Питер на ушах

Питер на ушах.

Виталий Нестеров уже проснулся, но глаза не открывал. Он наслаждался всеми теми радостями, что на него свалились в последнее время: успешно сданная сессия, переход на пятый курс, летняя практика на заводе, где строятся атомные подводные лодки. Сквозь веки Виталий ощущал солнце на своём лице. Июнь. Хорошо-то как! Он потянулся, и тогда услышал самое ненавистное для каждого курсанта слово:
– Подъём!
Но дежурный был свой парень, не стал орать как ненормальный, а после обязательной команды тихо добавил:
– Вставайте, господа мичманы, сегодня воскресенье, на небе ни облачка. Севастопольцев приветствует Великий град Петра. И не забывайте, что мы в гостях, в славном ВВМИУ имени Дзержинского.
Виталий, не открывая глаз, сел на кровати, протянул руку за висящей на спинке стула гитарой, взял её бережно в объятия, как самого дорогого человека, с трудом разлепил веки, перебрал струны, проверяя настройку, и пропел: «Сигаретой опиши колечко, спичкой на снегу поставишь точку….». Повесил гитару, сунул ноги в дырчатые тапочки, пошёл умываться.
В обширной умывальной комнате Брусникин подсоединил к крану шланг, направив струю дугой вверх, и все с удовольствием, скинув трусы, кто гогоча, кто пища, купались под холодным душем. Виталий тоже скинул трусы, с радостью присоединился к веселящемуся народу. Вода обжигала и мгновенно сгоняла остатки сна. Вдруг, раздался чей-то почти истерический крик:
– Смотрите!
Все посмотрели в распахнутые окна, и увидели, что в нескольких шагах находились открытые окна соседнего здания, и на каждом окне с радостными лицами, расширенными от счастья глазами, тесня друг друга и боясь неосторожным писком спугнуть зрелище, висели гроздья девчачьих лиц. На мгновение курсанты остолбенели. Потом, подвывая от возмущения, в панике бросились вон из умывальника, хватая на бегу трусы. Вырвавшись в коридор, они прыгали на одной ноге, надевая трусы, некоторые скользили по мокрому полу, и падали, с перепугу и от крайней степени возмущения. Из окон женского общежития раздался, давно сдерживаемый, оглушительный победоносный женский визг.
– Нет, ну ты это видел!– негодовал Мишка Исаков, панически вращая чёрными глазами. – В этом училище нельзя даже нормально принять душ.
– Чего вы так испугались, пусть смотрят, если есть такая нужда,– сказал Стас Кириенко, чей малый рост и необычные размеры мужского достоинства всегда рождали в роте остроты отменного качества.
– А что это за девки?– спросил Гена Варшавский одного из местных аборигенов-«академиков» – заваливших сессию курсантов Дзержинки.
– Вохрушки, вооружённая охрана с Адмиралтейского завода,– сказал тот, помогая друзьям разворачивать резиновый бинт.
– Резину тянуть будете перед вохрушками, мышцами похваляться?– поинтересовался Гена.
– Ага, тянуть будем и похваляться,– заинтриговал народ абориген.
Два дзержинца схватили концы резинового жгута, подбежали к распахнутому окну умывальной комнаты и стали по его сторонам. Третий натянул резину и зарядил её скрученной тетрадью, а четвёртый скомандовал:
– По лядскому гнезду, где наш взводный старшина Плакса поймал птичью болезнь и от этого сильно расплакался. Огонь!
Снаряд угодил прямо в толпу хохочущих девчачьих физиономий, отчего девчонок как ветром сдуло с подоконника.
– А наш ротный старшина Кукса ещё больше раскуксился, и запретил нам ходить в это лядское гнездо. Огонь!
Второй снаряд влетел в открытое окно, и внутри раздался жалобный визг, после чего створки окна быстро закрылись. Довольные аборигены сматывали резину.
И всегда вы их так?– удивился Стас Кириенко.
– Когда начинают безобразничать. Наше дело - поддерживать порядок.
Пошли на завтрак. Проходили мимо какого-то памятника у проходной, и каждый отдавал ему честь. Старший офицер предупредил, что с этим строго: увидят, честь не отдал – на губу посадят. Виталий привык отдавать честь, и порой даже сомневался, осталось ли её хоть чуть-чуть для собственного потребления. В столовой на столе двоечников аборигенов стояла табличка: «Боремся за звание «Стол коммунистической ЕТЬБЫ!». Посмеялись. Оказывается, зря. Ребятам не дали доесть завтрак и, как позже выяснилось, в тот же день исключили из училища. Пошутили, блин!
После завтрака роздали увольнительные, и народ пошёл знакомиться с Питером. К полудню начался дождь. Виталий с двумя друзьями, прячась от дождя, стоял возле стены дома на Невском, как вдруг почувствовал, что его мичманка отрывается от головы и возносится куда-то вверх. Попытался поймать её, но фуражка оказалась проворнее. Он поднял глаза и увидел сияющую физиономию девчонки, ловко утащившей его мичманку в открытое окно.
– И зачем тебе моя фуражка?– спросил он.
– На память.
– О чём на память, если мы даже не знакомы?
– Поднимайся. Познакомимся,– сказала она, и голова, довольная содеянным, исчезла.
– Что будем делать?– спросил друзей Виталий
– Мы пойдём в училище обедать, а ты иди знакомься, Может, отработаешь и получишь свою фуражку обратно,– сказал Стас.
В это время в окно высунулось сразу несколько голов девчонок.
– О, это общага,– радостно осклабился Мишка. – Тогда я присоединяюсь к Витале.
Но в это время высунулась рука, и мичманка благополучно вернулась на прежнее место.
– Ваши морды девочкам не понравились,– съязвил Кириенко.
– Не очень-то и хотелось,– огорчился Исаков.
– Да они просто жмотины или лентяйки: не хотят кормить нас обедом,– предположил Виталя.
– Заходите вечером,– пригласила сверху девчонка.
– Спасибо! Мы надеялись на обед. А теперь – как-нибудь.
Дождь почти закончился.

