Апартеид. Часть I. У Лукоморья

                И в том краю, где нет ни бурь, ни битвы,
                Где с неба льется золотая лень, –
                Еще поют какие-то молитвы,
                Встречая ласково и тихо Божий день.

                И люди там застенчивы и мудры,
                И небо там, как синее стекло,
                А мне, уставшему от лжи и пудры,
                Мне было с ними тихо и светло.

            
                У Лукоморья

    Конец плейстоцена. Из всех дымов изумрудная наша планета знает лишь дым вулканов, лесных пожаров и костров первобытных людей.
    Широкая долина, ни начала ее, ни конца не видать – уходят к горизонту; лес, с многочисленными прогалинами и полянами; пасутся олени. Стадо небольшое – голов семь. С подветренной стороны к оленям неслышно подкрадываются два первобытных охотника, одетые в звериные шкуры. Подкрадываются умело – не зашелестит ни одна сухая былинка.
    У охотников арбалеты из неведомого пока на планете синеватого металла. Арбалетов в плейстоцене не существовало, и не появятся они еще много тысяч лет, особенно такие, как эти. Да и костюмы у стрелков странные: драгоценные меха выделаны и сшиты с удивительным мастерством – без единого шва, заметного глазу.
    Вот они подобрались на дистанцию смертельного выстрела, мужчина и женщина, вернее – юноша и девушка. У девушки позиция выгодней, юноша кивнул ей: стреляй! Тихо свистнула стрела, коротко и музыкально пропела сталь арбалета, стадо бросилось бежать, но крупный олень сразу отстал, рухнул на колени, привстал вновь, замотал головой. К нему широкими прыжками несся юноша, арбалет он бросил, а выхватил широкий и длинный нож. Раненый олень выставил рога, но юноша левой рукой схватился за них, а правой всадил в добычу острое лезвие. Олень упал. Силой охотник обладал громадной и при этом казался легким и стройным. Такому бы на рояле играть этюды Шопена…
    Неторопливо подошла девушка, свой арбалет она закинула за спину, второй держала в руках. На шее у нее монисто из огромных жемчужин. Жемчужины бесценные, появись они через десять тысяч лет. Пара танцует на траве неведомый танец, и если юношу за его искусство не пустили бы дальше кордебалета, то девушка безоговорочно – прима-балерина.
    –Большущий, – восхищенно говорит, наконец, девушка и смотрит на поверженную добычу.
    –За час дойдем до моря? Не тяжело будет?
    –Дойдем.
    Говорят они на чистом, красивом и богатом русском языке. Вот только народа такого – славян, в те времена еще не существовало. Да и не славянскую имели охотники внешность, а какую – ответить затруднительно.
    Юноша – высокий, сложен безукоризненно. Плечи – могучие, в бедрах и талии – узок, ноги длинные. Высокий и широкий лоб под буйной темно-каштановой львиной гривой, огромные темно-синие, холодные и твердые глаза под густыми черными бровями. Брови похожи на размахнувшиеся крылья черной птицы. Губы твердо очерчены, твердый подбородок. Длинная мускулистая шея. Давид Микеланджело.
    Подстать юноше и подруга – утренняя заря, непобедимо привлекательная, нежно-смуглая мадонна, черноволосая и черноглазая. Откуда, с каких звезд слетела она на прекрасную и жестокую планету?
    Быстро и ловко освежевали оленя, девушка ничуть не уступала юноше. Вырезала из головы язык:
    –Маме. Она любит.
    Отхватывали ножами темные кусочки мяса и с наслаждением жевали, смеялись друг над дружкой, когда кто-нибудь очень удачно вымазывался темной кровью.
    –Помнишь, как мама нас отодрала за это? Мы маленькие были.
    –Маленькие! Одиннадцать или двенадцать. Соображали.
    –Отец заступился.
    –«Если люди дикари, то это надолго»!
    Снова смех.
    –Тимур, ты заметил? Мама переменилась.
    Юноша перестал смеяться и нахмурился.
    –Не понимаю только, почему отец спокоен.
    –Скажешь!.. Ни на шаг не отходит.
