Увидеть в полной темноте

   Крепкий несладкий день, выпитый в двенадцать глотков, горчил остывшим чёрным чаем. Плещущуюся на донышке дня холодную горечь оставалось выпить и заснуть, забившись в пустоту четырёх стен, без ласки, без тепла, без дразнящего аромата любимой женщины, или, выплеснув чёрный вечер, наполнить стакан прозрачной водкой, дарящей подобно продажной девке, через лёгкое отвращение, обманчивое, но такое нужное сейчас тепло. Не выход, но, как иначе?
   
   Впрочем, сегодня повезло, и задача, поставленная начальником, подсластила последние глотки вечера некоторым смыслом. Некоторым – это доставить из другого отдела и опросить жулика дающего расклад по нашей территории, а смысл  привычный и единственный – работа.
   
   Приняв жулика, словно эстафетную палочку привёз его к нам, и сейчас, почти не чувствуя вкуса, прихлёбываю последние часы долгого дня опрашивая.
   
   Этот опрос безвкусен как всякая рутина, тем более что молодой рослый парень, противоестественно радостный, улыбаясь толстыми губами, даёт расклад, догнав ещё в другом отделе, что количество эпизодов по одной статье срок не увеличат, а упираться рогом вредно для здоровья.
   
   Опрос - это вопрос – ответ. Но ответ, какой? Ведь расклад раскладом, но за ложью, большой или маленькой, мы все прячемся от жестокого мира людей и поэтому с жуликом, которому сам их бог велел лгать, ухо надо держать востро.
   
   «Парень этот совершил банальный грабёж, но любое преступление – это большая трагедия маленького человека и, где-то там, у следователя, из этой трагедии в темноте тесного сейфа выросло уродливое деревце уголовного дела, которому мой новый на нём листочек даст сил для роста, а плод для жулика будет хоть и горек, но не смертелен. Это бледное деревце, пустив корни в подземный мир, прорастая сквозь нервы и мышцы опера, подчиняя его жизнь себе, ищет лишь одну субстанцию – виновного, через острия шариковых ручек, выкачивая из людей информацию только о нём.  Впрочем, чаще всего не найдя пищи для роста деревце лежит среди прочих куском валежника, на котором сидит страшноватым наростом хищный гриб дела оперативного учёта. Пронзённый корнями сотен уголовных дел, сам разрастаясь белесым эпителием оперативных, сотрудник уголовного розыска уже не принадлежит себе, намертво врастая жутковатым симбиотическим существом в тяжёлую землю нижнего мира…»
   
   На серый пока ещё мёртвый лист ложатся сложным запутанным узором неудобочитаемые строчки оперского почерка, оживляя бумагу кусочком прошлого. Пояс приятной ношей отягощает ствол, но беспокоит мысль: удастся ли его сдать в дежурку без нервотрёпки? Думая об этом, ещё не знаю, что через какие-то минуты почти безвкусное пойло обычного вечера превратится в крепчайший коктейль, замешанный на ударной дозе адреналина и нескольких каплях крови.
   
   Поднимаю глаза. В тамбуре глыбой показывается Саныч и хрипло рокочет:

- Поехали со мной. Человека отдай Гребцову.

   Что ж. Отдать, так отдать. С радостью избавляюсь от этой тягомотины.

- Что случилось, - догоняю Саныча.
Саныч, усмехаясь:
- Один из замов начальника областного УВД проезжал сейчас по Черняге и увидел там какого-то чудика с ружьём, который бросается на проезжающие машины. Зам сейчас у Петровича.
- Понятно, - хотя на самом деле непонятно: почему бы не послать туда   ближайшую патрульную машину?   
   В груди холодок, но правая ладонь готова привычно слиться с рукояткой пистолета, взяв её нежно и твёрдо, словно тонкое запястье красотки.
   Возле дежурки Саныч позвал через стекло дежурного участкового:
- Саня поехали!
   Но я вмешался:
- Зачем Саныч? У меня ствол с собой.
- А? Ну, ладно.
   
   «Почему я остановил Саныча, не дав ему взять участкового? Не знаю. Вооружённый неизвестный и, казалось бы, лишний человек не помешает, но… Саня странный персонаж для милиции – глубоко верующий человек, порой прямо в форме молящийся в храме. Достанет ли он пистолет и будет ли стрелять?»
   
