Лирия

Холодная была зима, холодная и тёмная. Когда ещё до середины октября облетают почти все листья с деревьев, когда дожди, пройдя почти незамеченными, сменяются на мокрый снег, который не успевает таять на ещё чуть тёплой земле, когда встают, промерзнув до дна, ручьи, и замерзают в лесу птицы, каждый в нашем краю знает – Белая Дева вновь покинула свой северный дворец, и сейчас где-то неподалёку.

Говорят, что её дворец построен на высокой скале, над самым морем, и волны внизу разбиваются о камни, пенясь, как ячменное пиво. Говорят, что стены там украшены узором из огромных снежинок, среди которых нет двух одинаковых, а вместо паркета там – перламутрово-блестящий лёд. Говорят, что Белая Дева, в своём тонком и полупрозрачном хитоне блуждающая по бесконечным залам и анфиладам холодных чертогов, привозит туда из своих странствий молодых мужчин, от которых потом рождаются северные ветра… Говорят, что они не возвращаются.

Но кто тогда может знать, что это за дворец, если никто не видел его? Кто встречал Белую Деву и может рассказать о ней, если говорят, что каждый, встреченный ей, либо уходит за санями, запряжёнными полярными волками, либо его находят потом в лесу, холодного и с застывшей лёгкой улыбкой на губах? Кто вообще поручится, что это не сказка?

Никто, скажу я вам. Просто это была холодная зима, и матери пугали своих детей, чтобы те не смели выходить ночью на улицу, где было легко сбиться с дороги и замёрзнуть, упав без сил в снег. Просто было холодно… И вечерами возле очагов говорили больше всего о морозах – и тревожились, как переживут эту зиму наши знаменитые сады…

Да, есть земли, славящиеся своими крепкими и отважными воинами. Есть страны, которые кормят полмира своей прекрасной пшеницей, а есть те, чьи женщины ценятся в спальнях знати и богачей по всему свету. Есть края, где добывается серебро, есть города искусных ткачей и сапожников, есть даже крошечное графство, притулившееся между двумя горными озёрами, откуда по всей земле расходятся арфисты… А вот наша округа славится своими красными розами.

Здесь испокон веков выращивают розы, которые потом бросают под ноги королей или выставляют на подоконники девиц на выданье. Их лепестками выстилают любовные ложа, ими одаривают актёров и украшают причёски – и всё это великолепие всех оттенков красного – алые, карминные, амарантовые, бордовые, вишнёвые, похожие на мягкий бархат и на мерцающий шёлк, блестящие своей росой и сладкие, как любимые губы, розы - наливается свежей спелостью в наших садах. Там, где их выращиваем мы, как выращивали наши отцы, деды, прадеды и пращуры… Мириады красных роз. Только красные розы – и не спрашивайте меня, почему не белые, не жёлтые и даже не драгоценные голубые… Так заведено веками, и не нам менять порядок…

А эта зима была холодной, и розовые кусты, пусть укутанные в бумагу и ткань, пусть заботливо укрытые снегом, принесённым за несколько миль, с окрестных холмов, мёрзли, и никто не мог сказать, сколько из них больше никогда не дадут бутонов…

Страшное то было время… До середины декабря ещё можно было выдерживать страшный холод. Потом – от мороза стали лопаться стёкла и умирать в полёте птицы. Ещё через неделю – люди…

Отца, отдавшего свою жизнь розам, похоронили одним за первых, но я не шёл за его гробом, как не шёл на быстро переполнившееся деревенское кладбище за гробами своих друзей и их отцов. Наш край вымирал. Здесь слишком долго росли розы, чувствительные к холоду, чтобы сейчас души, чувствительные к розам, могли оказаться сильнее зимы. Я не видел этого, и по сей день благодарен своим богам, что с самого начала холодов я лежал в горячке и не мог даже дышать, не чувствуя боли…

Лишь после крещения мороз чуть-чуть ослаб, слабее стала боль, и глаза открылись.

Тихо было в пустых комнатах, откуда ушли голоса и смех. Только сквозняки да тихий скрип дерева под ногами. Только задёрнутые занавески на заиндевевших стёклах. И – капли крови возле постели Лирии…

То, что было дальше, я помню смутно… Я побежал, спотыкаясь через каждый шаг, за доктором – но доктора уже не было. Я спрашивал редких соседей, что с ней – и мне рассказали, как она ухаживала за мной, пока я бредил, как укрывала одеялами, как разводила очаг, и как, наконец, слегла с открывшейся – вот она, зима - чахоткой…

Неделю я был рядом с ней, и на моих коленях лежали её светлые волосы, и бледная кожа казалась окаменевшей, и всё равно – она была так прекрасна, как может быть прекрасно то, что безвозвратно уходит. Здесь не было никакой надежды на лучшее, и оставалось только поддерживать любимое лицо, и вытирать тонкую струйку крови, сбегавшую из уголка губ. И тихо петь ей её любимую песню.

