Скрипка с Немезиды

                Во многой мудрости много печали;
                и кто умножает познания,
                умножает скорбь.

                Экклезиаст


                Немезида. Десятая планета
                с периодом обращения 523 года.
                Открыта в 2… году.

                Энциклопедия


                Облака детства

   Облака детства… куда они ушли? Белые-белые, в синем-синем небе… Упругие. Я бегал, прыгал, катался по их куполам, пробирался в лабиринтах и ущельях из плотного тумана.

   Но вот моя романтичная чудачка бабушка, певунья и черноглазая красавица, взяла в одну руку футляр со скрипочкой-четвертушкой, в другую – мои крошечные пальчики и повела на заклание – к знаменитому профессору. Они учились в одной школе, и он был в нее влюблен, как, впрочем, и все остальные мальчишки – не было на свете мужчины, который бы не влюбился в мою бабушку. «Тот, кого любят боги, умирает молодым». Ах, бабушка, лучше поменьше любили бы тебя жадные, ревнивые боги!..

    Я не стал великим скрипачом, стал музыковедом, слушаю теперь «Облака» Дебюсси и зачем-то написал капитальный труд в трех томах: «Скрипичное искусство двадцать первого и начала двадцать второго веков».

    А где они – облака настоящие – облака детства? Где трава? Та трава? Самая низкая – по грудь, а были заросли, джунгли, с огромными водянистыми листьями, темные, сырые, с таинственными шорохами. Порхнет из под ног, как выстрелит, птица, зеленой ртутной струйкой провьется ящерица. Жуткий, влекущий мир! Каждый стебелек, цветок, шишка или метелка – непостижимая тайна.

    Почему, зачем исчезла эта тайна?

    А еще церковь, старая деревянная церквушка Святого Николая, густые язычки горящих свечей, чудный какой-то свет сквозь разноцветные стекла, резкие, неподвижные лики святых с живыми глазами. И тридцать лет я снюсь сам себе: маленький, робкий, стою под суровыми образами, прижимаясь щекой к теплой бабушкиной руке, и отчего-то замирают оба мои сердца, маленькое и большое и набегают слезы. Чьи это слезы – маленького мальчика или почти сорокалетнего мужчины?
   
   
                Ева

    Она поступила в консерваторию год назад. Немного выше среднего роста, сложена идеально, длинные ноги, длинные пальцы. Талантливейшая пианистка. На первой же лекции я заметил ее прекрасные серые глаза под темными бровями. Да и как не заметить – она их не сводила с меня. При встречах всегда улыбалась и спешила поздороваться первой. Увы. Я вдвое старше, и она – единственная дочь очень богатого человека.

    Но «увы», по-видимому, не существовало для нее. Первый осенний студенческий бал, преподаватели помоложе временно забывают свой статус, я на том вечере был, пожалуй, самый старший. Что ж, я одинок и люблю танцевать. Она стояла чуть в стороне от большого зеркала, снисходительно слушала студенческий оркестр и, нимало не смущаясь, поглядывала на меня. Один подошел к ней. С улыбкой сожаления отрицательно покачала головой. Другой подошел. Улыбка сожаления. Третий. Я не мог ее пригласить танцевать, но и не мог подойти ни к какой другой. Закончился первый танец, и едва оркестр заиграл вальс, как она своей неторопливой, царственной походкой направилась ко мне. И вот мы танцуем.

    –Говорят, вы единственный, кому соглашается играть космический скрипач. – Это кружась в вальсе. – Правда?
    –Да.

    –Как бы хотелось послушать... Музыка из бездны.
    –За каждой его фантазией дышит бездна.

    –Расскажите, хотя бы. Если это возможно.
    –Не знаю. Одна из его пьес – гаммообразная импровизация, совершенно фантастическая по технике. Если можно вообразить, что в межзвездных провалах бушуют вихри и вьюги, и что одинокая душа человеческая навечно повисла в бескрайнем вселенском пространстве… Нет, это надо услышать!

    –Сделайте запись. Мне.
    –Трудно. Он в лечебнице, а там охрана подчинена Службе Безопасности. А если магнитофон спрятать в пуговицу или запонку... Это будет профанация.

    –Вы как-нибудь постарайтесь.
    –Вы просите?

    Она сдвинула брови.
    –Ничуть. Я вам приказываю.

    Однако.
    –Одна скрипачка говорила мне, что музыка его – сатанинская.
    –Ученица Профессора? Бред.

    Она смеется.
    –Я уже знаю – вы не любите друг друга! Хотя он ваш учитель.
    –Это божественная, нечеловеческая музыка. Откровение. А Откровение всегда потрясает. Кое-кого пугает до колик.

    Она задумалась.
    –А можно ли после такого Откровения самому посвящать себя музыке? Представьте виртуоза каменного века, он, как никто другой, исполняет голосом чистую кварту, представьте, что он попал в Ла Скала и постиг всю красоту нашей вокальной музыки, что из Ла Скала он вышвырнут обратно в свой век. Он обречен! Он никогда не посмеет прокаркать своим хриплым голосом: «до-фа».