   Саныч, втиснувшись за руль, слегка перекосил пятёрку. Под моим же весом промялось разве что кресло. Едем. Эта чёрная почти неосвещённая улица не моя зона, но всё равно знакома, как знаком хорошему хирургу путь сквозь плоть к тому, или иному поражённому органу.

- Где-то здесь – где-то здесь, - низко рокочет Саныч.
   
   Вдруг, в свете отдалённого фонаря видим справа у дороги фигуру с ружьём на плече.

- Ха-ха-ха-ха! – заливается смехом Саныч, - Что это за ковбой?!
- Действительно ковбой, - бормочу я, всматриваясь в чёрный силуэт.
   
   Стрелок, будем так его называть, чересчур резко для трезвого человека крутивший головой, выглядел  несколько карикатурно, картинно забросив ружьё на плечо и широко расставив ноги.  Впрочем, всё это было бы смешно, если бы не, как минимум, шестнадцатый калибр ружья.
   
   Проехав мимо, метров пять, Саныч припарковался крайне неудачно у правой обочины и, вылезая из салона, я неизбежно в случае чего попадаю под огонь. Ситуация не располагает к беспечности и, вытащив ствол, снимаю предохранитель, взвожу курок, но патрона в патроннике нет. Как то не верится, что произойдёт что-то серьёзное.
   
   С правой рукой занятой пистолетом, рискуя запутаться в страховочном ремешке, с трудом выкарабкиваюсь из салона низко просевшей машины через высокий бордюр, остро ощущая свою уязвимость. Встав, кладу левую ладонь на затвор, всё ещё не веря, что дело дойдёт до стрельбы…
   
   Незнакомец же, увидев меня, тотчас, словно трансформер, одним ловким движением, играючи сбросив с плеча тяжёлое ружьё, принимает изготовку для стрельбы с колена, и я понимаю, что мёртв, что сейчас будут спущены курки и две горсти свинцовых шариков, разорвав мою плоть, вылетят из спины кровавыми фонтанами, которые зависнут на мгновения над моим переломленным пополам телом расстрелянными крыльями. Кровавое облако, осыпаясь пёрышками плоти и пухом капелек крови, вскоре растает в звенящей после оглушающего грохота тишине.
   
   Я осознаю, что мёртв, воспринимая свою смерть как данность, но живот невольно чуть напрягается в ожидании картечи, словно хочет защититься слоем мышц. Я вижу, что ничего не успеваю, в доли секунд просчитав, что уйти влево нельзя – там высокий забор, откатиться назад нельзя – там дверца машины, бросок вправо в салон машины невозможен – даже сложившись вдвое – две дыры оскалясь обломанными рёбрами возникнут во мне раньше, но тело не верит в свою смерть и действует. Клацнув стальными челюстями, затвор досылает патрон в патронник, и я, упав на колени,  выбрасываю руку вперёд, стреляя почти не целясь.
   
   Пистолет, с грохотом разгрызая орех патрона, плюёт свинцовым ядрышком пули, выбрасывает скорлупу гильзы, и, вспыхивая зловещей улыбкой, на мгновение освещает темноту блеском стальных зубов. Ощерившись, пистолет вновь лязгает челюстями, намертво зажимая в них новый смертоносный орешек.
   
   Смерть краем савана коснувшаяся лица, ударивший по ушам звук выстрела, вспышка, пуля, не встретившая достойного её препятствия, стальным прутом прокалывающая пространство, бесшумно кувыркающаяся в темноте гильза, невероятно быстрый бросок тела в чёрный проём двора, топот ног, хлопнувшая дверь, мысль, с досадой: «Промазал!»,  всё это смешалось, словно в шейкере, и сейчас в тишине струилось в высокий чёрный бокал ночи. Жгучий напиток взбудоражил кровь и я, пригнувшись, с пистолетом на отлёте уже был готов ринуться в дом, но…

- Эй!!! – вскрикивает Саныч, ничего не понимая, ведь, когда он вылез из-за руля, нас видно уже не было – стрелок встал на колено, а я упал на колени, стреляя.
   
