Однажды преступив черту. В дебрях сибирской тайги

     ГЛАВА СЕДЬМАЯ   
     В ДЕБРЯХ СИБИРСКОЙ ТАЙГИ

     Отыскав под сухой колодиной загодя припрятанный тайный узел с бельём, верхней одежонкой для беглянки, Антип с Дарьей упорно пробирались сквозь тайгу.
     Сразу за деревней шли они лощиной вдоль берега неглубокой речки. Еле приметная тропинка вилась среди густых черёмуховых зарослей, затем по пологому косогору поднялась в березняк и затерялась в густом сосновом бору.
В эти теплые июньские дни тайга оделась в свой недолгий летний брачный наряд. Зацвела голубика, завязывала свои ранние ягоды лесная жимолость, розовым цветом распускался колючий шиповник. Кусты багульника, уже уронившие наземь свои душистые бледно-розовые лепестки, источали резкий, дурманящий голову аромат. Пышные заросли кашки-спиреи радовали глаз белым обильным цветением. По склонам каменистых сопок привлекали взгляд розетки крупных кожистых, с глянцевым отливом, листьев бадана, уже выбросившего высокие розовые метелки крупных соцветий. Листва берез была  ярка и свежа, сохраняя свою праздничную весеннюю новизну. Ярким малахитом зеленела на солнце молодая хвоя лиственниц, украшенная появившимися многочисленными розовыми шишечками. Пахло цветами, молодой травой и смолистыми соснами.
Позади остались верховья реки Малая Тира, преодолели которую на небольшом плоту, наспех связанному Антипом длинными таловыми прутьями из прибившегося к берегу плавника.
    Труден путь по тайге!
    Часто брели по сильно заболоченным распадкам. Оттаявшие наполовину кочкастые болота, покрытые студеной ржаво-желтой водой, перемежались с участками тайги, усеянными громадными истлевшими до трухи стволами, свалившимися то ли от старости и болезней, то ли от пронесшихся здесь когда-то сокрушительной силы ветровалов. Шли, обходя упавшие деревья, которые высоко поднимали кверху свои вывороченные корни вместе с землёй и с застрявшими между ними камнями, преграждая путь.
Двигались, то увязая в болотной хляби и в чавкающем мшанике, то с трудом продираясь сквозь густые кустарниковые заросли, через колодник, покрытый цветистыми лишайниками и мхами.
    От жилых мест путники удалились на десятки верст, с каждой верстой забираясь всё глубже в лесную глушь, и оказались в глухомани, в самых трущобных местах.
На мху среди стелющихся по поверхности земли корней вековых деревьев попадались прошлогодние крепко держащиеся на веточках ягоды клюквы. Но путникам было не до них.
    Дарья с избитыми, распухшими и окоченевшими от болотной воды ногами, мокрая, грязная изнемогала от усталости.
— Изморилась я до смертоньки, вымокла, лытки ноют, кости так и гудут, нету силушки брести дале, — пожаловалась Дарья Антипу.
— Давай передохнём малость. Наше дело неспешное. Мы и так здорово с тобой за неделю отмахнули, — согласился Антип, — отмахнули столько, что и во сто вёрст не укладёшь. Кто её мерил,  эту тайгу? Да и сегодня уже позади верных вёрст пять с гаком. Пора и перехватить   чего-нибудь горяченького.
     На привале у ручья с чистой ключевой водой он набрал целую охапку сухарника, разложил костер, сварил чай, приготовил крутую ячменную кашу, вынул из мешка припасенные хлебные сухари. Дарья в это время с усердием ощипывала подстреленного в пути рябчика. Когда пламя поутихло, Антип завернул птичью тушку в широкие листья какой-то травы и  зарыл её в раскаленную золу, под угли. Через полчаса обед был готов.
Жадно вкушая душистое птичье мясо, вобравшее, казалось, в себя все ароматы тайги, Дарья оживилась.
— Сроду не едала такой духмяной дичи, костром и лесом пахнет! После этакой дивной пищи мигом сил прибавилось, и жить захотелось! — говорила Антипу Дарья.