После обеда распогодилось. Курсанты СВВМИУ вышли в Александровский сад и сели на круговые лавочки возле работающего фонтана. Кириенко – Кирик начал считать количество летящих вверх фонтанчиков, но сидящий рядом Нестеров сказал:
– Не утруждайся, давно подсчитано. 49 струй.
К ним подошла молодая симпатичная цыганка.
– Посеребрите ручку, красивые, я вам много счастья нагадаю.
– В наше будущее заглядывать опасно: офицер АПЛ всегда готов погибнуть, но вот знать об этом заранее не очень хочется,– сказал Виталий. – Лучше я тебе расскажу твоё недавнее прошлое.
– Расскажи, красивый, если обладаешь цыганским даром,– с недоверием улыбнулась девушка.
Цыганке на вид было лет восемнадцать. Она села между курсантами и всё пыталась завладеть левой рукой Виталия. Но тот принялся говорить, и цыганка сразу замерла, напряглась.
– Ваш табор поселили в отстроенных маленьких домиках на окраине Питера. Тебя, пятнадцатилетнюю девушку, не спрашивая твоего согласия, выдали замуж за друга отца, сорокалетнего мужчину, и ты долго не могла понять, кто он тебе, муж или отец. Было ощущение инцеста…
Цыганка вскочила и, перепуганная, побледневшая, быстрым шагом пошла прочь.
– Куда же ты, красивая? Я ещё не рассказал, как ты сбежала с молодым любовником, и тебя поймали под Саратовом, – закричал ей вслед Виталий. И тогда цыганка вдруг замерла, словно ей выстрелили в спину, а потом подхватила свои длинные юбки, и помчалась прочь по аллее Сашкиного сада.
Все смотрели с изумлением на Нестерова, а тот отмахнулся:
– Да был я в Питере три года назад, подсела эта цыганка, так я ей заплатил, чтобы она рассказала подробно о своей жизни. Я её помню, а она меня забыла. Что цыганка, что русская, а память всё равно девичья.
– Ну, ты её сразил! Теперь будет думать, что за ней органы следят,– восхитился Исаков. – Так ты был в Питере? Куда здесь можно пойти?
– Это смотря куда тебя тянет. Одного в театр, в музей, другого на танцы, третьего на природу,– ответил Виталий.
– Когда ты здесь был, то куда ходил?– спросил Кирик.
– Всюду ходил, но почти каждый вечер в театр оперы и балета.
– Расскажи, что ты там видел.
– Оперу и балет. Рассказывать о классической музыке можно часами, но передать радость от неё словами невозможно. То же касается и балета.
– Нас музыка мало интересует. Нас больше интересуют девки,– сказал Варшавский. – Расскажи о девках.
– Что о них рассказывать. Понравилась мне как-то одна. Подошёл к ней в антракте, заговорил, а она мне по-английски. Оказалось, дочка министра Иордании. Приехала посмотреть Питер из Москвы, где в это время был с визитом её отец. Два дня встречались. Потом она уехала, а я письма писать побоялся: ещё из училища турнут за связь с иностранцами.
– Правильно побоялся: связь на стороне чревата последствиями,– сказал Исаков.
– Ещё был случай. В антракте со мной заговорил один мужчина, лет тридцати. Он сидел в первых рядах партера. Поменялся местами с моим соседом и сел рядом со мной. Очень грамотный собеседник и большой знаток балета. А после спектакля он провёл меня за кулисы, познакомил с балеринами и пригласил всех, человек десять, посидеть с шампанским в «лягушатнике». Кафе такое на Невском. Сидели, пили, болтали, но я всё время чувствовал на себе странный брезгливый взгляд балерин. И все мои попытки пофлиртовать, пресекались холодно, почти враждебно. Никак не мог врубиться, в чём тут дело. Вроде, не урод. Потом, мой новый знакомый предложил мне проводить его на Петроградскую сторону. А так как я ни с кем из девушек не нашёл общего языка, а мой новый знакомый великолепный рассказчик, то поехал его провожать, тем более, что дом моего дядьки, который оставил мне квартиру, находится на той же линии метро, только на другом её конце. Приехали. Я ему: «До свидания, спасибо за очень интересный вечер!», а он просит проводить его до самого дома, уговаривает остаться на ночь. Но было уже поздно, я боялся, что закроется метро и разведут мосты, поэтому, категорически отказался. Не люблю спать в чужой постели. И тогда он полез целоваться. Меня чуть не стошнило. Оказывается, гомик.
– Охренеть! Теперь понятно, почему с балеринами у тебя вышел полный облом,– сказал Варшавский.
– Так ты в морду ему дал?– спросил Кирик.
– Нет, не дал. Уж слишком он был культурен, учтив, интеллигентен. Назвался каким-то минологом. До сих пор не знаю, что это такое. Мины, наверно, изучает.
– Зря. Я бы дал,– сказал Исаков.
– Ладно, сбегаю в казарму за гитарой, поедем в ЦПКиО на гастроль. Только Тарасова поищу. Первый голос, он в нашем ансамбле незаменим.