   Чуть согнувшись, чтобы меня прикрывал забор, я, высунувшись,  осмотрел тускло освещённые окна невзрачного домишки, и в полголоса сказал Санычу:

- Он прицелился в меня из ружья, и мне пришлось стрелять.
   
   Саныч некоторое время переваривал эту информацию, а затем спросил:

- Ты хоть попал?
- А хрен его знает. Скорее всего, промазал.
- Да-а-а, - протянул Саныч, раздумывая, - В общем, если что, то было так. Мы вышли и я крикнул: «Милиция!» Он приготовился стрелять, и ты вынужден был открыть огонь на поражение. Так будет лучше.
   
   В общем, я и так был прав, открывая огонь, но то, что предлагал Саныч, было действительно лучше.
   
   В крови вновь забурлил коктейль и я, пригнувшись, подобрался к дверям неосвещённой  веранды, где приоткрыл стоя на колене дверь. Вторая дверь была закрыта, и меня так и подмывало пойти дальше, но одновременно я понимал, что уже буду не прав и дальше должен работать спецназ и, что мой героизм может мне выйти боком, если получу ранение, войдя без бронежилета и каски. Страховку не заплатят, это уж точно. И вообще, такого рода перестрелки, это в кино.

- Эй! Не лезь туда! – обеспокоено пророкотал Саныч только что отзвонившийся в отдел.

   Отхожу на исходную позицию, где встав на одно колено за забором, жду развития событий. Ствол в правой руке и я готов открыть огонь, но по кому? Кто он, этот стрелок? Почему он, вот так, сразу, взял меня в прицел? И было ли заряжено ружьё? И что он делает сейчас там, в этом домишке? Ответов пока нет, и я просто жду спецназ и неизбежное нашествие начальства.
   
   Саныч снова с кем-то объясняется по телефону, докладывая о происшествии. Подъезжает одна патрульная машина, вторая. Подъезжает Петрович. Он, свирепо усмехаясь, расспрашивает нас озабоченный единственным вопросом: правомерно ли было применено оружие? Дамоклов меч – личный состав, круглые сутки висит над любым начальником, и вот поэтому никто из них и никогда не даст оперу оружие на постоянное ношение.

- Пил сегодня? – спрашивает, внимательно всматриваясь в меня Петрович.
- Нет.
- Точно не пил?
- Нет, сегодня не пил.
   
   Я уже стою, не прячась, пистолет на предохранителе и уже все по очереди покричали: «Выходи! Милиция!», но ничего не происходит, дом безмолвен, и все в предчувствии штурма и, возможно, крови.
   
   Чувствую себя странно. Толпа, сполохи проблесковых маячков, подъехавшая серебристая иномарка, но я один здесь выпил адреналиновый коктейль, и словно пьяный среди трезвых выпадаю из происходящего, отстранённо наблюдая мельтешение людей и понимая, что моя роль на сегодня закончена и остаётся мне в ближайшие часы лишь писанина, которой я должен оправдать свои действия, и освидетельствование в наркологии.  Точку же в трагедии поставит  спецназ.
   
   А пока на этой маленькой сцене становится тесно от продолжающих  прибывать персонажей. Хозяин иномарки, крепкий парень небольшого роста, выволакивает из багажника какого-то «пленного»… Подъехала в полном составе следственно-оперативная группа и прокурорский следователь.
   
   Все новые лица подходят ко мне, с любопытством что-то спрашивая, но я отмалчиваюсь, не отвечая на кажущиеся бессмысленными вопросы, потому что на дне бокала смыслом всего того, что произошло со мной, поблёскивает антрацитом жгучая влага. Я не могу её допить, пока моя ладонь сжимает рукоятку пистолета, пока тот, кто в доме, ласкает спусковые крючки, готовый, осушив до дна, разбить свой бокал вдребезги под ногами штурмующих дом бойцов.
   
   Вдруг во дворе дома на заборе возникает взлохмаченный растрёпанный парень. Снятый оттуда он некоторое время рассматривает скопище машин и людей вытаращенными безумными глазами, а затем бросается бежать, петляя по улице словно заяц. Настигнутый патрульными, он, молча, стоит, тяжело дыша, растерзанный и потный…
   
   За всей этой суетой как-то позабылся один из главных персонажей и поэтому один лишь я стоял лицом к открывающейся двери. Показавшийся в тёмном проёме двери человек некоторое время рассматривает нас, а затем как-то робко и одновременно развязано спрашивает:

- Вы действительно милиция?
- Да-да! – почему то засмеялись все. – Милиция!
      
