Тарас Прохасько. fm Галичина

(Главы из книги)


…Теперь самое главное. Эта книга - не литература. Более того, она - НЕЛИТЕРАТУРА. Ведь логика литературы подразумевает самодостаточность написанного. В данном случае написанного не было. Были голос, интонация, тембр, произношение, артикуляция. Не буква, а звук. Не глаз, но ухо. Поэтому даже ноты - более литература, чем эта книга. В идеале автору следовало бы самому все рассказывать каждому “читателю”.
Собственно, поначалу так оно и происходило. Половину осени, зиму и половину весны - то есть всю зиму - на Ивано-Франковском радио “Вежа” существовала передача “Дневник”, которая выходила в эфир каждый день, кроме субботы и воскресенья. И придумывать трехминутный рассказ приходилось ежедневно.
Труднее всего было отбрасывать - оставлять что-то одно из того, о чем думал в этот день. Но, как мне кажется, искусство и есть выбор фрагментов из бесконечности мира.
Когда составлялась эта книга, существовала возможность все изменить, дописав то, о чем не говорил, но хотел сказать. О том, как…
Но тогда получилась бы другая книга. А эта остается открытой - случайной, неоконченной, готовой принять что-то еще. Ведь сделана она лишь для того, чтобы на каждую прочитанную историю каждому хотелось бы ответить своей, ничуть не худшей…



 19.11
Тот, кто видел зиму, весну, лето и осень, не увидит уже ничего радикально нового.
Времена года существуют, чтобы никогда не надоесть, поэтому мы так быстро их забываем. Спустя некоторое время стираются черты сезона, и будущая осень поразит так же, как и минувшая.
Времена года требуют внимания. Нельзя сводить их тонкие изменения к простым переменам погоды - стало холодно, стало мокро или еще каким-то образом неприятно.
Мы поступаем легкомысленно. Даже язык, на котором мы говорим, обнаруживает наше равнодушие. В арабском языке несколько десятков слов, обозначающих оттенки песка. Только песка. А эскимосы пользуются сотней слов, описывающих состояния снега - цвет, твердость, податливость. У них вообще отсутствует слово “снег”. В их языке есть соответствия из одного слова, скажем, “утреннему блестящему снегу, по которому идти трудно, так как сверху твердо, а под твердым - глубоко” - всего лишь одно слово. Это - уважение к окружающей среде. А мы, думая, что выражаемся поэтично, говорим - листья пожелтели, желтые листья. Но разве листья настолько одинаковые? Разве они просто желтые? Разве они одинаково желтые на дереве, во время падения и на земле? А на земле они что - не меняют цвет, в зависимости от того, лежат ли врассыпную, собраны ли в кучу, пролежали несколько минут, или несколько дней и ночей? А если вдобавок был мороз или дождь?
Но каждая осень отмечена не только оттенком листвы. Таких свойств у нее без счета. Они забываются, но это вовсе не оправдание тому, чтобы их не видеть и не стараться запомнить. Нет более верного способа повседневной жизни, чем мудрое подчинение фенологии - потоку изменений во временах года. Если следовать этому способу, то можно не беспокоиться о собственной голове - с ней все будет в порядке. А ко всему, что делаешь, добавится особенный колорит нелишенности смысла. Еда будет вкуснее, сон интереснее, вино целебнее. Надо лишь почувствовать, как проходят сквозь тебя зима, весна, лето и осень.