Скоро Назаров и Тарасов с гитарами вышли из ворот училища, и вся компания пошла садиться на трамвай.
В ракушке на открытой площадке выступала какая-то  музыкальная группа. Репертуар был традиционный и порядком осточертевший. Курсанты стоя слушали музыку. Когда объявили антракт, Тарасов пошёл за кулисы и договорился заполнить антракт их выступлением. Музыканты, ничего не подозревая, согласились. На сцену вышли четверо курсантов в белых голландках, белых фуражках и Назаров представил группу.
– Здравствуй, Питер! Ансамбль Севастопольского Высшего Военно-морского инженерного училища «Горизонт» приветствует тебя!
В ответ раздались аплодисменты.
Курсанты запели. Словно землетрясение прошло через сердца зрителей. Свежие, сильные, хорошо спевшиеся голоса, великолепная песня «Алые паруса», поразили собравшихся. Со всех аллей, со всех концов парка собирались люди. А курсанты пели. Морские, напоённые солнцем и ветром песни, никогда ранее не слышанные в этом городе, словно родились эти песни только сейчас, и звучали как дыхание, как стук молодых сердец. Первые же песни были встречены овациями. Но звучали новые, авторские сочинения самих курсантов. О дальних походах, о страстной любви, о Родине, об океане. Тысячи людей сплошным многоголовым морем окружили ракушку. Тысячи ладоней били в лад и требовали, просили, умоляли дать им этот глоток чистого воздуха, этот поразительный, опьяняющий дух свободы, никогда ранее не виданный в СССР.
К курсантам подошёл руководитель оркестра, чей перерыв заполнил «Горизонт». Он попросил курсантов освободить сцену. И они пошли. А за ними пошла вся огромная толпа, требуя, умоляя продолжить концерт. И курсанты опять пели. Без микрофона. Но мощные голоса неслись над парком, собирая гигантскую, никогда не виданную толпу. Шло время. Стояла июньская белая ночь. Музыка плыла над парком, над озером, жила уже сама по себе. Её пели все. Она проникала в сердца каждого. Словно это был её родной дом.
Далеко за полночь уставших, но счастливых курсантов благодарные слушатели повезли домой на машинах, а потом через Неву на неизвестно кем добытом речном трамвайчике. Этот вечер закончился. Потом были ещё вечера. Тысячами людей заполненный Александровский сад, сотни рыдающих, рвущих на себе одежду фанаток, и они – несколько талантливых курсантов СВВМИУ, поставивших на уши весь советский Питер.

Утром в день отъезда проснулись поздно.
– Посмотрите в окно,– вдруг тонким голосом возопил Кирик.
Все подбежали к окну. Из открытого окна напротив, торчала швабра, а на её конце висела мичманская форма вместе с трусами.
– Это чьё? Неужели, кто-то из наших?– опять запищал Кирик.
В окне женского общежития чуть сдвинулась тюль, и волосатая рука пыталась достать форму, тщательно скрывая лицо. Но на руке все увидели знакомый вытатуированный якорь.
– Варшавский! Предатель!– заорал Нестеров.
Тюль отодвинулась, и сконфуженный, виноватый Варшавский принялся отвязывать свою форму. За его спиной прыгала, тряся голыми сиськами, девица и радостно хохотала.
– Отомстили нам, таки,– признался грустно Нестеров, и снял гитару. – Наше достоинство заканчивается там, где девки начинают трясти своими всепобеждающими сиськами.
Он перебрал струны, и запел своё любимое: «На лицо упала, вдруг, мне морская соль, Это мой кораблик, это я, Ассоль!....»