Странная встреча

Oh! Lift me as a wave, a leaf, a cloud!
I fall upon the thorns of life! I bleed!    

(Percy Bysshe Shelley, “Ode to the West Wind”)

Но я сражен. Как тучу и волну             
Или листок, сними с песчаной мели
Того, кто тоже рвется в вышину          
И горд, как ты, но пойман и в плену.

(Перси Биши Шелли, «Ода западному ветру». Перевод Б. Пастернака)

 

«Дяденька, что такое эшафот?» Я поднял глаза от книги, которую читал. Она стояла передо мной, худая, большеглазая, и шмыгала носом.

«Почему у тебя желтые глаза?» - спросил я.

«У меня желтуха и насморк. Извините меня».

На нас зашикали в читальном зале. Я встал, отдал книгу, попрощался и вышел. Она безмолвно следовала за мной.

«Где ты живешь?»

«В новом городе на улице Карла Маркса. Здесь недалеко, а вы?»

«Я в старом, но я провожу тебя. Уже темно. Почему ты подошла ко мне в библиотеке? Ведь там было много других людей».

«Вы старый, и вид у вас очень ученый».

«Ты читала Гельвеция. Сколько тебе лет?»

«Скоро шестнадцать», - ответила она с гордостью.

Пока мы дошли до ее дома, дождь прекратился. Она как-то вдруг засветилась, подпрыгнула, поцеловала меня в щеку и сказала: «Спасибо, что рассказали мне о Марии Антуанетте. Если я завтра приду в библиотеку, вы расскажете мне еще что-нибудь интересное?»

«Я шел домой через пустыну. Впервые за два года я прошел мимо мечети Регистана и не заметил ее. В моей крошечной комнатке с земляным полом я зажег свечу, разогрел на мангале зеленый чай, который научился любить здесь, в Средней Азии, в эвакуации, и выпил его с последним кусочком хлеба. Как обычно я сел за столик, заваленный моими рукописями. Когда я посмотрел на часы, было пять утра. В эту ночь я не написал ни слова. Был ноябрь, 1942 год. Шла война. Больше я ее там не видел». Он замолчал, улыбнулся каким-то своим мыслям и посмотрел на меня. «Я слушаю вас», - сказала я.

Меня не удивило, что незнакомый человек вдруг откровенно заговорил со мной, пожилой женщиной, которая села отдохнуть на скамейку.

«Я никогда не был женат. Я был эгоист. Меня мои друзья называли сибаритом, везучим, бонвиваном. Я вырос в деревне, пил парное молоко, ходил босиком по нужде и впервые заболел насморком в пятьдесят лет. Женщин у меня было много. Разных. Все были прекрасны, желанны, умны. Все, может быть, подсознательно вели тайную войну со мной, применяя самое страшное оружие в мире – любовь. Я колебался, но всегда оставался один. Но не думайте, что мне не знакомо чувство одиночества. Оно иногда являлось, когда его меньше всего ждешь и как непобедимое чудовище заполняло мое сердце и мозг. Оно отравляло кровь и душу. Страх перехватывал дыхание, играл с моим сердцем в мяч, бросал его в пропасть, затем швырял ввысь и нашептывал: «Ну-с, не передумал?» В такие часы слабости я запирался от всех. Но отдать целую жизнь, отдать свободу за страх перед старостью я не хотел. Я знал, что буду когда-нибудь болен и одинок. Я знал, что мне некому будет подать стакан воды или укрыть потеплее, но я также знал и наблюдал, как подают этот стакан старому отцу или мужу, при этом говоря или думая про себя: «Господи, как ты меня изводишь!» Я видел, как, укрывая ноги больному мужу, жена изображает мученицу, которая выполняет долг. Муж не видел или не хотел видеть. А я видел. Ах, они умирают по-человечески?! А какая разница, как умирать? Разве смерть может быть красивее, лучше от внимания близких? Разве умирающий от любви и заботы сможет воскреснуть? Разве покойнику приятнее, оттого что он вымыт и одет в лучший костюм? Разве ему весело оттого, что его сопровождают дети, племянники, друзья? Ах, ДО смерти? Просто на старости? Милая моя, просто на старости безразлично, где сидеть парализованным или немощным стариком. На диване у дочери или жены не замечать их раздраженных взглядов и слов, или в больнице выносить те же раздраженные взгляды и слова сестер милосердия. Нет, нет...»