— Да, лесная птица во всякий сезон хороша, но особливо она вкусна, когда  в самом соку,  ближе к осени. В это время она сидит на ягоде, — отвечал тот. — В тайге, Дарья, с голоду не пропадем. Чай кончится — смородину, бадан, брусничный лист будем заваривать, еще пахучей чаёк будет. Ружьишко у меня за плечом- птицу будем добывать. Дичи здесь столько, хоть пруд пруди! В нашей котомке - рыболовный крючок, суровая нить,  — считай, что вся рыба наша. А рыба тут в каждой неприметной речонке, в каждом ручье!
    Дарья, насытившись и отогревшись у костра, чувствовала себя уставшей, но счастливой. Даже здесь, в безлюдной, неизведанной, дикой тайге ей было тепло и уютно с Антипом. Она испытывала к нему что-то сладостное, томящее, и душа её переполнялась необыкновенным счастьем. Дарья была готова на любые условия жизни, была готова идти с ним в никуда, только бы неотрывно видеть, слышать его, быть рядом с этим сильным и мужественным человеком, любоваться его синими, ясными с добродушным взглядом глазами, ворошить пальцами его рыжие, густые волосы.
Еще дома, в деревне, когда Антип только осторожно, исподволь посвящал её в свои планы, предлагая таёжную жизнь, Дарья уже знала, что пойдет с ним хоть на край света.
— Здешние таёжные места гиблые, опасностей и лишений ждёт нас немало, — говорил Антип, — трудненько будет. Выдюжишь?
— Выдюжу, с тобой я всё выдюжу, — ни на миг не задумываясь, отвечала Дарья. И в глазах её светилась любовь.
    Костер угасал. Как ни тяжела дорога, надо было двигаться дальше. До потёмок Антип мыслил добраться до берегов Большой Тиры и там остановиться на ночлег, а с рассветом продвигаться дальше на север, ещё вёрст на тридцать- сорок, в верховья Тунгуски. В свое время, скитаясь в тех местах, Антип заприметил в прибрежной тайге, у речного крутояра старую, заброшенную промысловую избушку, которую можно было подправить на первых порах для проживания. Да и тайга там богаче и щедрее на пушнину и таёжного зверя, а река и прилежащие к ней ручьи и озёра летом кишмя кишат рыбой.
    Со свежими силами снова тронулись в путь. Шли молча. Каждый думал о своём.
Перед мысленным взором Дарьи стоял образ матери, чувство вины перед которой мучило и угнетало её. Как она сможет пережить неожиданное бегство дочери, её жестокое предательство, разлуку с Антипом?
Дарья мучилась, страдала. Сердце её сжималось от тоски и жалости к самому родному и близкому ей человеку.
    У Антипа же на душе было легко и радостно. Остались позади тяжкие и мучительные ожидания ареста.  Он свободен, он волен. Рядом с ним хорошенькая, приветливая и любящая его Дарьюшка. Он один с ней среди безлюдной, неизведанной тайги. И только он теперь в ответе за её благополучие, безопасность, за её жизнь.
Антип чувствовал внутри себя какую-то душу поднимающую отраду.
А кругом, по кустам и чащам, раздавался дивный птичий перезвон, и лишь  издалека, навевая на сердце печаль, доносился однообразный, неутомимый, тоскливый плач бездомной лесной отшельницы — кукушки.
    Путники продвигались в глубь тайги. Антип — здоровый, рослый, живописно кудлатый, с огромным мешком и винтовкой за плечами шёл впереди, шурша ногами высокой, сочной травой, перемежающейся с обширными зарослями папоротника-орляка.
Следом за ним, припадая на правую, стёртую в кровь ногу, — Дарья. За долгий день она так выматывалась, так выбивалась из сил, что еле брела за Антипом, с трудом передвигая свои одеревеневшие и распухшие ноги.
Тучи комаров, паутов и назойливой мошки носились в воздухе, донимали путников, облепляя лицо, руки, набиваясь в волосы, забиваясь в рукава. От их безжалостных укусов спасали только предусмотрительно припасённые Антипом сетки-личины из жёсткого конского волоса, надетые на головы.
В кроне корявой сосны с ярко-желтой чешуйчатой корой и янтарными потеками смолы Антип уловил едва слышный звук. Он стянул с головы накомарник и взглянул вверх. Белка, распушив свой рыжий длинный хвост, резво прыгала с сучка на сучок, вертя головой и внимательно, с опаской посматривая вниз на путников.
Большое багровое солнце медленно скатывалось за горизонт. Его косые лучи уже едва продирались сквозь густые кроны сосен, вознесённые могучими стволами к самому небу. В тайге сгущались вечерние сумерки. Но путники были уже у цели.