06.12

Мой прадед был очень строг к своим детям. Воспитывал сурово, но не битьем. Хотя до сих пор у нас в доме сохранилась нагайка. Меня тоже почти никогда не били. Может быть, в детстве несколько раз ударил по руке отец, и лишь трижды был я бит дедом. Но все три случая оказались настолько необычными, что запомнились на всю жизнь. Более того, эти три случая стоили трех университетов.
Дед был очень добр и нежен со мною, но обладал взрывной натурой. Гнев его не знал удержу, но продолжался недолго и не вредил отношениям с людьми.
Первый раз дед ударил меня рукоятью косы, да так, что я отлетел в канаву у железнодорожной колеи. И как раз вовремя. Потому что подходил на полной скорости поезд, а я, совсем малыш, уже стал переходить рельсы навстречу возвращавшемуся с покоса деду.
Однажды к деду пришли такие же старые, как он сам, приятели. Они сидели за столом, разговаривали и потягивали настойку. Меня спросили о чем-то, на что следовало ответить “да” или “нет”, но я вдруг разговорился, не обращая внимания на то, что дедам уже надоело меня слушать. Вдруг дед схватил палку колбасы и ударил меня во второй раз.
В третий раз я и вовсе ничего поначалу не понял. Из-за дождя работать было нельзя, и мы с дедом сидели в доме. К нам заглянул родственник и - к слову - спросил, где мой отец. Дед ответил, что не знает, а отец отправился с друзьями в горы, и дед знал об этом, знал даже маршрут. Я принялся рассказывать о том, куда пошел отец. Но не договорил, так как получил болезненный и незаметный удар в болевую точку. Этому деда научили в тренировочном лагере в Голландии. Когда гость ушел, дед извинился, но сказал, чтобы я никогда не говорил лишнего.
Меня били мало. Но три удара сделали больше, чем ежедневное битье. Теперь я никогда не перебегаю пути перед поездом, никогда не перебиваю старших и умею их выслушивать, никогда не отвечаю на вопросы, ответа на которые на самом деле не ждут, и никому не рассказываю о маршрутах тех, кого люблю.



20.12
Было это тридцать лет тому назад. Помню точно, так как сработал тот же проявитель - очень сильный снег. Когда начинал падать такой густой снег, на нашу гору по дороге, вымощенной австрийскими камнями, - вдоль нее проложили канаву, в которой летом текла вода, а зимой собирался снег - обязательно приходил один и тот же человек: с длинной седой бородой, одетый в фуфайку и кирзовые сапоги. В руках он держал сумку - тоже из кирзы, похожую скорее не на мешок, а на портфель. Единственный бродячий нищий, объявлявшийся на нашей горе. Был у него и свой пароль - “Дайте калинки”, - говорил нищий. Ему давали пучки калины, нарезанные уже со снегом, когда ягоды сладкие, тугие, готовые брызнуть соком от любого неосторожного прикосновения. Конечно же, калина была метафорой, своего рода дипломатией. Ведя речь об одной только калине, он становился не просителем, а исполнителем необычной и загадочной миссии. И дипломатия обнаруживалась в том, что, кроме калины, ему давали пообедать, выпить чарку настойки, немного яблок, пучок чеснока, сушеных яблок, слив или грибов в продолговатом коричневом конверте, в которых из Варшавы присылали газету “Наше слово”.
Мудрый бродяга просил только то, что было у каждого, но не являлось необходимым. Ведь каждый, кто срезал припорошенную снегом калину, чтобы отдать человеку из снега, мог в этот момент без нее обойтись.
Со временем я понял, что все вокруг нашего дома держалось на этом принципе - давать тем, кто просит то, что можешь, и просить, уметь просить только то, что тебе действительно способны отдать. Собственно, это и есть экология - наука о жизни в общем доме.
Муравьи прокладывали в сахаре свои дороги, но никто не старался их извести, мыши грызли орехи, осы строили гнезда в тепле под крышей, ястреб мог схватить цыпленка, ежам и ужам наливали в тарелочку молока. Для птиц оставляли на дереве немного черноплодной рябины. Никто не выгонял из-под крыши летучих мышей. Зайцы прибегали за корой и остатками капусты. Для сарн и оленей зимой всегда находились сено и соль. Норы кротов не заливали кипятком.
Мы все жили вместе, всем всего хватало, и все были счастливы. Мы могли положиться друг на друга. И могли общими усилиями прокормить не одного лишь этого бродягу, что просил только калину под снегом, а получал несравненно больше.