    –Может быть…
    –Может быть – ничего страшного. Пойдем.
    Нагрузились мясом тяжело, но шли споро, тихо переговариваясь и зорко оглядываясь. Вдруг на руке Тимура запел зуммер, охотники остановились.
    –Откуда их леший принес? – сквозь зубы сказал юноша.
    –Дикие?
    –Они. Нина, за мной.
    Охотники спрятались в густом кустарнике.
    Тимур вглядывался в небольшой прибор, немного похожий на компас.
    –Растянулись… На коне не обскачешь.
    –Вызовем гондолу.
    –Придется. А хотелось прогуляться.
    –Ладно тебе. Чуть не сутки гуляем.
    Нина вглядывалась в небо, зоркость ее глаз превосходила орлиную.
    –Летит!
    Сверху бесшумно опускалась овальная воздушная лодка-гондола с прозрачным колпаком кабины. Гондола закачалась над травой, крышка откинулась. Погрузили добычу, забрались в кабину. Только сидели необычно, опираясь не тазобедренными суставами, а коленными. Колени удобно утопали в эластичных углублениях, а тело поддерживала качающаяся спинка своеобразного кресла. Кресло так и называлось: качалка.
    Гондола взмыла в воздух и, невидимые сами, таинственные охотники рассматривали сверху куда-то перебирающуюся орду первобытных людей, племя растянулось длинной цепью.
    –В другую сторону идут, не к Лукоморью.
    –Бедуины. Совсем непохожи на наших обезьянок.
    –Конечно. Это уже современный тип людей.
    –Современный! – фыркнула Нина.
    –Для тебя они – дедушки и бабушки, а для меня – отцы и матери. Чтоб знала.
    Нина заливисто рассмеялась.
    –А вон твоя тетушка! Смотри! Смотри!
    По траве плелась толстая, косматая и воинственная старуха с копьем в руке. Тимур расхохотался.
    Сказочной красоты морской берег, широкая, словно уходящая по прихотливой дуге в бесконечность, полоса песчаной косы, на возвышенности берега, над каменными уступами, куда даже в ураган не докатывалась чистая лазурь волн – плато, поросшее гигантскими редкими соснами, густая трава до колен, купы кустарника.
    И неожиданное в диком ландшафте явление: огромная серебристая сигара, или торпеда, висящая в воздухе в полуметре над травой. Это – Корабль, приют четырех человек судьбы удивительной, ослепительной и трагичной, Странников по Звездам, как они себя называли. Неподалеку от Корабля – уютная площадка под тентом, на площадке овальный изящный стол из палисандрового дерева и несколько кресел-качалок. И – мужчина и женщина, то есть опять: юноша и девушка. Имя юноши – Ким, а имя его подруги немного холодноватое и колючее, как снежный кристалл: Инга.
    Ким – в белом, спортивного покроя, костюме, Инга – в темно-синем платье, ткань украшена рисунком из алых маков и роз, переливается неуловимыми золотыми искрами.
    Все же это не юноша и девушка, а мужчина и женщина, хотя по возрасту они, как и те, что в звериных шкурах, с арбалетами. У юноши не бывает глаз, вместивших радости и горести тысячелетий. Их кресла-качалки рядом.
    –Твоя привлекательность непобедима! – с несколько высокопарной торжественностью произносит мужчина и гладит ей руку. – Она до сих пор меня изумляет и не перестанет изумлять, сколько бы мы ни странствовали над светлыми и темными безднами.
    –Какой мадригал! – женщина смешливо округлила глаза. – Тебе ведь не с кем меня сравнить. Только с Ниной. А как нас сравнивать? Две капли воды.
    –Да. Это всегда стояло между нами. Ты их выносила под сердцем, они твои дети, ты знать ничего не знаешь. Вы трое целовались, ссорились, дрались, мирились, могли до упаду барахтаться на шкурах, играли в прятки, лепили снежных баб. Сколько раз расквашивали носы друг другу? А я боялся лишний раз показаться нежным. Ты и Нина – вы для меня одно существо. Вот, послушай. Ей двенадцать исполнилось. Работаю над микрофильмом, вдруг чувствую на себе взгляд. Оборачиваюсь. Подошла, обняла за шею, поцеловала в скулу. «Ты суровый человек. Я знаю – ты меня любишь, но только боишься. Почему-то». «Люблю – да. Без памяти люблю, до слез. Но почему – боюсь?» Она глаза прикрыла и, вместо ответа: «Ты такой сильный! А Тимур, когда вырастет, такой же будет?» Мне дыхание перехватило.
