

    –Ладно тебе. Во-первых, раз он не женился до рукоположения, то ему уже нельзя теперь жениться, во-вторых, даже если и не так, куда я вас с Димкой, спиногрызов несчастных, дену?
    –У нас ведь сын, Донат Донатович! Димка!

    –Три с половиной года!
    –Хулиган страшенный, сладу нет. Да вы что, Донат Донатович?!

    Донат Донатович расчувствовался и пустил слезу. Над слезой все трое дружно посмеялись и пошутили, затем принялись прощаться.
    –Вас ведь наверняка в гостиницу возле автостанции впихнули?

    –Куда же еще. Двадцать третий номер.

    –В час или в полпервого после службы мы за вами зайдем и пойдем к нам. Можно?
    –Вопросики, однако же...

    –Вот и хорошо.
    –А... как насчет...

    –Вина? – Марина засмеялась. – Пью, Донат Донатович! Пью, утешьтесь!
    –Отец Николай не воспрещает...

    –Тебе бы только укусить, Отелло! Все бы так пили, как отец Николай, было бы порядку больше.
    –А храм-то ваш он не очень старался вернуть верующим.

    –Не очень!.. Ну и что? Понимаете, Донат Донатович, если бы там устроили склад или гараж, то... А то – спортивный зал! Получается – сначала у верующих отняли, а теперь верующие у малышей отнять должны! Надо ему, – накинулась она на мужа, – чтобы родители тыкали в него пальцами и говорили деткам: вот он, поп, спортзал у вас отобрал!

    Мужчина и женщина в темных очках пошли дальше, толстяк растроганно плюхнулся обратно на лавку и, глядя им вслед, достал очередную бутылку рижского пива. Жестяная пробка взвилась куда-то очень высоко и на землю не вернулась. Спортивная пара миновала джинсового Гарун-аль-Рашида и его гарем и вот здесь-то, на лавочке, где они располагались, возникло хихиканье.

    –Аллилуйя! – проверещала одна из девиц. – Ги-ги-ги!
    –Исусики косоглазые, – небрежно бросил и густо сплюнул джинсовый юнец.

    Мужчина дернулся, как от удара бича, но подруга крепко вцепилась ему в локоть и с неженской силой повлекла прочь.

    Донат Донатович перевел растроганный взгляд с фигур уходящих друзей на своих соседей по аллее. Допил пиво, спрятал бутылку, вздохнул и встал. Подошел к юной троице.

    –Пойдемте-ка, догоним вот тех людей, которых вы оскорбили, и попросим извинения, – голос у Доната Донатовича был добродушный и чуть-чуть просительный.

    Юнец вытянул журавлиные ноги, пошевелил носками. Руки засунул в карманы куртки. Слова он цедил медленно и внушительно:

    –Дед, я никогда не обижаю стареньких и маленьких. Понял? Так что иди, гуляй.
    –Давай лучше извинимся...

    –Дед, последний раз говорю: я бью два раза – один раз по голове, другой раз – по крышке...

    «Гроба» он уже не успел выговорить. Неуловимо мгновенным движением толстенький пожилой человек выдернул его с лавки, как редиску из песка, и, легко выкручивая руку, поставил посреди дорожки в унизительную позу.

    – Тогда вот так-с постоим-с. Ты, ублюдок, не брыкайся и не вздумай варнякать. А то я тебе руку выдерну из плеча. Мне это ничего не стоит. Как клешню у вареного рака. Заткнись, падаль!

    Юнец всхлипнул и в ужасе умолк. Силища у невзрачного дяди оказалась непомерная. Перепуганные девицы вскочили, одна отпрыгнула за спинку лавки, прижалась к серому и корявому стволу клена, другая, которая проверещала «аллилуйя», отбежала в сторону, постояла, посмотрела и пустилась в сторону Белого Дома.