«Но отдать эту свободу и любовь любимой женщине?» - тихо спросила я. «Я видел мужей, которые произносили когда-то имя любимой женщины с трепетом и боготворили их, и я видел их через несколько лет после женитьбы, когда они произносили это же имя уже с убийственным безразличием, а иногда даже озлоблением. Я не знаю, кто виноват в том, что любовь угасла, что уважение пропало, что они живут рядом равнодушные, а иногда чужие. Но я этого не хотел. Я даже не хотел быть отцом. Я боялся, что буду любить ребенка больше, чем себя. И потом я не мог бы смотреть на беременную женщину. Даже беременные животные не так деформированы и безобразны как женщины. Простите меня». Он снова умолк, и мы сидели на скамейке молча. Вдали синело море. Майское солнце проглядывало сквозь листву деревьев и играло зайчиками на траве аллеек.

***

«Я вернулся сюда, в Крым, после войны в 1947 году. Я тогда заканчивал свою восьмую книгу. Я встретил ее на улице случайно. Она не шла, она неслась, едва касаясь земли. Нет, не случайно. Все предопределено, предначертано, предрешено. Все справедливо в этом мире. Это была не желтушная голодная девочка, а двадцатилетняя женщина. Она не была красива, она была больше, чем красива. Она обокрала всех моих бывших возлюбленных. А крадут только драгоценное. Восхищение и ужас были ее реакцией на все и всех в ее жизни. Она прокусила свой указательный палец до кости, когда увидела, как трамвай перерезал собаку. Она могла стоять обнаженной у зеркала и с восточной слащавостью восторгаться своим телом. И с таким же восторгом обсуждать, говорить, анализировать историю Римской Империи. Это было сочетание всеобъемлющего мужского ума и женственности, аристократизма и плебейства. Я и сейчас не могу понять, откуда в ней было царское величие, когда она шла по улице, и проворность и ловкость кошки, когда она хозяйничала. Она не выносила алкоголя. Она пьянела от самой себя, от музыки, от любви, от запаха цветов, которые она никогда не покупала и не рвала, потому что считала, что им больно».

Он снова улыбнулся. То ли жалко, то ли саркастично, одним углом рта. Затем опустил голову и сник. Я молчала. «... да, да, я женился на ней. Мне выпала доля любить совершенство. Более страшной муки придумать нельзя. Но это была кара Божья. Я должен был расплатиться за всех тех женщин, которые любили меня, за всех тех, которых мучил и бросал я.

Моя любовь была похожа на страшное истязание, на самобичевание. Я любил ее зло, садистически. Мысль о том, что она меня бросит, не покидала меня. Я начал пить и изменять ей. Но после каждой измены я любил ее еще сильнее.

Однажды я отправил ее в санаторий. В течении месяца я писал ей безумные письма почти каждый день. От нее я получил только одно письмо. С благодарной радостью она подробно описывала природу и ее знакомство и взаимную любовь с пятилетним мальчиком из Ленинграда. Он был в санатории со своей бабушкой. Каждое утро она брала лодку напрокат и увозила Сашу в море. Там она скрещивала весла и пела ему песни. Когда она возвращала его бабушке, которая ждала их на берегу, Саша целовал ее и говорил: «Когда вырасту большой, я куплю лодку и буду тебя катать всю жизнь!» И только в конце письма была одна строчка, адресованная мне: «Я целую твое дыхание все оставшееся время до нашей встречи».

Он посмотрел на меня, и я впервые разглядела его глаза цвета стали. В них была боль и жестокость.