    –У девочки безошибочный инстинкт, подсказывал: да, не отец, а чужой, неудержимо привлекательный мужчина! Двенадцать лет все же.
    –Двенадцать! – взволновался Ким. – Двенадцать! А если – восемь?
    –Восемь?..
    –Представь. Тимур, конфиденциально: «Папа, по секрету, как мужчина мужчине: я очень люблю Нину». «Еще бы тебе не любить ее. Было бы очень даже странно». «Тоже по секрету: когда вы с мамой нас не видите, Нина обнимет меня за шею и целует в губы».
    Инга смеялась, Ким с ласковой досадой смотрел на нее.
    –Та еще порода! – не удержался и ввернул, за что получил локтем в бок.
    Инга, наконец, утихомирилась.
    –Помнишь, как ты приобщал Тимурку к своим трудам и наукам?
    –Конечно.
    –Совсем кроха, а как усердно и вдумчиво трудился! Я только тогда поняла, почему твой отец называл тебя гномиком и маленьким старичком.
    –Вечер воспоминаний… «Дела давно минувших дней…»
    –Напиши письмо Нине, – ни с того ни с сего вдруг тихо сказала Инга.
    –Нине? – поразился Ким. – Вот вернутся с охоты…
    –Они не столько охотятся, сколько бродяжничают. Не моей Нине, а той… своей.
    Глаза у Кима затуманились.
    –Инга, что ты говоришь…
    –Пиши, Ким. Вот.
    На темную полировку стола лег листок белой бумаги и авторучка. Ким потрогал листок и повертел в пальцах вечное перо.
    –Какая древность. То есть, какое далекое будущее! Откуда это древнешумерское стило? Я и писать за четыреста лет разучился.
    –Не разучился. Пиши.
    –Инга, ты шутишь.
    –Не шучу. Вот контейнер – конверт для письма, чудо нанотехнологии. Он спрячется в глубинах моря, будет удаляться от всего, что сделано руками человека и от самого человека, но в час «икс» всплывет и найдет адресата. Адресат письмо зашифрует и шифр пролежит… очень долго! пока одна глупая и несчастная на тот момент женщина не расшифрует его.
    Ким побледнел.
    –Поэтому… поэтому… Раса Лилий и переменила решение, когда я…
    –Да. Поэтому.
    –И ты столько времени молчала?..
    –Да. Молчала. Так надо было. Пиши, милый.
    Инга прильнула к мужу.
    –Нине?.. Не Катерине?..
    –Не Катерине. Можешь вообразить, что я ревную.
    –Да, ревнуешь… Известна ваша ревность. Даже обидно иногда было.
    –Внуши себе.
    –Внушил. Вот, все: заикаюсь в праведном негодовании от твоего склочного характера. Только о чем писать?
    –Обо всем, что случилось.
    –На одном листочке?
    –На листке немного. Факсимиле! Остальное наговоришь в диктофон. Пиши, я тебе продиктую.
    Ким послушно склонился над листком.
    –«Милая дочурка! Прости, но в моей памяти тебе всегда четыре годика и если сквозь мглу тысячелетий дойдет до тебя мое слово – оно не той, не взрослой, взрослую я не знаю, оно к маленькой, что карабкалась мне на плечи, обнимала за шею и целовала в висок…»
    Инга продиктовала еще несколько фраз и отобрала листок. Поставила на стол крохотный прибор.
    –Теперь…
    Но тут из-под редких облаков стремительно свалилась гондола, из нее выпрыгнули два лесных божества и закричали:
    –Мы с мясом!
    –И мы голодные!
    –Через час приходите в вигвам, будет жаркое на угольях!
