Тарелка

Все достоинства Веры Васильевны были видны невооруженным взглядом, и это не могло не радовать. Небольшой рост, что, как известно из классики, льстит мужчинам, крепко сбитая фигурка, весьма пышная в нужных местах, в сочетании с черноглазостью и темноволосостью создавали законченный образ украинской женщины. Образ, прямо таки выпавший из гоголевских сорочинских ярмарок и вечеров на хуторе… Мой напарник по странствиям в отряде проводников «Голубые дали», Гена, сказал как-то, что если раньше он полагал, что на улице по внешним признакам можно уверенно отличить от всех остальных только узбеков, учителей и бухгалтеров, то после встречи с Верой Васильевной понял, что можно и настоящую украинку выделить, так сказать, из толпы. «Если она конечно тоже такая, - завершил свою тираду Гена, - ну, как бы это объяснить, в общем, если на ней тоже монголо-татарское иго сказалось. Согласись, француженки «такими» быть не могут». Я соглашался, тем паче, что у меня не было даже тени сомнения в том, что француженка ни за какие коврижки не согласилась бы стать бригадиром поезда номер 82 «Киев-Новосибирск» и командовать оравой довольно таки беспринципных и циничных студентов. Это был наш то ли третий, то ли четвертый уже рейс, мы считали себя опытными проводниками, и нам очень хотелось казаться беспринципными и циничными.
Вере Васильевне было в тот год что-то около тридцати, может чуть больше. Потому в нашем молодецком восприятии она была законченной старухой и как предмет страсти нежной не рассматривалась. Бригадиршу это весьма расстраивало, хотя виду она и старалась не подавать. Тем не менее она неукротимо занималась нашим половым воспитанием, появляясь в самый неподходящий момент и изгоняя из дежурок и служебок невзыскательных (беспринципных и циничных) попутчиц, коих в лицо именовала «по****ушками» и никак иначе.
Потом мягко журила провинившегося, дескать, что ты в ней нашел, ни рожи ни кожи… Потом просила сигарету и, затянувшись пару раз, шла по составу дальше «по****ушек гонять». Появиться бригадирша могла в любое время суток. «Мне спать некогда, - говорила она, - потому как не с кем» А мы были настолько циничны, что даже таких намеков не понимали. В общем, показатели морального воспитания в нашем отряде резко шли вверх… хотя настроение падало.
В остальном Вера Васильевна была очень терпима. Давала работать, что называется. «Зайцы», спекуляция фруктами и водкой, чай с содой… На все это смотрела она сквозь пальцы, понимая, что никакая романтика дальних странствий не заменит банального заработка. А ведро яблок в июле месяце в Нежине стоило три рубля. Вместе с ведром. А сразу за Уралом те же яблочки шли уже по семь рубликов. За кило.
Сегодня, с высоты прожитого понятно мне, что была Вера Васильевна если не идеальным, то очень близким к идеалу руководителем. Выражалось это прежде всего в том, что ни одна ревизия не шла дальше штабного вагона. «Это мои мальчики, - говорила она ревизорам о нас, студентах, - и только я могу их казнить и миловать». Эх, право слово, было в ней что-то императорское. Родиться она опоздала, ей бы очень пошла екатерининская эпоха.
В тот вечер наш состав стал жертвой «дикой» ревизии. Были такие. Это когда ревизоры просто хотели подзаработать, выбирали себе маршрут и сутки-двое кочевали в поездах , проверяя всех подряд, не имея на то оснований и предписаний. Но ссориться с ними было нельзя, потому как обычно это были много лет проработавшие на железке контролеры, и крови они могли попить если не непосредственно, то путем активизации ревизорских служб уже не диких, а самых что ни на есть настоящих, у которых все бумаги были в порядке. Откупиться от таких «активизированных» ревизий было невозможно, а штрафовали они за все подряд, не взирая на лица. Могли, например, среди ночи разбудить какого-нибудь ребенка, чтобы поинтересоваться его возрастом. Мол, имеет ли он право ехать по детскому билету. А уж белые платочки, которыми проверялось санитарное состояние вагона… Потому все предпочитали работать с «дикими». Тут все было понятно. Села ревизия в штабной вагон, сразу пошли гонцы по составу – по два рублика с носа, и довольные ревизоры сходят в каких-нибудь Мамрыжах, а довольный поезд едет дальше…
Ревизоров было двое и были они препротивные. Рыхлый мужчина лет сорока и вертлявый лысый старичок лет под шестьдесят. Замшелая лысина старичка читалась даже под форменной фуражкой. В общем, очень противные на вид ревизоры попались. Сели они как и положено в штабной вагон , помахали перед лицом бригадирши своими ксивами и понеслось… Надо вам сказать, что в тот рейс шел я командиром отряда, то есть прямым заместителем бригадира поезда, потому часть своей работы Вера Васильевна ничтоже сумняшеся свалила на меня. Я поначалу потрепыхался было, а потом притих, хотя и непросто было привыкнуть к бригадирской манере вызывать меня к себе в служебное купе ночью дабы поведать о чьем-то неприглядном поступке, либо просто поговорить «за жизнь», поминутно кляня свою тяжелую женскую долю…
Примерно через два часа после ухода гонца, собравшего, как положено, дань ревизорам, прискакал другой гонец и сообщил, что Вера требует меня к себе. Было около часа ночи по Москве. Чертыхнувшись, я оторвался от хитросплетений формы ЛУ-72 (Это форма учета постельного белья. Требовалось немало искусства, чтобы заполнить эту бумажку и остаться хотя бы «при своих», не потеряв ни рубля. Но это уже другая песня.) и приведя себя в относительный порядок, а бригадирша требовала, чтобы я являлся к ней при всех, как она говорила, регалиях, побрел по спящему поезду в штабной вагон, гадая зачем я понадобился в этот раз.
