Мой капитан...

По электронной почте пришло короткое сообщение от брата: «Умер Гаврилыч… Вчера похоронили…».
Она даже не сразу поняла: Гаврилыч… Кто такой? И вдруг, как удар в сердце: да ведь это же он, их редактор. Как же это? Да, он был серьезно болен, но все это находилось как бы за кадром. И всегда казалось, что они еще встретятся. Ну, приедет же она когда-нибудь, и тогда обязательно, обязательно они встретятся. Они будут сидеть в какой-нибудь тихой, тенистой аллее и будет тепло, но не жарко – лето, нет, лучше бабье лето – и  они будут говорить, говорить… И она все ему скажет: о том, что тоже любила его и была дурой неблагодарной, и попросит у него прощения…
Ничего, ничего этого больше не будет… никогда. Боже, какое страшное слово: никогда. Никогда… больше не увидеть эти глаза, которые только на нее так смотрели. Никогда… не услышать его голос: «Я как собака, все понимаю, а сказать не могу». Никогда.
Она позвонила двум своим подругам и сказала, что хочет помянуть хорошего человека. Она купила какие-то сладости и бутылку молдавского вина (ведь он был из Молдавии). Ей хотелось говорить о нем весь вечер, рассказать о том, как все его любили, а он… любил ее. Но подружки говорили о каких-то своих делах и разборках на работе. Они, конечно, ели и пили, но им совсем не был интересен какой-то неведомый редактор.. И она поняла, что она одна со своим горем и со своей памятью.

На следующий день она купила бутылку бренди и маленькие помидорки, которые здесь называли шерри. Вот когда понимаешь Мандельштама:
"Я скажу тебе с последней прямотой: все лишь бредни, шерри-бренди, ангел мой..."

Сладкие помидорки, которыми хорошо заедать такую гадость, каким был этот бренди. Литровая бутылка редкостной гадости, которую выпить зараз и в одиночку при всем желании невозможно. Она налила стакан, а бутылку убрала от греха подальше.
И вот так они сидели с этим стаканом, а рядом, незримо, был он, потому что не может человек вот так взять и уйти… совсем… навсегда… и даже не попрощаться..
Она, давясь, пила бренди, плакала и говорила то недосказанное, что, как ей казалось раньше, она еще успеет когда-нибудь сказать…

Она помнила тот день, когда он появился в редакции: невысокого роста, с темными глазами и черной бородкой с проседью. В общем, ничего особенного. После знакомства с коллективом, он зашел к ним в кабинет, чтобы познакомиться с корреспондентами, так сказать, поближе. Ну, зашел и зашел. К ним все заходили покурить и потрепаться. Не будешь же это делать в секретариате, а у них можно. И душу излить можно, как будто это не корреспондентская, а исповедальня какая-то. Поэтому она статьи всегда дома писала.   И вот тогда, когда он зашел к ним впервые, он как-то особенно внимательно на нее посмотрел. На следующий день была оперативка, и маститый журналист с многозначительным именем Саид, стал разбирать ее статью «Государыня-речка» о проблемах, связанных с городской рекой. Она раздобыла тогда совершенно уникальные данные, полученные, к сожалению, от человека с тривиальной фамилией Рабинович. И Саид, как и полагается человеку с таким именем, сказал с ухмылкой: «Ну, посмотрим, какую воду мы пьем от Рабиновича», - и хихикнул в надежде на ответное хихиканье коллег. А редактор и бровью не повел, но когда Саид закончил свои остроумные изыски, он сказал, что материал у Марины Михайловны деловой и важный, и хорошо написан, и вообще он считает, что это лучшая статья в номере. И все  дружно проголосовали, что да, таки лучшая статья. И она тогда даже с некоторым изумлением посмотрела на редактора: так вот ты какой оказывается.
Редакция находилась в здании госучреждения, где им было отведено несколько комнат, разбросанных по двум этажам: на третьем – секретариат ( в котором, кстати, работала заместителем редактора его жена), тут же кабинет компьютерщиков и корректоров; а на первом этаже – корреспондентская, бухгалтерия и в самом конце коридора редакторский кабинет. Редактор часто заходил к корреспондентам «покурить», и когда она выходила из кабинета, то он выходил следом и шел сзади, не обгоняя и не догоняя. Она знала, что он смотрит на линию ее  шеи, которая с юности была ее гордостью.
А дальше все шло ни шатко и ни валко. Они встречались на лестнице, когда она поднималась на третий, а он спускался на первый, и он смотрел на нее молча собачьими глазами.
Сейчас, оглядываясь назад, она понимает, что именно в то время были написаны ее лучшие статьи, потому что он все ей позволял. Сначала он пытался, как и другим, давать ей задания, но очень скоро понял, что по заданиям она работать не любит, и оставил ее в покое. Тем более, что он видел ее способность находить интересных людей и интересные темы, которые иногда становились настоящей сенсацией. Он мог даже снять свой материал и поставить ее статью в номер. И никогда, никогда он ее не ругал, потому что знал, как она вспыльчива и ранима.. Но случалось, что ругали другие, и тогда она бежала, кусая губы, к себе в корреспондентскую, а он входил следом и молча курил.