    Пред ними в лучах заходящего солнца предстала серебристо-розовая водная гладь Большой Тиры. Антип и Дарья стояли на крутом, обрывистом берегу реки и с жадностью, полной грудью вдыхали влажный и прохладный, горчащий талиной, речной воздух. Здесь река укрощала свой бурный бег и текла плавно зеркальной гладью. Это были уже потайные, малодоступные уголки тайги, надежно удаленные от посторонних глаз, от людской суетной жизни.
    Над тайгой быстро нависала серая хмарь и опускался тяжелый морок. Задул сырой порывистый ветер и начал накрапывать дождь.
    Из сосновых сухостоин и хвойного лапника Антип соорудил шалаш и снаружи, перед его входом, разложил костер. Сварили чай, доели остатки обеденной ячменной каши. Антип наломал ещё пару охапок мохнатых сосновых веток и разложил их в шалаше. Поверх Дарья кинула вынутое из мешка серенькое, выцветшее домотканое покрывальце.
    Антип то и дело подбрасывал в костер смолянистые коренья и сушняк. С бодрым треском горел огонь. Весело клубился дым, отгоняя докучливого гнуса. В шалаше было тепло и уютно. Остро пахло сосновой хвоей, зеленью примятой молодой травы.
    Дарья, разморённая жаром костра и озаряемая его светом, сидела на лапнике. Она сбросила с себя душегрейку и осталась в простеньком, надетом поверх светлой ситцевой рубахи, голубеньком платье, красиво сидевшем на её хрупком теле и плотно облегавшем грудь. Антип видел её зовущую улыбку, чувствовал, что нравится ей.
Его влекло к Дарье, притягивало, как магнит, её молодое, здоровое тело. Хотя Дарья и не затрагивала в нём тех струн, которые всегда звучали в его душе при мыслях о Глаше, но в облике её он примечал что-то неуловимо родное и влекущее, долгожданное и желанное, что давно смутно мелькало в его ночных грёзах. Антип с неосознанной радостью чувствовал, что Дарья напоминает ему Глашеньку: те же тёмные глаза, любовно мерцающие среди изумрудной хвои, те же шелковистые смоляные волосы, локонами выбивающиеся из-под косынки, та же милая улыбка на сочных губах. Дарья не была красавицей, но влекла Антипа чистотой и невинностью души, наивной свежестью молодости, девичьей хрупкостью.
    Антип, не помня себя, словно в бреду, в порыве нахлынувшей страсти стал неистово осыпать её тело поцелуями. Волна желания захлестнула его сознание.
Под локоть Антипа попали распустившиеся тёмные косы, и на мгновение ему отчётливо показалось, что это волосы не Дарьи, а волосы его Глашеньки.
«Я изменяю ей!» — вспыхнула в его сознании мысль.
И здесь же Антип, снимая укор, оправдывал и успокаивал себя:
«Нет, изменяю не я, не моё сердце, не душа, изменяет только тело с его естественной потребностью необходимого. А это совсем другое. Но неужели сила плоти человека сильнее чувств его души?..»
    Отдавшись нахлынувшей волне, он жадно прикасался губами к пылающим жаром щекам Дарьи, к гладкой и бархатистой коже её тонкой и длинной шеи, ощущал юную упругость груди, слышал стук её взволнованного сердца.
Дарья прижималась к нему всем телом и слабела от сладкого томления. «Антипушка, ты мой, ты мой!» — говорили её жадно устремлённые на него глаза. Ей хотелось быть в поле любимого взгляда синих глаз Антипа, в поле свечения и излучения его тела, ей доставляло наслаждение ощущать его близкое, горячее дыхание, прикосновение его губ.
— Какая я счастливая, Антип… обними… крепче обними меня… — приникая к нему, в порыве страсти несвязно шептала Дарья. Чувство горячей любви к Антипу, которое Дарье долгое время приходилось скрывать, сдерживать в деревне, захватило её, и она поняла не только умом, а всей страстью проснувшейся в ней теперь женщины, что нет в её жизни никого дороже и желаннее этого человека.
— Антипушка, Антипушка, мой милый Антипушка… — ласково бормотала она, и возбуждённое женское сердце трепетало в её груди.


(продолжение  следует)