   Неизвестный помолчал, раздумывая, и, словно приглашая хороших друзей в гости, проговорил, заходя внутрь:

- Проходите.
   
   Все толпой повалили в дом, сейчас полный света, и каждый хотел быть первым, как будто в этом уже был какой-то смысл. Низкие потолки, старая дешёвая мебель, помнящая не одно поколение жильцов. Бедно, чисто и только в комнате выходящей окнами на улицу под круглым столом, накрытом светлой скатертью, лежит брошенной невестой ружьё.
   
   Хозяин, худощавый невзрачный парень лет двадцати пяти, сидел на диванчике в маленькой комнате непонятного назначения, растерянно и жалко улыбаясь входящим.

- Ружьё заряжено? - с напором спросил Петрович.
- Заряжено, - продолжал жалко улыбаться хозяин. – И, вдруг, спросил с интонациями любознательного ребёнка в голосе:
- А, что это было? У меня что-то как прошуршало между ног!
- Что это было? Я стрелял в тебя, - и, вдруг осенённый догадкой, приказал ему:
- А ну-ка, снимай штаны!
   
   Парень с готовностью спустил дешёвенькие спортивные брюки вместе с трусами и все увидели у него в передней части бёдер четыре аккуратные дырочки входных -  выходных отверстий и прочерченную пулей длинную красную полосу, горизонтально пересекающую живот у самого основания его мужского достоинства. Дом затрясся от хохота. Парень, бледный как мел, смеялся вместе со всеми, видимо, ещё до конца не осознавая, что был на волоске от смерти. Пуля таким прихотливым образом прошла навылет через ноги, лишь чиркнув по коже живота, в тот момент, когда он какое-то мгновение находился на корточках перед прыжком во двор.
   
   Смущённо и растерянно улыбаясь, я чувствовал гордость от того, что оказался на высоте. Это было то самое чисто мужское чувство  победителя в схватке, стоящего над поверженным противником, или, если хотите, чувство мужчины вдруг обнаружившего, что стал у девушки первым. Но одновременно я испытывал разочарование – мой противник оказался не злобный тать и даже не психопат – он оказался просто пьяный дурачок…
   
   «Как это водится, вся история началась с банальной пьянки, в которой приняло участие трое друзей, и то ли водки не хватило, то ли троицу потянуло на подвиги, но наш стрелок посадил всех в уазик, принадлежащий его работодателю, и поехал искать приключения. Приключение не заставило себя ждать - уазик благополучно стукнул иномарку. Друзья, недолго думая, выскочили из машины и бросились бежать, потеряв одного человека пленным. Пленённый привёл ребят из иномарки к дому стрелка, который от страха и во хмелю убежал слишком далеко и домой, ещё не появился. Хозяин иномарки повёз домой дочку, а стрелок, прибежав к себе, со слов отца узнал, что за ним приезжали и обещали вернуться. Отец ушёл от греха, а наш стрелок, в пьяном угаре собрав и зарядив ружьё, вышел на улицу. Через некоторое время подъехали мы…»

- Почему ты не стрелял? Ведь ты мог выстрелить первым? – спросил я.
- Я испугался. Я услышал, как что-то лязгнуло, и страшно испугался.
   
   В его больных глазах материализовавшийся тенью того страха отражался я, и, наверное, вряд ли у него хватило бы силы духа, чтобы тогда нажать на спусковые крючки.
   
   К тому же теперь я понимал, что если бы мы взяли с собой участкового в форме, то возможно ничего бы не произошло. И если бы на место приехал патруль, наверное, также ничего бы не произошло. Этот дурачок не настолько был пьян, чтобы палить в представителя власти. А впрочем, что теперь гадать?
   