    –Не обижаешь старых и малых? Это хорошо. Благородно. А я вот, старый барбос, люблю иногда пустить красную соплю ссыкуну, вроде тебя. Ты стой, стой, смирно стой, а я тебе историю расскажу. Я, значит, в цирке работаю, лет сорок уже. В воздушном полете, ловитором. Это когда акробат летит по воздуху, делает сальто, а я его ловлю. Ну вот, у моего товарища, Пашки Лебедева, дочка подросла, Маринка. Он её, конечно, сызмала к манежу приучал, девка была что надо, бандитка – ужасная, Димка, это сын ее, в нее, точно в нее, чтоб я сдох. Сашка – он не такой. Хотя... Сашка – это ее муж. Так вот, батя, Пашка, значит, Лебедев, все переживал – что из нее вырастет? Боялся, что гулять сильно будет. А ведь нет! Подросла – такая девочка, прелесть! Выйдет в манеж – прямо звездочка. Волосики беленькие, глазки голубенькие. Не бог весть, какие сальто крутила, а все равно, на нее одну и хотелось смотреть. Много за ней увивалось ребят, и хороших, и дряни разной... вроде тебя! и она всем «хи-хи» да «ха-ха», а только... Никому даже в шутку не давала себя обнять. Смотрит эдак ласково и глазенками будто спрашивает: это ты? или не ты? А потом бац – это не ты. И тут уж катись, соваться больше нечего. Сашка ее первый поцеловал. И последний. Вот чтоб мне провалиться. Вот так-то оно, значит, бывает. Да. А! Теперь Сашка. Сашка в училище учился, потом его в армию взяли, после армии он доучился и к нам. Хороший был акробат, и партнер хороший, и человек – алмаз, а не человек, не то, что ты, дерьмо собачье. Ну, появился у нас Сашка – и все стало ясно. Саша и Марина, Марина и Саша. Саша Соколов и Марина Лебедева. Слетелись две птицы. Ты-то шкрек, курбака, жабёныш, тебе это разве понять? Не понять. А мы на них налюбоваться не могли, и все не могли налюбоваться на Сашу и Марину. Ну, и решили они жениться, уже и свадьба должна была быть через неделю. Пашка ящик водки купил, братва наша цирковая не дура выпить. А был у нас ассистент... хорошо, что он успел удрать тогда, сидел бы я за него до сих пор в тюрьме! но потом, через годик, его все равно наши ребята поймали, избили до полусмерти. А расследовать – никак не расследовали. Я, наверное, с пятого на десятое рассказываю, не умею трепаться. Да ладно, куда тебе торопиться? Мы тут с удобствами расположились, ты вот только не дергайся, потому что мне тяжело тебя держать, не в том смысле тяжело, что тяжело, а в том тяжело, что тяжело тебя держать и не изувечить. Я ведь силы своей не чувствую, мало ли что... Так вот, значит, и следователь хороший был: один целую шайку расследовал, а тут – дурак дураком! Так никого и не поймал. Ну вот, этот ассистент... Держал он лонжу, это страховка для артиста, тонкий такой стальной тросик, чтоб, значит, костей нам поменьше ломать. Держит он лонжу, а Маринка летит на меня, и сальто не докрутила и в сетку... Господи, что я, старый дурак болтаю! До того! Еще до того!! К этому стервецу, я про ассистента, сучка какая-то местная пришла, свои-то, видать, кобели знают, что почем, за версту обегают, а тут приезжий. Ну, неважно. Стоят, треплются, может, ему пощупать ее захотелось, или что, но он, мразь такая, взял и привязал лонжу к форгангу. Вот Маринка и не докрутила, и в сетку... А лонжа и лопнула. Понимаешь, этот тросик – он слона выдержит, если спассировать, но лонжу-то этот... обалдуй намертво закрепил! От резкого рывка, как щелчком! тросик и лопнул. Да... Ну и черт бы с ним, ничего страшного, в сетку ведь она упала, но ее концом тросика по лицу хлестнуло, по глазу... Начисто высекло глаз... Вот такие пироги... Представляешь: молодая дивчина, красавица, белокурая-голубоглазая, артистка, жених, через неделю свадьба и... такие вот дела... Аллах его знает, как мы все в тот день работали... Все из рук валилось. Коверным надо публику смешить, а у них слезы на глазах. Ну и аплодировали нам! Я тебе скажу! Билетерши все зареванные, одному, другому зрителю рассказали, через пять минут весь амфитеатр знал, что случилось. Когда наш полет отработал, две тысячи человек встали и скандировали. Пашка и Сашка не выдержали, заплакали. Да... Было дело... Ну вот, значит, на другое утро мы всем гамузом в больницу, в травматологию, Маринку навестить. Саня, конечно, первый. Эх... Увидела она его, бедная, затряслась, забилась, как голубка подстреленная, уходи, кричит, сейчас же уходи, я тебя видеть не хочу, я тебя никогда не любила, я по расчету собиралась выйти, мне партнер нужен, а теперь мне тебя сто лет не надо... Я такая, я сякая, у меня до тебя куча парней была... Это у них завтра свадьба, а они еще даже не спали вместе! Иначе б Сашка знал, что врет все она на себя. Да он и так знал, и мы знали все. Не хотела жалости, не хотела быть обузой молодому и здоровому... Калека... Саня раскрыл, было рот, а она еще пуще. Маринку мы знали, знали – не даст себя уговорить. Гордая. Ох, гордая! Она бы умереть могла из-за гордости. На Сашку смотрим, а он как стена белый. И как засмеется! Мы чуть не попадали. И в самом деле, говорит, ребята, а сам хохочет, какая она мне теперь пара? Да я любую, говорит, деваху уболтаю, самую раскрасивую! И работать с ней буду! За границу поеду, сертификаты зашибу, «Волгу» куплю! И смеется. Повернулся и пошел из палаты. Стоим мы над Маринкой, как оглушило нас громом, сказать ничего не можем. Слышим, в коридоре крик, шум, топот, опять Сашка в палату врывается, за ним врачи. Никогда не забуду... Лицо окровавленное, руки окровавленные, ножичек перочинный тоже окровавленный… Он попросил йода, обмазал им лезвие и выколол себе глаз. Теперь, кричит, Марина, кроме тебя за меня никто замуж не пойдет, ты уж меня больше не прогоняй... Бряк – и упал. На пол. Сознание потерял. Кровищи на полу было!.. Няньки, санитарки набежали. Крик. Шум. Маринка с ума сходит, главврач на нас орет, убирайтесь, говорит, вон, устроили мне цирк в больнице! Ну это так, для проформы...