    –Господа Бога именуют Творцом, и человека Он создал по образу и подобию Своему, то есть обязал творить. Несмотря ни на что. Виртуоз из каменного века, если он образ и подобие, а не остался глиной, после спектакля в Ла Скала научится петь, кроме кварты, мажорное трезвучие, которое иначе появилось бы через тысячу лет.
    –Никто не живет по «образу» и «подобию»...

    –Почти никто. Живут по-другому «Суета сует, – все суета», «Зачем мятутся народы и племена замышляют тщетное?», «И похвалил я веселье; потому что нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться...»

    Она рассмеялась:
    –Философия устрицы! Ну, зачем устрице звездное: небо?!
    Танец закончился, мы стоим у зеркала. Поблагодарить за вальс и откланяться я не могу: она с безмятежной простотой взяла меня под руку и ждет следующего танца.
    –И скрипка у него, говорят, черная, как сажа.

    –Нижняя дека черная. На Немезиде растут деревья – не то грибы, не то пеньки с как бы вспененной и застывшей макушкой. В полметра, чуть больше, чуть меньше. Тысячелетние гиганты растительной жизни. Одного такого гиганта как раз хватило на пластинку для деки. Ты видела... вы видели малахит? Очень похож рисунком. Только играют оттенки не зеленого цвета, а черного. Не знаю – зачем он выстрогал из этого дерева деку. В ее форманте есть инфразвуковые частоты.
    –Но ведь глупо думать, что может так волновать не искусство, а заурядный инфразвук!
    –А кто так думает?

    Она улыбнулась:
    –Не скажу, а вам ни за что не угадать. Я тогда выучу на скрипке «Сурка» и стану властительницей душ. Ведь вы играли на его скрипке?
    –Играл. Обыкновенная, хорошо звучащая скрипка.

    –А... не может быть, что инфразвуки форманты деки вступают в резонанс с гармонией его произведений?

    Я растерялся:
    –Мне это в голову не приходило.
    Так мы и протанцевали весь вечер, позабыв об окружающих, о разнице возрастов, о ее богатстве.
   
   
                В музыкальном центре
   
    Как нежно звенят двери в кабинете Директора. И сам кабинет роскошный. Белый рояль. Арфа. На рояле, каким-то странным пресмыкающимся, – скрипка. Окрас – рыжеватый, нижняя дека – черная, как эбеновое дерево и не лакированная. Но это не дерево, вернее – дерево с Немезиды, дерево возмездия.

    Для своего звания Генерал относительно еще молод. Грозная это служба – Служба Безопасности, жестокая и беспощадная. То одно, то другое правительство издает вопль о нарушенном суверенитета, но, в конечном счете, поджимает хвост. Ибо без Службы жить еще страшнее, Жуток маньяк, размахивающий пробиркой с холерным вибрионом, но он малярийный комар перед химиком-фабрикантом, что изготовил тысячи тонн невиданного яда для отравления Мирового Океана... Производство накрыли многослойной шапкой огня, превратили в плазму металл, стекло, бетон. И людей. Погибли тысячи людей, женщины, дети. Выбирать не приходилось. Или они, или планета. Кажется, именно тогда решилась вековая дилемма об ответственности рядового исполнителя. Люди, люди, Господи! люди! За кусок мяса для своей утробы вы готовы работать на уничтожение Звездной Вселенной!..

    Но наше знакомство со Службой Безопасности состоялось в лице не Генерала, а Лейтенанта, сразу после концерта. Не думал, что в этой службе могут работать меломаны – Лейтенант пришел на концерт как простой любитель музыки. Я предполагал, что Служба отреагирует оперативно, но чтобы так стремительно... Впрочем, это дела не меняет. Генерал, как вошел в кабинет, сразу обратился к Лейтенанту:

    –Благодарю за оперативность. Меры, принятые вами экстренно и эффективно, одобрены на самом высоком уровне. Думаю, вы не долго пробудете в вашем нынешнем звании.
    Директор Музыкального Центра мигом сменил злобную ухмылку на ухмылку кислую – он ожидал, что Лейтенант получит выговор за самоуправство и жесткость.
    –Мы тут уже час сидим вокруг этого проклятого диска...

    –Позвольте уточнить, – это Профессор перебил Директора, – позвольте уточнить – диска с записью ужаснувшего музыкальный мир концерта! А иным уважаемым служителям Муз, – это мне, – которых я с сожалением отношу к своим ученикам, а ныне коллегам, следовало бы трижды подумать, прежде чем устраивать шоу с участием безумцев.
    Генерал на меня смотрит пристально, Лейтенант смотрит на Профессора с возмущением.
    –Господин Лейтенант нас буквально интернировал, даром, что наименовал комиссией, – елейным голоском лопочет Директор, пытается замять возникшую неловкость.
    –Скрипач ведь тоже ваш бывший ученик.