24.12

У меня есть давняя мечта, о которой я только сегодня отваживаюсь раcсказать. Несколько лет тому назад я понял, как сильно депрессия мучит людей, и как я могу им помочь. У меня появилась идея открыть пансионат для лечения депрессии. Хочу увозить тех, кому это нужно, в горы. В любое время года. Пусть даже и в такие морозы, как сегодня. Так даже лучше, ведь холод выводит на свет тьму и тени психики. Я дал бы объявление в газету: пансионат принимает страдающих депрессией. Будет указан тариф - чтобы хватило на еду, питье, транспорт и мне, как доктору, за излечение. Надо ехать по указанному в объявлении адресу - могли быть названы Дора, Любижня, Квасы, Ворохта, Микуличин, Зеленая, Гута - и сказать: хочу выздороветь. А там бы уже ждал я. Я встретил бы больного, и мы просидели бы с ним всю ночь за бутылкой. Я поговорил бы с ним и рассказал ему пару историй. Я бы радовался, и больной видел бы, как радость просто выплескивается из меня. Мы бы вышли в ночь посмотреть на звезды. Стоял бы сильный мороз. Все бы замерзло.
Мы не будем топить, мы будем терпеть. Потом на несколько часов приляжем поспать. Приснится много разных снов, потому что придется просыпаться от холода каждые полчаса. С ослабевшими ляжем так, чтобы согревать друг друга телом и дыханием. Потом настанет утро. Просто прекрасное. Разноцветное небо, а горы - как черно-белая гравюра. Еды будет мало. Вдоволь только чеснока и лука. Но их нечем будет заесть. Страшно провоняем луком. Будем запивать еще более вонючими напитками. Принимать утро за вечер. Снова нальем друг другу руками с потрескавшейся от холода кожей. Я достану из старого шкафа книги или фотографии. Будем читать и рассматривать. А после - превозмогая сон - тяжелая физическая работа, без всякой логики - носить, копать, сгребать. Затем можно будет немного полежать, но не спать, а разговаривать о том, что думаешь, снова идти, сидеть, пить водку, вино, кофе, молоко, не есть ничего, кроме рыбных консервов, разговаривать, вспоминать, мечтать, идти с грузом на спине, рисковать попасть под камни, срубленное дерево, мешок, лавину.
Я попрошу больных побыть, просто еще побыть со мной. И болезнь их постепенно пройдет. Мы сумеем с этим справиться, если поживем вместе.



15.02

Это произошло 800 лет тому назад. Накануне Великого Поста Франциск из Ассизы, который уже был святым, но тогда еще не канонизированным, находился в Перудже. Франциск остановился на ночлег в жилище бедняка на берегу большого озера с островом. Хозяин, зная о святости гостя, принял его с огромным почтением. Ночью на святого снизошло вдохновение - подобно Христу провести Великий Пост совсем без еды. Утром Франциск попросил хозяина отвезти его на остров, оставить там без пищи и не возвращаться все 40 дней до шестого четверга. Хозяин не должен был никому рассказывать о Франциске. Святой не хотел, чтобы ученики и последователи стали свидетелями его духовного подвига. Итак, они поплыли, и холодная весенняя вода студила Франциску босые ноги, когда он выходил на берег. Лодочник все же оставил аскету две маленькие буханки хлеба - вдруг тот не выдержит совсем без еды - и уплыл, заверяя, что будет молчать. Франциск отыскал на безлюдном острове место, над которым густо переплелись ветви деревьев, и решил провести в этой беседке больше месяца неподвижно в благочестивых размышлениях.
Через сорок дней лодочник приплыл на остров. Франциск похудел, но выглядел так же живо и бодро, как обычно. Потеряв счет дням, Франциск не знал, что его героический пост подошел к концу. Он был готов и дальше оставаться на острове.
Лодочник обратил внимание на то, что один хлебец остался нетронутым, а у второго не хватало немногим меньше половины. Святой признался, что мог бы совсем обойтись без еды, но посчитал, что было бы гордыней выдержать пост так, как Христос - без крошки хлеба. И съел кусочек, чтобы не равняться с тем, что смог сделать Иисус.
Это было 800 лет тому назад. Но некоторые события умеют так поступить со временем, что кажется, будто они происходили вчера, или - что более правдоподобно - совершаются в эти минуты.

С украинского перевел А. Пустогаров