    Донат Донатович выдохся и умолк. Юнец пребывал все в той же оскорбительной позе, временами хныкал и делал символические попытки вырваться. Оставшаяся девица словно оцепенела, прижимаясь спиной к дереву и обнимая его руками. Со стороны Белого Дома послышалась милицейская трель, показался и милиционер. Рядом с ним подпрыгивала та, что верещала «аллилуйя», и азартно указывала пальцем в сторону необычной скульптурной группы. Донат Донатович заторопился.

    –Вот так, значит, было дело. Поженились они, никого на свадьбу не позвали, потом уехали, ни с кем не прощались. Ну, мы всё понимали. Тяжело им. Вся жизнь у них была – цирк, полет, каково все ломать, заново начинать? Да и не хотели видеть ничьего сочувствия. Большой гордости люди. Вот так.

    Милиционер был уже недалеко.

    –Потом они в ваш городок приехали, учить деток гимнастике, акробатике, жонглировать, по проволоке ходить... Если бы не квартира, не пошел бы Саша на шахту, руки у него золотые...

    Милиционер требовательно засвистел.

    –Ну а тебе, гаденыш, за то, что обидел хороших людей, вот! Получай!

    И старый акробат отвесил сокрушительного пинка под костлявый джинсовый зад. Гарун-аль-Рашид около метра летел по воздуху и шлепнулся лицом в гравий дорожки.
    –Гражданин! Пройдемте в отделение!

    Милиционер схватил нарушителя порядка за локоть, но тут же в смущении отпрянул. С тем же успехом можно было хватать носорога, бульдозер или голландскую печь.

    –Арестуйте его! – всхлипывал юнец. Из его поцарапанного и ушибленного носа капала кровь.

    –Гражданин...

    –Я пойду сам, не надо меня вести. А вы же их захватите, всех троих, не забудьте.
    –Да! Все четверо, в отделение! Как вам не стыдно – пожилой, приличный на вид человек!

    Донат Донатович отдувался и помалкивал. В сумке у него лежали еще две непочатые бутылки пива и он переживал, не конфискуют ли их. Милиционер привел всех четверых в отделение и сдал на допрос капитану лет тридцати пяти.

    –Документы, – потребовал капитан.

    У девиц никаких документов не оказалось, юнец вытащил студенческий билет, а у Доната Донатовича во внутреннем кармане тоже лежал билет, но партийный.

    –Студент, – капитан вернул билет хозяину. Раскрыл билет партийный и тихо присвистнул.
    –Столько лет в партии и... хулиганство! Где вы работаете? – спросил он Доната Донатовича.

    –Я артист цирка.
    –Это... Что в парке строят?

    –Да. Сегодня шапито поднимать будут.
    –Гм. Как же так... За что вы... скрутили молодого человека?

    Донат Донатович пожал плечами.

    –Пусть он и скажет.
    Капитан обернулся к потерпевшему.

    –За что он вас?
    –А ни за что! – затараторила девица, приведшая участкового. – Он пьяный, вот и бросается на людей!

    Капитан вновь обернулся к артисту цирка.

    –Вы пили сегодня?
    Донат Донатович обречено вздохнул.

    –Пиво... Четыре бутылки...

    –Жаль... Так все-таки, что там у вас случилось в аллее?

    –Но вы же слышали – напился и начал бросаться на мирных людей.

    Капитан с досадой и сожалением глядел на Доната Донатовича.

    –Вы пятнадцать суток можете получить, – он подвинул авторучку и бумагу пострадавшему. – Пишите заявление.

    Студент с готовностью схватился за письменные принадлежности. И тут вторая, не проронившая ни слова девушка вдруг закричала и плюнула на своего попсового кавалера:

    –Ты! Подонок! Товарищ милиционер! Он обозвал косоглазыми... которые детей цирку учат! А этот дядечка с ними вместе работал! На его глазах... все это... – девушка заплакала. – А этот – обозвал их! А дядечка подошел, сказал – извинись... а он... а они... мы... – девушка не могла больше говорить.

