Жить. Часть третья

                На каникулы все разъезжались по домам. И Лена Конникова, дождавшись лётной погоды, отправлялась на свой загадочный Курильский остров Итуруп. Пообещав Лене стать стервой и уже сегодня начать веселиться, Надя из аэропорта все же вернулась в общежитие. Развлечением этого вечера стал телевизор. С экрана ласково смотрел Михаил Сергеевич Горбачев и мягким голосом говорил о перестройке, гласности и свободе. 

                ______________

               Советский гражданин прислушался и насторожился. Он услышал о себе нечто новое – его назвали человеком. А кем человек был в этой стране? Да, кем угодно: ломовой лошадью для работы, хворостом для костра революции, мишенью и оружием для войн, материалом для лагерно-тюремного коммунизма, сырьем для политических и экономических опытов, винтиком в каком-то неведомом ему механизме с названиями: партия и коллектив.
Любой, родившийся в этой стране, поступал в распоряжение государства и становился его принадлежностью. Жизнь каждого человека отдельно не была ценностью. К примеру, если кровожадные боги древних майя обходились небольшим количеством человеческих жертв, то в России "боги" ненасытны. Прочие "покровители", например, афганские, тоже не гнушались советскими подношениями – статистика холодно подсчитывала миллионы жизней, принесенных в жертву. Миллионом больше, миллионом меньше – не страшно, новых нарожают. Бабы у нас крепкие.   
              Никто не спорил -- крепкие. Подрастят ребенка до шести месяцев и на работу. А как иначе? Государству ждать некогда. А государственные няни вырастят дитя, как требуется. Оно уже общее. Советское. Воспитают так, чтобы никто не высовывался! Левшей переучат -- работать должна только нужная часть мозга. Так легче им управлять. И в строй!
              Одинаковомыслие выращивалось в инкубаторах -- от детских садов до аспирантуры. Советский гражданин лишен был главного – возможности думать и говорить. Чудом уцелевшие философы и творцы научились молча думать, ведя записи для потомков, вплетая тайное между строк. Власть все больше глупела.

              И вдруг, деликатно так… с экрана: ты не винтик и не материал, а человек. И ты свободен. Человек слабо представлял, что значит свобода. Услышав новое слово, он попытался нащупать колючую проволоку привычным движением, озираясь. Растерялся. Только она и была для него единственной опорой или ограничителем, это было одно и то же. Легендарная советская колючая проволока принимала формы: трибунала, репрессий,  изгнания, психиатрических больниц. Но сути своей не меняла. И человек к ней привык. Назначившие себя богами преподнесли идею в готовом виде. Советскому человеку не из чего было выбирать, а создавать новые идеи он не умел. 
              А сейчас его, незрелого, поставили перед фактом его исконной свободы и выпустили за пределы неизведанного. Советский человек не знал, как с нею поступают и каждый распорядился свободой по своему разумению: интеллигенция, которую не успели выгнать, натерпевшись глупостей и жестокости от властей, быстро сама ушла за моря. Страна напоминала захваченное древними пиратами судно, где они сами же друг друга истребляли, пока делили добычу. Добычей здесь было все: от дедовых орденов до рудников.
             Натуры «утонченные» набирали наркотики и расходились по своим мирам. Массовая наркомания в конце восьмидесятых была отнюдь не стихийным явлением. Она стала уже следствием двух страшных ошибок: войны в Афганистане, откуда «гуру»  распространяли тайные знания, и губительного для России «сухого закона». О том, что нельзя в стране с тоталитарным режимом лишать человека заменителя свободы, никто из распорядителей не догадывался. Но выход, как всегда, нашли и равновесие восстановили: на смену алкоголю очень кстати пришлись конопляное и маковое раздолья. Ко времени объявления свободы наркомания здесь уже была более чем заметной. И когда открыли шлюзы, она хлынула и слилась с мощным анархическим потоком.
             Юноши из благополучных семей уходили в свои наркотические долины. Почему именно они? Для многих было загадкой. «Чего не хватало нашим сытым мальчикам»?! – восклицали советские мамы и папы.

                ________________


              Влад рос в благополучной семье – в коврово-вазовом культе. Детей в семье двое. Отец -- военный летчик-испытатель -- часто летал и много пил. Дома появлялся редко. Тягостно было ему в доме. Мальчики немного подросли, и мать пошла зарабатывать: на мебель, сервизы, ковры, индийские вазы и подобное – «важное». Мальчикам надо в музыкальную школу, они обязательно должны играть на пианино. Обязательно! Я хочу на флейте, просит ребенок. Нет, надо на пианино, потому что все так – посмотри. Я хочу рисовать! -- Зачем мальчику эти глупости. Посмотри на соседа Сашу, он не рисует. Будешь играть на пианино, как он.
            Попробуй, посади пятно на брюки или разбей вазу стоимостью в три зарплаты -- мать изобьет, выместит все отчаяние и усталость на маленьком негодяе. А потом будет плакать и жалеть свою загубленную молодость. Теперь никто не узнает в ней, зареванной, с разметавшейся по подушке слабо заплетенной длинной косой, гордую и властную казачку, красавицу Валентину. Зачем она поехала из Кубани за мужем в дальневосточный гарнизон? Родня вслед шипела: пропадешь, обнищаешь. Не обнищаю – пообещала она. Пошла работать кондитером. Работала упорно, тяжело -- доросла до технолога. Это  выгодно. Зажила хорошо – лучше многих. Доказала. Было, что гостям показать. Дом как музей – гости поражались.   
           В доме-музее нельзя жить. Здесь надо сидеть чинно в присутствии гостей, играть на пианино, принимать похвалы и улыбаться. Гостям не интересно знать, что накануне ты был избит, а за час до их прихода швырнул котенка с третьего этажа, потому что мама сказала немедленно избавиться от этого чудовища, пока оно не испоганило ковры и не разбило фужеры – сколько трудов во все вложено. Страшно было не избавиться – у матери рука тяжелая. Хрупкий мир ребенка бился о богемский хрусталь и беззвучно разлетался. Эти осколки не пугали, они никому не были видны.