    –Мама, посмотри. Тимур сделал. Я первый раз надела.
    Инга взвесила на ладони тяжелую груду жемчужин.
    –Два месяца по дну моря ползали…
    –Тимур ползал, устриц ловил. А я на песочке загорала.
    –Самую большую жемчужину ты нашла.
    –Да! Мама, он эту ракушку нарочно оставил, а вокруг все пособирал, я нырнула, а кроме нее и нечего больше собирать.
    –Вы дикари.
    –А что вы думаете? Тут неподалеку слоняется вполне цивилизованное племя, они иногда даже мясо чуть-чуть на огне обжаривают. Мы думаем явиться к ним с неба. Я стану вождем, а Нина – верховной жрицей.
    –А потом они вас съедят. За ритуальным ужином.
    –Действительно… Водится за ними такая… книга о вкусной и здоровой пище. Но мы их перевоспитаем.
    –Научите сеять репу и капусту. Вегетарианцами сделаете.
    Тимур потер затылок и задумался, Нина округлила глаза и отрицательно покачала головой.
    –Приходите. Через час.
    –Тимур, Нина, через два три дня надо подняться на орбитальную станцию. Полетите с нами?
    –Полетим!
    –Мы же никогда не выходили в космос!
    –Отправим, наконец, плоды наших трудов и наше последнее «прости».
    –И получим «прости» от них… Ким, ты всех помнишь?
    –Помню, но… сама понимаешь…
    –Понимаю – бездна…
    –Как луна в редком тумане. И видишь ее свет, и не видишь лица.
    Охотники убежали.
    Инга убрала диктофон.
    –Ночью запишем. Ты будешь говорить, а я слушать и дремать. Ким, а ты хоть раз заглядывался на другую девушку, кроме Катерины? И она? На другого?
    –На кого мы могли заглядываться? Мы с Катериной – самые старшие. Тем, кто пришел после нас, жилось легче – целые детские городки, а скоро и настоящие города.
    –Я про обыкновенную девушку говорю.
    –Все они представлялись непроходимо глупыми. Юношеский максимализм, конечно. Нет, мы не имели выбора. Детство наше и ранняя юность – море глухой вражды и злых косых взглядов. Как я ни маскировался, все равно чуяли чужака. Несколько раз кусаться пробовали…
    Ким мрачно и презрительно усмехнулся.
    Прибежал Тимур и увел родителей на трапезу.
    –В чем вы мастера – так это мясо на углях жарить, – облизнулся Ким.
    –И коптить, – Инге поставили круглое, точеное из твердого дерева, блюдо с тонко нарезанным копченым языком.
    –Умеете. А сами, небось, сырого мяса наелись?
    –Не наелись.
    –Так, чуть-чуть.
    –Инга, детки уже подросли, бесполезно их воспитывать.
    «Детки» весело засмеялись, но Инга, каким-то чужим голосом, отозвалась:
    –Да, уже хватит их воспитывать.
    Смех оборвался, Нина быстро и тревожно на нее взглянула, Ким взял подругу за руку.
    –Инга…
    Инга улыбнулась.
    –Нашло что-то. Простите.
    После еды отец и мать ушли в Корабль, дети остались у своего дикарского жилища и затеяли стрельбу в цель из арбалетов.
    –Счастливы безмятежно, – тихо сказала Инга. – Я боялась, что они окажутся обречены на страдание.
    Засмеялась:
    –И как хорошо, что догадалась родить Тимура!
    Ким вопросительно на нее взглянул.
    –У нас срок привязанности детей и родителей короток, у вас – на всю жизнь. Для Тимура я до сих пор мама, мамочка, мамуля…
    –А для Нины, разве нет?
    –Вот то-то. А ведь она – вслед за Тимуром. А я – вслед за ними: сыночек! дочурка! Ким, останься! С детьми!
    –Нет. Я исполнил свое предначертание, теперь весь мой мир – ты. Нет тебя, нет и мира.
    Поздно вечером Ким рассказывал бесстрастно поблескивающему в полумраке диктофону о своей удивительной одиссее, Инга, в полусне, прислушивалась то к тихим словам, то к биению его усталого сердца.