    –Ученик?! Я отрекаюсь от таких учеников, как он и вы!
    –Может, мы прежде отреклись от своего учителя, – пожал я плечами. Мыльный пузырь.
    Но эти ничтожества могут решить мою судьбу. Мою и Евы. Надежда у меня только на Генерала, хотя я вижу его первый раз.
   
   
                Арест

    –Запись в единственном экземпляре? – спросил Генерал.
    –В единственном.

    –Никто не мог записать из зала?
    –Это никому в голову не придет. Через несколько минут после любого концерта в Центре можно приобрести диск с записью высочайшего класса, – дал справку Инженер. – А господин Лейтенант не опоздал ни на секунду – арестовал единственный контрольный экземпляр записи. Я не успел и прикоснуться к клавишам аппаратуры.

    –Это так? – Генерал обратился к Лейтенанту.
    –Да. Я хорошо знаком с режимом работы Музыкального Центра. Скрипач играл последнее произведение, а я бежал к кабинету звукозаписи. И я проверил: копировальная система не была даже подключена к питанию.

    –Что вас побудило действовать?
    –Пожалуй... мое собственное состояние. В нашу службу не берут людей со слабыми нервами, и все же я был на пределе. Открывались какие-то бездны. И разум был бессилен. Одна вещь поразила более всего: пьеса почти целиком из единственной ноты. Тон колебался в пределах зоны – неслышимая гармония, Фантастическая тонкость динамики и ритма. И мгновенные хроматические всплески! Скрипач прежде был неплохим физиком, и, я думаю, мы видели, или слышали! портрет Победившей Энтропии, Тепловой Смерти... А вы, – он с возмущением обратился к Профессору, – вы напрасно так... недоброжелательно говорите о его музыке! Сначала надо разобраться, есть ли опасность. Запись я арестовал из предположения возможной опасности, а не из убеждения. Из предположения!

    –Откуда у вас такие познания в музыке? – спросил я.
    –У меня среднее музыкальное образование, потом Высшее Военное Училище и Служба Безопасности. Музыку очень люблю. До сегодняшнего концерта думал, что немного умею играть на скрипке. Но теперь никто на ней не умеет играть!...
   
   
                Край Ойкумены

    Он даже не скрывал досады на то, что его ради пустяков оторвали от важных дел. Если бы не Генерал Службы Безопасности...

    –Если возможно, сведите мое участие в вашей комиссии до минимума.
    Но Генерал был сух и тверд.

    –Мы хотим более подробно узнать о судьбе экспедиции, как она погибла, как выжил Скрипач.
    –Какой скрипач? Ах, извините, бортинженер.

    –Разные слухи... – Генерал умолк.
    –Отвечаю. Почти сорок лет назад была отправлена экспедиция на Плутон в составе пяти человек. Кстати, мне до сих пор непонятен причудливый либерализм тогдашних руководителей «Космоса», допустивших присутствие на корабле абсолютно посторонних предметов, я имею в виду – музыкальных инструментов. Что он, собирался играть лежа в криоанабиозе? При температуре кипения жидкого азота?

    Я его перебил, спросил: не влияет ли криоанабиоз на тонкие функции мозга.
    –Абсолютная чепуха. Все разговорчики о якобы имеющем место психическом перерождении неуместны. Если не сказать более. Длительность полета в один конец – восемь лет, понятно, что не может быть желающих отсидеть шестнадцать лет в тесном пространстве, да еще в невесомости. Криоанабиоз! Решение всех проблем! Кровь предварительно заменяется специальным полимерным раствором, который при замерзании не рвет ткани и сосуды, так как не кристаллизуется, как вода, и расширяется на исчезающе малую величину. Даже самые тончайшие капилляры остаются невредимыми. Это колоссальное достижение космической медицины! Достигается громадная экономия в стартовом весе корабля – берется во много раз меньший запас продуктов жизнеобеспечения, телу человека, замороженному до ста градусов Кельвина, не страшны никакие перегрузки. По прибытии к месту назначения автоматически происходит размораживание и замена полимерного раствора специальным физиологическим, активно способствующим выработке костным мозгом красных кровяных телец. Несколько дней – и человек свеж, как огурчик! Колоссальный практический успех!

    Я не столько вдавался в смысл трескотни Представителя «Космоса», сколько пытался вообразить: как эта сухая штакетина объяснялась в любви своей будущей жене? О чем говорил? О решении всех проблем? О колоссальном практическом успехе?

    –Причины аварии?
    –Не установлены. И установить их не представляется возможным. Корабль вышел на орбиту Плутона, экипаж находился в полном здравии, готовился к посадке спускаемый аппарат с тремя астронавтами. Последнее сообщение: «Производим посадку». Все. Далее – только со слов бортин... вашего Скрипача. Раздался небольшой взрыв, вдруг самопроизвольно заработали двигатели, и корабль со спускаемым аппаратом понесло прочь с орбиты. Один шанс из миллиона или миллиарда, не знаю, но отбросило их точно в сторону Немезиды. Блок связи – разрушен, компьютерная система – разрушена на девяносто процентов, автоматика аппаратов криоанабиоза разлажена. С огромным трудом, почти чудом, экипажу удалось справиться с двигателями, повиноваться они могли только ручному управлению. На орбиту вокруг Плутона удалось отстрелить небольшой маломощный зонд на солнечных батареях, а какое Солнце на Плутоне? Все равно, что греться на гренландском айсберге. Восемь лет он попискивал: «Уходим к Немезиде, горючего хватит только на посадку». А затем...