Так тянулось до того шального вечера, когда было решено отметить день рождения газеты. Разумеется, по чистой случайности День газеты совпал с ее днем рождения, и решено было отметить два события одновременно. Стол в секретариате ломился от всяких вкусностей, а из алкогольных напитков почему-то в основном преобладала израильская водка. Так как газета была печатным органом областной администрации, то  был приглашен и некто из ее представителей. Открывая торжество, редактор сказал: у нас сегодня два события и  разрешите поздравить прекрасную Марину Михайловну с днем рождения. Тут он взял неведомо откуда появившийся букет алых роз, а его жена держала в руках кувшин для этих самых роз. Редактор направился к ней, то есть, не к жене, а к Марине Михайловне, вручил розы и припал к ее шее в долгом, прямо-таки бесконечном поцелуе. Следует заметить, что жена редактора стояла тут же, держа кувшин и совершенно не зная, как реагировать на ситуацию. Коллеги застыли в некоем трансе ( это была первая, но не последняя немая сцена за вечер), а представитель администрации открыл рот, забыв его закрыть, всем своим видом вопрошая: а что здесь, собственно, происходит, господа?! Так как она держала в руках розы, то ей не без труда удалось оторваться от редактора, перехватив по пути злополучный кувшин. Она ушла за перегородку, которая отделяла столы работников от «нерабочей» части, чтобы поставить цветы в вазу, слегка передохнуть и собраться с мыслями. По здравым размышлениям, редактор был молодец. Он ведь еще трезв как стеклышко, а вот, нате вам, такая смелость на глазах у всех. К тому времени, коллеги тоже пришли в себя, стали есть и пить, потому как еда была отменная, а вина и водки – залейся. Очень скоро обстановка сделалась добродушной и непринужденной, а после того, как представитель администрации слинял с горизонта, все стали еще раскованнее.
И в этой атмосфере всеобщего благодушия, возможно, все  как-то и забылось бы, но тут она вспомнила, что надо бы забрать такой красивый подарок и спустить его вниз, на свой рабочий стол. Видит Бог, ей хотелось сделать все тихо и незаметно, к тому же и народ стал потихоньку расходиться, но, видимо, этот безумный вечер еще до конца себя не исчерпал, и уйти по-английски никак не удавалось. Выйдя из-за перегородки и держа  кувшин с цветами, она увидела редактора, но и он увидел ее тоже, и, распахнув объятия, с восклицанием: «Марина Михайловна, как же я вас люблю!» тут же ее в эти самые объятия и заключил, собираясь, судя по всему, повторить сцену с поцелуем «на бис». Боковым зрением она видела, что все опять застыли в самых немыслимых позах, что ее брат, который уже стоял в дверях и занес ногу, чтобы переступить порог, так и остался стоять с приподнятой ногой. Нет, нужно было немедленно прекратить это безобразие, и она решительно выбралась из цепких редакторских объятий.
В корреспондентской в это время собралась вся непутевая публика, которая, похоже, собиралась встретить здесь зарю. Вскоре появилась жена редактора, а потом и сам редактор с бутылкой сухого молдавского вина. И вечер все длился- длился, и как было бы хорошо, если бы он не кончался никогда…

