Однажды преступив черту. Гусь да гагара

     ГЛАВА ПЯТАЯ     «ГУСЬ ДА ГАГАРА»

     Антип стал захаживать к Матрёне, зачастил в её дом.
— Постоялец-то Василихи повадился к нашей Матрёне! — судачили между собой деревенские бабы.

     А тот подправил у Матрёны ставни на окнах, покосившееся прясло в огороде,  подновил подсевшую завалинку, укрепил на сеновале обваливающиеся стрехи, переложил в бане рассыпающуюся печь-каменку. Да мало ли в деревенском хозяйстве разных забот, за которыми нужен мужицкий глаз? В доме чувствовалась крепкая мужская рука, чего так не хватало в последние годы Матрёне. Как всякой женщине, ей хотелось мужниной опоры, ласки, сознания того, что она не одинока в этом грешном, суетном мире. В присутствии Антипа Матрёна чувствовала себя окрылённой, необыкновенно счастливой. Да и Дарьюшка встречала Антипа приветливо и явно проявляла к нему свое расположение.

     И когда в один из долгих зимних вечеров допоздна засидевшийся Антип, сделал Матрёне предложение сойтись для совместной жизни, она растерялась, пришла в сильное волнение. От смущения и неожиданности лицо её невольно закраснелось и залилось пунцовым румянцем. Что за человек Антип? Уживётся ли она с ним? Поладит ли с Антипом дочь Дарья?

   — Кака мы с тобой пара? — Гусь да гагара! — отшучивалась Матрёна, но не отталкивала от себя Антипа.

     Матрёна мучительно поколебалась, ведь человек не орех - сразу не раскусишь. Но вспыхнувшее чувство взяло верх, и она отважилась на решительный шаг.

     Антип перебрался в её дом.

     С первых дней Матрёна почувствовала в нём заботливого хозяина. Все спорилось в руках Антипа. Он и к ружью был способный, и порыбачить умел. Глядя на Антипа, Матрена все больше и больше находила в его облике внешнее сходство с Фролом: такой же высокий, статный, физически сильный, с красивым, мужественным лицом.
И скоро Матрёна прониклась к нему искренним, глубоким бабьим чувством.
И еще безмерно радовало её то, что к Антипу крепко привязалась и дочь Дарьюшка. Не будь этого, Матрёна никогда бы не отважилась принять к себе в дом мужика-пришельца из неведомых мест.

     Перемены в Матрёне деревенские заметили сразу. Она вновь после исчезновения в тайге Фрола обрела былые душевные силы и женскую уверенность, похорошела внешне: посветлел ее взгляд, лицо расцветало и все чаще озарялось забытой улыбкой. Все говорило в ней, что рыжий, синеглазый великан пришелся ей по нраву, и пламя жизни вновь запылало в её душе.

     У них было своё небольшое хозяйство: дойная корова, десятка два кур-несушек. В стайке нагуливали жир три поросенка, подрастала телочка.
Как радовалась Матрёна своему нежданному и негаданному счастью, как грелась она в лучах его, как благодарила она судьбу, что свела её с Антипом.
Но счастье Матрены было недолгим. Не зря молвится, что горе бродит не по тайге, а по человеческим судьбам.

     Матрёна смотрела на Антипа и не могла взять в толк: отчего он так подозрителен и нелюдим? Почему, как затравленный зверь, сторонится деревенских, избегает всяких встреч с ними, глядит на людей, словно шалый волк из логовища, почему по неделям пропадает в тайге и возвращается домой подавленным и удручённым.

     Уже не раз он настойчиво высказывал Матрёне всецело захватившую его сознание мысль — оставить деревню и уединиться в таёжной глуши. Эту мысль Антип с упорством повторял Матрёне и склонял её уйти вместе с ним.

  — Што, решил отправиться на тот свет, да одному скушновато? — тихо, сквозь слёзы спрашивала Матрёна Антипа.

  — В тайге, Матрёна, не пропадём. Тайга сурова, но щедра и богата, прокормит. Поживём там в своё удовольствие! — с азартом говорил он.