    Нет, – я виноват! Его снобизм и холодность – показные. Профессиональные, что ли. Нет, он взволнован и потрясен мрачной трагедией.
    –...наступило время метать жребий! – скрипнул, как бы продолжая, Профессор.

    –Самая гнусная ложь, какую мне доводилось слышать, – тихо и отчетливо отозвался Представитель "Космоса".
    Потом просто наступило время просчитывать варианты. Они были безнадежны. Через два года корабль входил в поле притяжения Немезиды, при умелом маневрировании скорость его гасилась и, при некотором везении, на остатках горючего можно было совершить посадку.

    –Посадка была необходима? На орбите нельзя было остаться? – спросил Генерал.
    Посадка являлась жизненной необходимостью. На Немезиде плотная, в основном азотная, атмосфера, озера и моря аммиака, есть вода, то есть – лед. И – призрачная жизнь, для которой минус шестьдесят – тропики. На орбите ни поврежденный корабль, ни сам Скрипач не выдержали бы еще шестнадцать лет. Как они два выдержали – загадка. Или чудо.

    Итак, варианты. Первый автоматический спасатель, считая с момента аварии, прибывал через восемь лет. Но он лишь ловил еле слышный радиосигнал «Уходим к Немезиде...», ретранслировал его на Землю и возвращался: догонять Немезиду не имело смысла. На Немезиду срочно уходил другой спасатель – это еще десять лет. Итого – восемнадцать. Дождаться помощи при условии добычи воды на Немезиде и драконовской экономии мог только один человек и пресловутый жребий был бы не шансом спасения, а билетом на Голгофу. Никто не хотел выигрывать этот билет. И тогда командир приказал бортинженеру, самому молодому, жить и ждать помощи, а когда он отказался подчиниться – вложил ему в руки скрипку. Пророческий жест!

    –Попробуй выдержать с этим. А пойти за нами – кто тебе помешает?
    И они, четверо, шагнули в Космос, обнялись и разгерметизировали скафандры. Где сейчас их тела? Они превратились в черные звезды.

    Бортинженер остался один на один с мраком, одиночеством и скрипкой. И победил, стал Скрипачом. Пока ракеты-спасатели. рыскали, по окраинам Солнечной Системы, он по девяносто часов кряду играл под немыми небесами Немезиды.

    Со слезами в голосе Лейтенант воскликнул:
    –Но как он, как его пальцы выдерживали такое?! Чисто физически – мышцы, сухожилия?!
    А мы, земные грешники, разве не выдерживаем давление огромного, ревущего, бессмысленного мира с его жестокостями, соблазнами, жертвами? А на Немезиде – мрак, тишина и вечный покой. Даже – Вечный Покой.

    Лейтенанту ответил Врач:
    –Физически он страдал лишь первое время. А с точки зрения психологии мы имеем феноменальный, уникальный в истории человечества случай аутотренинга. Его тело и сознание не жило, вернее, переместилось жить в суставы, нервы, вены, мышцы рук.

    Он ощущал себя двумя чудовищными руками и приходил в неистовство, когда надо было бросить смычок. Только раз в месяц действие это не приводило его в ярость – когда он выходил на мрачные берега аммиачного озера, где непрерывно копошились какие-то змееподобные создания. Вдоль жуткого и опасного берега шел к леднику, обходя черные тумбы грибоподобных пней – «деревьев» Немезиды. Ему нравилось вырубать прозрачные глыбы льда и носить твердую воду к кораблю. А потом – вновь бесконечное пение смычка. Все для того, чтобы вернуться на Землю, дать единственный концерт и заронить в мир музыки семя искусства, посланного нам, быть может, из других тысячелетий.
   
   
                Врач

    Ему я обязан встречей со Скрипачом. Тяжелый, но умный человек, крупный специалист в психиатрии. Интересно, что, вслушиваясь в импровизации Скрипача, он сориентировался не на профессионального скрипача (со строчной буквы), а на Историка Музыки широкого профиля, меня то есть. Неожиданностью для него (подозреваю – неприятной) явилась мгновенная и сильнейшая привязанность Скрипача ко мне. Сам он к музыке абсолютно равнодушен, игра Скрипача никакого впечатления на него не произвела, но он видел, что творилось с людьми в зале во время концерта, и почему-то обвинил во всем меня.