    –Это не Марину ли и Сашу Соколовых вы обозвали, молодой человек? – со зловещей ласковостью в голосе спросил капитан. Молодой человек растерянно и злобно взглянул на подружку и испуганно на милиционера и Доната Донатовича.

    –У меня сын с дочкой занимаются в студии. Пацан второй год ходит. Так, так. Я этого дела не оставлю. Товарищ артист посидит пятнадцать суток, но чтоб ему не было скучно – ты с ним в одной камере посидишь. Я позабочусь.

    –Вы не имеете права!
    –Как это не имею? Циркач сядет по твоему заявлению, а ты – по его.

    –Я не буду ничего писать... – затосковал Донат Донатович.
    –Почему?

    –Не хочу... Сашу и Марину пачкать... Им и так жизнь... не подарок... И вы их не трогайте. Я отсижу. Только пусть этот тип мне потом на глаза не попадается.

    –Не пишите. Пожалуйста. А я их через час в отделение доставлю. Я этого любителя выражаться проучу. Он у меня получит косоглазых!

    Донат Донатович с отвращением покосился на чистый лист бумаги.

    –Ладно, напишу. Только вы ребят не трогайте. И... Товарищ капитан! – заныл Донат Донатович. – Сегодня отпустите! Я к ним в гости договорился! Столько лет не виделись! Я ведь Маришку помню – во! с воробья ростом! Чирикала! Я вечером приду! Лишние сутки отсижу! Потом, мне же надо рассказать им, что я студента этого... напинал!

    Капитан пожевал губами.

    –Ситуация... Ладно, пишите.
    –Я после студента, – быстро ввернул Донат Донатович. Милиционер удивленно взглянул на него.

    –Сначала он пусть напишет, на меня, а потом я – на него, – пояснил толстяк.
    Капитан сурово взглянул на юнца. Тот шмыгал, прижимая к носу платок, глаза у него бегали.

    –Я... тоже не буду писать... я... извиняюсь...

    –Извиняется он! Трусливый щенок! Вали давай отсюда, чтоб я тебя не видел! Эй, постой! Узнаю, что обидел ее, – капитан кивнул на заплаканную девушку, – из-под земли достану.

    Молодые люди понуро удалились, милиционер обернулся к артисту.

    –Поосторожнее бы вам, а? Из-за дерьма в тюрьму попадать.

    –Да я понимаю, понимаю, – расчувствовался Донат Донатович, – не выдержала душа! Ну – не выдержала! Косоглазые... Ах ты, сукин сын!

    –Идите и вы.

    –А я... Пригласительный! В директорскую ложу! Сколько вам?

    –Ну... Жена цирк не празднует, так что я и пацанва. Трое.

    –Я доставлю! В лучшем виде! Спасибо вам! До свидания!

    И Донат Донатович с предельной осторожностью сунул свою чудовищную ладонь в протянутую руку капитана.

    Пересек площадь, взглянул направо – Белый Дом, взглянул налево – злополучный парк. Донат Донатович подумал, обогнул его и скоро стоял уже у литой чугунной изгороди, украшенной массивными крестами. По выложенному плитами двору ходило несколько старушек, словно бы из далекого далека донесся стройный возглас хора: «Тебе, Господи!» Донат Донатович трусливо оглянулся, рука его потянулась перекреститься. Но тут он вспомнил, что во внутреннем кармане пиджака у него лежит партбилет и неумело сложенные пальцы застыли у самого лба. Донат Донатович хотел плюнуть и выругаться, но опять-таки вовремя вспомнил, что стоит перед Храмом, а не где-нибудь. Он тихо опустил руку и пошел прочь.

    –Конечно, – бормотал он себе под нос, – партбилет! Конечно. А попробуй без него! В путном цирке не дадут поработать... Ладно уж, Маринка – пускай, а я уж грешником жил, грешником и помру. Да и... Выпороть меня, конечно, не мешает, а в чугунок со смолой садить вроде бы и не за что...

   Минут через пять Донат Донатович оказался на пустынной набережной сонной зеленой речушки со странным названием – Лисья. Отыскал уютное местечко у ленивых жирных камышей, уселся, достал вожделенную бутылочку. Чиркнула в воздухе пробка и шлепнулась в тину, рядом с толстой лягушкой. Лягушка в панике сиганула в воду. Из камышей выплыла маленькая дикая уточка и деловито поплыла по своим делам, головка и клюв ее смешно кивали при каждом гребке лапок.

 Донат Донатович опрокинул бутылку, вытер губы и прошептал, блаженно щурясь:

   –Господи, хорошо-то как!..