Начался редкий теплый дождь. Небо где-то высоко было ясное, но серо-грязные тучи почти касаясь деревьев, неслись быстро, принимая причудливые формы. Мы сидели молча несколько минут. Люди проходили, подняв плечи и воротники, как будто было холодно. Затем мы встали и, дойдя до конца аллеи, остановились. Он снял шляпу и сказал: «Разрешите представиться. Владимир Дмитриевич Драгунов. Я вам как-нибудь доскажу эту историю, если нам случится когда-нибудь увидеться снова... а вообще-то, это не о ней, а обо мне». Последнее он сказал опять с той загадочной улыбкой и ушел. Я посмотрела ему вслед. Он был похож на старого льва. Затем я шла под дождем и думала о том, что таких женщин редко берут в жены. А если берут, то будут раскаиваться и протестовать против всего того, что их когда-то пленило в них. Более того, им будут ставить в пример тех женщин, на которых они не захотели жениться. Нет. Таких женщин вбирают в любовницы. Но никакой женатый мужчина не остается равнодушным к таким. Таких любовниц любят долго, рабски, таким все прощают, из-за таких идут на безрассудства, таких женщин мужчины боятся. Такие нужны умным, сильным мужчинам. С такими делят не только постель... А капли дождя ударялись о мои щеки, нос, лоб, как бы спрашивая: «Так или не так? Так или не так?»

Я не видела его несколько месяцев. Увидела я его в конце декабря в гастрономе на улице Ленина. Он покупал сыр или колбасу. Я ждала и смотрела на него. Он постарел и похудел. Его лицо было желтым, может быть, от электрического освещения. Когда он вышел из гастронома, я подошла к нему первая. Он сразу узнал меня, и мы молча шли рядом. Был морозный вечер, шел мелкий, колкий снег.

***

«Я начал ревновать жену ко всему, на что она смотрела, к стихам, которые она писала, к себе самому. Моя ревность вначале выливалась в спокойные, но подозрительные расспросы, затем в долгие споры. Она не выносила лжи и насилия. Она даже в любви была неповторима. Она любила самозабвенно, без стыда и кокетства. Так любят дикари. Это был свободный дух. Я понимал, что она долго не вынесет моего гнета и ссор. Я уже не мог работать и писать. Я мечтал, чтобы она ослепла, чтобы сделалась калекой. Я хотел гарантий, что она не уйдет от меня. Но самым страшным были сны, которые я видел почти еженощно. Мысль о том, что она может принадлежать другому, не покидала меня и во сне. Как бы человек не изощрялся наяву, он не мог бы придумать мук более страшных, чем фантазия во сне. Я просыпался в холодном поту со стиснутыми зубами и выл. Я перестал видеть разницу между сном и явью. Я уже не думал о ней. Она жила во мне, как опухоль, которая давила на мозг. Я ненавидел ее с такой силой, как любил. Ненавидел за муки и страдания, за то, что растворился в ней, потеряв себя, за то, что увидел в ней как в зеркале свое истинное «я» и рядом неземную красоту ее души. Это было неразгаданное чудо.

Иногда в минуты покоя и перемирия я сравнивал ее с драгоценными камнями, которые заполняют мою кваритру, и я всегда ожидал и боялся ограбления. Она уверяла меня, что только я ее вижу такой, что никто не хочет ограбить меня. И я в те минуты хотел верить в это».

Он снова умолк. Снег и ночь сделали его лицо похожим на маску.

«... Я снова свободен. Нет, нет, не она меня оставила. Я оставил ее. Ее, которую любил как жизнь, но не больше, чем жизнь, чем самого себя. Я понимал, что она убьет меня раньше времени, и мой инстинкт самосохранения взял верх. Так, наверное, соглашаются ампутировать гангренозную ногу, чтобы остаться жить. Я еще болен, но вне опасности. Я духовно мертв, но физически жив. Вот, пожалуй, и все».

Я посмотрела на него вопросительно. Он, как будто угадав мои мысли, сказал: «Да, мне они сказали, что она ушла в монастырь. Где-то под Ленинградом». Он поблагодарил меня, улыбнувшись, раскланялся, снял шляпу и ушел.

Все совпадения и случайные стечения обстоятельств – просто способ Всевышнего оставаться анонимным.

Через несколько дней, а может, недель, я встретила свою бывшую коллегу, которую не видела более десяти лет, несмотря на то, что мы жили в одном городе. После всяких «Ну, как ты? А ты как?» она рассказала, что в их доме в ее парадном вчера одинокий старый писатель некто Драгунов покончил жизнь самоубийством, не оставив даже записки.