И еще один эпизод она не могла забыть. Однажды она задержалась на работе, нужно было закончить статью, и редактор заглянул в кабинет. Она в общем-то работала в этой газете временно, просто замещала журналистку, которая была в декретном отпуске, и она сказала ему тогда, что пора ей увольняться, потому что Лидия скоро выйдет из декрета.И он тогда ответил:"Марина Михайловна,если вы решили уволиться, я на оперативке встану перед вами на колени и при всех буду просить, чтобы вы остались." И как-то случилось, что после этой фразы они поцеловались. Но тут, как всегда бывает в паршивых телесериалах,в кабинет заглянула его жена и в ужасе захлопнула дверь, а они, в не меньшем ужасе, отпрянули друг от друга.
Через несколько дней она узнала, что редактор добился для нее  ставки корреспондента.


А потом состоялись выборы, на которых губернатор-демократ проиграл претенденту-коммунисту, и их любимая газета перестала существовать. Впрочем, так как на дворе стоял не 37-й и даже не 48-й год, все делалось вполне «демократично». Их никто не увольнял и газету никто не закрывал. Просто типография перестала их печатать. Им звонили разгневанные подписчики, которые заплатили за подписку, но газету в глаза не видели. Да, она помнила, как каждый день они приходили на работу в слабой надежде, что что-то изменится. Ведь у них такая классная газета, и у них команда, которую все-таки удалось создать их редактору, их капитану (так за глаза они его называли). Но ничего не менялось, хотя писались какие-то письма, собирались какие-то подписи… Но работа стояла, и они просто трепались, курили и пили кофе вперемежку с вином. Постепенно люди стали увольняться сами. Но был еще прощальный вечер 8 марта, когда все они еще были вместе, и редактор с ней танцевал. Потом он провожал ее до дома, и хотя дорога была не близкая, они шли пешком, и он все время что-то рассказывал о своей работе в газете раньше, в Молдавии, а потом на Севере. Она почти не слушала, что он говорит. Она понимала – это прощание, но тогда она еще не знала, что навсегда. И когда они уже почти дошли до ее дома, и он остановился, она спросила: «Почему вы ни разу не пришли ко мне?». Он ответил: «Потому что, если бы я пришел, то мог  остаться, а ничего хорошего из этого бы не вышло».

Ну вот, собственно, и все. Как говорится: кончен бал, погасли свечи – занавес, пожалуйста!..
И что же там у нас на дне бокала? Ох, блин, еще полстакана осталось! Она с трудом выпила несколько глотков. Почему-то привязались эти строчки из Уитмена:
               
О,капитан, мой капитан...
..........................
...Но сердце, сердце, сердце,
Кровавою струей
Забрызгана та палуба,
Где пал ты не живой…

Мой капитан… А я ведь тоже любила тебя. Ты знал об этом? Но почему же тогда я так тебя мучила, могла критиковать, могла сказать , что угодно и знала – простит.
А, может, я и не любила его, - спросила она неожиданно себя, - может, я любила его чувство ко мне, его нежность, его трепетность. Наверное, Бог знает, что говорили о нас за спиной, а ничего ведь не было, кроме двух  поцелуев.
Мой капитан, прости.
Прости за то, что не умела любить, как ты.
Просто любить, ничего не требуя.
Просто любить…