          Мальчики из домов-музеев, недолюбленные, не получившие тепла, идут на улицу.  Там они могут быть собой. Задавленные дома, на улице они расправляют свое желание быть услышанными и принимают уличные дары как избавление, все дальше уходя в ее соблазны. Они не отвечают на вопросы мам: чего тебе не хватает!? Накормлен и одет с иголочки! Они еще не понимают, чего… 
          Когда эти мальчики вырастают и женятся, они не знают, как вести себя дальше, потому что не представляют, что есть дом, где бывает тепло, и в нем можно говорить тихо о сокровенном. Дома их услышат и поймут. Не получил Влад такого тепла. Надя поняла это, когда появилась там, где он вырос.
          Для Исаевых Надя не была желанным гостем. С детства Владу прочили в невесты соседскую дочку, семьи дружили и собирались породниться. Дивная была пара – дети, как говорила Валентина Петровна, мама Влада: из добротных семей. Но он ушел в армию после того, как бросил первый институт, куда мать его устроила, одаривая ректора диковинами из военторга. Вернувшись, поступил непонятно куда, где встретил и привел в дом эту пигалицу.
          Желатели добра пожимали плечами, и сошлись на одном – Надя ему не ровня. Вслух жалели соседскую девушку, подливая масла в огонь, уже разгоравшийся в душе Валентины Петровны. Влад заметил: Надя замкнулась. На его вопросы отвечала шуткой: померещилось тебе, богатырь, испей живой водицы из ладоней моих, и улетят твои видения. Но зябко ей было под этими люстрами и колючим взглядом свекрови. Хотелось бежать из музейного безмолвия. 
           Свадьбу все-таки сыграли. Гости пошумели и разъехались. Валентина Петровна за обедом подняла рюмку: за то, что есть, раз уж по-другому не получилось. После обеда Надя убрала посуду и сообщила, что ей нужно срочно ехать в город, и она едва успевает на вечерний поезд. Владу пообещала все объяснить по дороге, а сейчас надо спешить. Поблагодарила родителей за теплый прием, вежливо попрощалась и больше не появлялась в этом гостеприимном доме. От расспросов Влада уходила.   


           Надя с Владом случайно встретились в автобусе месяц спустя, после того, как Надя ушла из барака. Он вбежал в полупустой автобус и, не заметив Надю, сидевшую у окна, плюхнулся на сидение рядом. Месяц Надя искала его, а сейчас испугалась. Сердце ее билось как огромный колокол. Казалось, его удары слышны всему городу. И, произнеси она хоть слово, этот колокол разнес бы ее на части! 
   Когда Влад увидел ее, не удивился, как будто к этой встрече был готов.   
- Привет, ты откуда и куда? – буднично спросил он.
Надя посмотрела на него, быстро отвела взгляд и нарочито делово ответила, очищая сумочку от несуществующих соринок:
- Еду от докторов в институт.
 Подбородок ее предательски задрожал. "Не плакать! Не плакать!" -- приказывала она себе, но воздух уже плыл и качался перед глазами. 
- У меня будет ребенок, -- выдохнула она.
Последовало долгое молчание.
-- Ты хорошо подумала? Он нужен именно сейчас? Тебе еще учиться… Или ты решила работать уборщицей всю жизнь? – спросил Влад с интонацией покровителя. 
- Мне… нужен – тихо ответила Надя, отвернувшись к окну. Она не хотела, чтобы он видел ее слезы.   
- Моя остановка скоро, – и, предположив, что Надя решит пойти с ним, добавил, -- меня ждут.. Давай завтра встретимся часов в двенадцать в институте, в фойе. Поговорим. А с беременностью что-то делай. Какой срок?
- Пять недель.
- Еще не поздно избавиться. Не оставляй. Испортишь жизнь себе и ему. Все, я пошел. Пока. До завтра.
Влад махнул рукой и протиснулся к двери.
           Надя смотрела на спинку сиденья напротив и повторяла, словно заучивая: «Завтра в двенадцать». Стучало в висках. Автобус уже не ехал, а вращался, потом стало темно.
Надя очнулась, когда водитель буркнул: «Конечная».



Продолжение следует