   Я по-прежнему чувствовал себя странно, обуреваемый сложными чувствами, пытаясь определить свою роль в этой цепочке причин и следствий, и поэтому, ища уединения, вышел на веранду.  Осознание того, что от моей руки, пусть и по стечению обстоятельств, а может быть именно поэтому,  мог погибнуть, в общем-то, ни в чём не повинный человек что-то изменило в моём сознании. Посмотрев в глаза Смерти – так подшутившей над нами – я вдруг со всей ясностью как святую истину осознал, что убивать ни в коем случае нельзя. Для защиты себя и других людей казалось бы можно, но всё равно нельзя. Я понял, что промахнувшись, избежал убийства, как чего-то страшного, необратимого, того, что легло бы чёрным несмываемым пятном на мою душу. Откуда пришло это знание? Ведь десять минут назад я досадовал, что промахнулся, а минуту назад радовался, что попал.
   
   «Конечно, если бы я его убил, уверен, что особо не переживал бы, являясь до мозга костей фаталистом, к тому же уже был перепачкан на оперской работе с ног до головы. Я принял бы данное положение вещей как воин, который знал, что рано или поздно это должно было произойти, но одновременно, я чувствовал, что убив, как человек не склонный к рефлексии и, по большому счёту, не испытывающий особых симпатий к человечеству, мог, вкусив крови, стать другим, и, как после укола героином, навсегда запомнить это новое чувство: чувство власти на чужой жизнью, чувство шагнувшего за некую грань,  отделяющую от других людей, и, самое главное, я мог воспользоваться этим новым знанием, чтобы приступить к истреблению всяческой погани. Да к истреблению, потому что, смертельно устав от борьбы, которая никому не нужна, устав видеть ухмыляющихся подонков отпускаемых под подписку о невыезде, получающих условно, подпадающих под амнистии и условно-досрочное освобождение, да и просто подонков видящих, что законы не против них, а против нас, не только был давно морально готов к этому, но и порой прикидывал: кого, когда, где и как.
   
   Да, это могло, и должно было произойти рано или поздно, потому, что в упорном и безжалостном преследовании преступивших закон, сам отбросил его, чтобы не умереть в бессильной ярости от разрыва сердца, когда закон не меч, а клюка дряхлого старика. Преследуя их, я сразу понял, что иду с ними в одну сторону - в ад, пусть и другой дорогой. Увлёкшись погоней, я зашёл так далеко, что свет солнца перестал освещать мой путь, и дальше я продолжал уже вполне осознанно идти по дороге благих намерений в полной тьме. Под чёрным небом, в чёрном городе, где в чёрных домах подъезды распахнуты пастями чудовищ, где чёрные пока ещё люди и нелюди, в обличии людей,   спеша по чёрным делам по чёрным наклонным улицам бегут, спотыкаясь и падая, под уклон, я бился, пытаясь защитить людей живущих в светлом городе, под синим небом, идущих вверх навстречу свету. Я шёл, преследуя тварей, но меня уже порой охватывал безотчётный страх, а душу терзало предчувствие страшной смерти, так как впереди в подсвеченной отблесками багрового пламени тьме ожидали своего часа провалы и пропасти столь тяжких грехов, что обратного пути из них не будет.
   
   Но кто-то, может быть ангел-хранитель, будучи не в силах достучаться до огрубевшего сердца и обугленной ненавистью души,  привёл меня вопреки логике момента к дому, где стоял стрелок, и вспышка выстрела на миг выхватила из темноты ярко-синий знак, не предупреждающий даже, а молящий: Остановись! Тьма схлопнулась, но знак горит перед глазами синий-синий, как небо, которого в моём мире нет»
   
   Кто-то из ребят сунул мне горсть семечек, и я, то щёлках их, то бросал, полностью погружённый в себя. Вовне продолжалась жизнь: врачи скорой увели лишь чуть хромающего стрелка, приехал ответственный по городу и дежурный кадровик, а я стоял, переводя дух, испытывая тихую радость от того, что никого не убил и сам остался жив, и от того, что не всё ещё потеряно. 
    
   В кобуре настороженно притаился пистолет, намертво сжимая в своих стальных челюстях патрон, а я, скрестив руки перед грудью, стою, прислонившись спиной к окну, чувствуя, как почему то горит лицо.  В голове же рефреном крутится мысль: «Как хорошо, что я не убил этого дурачка. Как хорошо, что я не убил этого дурачка. Как хорошо…»

         19 августа 2009 года                Блонский Г.В.