    –Более десяти человек пришлось увезти сразу после концерта, – докладывал он Генералу, – только что сообщили: за тремя студентами ездили домой – попрятались по чуланам с инструментами, солист вашего Музыкального Центра разбил скрипку Амати и пытался покончить с собой, один оркестрант задержан Службой Безопасности, передан психиатрам. Думаю, еще не вечер, господа.

    И покосился в мою сторону.

    ...Говорить или не говорить? Поймет ли Генерал (до остальных мне дела нет) фантастическую цепочку моих умозаключений? Или махнуть на все рукой? Через очень короткое время кое-что станет известно всему миру и круг сомкнется. Останусь я на свободе, или боги уже воспылали ко мне своей смертоносной любовью?

    –Мы сейчас должны кочевать, охотиться, ловить рыбу, сидеть у костра. Бронзовый век ранил человечество; железный, ядерный, космический – раздавили его.
    –Лирико-антропологическое отступление? – усмехнулся Врач.

    –Можно и так. Природа не рассчитала, когда щедро наградила человека разумом, вернее – уникальной способностью устанавливать причинно-следственные связи. Разум-то есть и у амебы. За эту ошибку поплатился и сам человек и весь живой мир. Весь вопрос в том, как будет исправлена ошибка – уничтожением человека или созданием какой-то новой формации.

    –По-вашему, за способность человека устанавливать причинно- следственные связи он должен быть наказан? – не скрывая иронии, Врач поудобнее развернулся против меня.

    –Не наказан, а казнен или переплавлен. Животное не может установить понятия личной смерти, оно в принципе бессмертно и если убивает, то либо защищаясь, либо добывая пищу. А первое, что установил человек разумный: «все произошло из праха и все возвратится в прах», иными словами – я умру! Эти два слова – локомотив человеческой истории. Ибо если я умру, то надо возможно больше успеть съесть и выпить. В желудке не помещается более? Павлинье перышко и начнем набивать его заново! Побольше власти, ибо власть – это возможность побольше нахапать ненужных побрякушек и возможность дать беспрепятственно полыхать пожару своих сексуальных бешенств. И – квинтэссенция, камень краеугольный: я – умру, а кто-то будет жить?! Мысль эта по необходимости задвигается в подсознание (иначе собственные сатрапы убьют!), но именно из подсознания она правит миром и человечество десятки тысяч лет воюет, а так как истину «я умру» невозможно ни забыть, ни вытеснить, человек мстит человеку, не просто его, убивая, но убивая с изумляющей жестокостью и изобретательностью. «Один раз живем», «После нас – хоть потоп»...

    –...Питекантропы царствовали, или прозябали, не знаю, что точнее, триста тысяч лет, неандерталец коптил небеса чуть более половины этого срока и, если закономерность смены биологических фаз сохраняется, то кроманьонскому человеку, нам то есть, еще тысячелетий пятьдесят колотиться. Истинно человеком будет другой человек – посткроманьонец, человек всеобъемлющей силы духа, а мы, кроманьонцы, несчастное племя, серединная фаза меж ним и неандертальцем, ни то, ни се. Сущность наша – неандерталец, извращенный искрами будущего. Великолепное животное превратилось в худшего из скотов, в Свифтовского йэху. Истинная жестокость пришла на планету только с нами. Вот мы истребили все, что можно истребить. Вот мы почти затоптали редкие искорки гения: тираж «Дон Кихота», тираж «Евангелия» – золотые капельки в бушующем море помоев. Вот уже вся планета не может жить без жесточайшей, автономной Службы Безопасности, чтобы не захлебнуться собственным мусором.

    –Вы псих! – заорал и задергался Директор. – Я не желаю вас слушать!

    –Первобытная жизнь жестока, зачастую страшна, но она не омерзительна.

    –По-вашему, человечество погрязло в мерзости? – делая успокоительный жест в сторону Директора перебил меня Врач.

    –А разве не омерзительно, что численность человечества превышает численность обыкновенных воробьев? Причем численность повышается за счет тех, кто «живет один раз»! Мертвые птицы, израненные стволы берез, поломанный багульник, вырванные и растоптанные цветы, битое стекло, сальная бумага, консервные банки – это хомо сапиенс, «после которого хоть потоп» побывал в чудом уцелевшем уголке леса! Третий век наши убогие мозги барахтаются в пришельцах, тарелках, в анамезонном, фотонном, гравитационном и прочем барахле; в мечтах, как спалив себе на потребу земной океан, человечество будет жечь в термоядерных котлах водород Юпитера и Сатурна, как закует Солнце и все остальные звезды Галактики в идиотские сферы, чтоб не пропал задарма ни один лучик и все ради чего? Ради бесперебойного функционирования желудочно-кишечного тракта и возможно более длительной генитальной чесотки. Ибо кроманьонец собирается расплодиться в квадриллионную численность! Человек, видите ли, мера всех вещей. Мера, да только фальшивая.

    –Так как же, этот ваш... посткроманьонец не будет летать в космос? Переломает все компьютеры? Откажется от медицины? – Врач криво усмехался.