«…Там цветут сады, там нету осени,
Там в ручьях бежит вода холодная…»

Там и вправду нет осени, и вода там холодна, как кровь нелюбимой женщины. И сады там цветут – сады белые, и лишь одного не пелось в песне – как умирают, чтобы увидеть это. Не поётся, да сбывается.

И когда Лирия закрыла глаза, я поднял её лёгкое тело – и прекрасные волосы обрушились вниз – и понёс в тот сад, куда когда-то внёс так же, на руках, смеющуюся, в белом платье… Я не смог бы донести её до кладбища, и знал, что она не хотела бы слышать обязательные причитания и женские стоны, без которых нельзя обойтись, но в которых не было бы правды, ибо трагедия была такой лишь для меня, а все остальные привыкли. Они просто привыкли, как привыкли плакать по умершим – хотя много ли зла, сделанного при жизни, искупают такие слёзы, и много ли они способны принести счастья мёртвым?..

Мы с ней шли по проваливающемуся, глубокому снегу, мимо глубоких сугробов, занесённых снегом кустов и сгибающихся от тяжести деревьев. Мы шли в самый дальний конец сада, к ручью, где росли самые лучшие розы во всём саду, те, которые начал выводить ещё мой дед, чтобы его единственный внук подарил их – длинные, не имеющие шипов, с тяжёлыми бутонами и плотно завёрнутыми тёмно-красными лепестками, которые на свету были похожи на рубин – своей невесте… Мы шли, и Лирия прижималась ко мне, и улыбалась, и только капли крови, которые я не мог вытереть, падали на снег…

Здесь, возле куста с прекрасными, воистину императорскими розами, она легла, ожидая, пока я разгребу снег и выдолблю яму в насквозь промёрзшей земле, которая почти колокольным звоном отзывалась на каждый удар заступа. Она ждала, пока я закончу то последнее, что мог сделать для неё, чтобы безропотно, с той же лёгкой улыбкой тонкого рта, лечь на подложенное одеяло, и дать укрыть себя. А потом, приняв поцелуй, оставила меня – или всё же я оставил её?..

Три дня после этого не было сил покинуть дом. В нём, холодном и гулком, оставался теперь только один человек, и разве что тень могла составить пару тени. Я знал, что больше в этих комнатах не будут литься ни песни, ни вино, что больше никто не зайдёт сюда, и что теперь моя очередь идти в лес – здесь, в доме, некому будет хоронить последнего… И только попрощаться оставалось с Лирией, чтобы потом встретиться вновь.

Я вышел из дома – на всё тот же мороз, который разрывал ещё слабые лёгкие, на холодный ветер. Старый деревянный дом опустел, и глухо стукнула закрывающаяся дверь. Сад был заброшен и бел от гор снега.

Тонкой цепочкой сквозь снег пробились розы. Длинные, без шипов, с плотными и тяжёлыми тёмно-красными бутонами. Такими же яркими, как кровь, которая капала на снег три дня назад.

И я бежал по следу цветов, и целовал на бегу бутоны, чувствуя знакомый вкус, и стряхивал с них незамерзающую росу, и кто-то нежный шептал мне на ухо щекочущие слова на непонятном языке… Но я не останавливался до тех пор, пока не упал, споткнувшись, на снегу, и не потерял сознания от запаха, которым одарил меня пышный куст королевских роз…

А когда глаза вновь открылись, я увидел её, светловолосую и голубоглазую девушку с тонкими губами и узким лицом, с лёгкой улыбкой и в тонком полупрозрачном белом хитоне. Она смеялась, как тогда, когда я в первый раз, внёс её в свой сад на руках, и протягивала ко мне руки; и я встал, чтобы сесть рядом с ней в сани, запряжённые полярными волками, и целовать её губы до самого дворца. А дворец построен на высокой скале, над самым морем, и волны внизу разбиваются о камни, пенясь, как ячменное пиво. Стены там украшены узором из огромных снежинок, среди которых нет двух одинаковых, а вместо паркета – перламутрово-блестящий лёд. И Лирия ходит там по бесконечным анфиладам, и мои сыновья разлетаются по свету с севера…

Это правда. Отсюда не возвращаются.