  — Отшельником захотелось пожить? Уединения запросила душа? Што с тобой, Антип, не пойму я? Пугашь ты меня. В себе ли ты, не захворал ли, не случилась ли расстройка в твоей голове? — сокрушалась Матрёна.

  — Принуждать тебя, Матрёна, я не в праве. Твоя жизнь — тебе и решать. А с головой у меня всё в порядке. Не в расстройке тут дело, — отвечал ей Антип.

     Матрёна не спала ночами, мучилась, не зная как поступить, что предпринять. Но, как ни плакала она, как ни умоляла Антипа, тот твёрдо стоял на своём.
Ещё пуще испугал Матрёну случайно подслушанный ею разговор Антипа с Дарьюшкой, которой к тому времени минуло шестнадцать. Это была уже не девочка, а не по летам вполне зрелая, с хорошо развившейся грудью, красивым лицом, стройной фигурой девушка с длинной чёрной косой, округлившимися бёдрами, с телом, скоро наливавшимся здоровыми, живительными соками юности. И в сердце Дарьюшки уже пробуждались девичьи мечтания и робкие чувственные порывы.

     Антип так же, как и Матрёну, подбивал Дарью к бегству и пространно толковал ей о прелестях таёжной жизни. Он убеждал её, что они выстроят себе среди дикой тайги просторный дом. Он будет охотиться на таёжного зверя, ловить рыбу. Они будут есть дичь, свежее мясо. В тайге много грибов, ягод, целебных трав, кедровых орехов. В тайге такое раздолье, столько простору!

     Матрёна не сомневалась, что Антип без труда может подавить волю молодой, ещё неопытной в жизни девушки. Она видела, как привязалась дочь к этому человеку, и иногда с тревогой замечала, нутром своим чувствовала Матрёна, что в сердце дочери пробуждается и набирает силу неведомое ей ранее чувство — первая, ещё совсем несмелая девичья любовь к Антипу. На Матрёну наваливалась грусть, непомерная тоска, досада. В душе её росла тревога за дочь, за Антипа, за своё неожиданно рушащееся женское счастье.

     Наступили первые июньские дни — тёплые и солнечные. Антип, Матрёна и Дарья работали на пашне. Шла посадка картошки — важного продукта питания в семье. Каждый год Матрёна засаживала ею большой клин. Картофель ели сами, скармливали скотине. Излишки меняли на соль, сахар, крупу.

     Обедать пристроились на меже, на взгорке. Матрёна постлала на траву скатерть, вынула из холщовой торбы по ломтю ржаного хлеба, вывалила из неё вареные яйца, по солёному огурцу, шматок сала, выставила туесок молока.
За обедом немногословный Антип проронил:

   — Уйду я, Матрёна. Видно такая уж моя планида — скитаться отшельником по тайге. Кому что на роду написано, тому и быть. Не могу я оставаться в деревне. Беглый каторжник я… бродяга… душегуб… Измучился я, Матрёна. Тягостно мне среди людей. Тошно ждать, когда в избу войдет полицейский урядник, закуёт в цепи и снова - на кандальный остров. Не вынести мне этого!

     Антип умолк и опустил на грудь свою рыжую, кудлатую голову.

     От откровений Антипа Матрёна оцепенела. Она не могла вымолвить ни слова и только медленно перевела свой взгляд на Дарью. Но та спокойно продолжала трапезу, словно слова Антипа ей давно уже были известны.

     И только теперь Матрёне стали ясны и понятны все «странности» Антипа: почему он так тревожно спал по ночам, чутко прислушиваясь к ночным шорохам, вздрагивая при резких и неожиданных звуках; отчего стремглав, бледнея, покрываясь холодным потом, бросался к окну при лае дворовой собаки Пальмы, и подолгу пропадал в тайге; почему чурался людей, и держался с ними настороже.

     Матрёна молча смотрела на Антипа. Что могла сказать она ему сейчас, какими словами утешить его страдающую душу?


(продолжение следует)