    –Все у них будет. Все, что может сделаться вспомогательным средством для невообразимого полета духа. А все наши достижения – пока что со знаком минус. Жертвы наши бессмысленны, а то, что именуется цивилизацией – как раз и есть чисто неандертальское невежество и дикость, только вооруженные не просто дубиной, но дубиной пороховой, тротиловой, ядерной, химической. Все наши достижения они, это будущее племя, совершили бы не за кровавые тысячелетия, а за светлые годы. Мы, разбивая лбы, сокрушая себе зубы и ломая ногти, продираем туннель сквозь базальт и диабаз, а они обошли бы гору босиком, ступая по мягкой траве.

    Генерал внимательно слушал, никак не выражая, что он думает обо мне и этой загадочной речи. Остальные косились на Генерала, дожидаясь какого-нибудь знака, чтобы напасть на общего противника.

    –Почему вы не уследили за своим пациентом? – ровным голосом спросил Генерал Врача.
    –В принципе он почти здоровый человек. Поразительно, сколько в нем осталось человеческого, рассудка и памяти. Восемнадцать лет одиночества на черной Немезиде, в ледяном аду, рядом с этими жуткими пнями и аммиачными рыбами... Пожалуй, – Врач взглянул на меня, – его можно назвать вашим... посткроманьонцем.

    И вдруг вышел из себя:
    –Вы не дали нам его долечить! Развернули кипучую деятельность, организовали звонки и петиции из разных обществ, ассоциаций, фондов!
    –После вашего лечения он мог потерять способность играть. Так играть.

    –А кто вы такой, чтобы распоряжаться чужим здоровьем и психикой?!
    –Вашего лечения опасался, прежде всего, сам Скрипач. Что у него осталось в жизни, кроме его искусства? Если вы его заточите навсегда и отберете скрипку, то хоть запись музыки не умрет.

    Все кроме меня, обернулись к роялю. На его крышке, рядом со скрипкой, лежал маленький футляр с диском.
    –Это, зловеще заговорил Врач и вытянул указательный палец, – психотронная бомба! И Служба Безопасности правильно поступит, если упрячет вашего Скрипача за решетку, а запись уничтожит.
   
   
                Музыка космоса

    –Нет, не бомба. Это музыка будущего, постижение другого мира, другой цивилизации, музыка Космоса. Почему вы, Профессор, клевещете на Скрипача? За то, что он не оправдал ваших надежд, не стал вашей славой?

    –Славой?! Заурядный выпускник музыкальной школы! Плохо исполненный «Концерт» Вивальди – вот вся его земная музыкальная биография!

    –По широте души, по высоте ума он не мог остаться узким специалистом. Что ж делать, если влечет весь мир, а не его, пусть чистенькая и благопристойная улочка?

    –Весь мир! Широта души! Он и еще трое шалопаев организовали подозрительный квартет, под который их приятели отплясывали с девицами на вечеринках! Озорства ради, потащил скрипку на свои... метеориты, астероиды или как их там! Дикая случайность!

    –Все случайно. Но случайность – явление принципиально нам неведомой и непознаваемой закономерности, которая сама себя и направляет, которая вместе и первый миг творения, и бесплотное настоящее, и последняя черта бытия.

    –Бредовая философия! Неужели вы будете утверждать, что через столько лет на Землю вернулось... вернулся... вернулось то же самое, что ее покинуло?! Даже это... нечто! родственное в какой-то степени нам, сокрушает психику, а что будет, если явятся ваши пресловутые «братья по разуму», ушедшие вперед не на двадцать лет, а на два миллиона?!
    –Они не мои. Я в них не верю. Человечество одиноко во Вселенной. Скрипач – мой брат по разуму.

    –Видно! Видно! Поаплодируем!

    –Я рад, что не вы. Я приезжал к нему в лечебницу, в больничном изоляторе он играл мне свои каприсы и фантазии. Я уходил потом в пустынные сопки и часами лежал на траве, и облака слез застилали в глазах облака неба. Не знаю, отчего. От счастья или от муки душевной. Или оттого, что помимо воли разума постигал тайны мерцающих звезд и туманностей, оттого ли, что душа обнимала бездонные провалы Космоса, оттого ли, что ощущал, как свивает на своем излете Время края Вселенной, свивает в эфемерную замкнутую спираль, за которой уже нет ничего, даже того, что люди называют ничто...
   
   
                Солнечные зайчики

    –Вы должны объяснить, – сурово обратился ко мне Генерал, – какое отношение имеют ваши антропологические и философские тезисы к существу дела, к этому вот злополучному диску. Я склонен соглашаться с мнением, что запись может служить если и не психотронной бомбой, то... то...

    –Психотронной автоматной очередью.
    –Вы мою мысль поняли.

    –Самое прямое отношение. Если меня не будут перебивать...
    –Не будут.

    –Благодарю. Возникновение каждого нового вида животного или растения происходит дискретно, в геологических масштабах – мгновенно. Иначе не существовало бы определенного вида – Хомо Сапиенс, а существовало бы столько видов этого славного создания, сколько поколений вмещает его сорокатысячелетняя история.

    –Чушь соба...
    –Попрошу не перебивать! – оборвал Генерал Профессора.

    –Идея новой конструкции создается в неведомых нам генетических структурах, создается при участии каждого индивида. При генетическом перекрещивании элементы новой конструкции либо закрепляются, если они однородны, либо гасятся, если противоречат друг другу. Десятки, сотни тысяч лет идет невидимая, ни в чем не проявляемая работа конструкторского бюро жизни, но вот идея готова, готов чертеж и в течение считанных поколений обрушивается старый вид и возникает новый. Поколение внуков уже биологически несовместимо с поколением дедов.

    На меня смотрели так, словно я прокаженный или прибыл прямым рейсом из аммиачного озера Немезиды.
    –Вы... издеваетесь? – тихо спросил Врач. Генерал молчал.

    –Поймите, когда первобытная обезьяна научилась кутаться в шкуру бизона и греться у костра, ее собственная шерсть стала ей мешать. Работа генетического КаБэ, конечно комплексная, но упростим пример. Идея «Без шерсти» на уровне первого поколения являлась спонтанной находкой каждой особи, или через одну, на уровне второго поколения эта идея уже носила всеобщий рекомендательный характер, в третьем поколении осуществление идеи превратилось в настоятельную необходимость, в четвертом – началась работа, по изменению конструкции гена, в итоге – новый, облагороженный вид обезьяны в щегольском бизоньем тулупе на голом теле. Но с развитием культуры информация пошла качественно иного характера. Все мириады блесток мелодий, гармоний, живописных полотен, романов и стихов, танцев и архитектуры, научных и технологических построений, неведомыми нам путями поступают в некий компьютерный центр. И преступно уничтожать, быть может, наиболее мощный импульс культуры – возможно, он на десятки тысячелетий ускорит появление Нового Существа, у которого еда, питье, продолжение рода будет не целью жизни, а ее средством.

    –Ваш пресловутый посткроманьонец. Хватит! Надо принять решение и уничтожить этот возмутительный диск.
    –Профессор! Суета сует, – все суета! Не суетитесь. Никакого решения не надо, все решено. Солнечные зайчики... Мальчишки зеркальцем балуются...

    –Или кто-то кому-то сигнал подает... – прошептал Лейтенант и вдруг стрелой ринулся к двери. Но так же внезапно остановился и посмотрел на меня.
    –Бесполезно?..

    –Конечно. Кто-то дал детям по конфете и по зеркальцу. Считайте, что я. Запись уже неуничтожима.
   
   
                Ева

    Увижу ли я ее? Неужели ее счастливое и тревожное лицо, озаренное ожиданием чуда от игры Скрипача, навсегда ушло из моей жизни и последним моим воспоминанием будет мурло вот этого недочеловека? Вот он, катится, тщедушный, пестрый, обе руки торчат в карманах штанов, в нечистых губах сигарета. Хилая грудь, тощий живот и пах. В блеклых простоквашных глазах сочится единственная мыслишка: «Самку... девку... самку... девку...» Напоролся на мой взгляд. И тотчас на прыщавой физиономии задергалось в демонской пляске: «Мордой об асфальт... на глотку наступить...» Но двум мыслям тесно и трусливую злобу вновь сменила трусливая похоть: «Самку... девку...» А вот и подруга: слышен счастливый визг.

    Я стою перед фонтаном, опираюсь спиной о ствол старого каштана, жду решения своей участи. Меня не задержали немедленно – от Службы Безопасности не скроешься. Хватит, что я обошел ее с записью. Но это потому, что подготавливал диверсию целый месяц до концерта и истратил на нее все свои сбережения. Я теперь беден.

    ...Я первый раз у них в гостях – официально приглашен ее отцом. Все же простота – высший аристократизм. Готовили блюда, конечно, официанты и повара, но никакой прислуги не было видно, мать и дочь сами расставляли приборы. Диваны, кресла, кушетки очень удобные, но никакой кричащей роскоши. На стенах великолепные живописные репродукции – нельзя оскорблять подлинник, глотая под ним шампанское. Мать – моя ровесница, отец – на несколько лет старше. На лице матери смущение, полная растерянность, то краснеет, то бледнеет. У отца вид человека попавшего в чрезвычайно глупое положение, но в силу юмористического склада характера совершенно не пытающегося выкарабкаться из него. «Ну – влип, ну так что теперь?» Дочь сияет откровенным и торжествующим ехидством, царственным, конечно, как и все в ней царственно. Я – весь в броне из адаманта и слоновой кости. Первая преодолевать неловкость и смущение храбро бросилась мать. Она так усердно ухаживала за мной за столом, так старательно пододвигала ко мне всевозможные лакомства, что у дочери удивленно приподнялись брови, а отец во всю и от души потешался над самим собой.

    После обеда он, не желая продлевать пытку, взял меня под руку и бесцеремонно увел от женщин.

    –Садитесь. Я, с вашего позволения, закурю, вам не предлагаю – знаю, что вы не курите и очень скупо пьете, что у вас есть средства и что вы к ним равнодушны.

    Я посмотрел на него.
    –Я все о вас знаю, – серьезно ответил он. – Буду откровенен – заплатил за эти знания хорошие деньги. Дочь у нас – единственный ребенок, вся наша жизнь – в ней. В подобных семьях чадо, обычно, крайне несносно и наша достаточно несносна – все будет так, как хочется ей. Но в данном случае... надо было разобраться, не пора ли первый раз и власть употребить Жена кипела от негодования, я... я уже сказал, что я сделал.

    Он вдруг всплеснул руками:
    –Послушайте, но нельзя же, невежливо! быть таким физическим и духовным совершенством! Жена ахнула, как увидела вас! Кто ваши предки?

    –Мать моей бабушки – украинка, отец – венгерский цыган. Говорят, он был неплохой скрипач-самоучка. Оба имели семьи, но... Никого я так не любил, как мою старшую маму! Она почти не расставалась со мной, мы были похожи, как две капли воды, меня постоянно принимали за ее сына.

    –Вам не трудно было жить с вашей... с вашими достоинствами? Люди завистливы. Впрочем – простите. Есть в вас что-то неулыбающееся.
    Чтобы затушевать неловкость, он придвинул к середине стола трехтомник, мою капитальную монографию.

    –Я далек от искусства, но прочитал это. Не представляю, как такое можно написать... Хотя сам умею и постоянно работаю очень много! Вы фанатик, я уважаю фанатиков – они сделали мир. Фанатики дела, не веры. Дочка наша, видимо, вашей породы. Не понимаю – богатая, красивая, избалованная, весь мир перед ней – в конфетной обертке. Так нет – с детства корпит над своим роялем, как простая мужичка ради куска хлеба.

    С минуту он молчал, думая свое.
    –Рад, что с вами познакомился. Жена от вас – без ума, дочь... ну, не знаю. Я вас сдам в их распоряжение, им же не терпится похвастать домом, садом, роялем!..

    ...Подходят, Генерал и Лейтенант. Ноги мои онемели, в глазах туман.

    –Раз уж случилось то, что случилось... Возможно, вы и правы. Пусть искусство вашего Скрипача гремит в душах людей, может... исчезнут, наконец, такие вот экземпляры.
    Он зло сузил глаза: мой недочеловечек, уже в подпитии, куда-то тащил свою самку, та упиралась для вида и блаженно постанывала. Каким презрительным, торжествующим взглядом облил он меня! Все в нем вопияло: «Я живу!!!»

    Глаза Лейтенанта быстро перепрыгивали с моего лица на его.
    –Тициан, «Динарий Кесаря», – прошептал он.

    Генерал пожал мне руку:
    –Всего вам хорошего и почаще улыбайтесь.

    ...Уже вечереет. Мой автомобиль бешено мчится за город, к ней. Изящные решетчатые воротца, но пройти их без пароля невозможно. Я подхожу и шепчу: «Ева!» Это она придумала. Бегу к одинокому яркому окну, створки раскрыты, с нечеловеческой страстью звучит рояль. Уж не душа ли Скрипача вселилась в него?

    –Ева! Ева!
    Она бежит к окну, глаза заплаканы. На ней широкое одеяние, вроде кимоно, скромное декольте, широкие рукава. Нас разделяет подоконник. Встретились руки.

    –Я люблю тебя!
    Она молча кивает.

    –Люблю! Мы обвенчаемся в маленькой церкви! В церкви Святого Николая!
    Она кивает. Широкие, свободные рукава. Я сжимаю ее горячие плечи.
    –Я не знала, что ты рисковал свободой!.. Ты это не из-за меня сделал?.. Нет?..
    –Нет! Конечно нет! Забудь.

    Губы мои прижались к ее ароматной груди.
    –Я хочу увидеть наших детей!..

    –Мы их окрестим там же, в церкви Святого Николая!..
   
   
                Облака детства

    На обратном пути, там, где высокая дорога, я немного прошел пешком. Автомобиль тихо и словно обиженно следовал за мной.

    Огромный, темно-оранжевый шар солнца висел над неподвижной каймой чахлого леса, ближе поблескивали багровым цветом старицы умершей реки. Узкие полоски пестрых облаков неправильно расчерчивали небо, одна полоска, тонкая, как игла, прокалывала угасающий диск светила.

    Слезы скатывались с ресниц: вдруг увиделся иконостас и маленький мальчик около стройной черноволосой женщины, вдруг увиделся таинственный свет разноцветных стекол. А за уходящим солнцем, за густеющим свинцом узких полосок облаков, вдруг, незримым белым облаком, увиделся Сын Человеческий, простой сын простой матери; это его великое Слово хоть и не избавило нас от первобытного зверства, все же заставило это зверство осознать.

    Быть может, первый эскиз Человека Нового возник после сказанных Им всего двух слов: «Не убий».

    Мир вам, облака моего детства!