Веселье в штабном вагоне было в самом разгаре. Картина представившаяся моему взору в бригадирской служебке право достойна лучшего пера. На столе светился всеми красками деликатесный натюрморт, изрядно разрушенный, что правда. Две полупустые бутылки коньяку, одна пустая водки и конечно же бутылка шампанского (все-таки женщина в компании) соседствовали с жареной картошкой и какой-то замученной в томатном соусе рыбой. Толсто нарезанная колбаса из тех что рубль за метр, огрызки нескольких яблок, почему-то только два стакана и посреди всего этого великолепия – голова младшего из контролеров. Видимо, он устал первым.
- Серега, ты вовремя, - чуть заплетающимся языком произнесла Вера Васильевна. – ты посмотри, что этот гад делает.
Старший из ревизоров сидел рядом с бригадиршей и что-то ворковал на пьяном языке, в одной руке он держал стакан, в котором, судя по цвету , колыхался коктейль из всех имевшихся напитков, другой же рукой он пытался обнять Веру Васильевну за талию. Не получалось. Тот случай, когда руки коротки.

- Ну, ты, сморчок, - обратилась она к старичку, - долго ты со мной будешь в игрушки играть, мне ж не семнадцать лет.
- Ну, д-ттттак ммы и ппо ссерьезному…ик мможем, - вытолкнул из себя слова сморчок, заикаясь на каждом звуке.
- Вера Васильевна, - пробормотал я,- зачем звали-то?
- А, Серега, - удивилась она, - ты уже пришел? Сядь, выпей с нами…
Честно говоря не очень мне хотелось с ними выпивать. Но пока я обдумывал способ отказаться и исчезнуть, старикан разошелся вовсю и, оставив попытки обнять бригадиршу, бросил стакан на пол и полез к Вере целоваться. Она увернулась, то есть губы успела убрать, но пол щеки ревизоришка все же успел ей обслюнявить.
- Это ты называешь «по серьезному»? – вдруг вскипела бригадирша.
- А чччто, - промямлил ухажер, - а ессли не ннравится..ик… я сейчас пойду акты писать… Шштрафовать будем… Всех…
- От дурак… Акты он будет писать. Я, если хочешь знать, только один акт и знаю. Половой.
От этого слова ревизор приободрился и снова полез обниматься. Я как-то остро почувствовал, что третий - лишний и попытался уйти, но Вера Васильевна, оторвала от себя старичка и сказала:
- Серега, постой. Щас мы ему испытание устроим. Сходи в ресторан, попроси у них тарелку, скажешь, что для меня. Они знают.
«Чудны дела твои Господи,»- думал я пробираясь в вагон-ресторан через спящие плацкартные вагоны. К моему удивлению ресторанщики отнеслись к проблеме с пониманием, даже не рассердились за неурочный визит. Тарелку мне выдали. Эх, и что это была за тарелка… Да и тарелкой сие произведение столового искусства можно назвать только спьяну. Была она сантиметров восемьдесят в диаметре, белого фарфора. И только по краю – узкая голубая полосочка, прерывающаяся два раза – один раз для того, чтобы вместить четыре буквы: ЮЗЖД, а второй раз, строго напротив, для рисунка, на котором был изображен киевский памятник гетьману Богдану Хмельницкому.
Эту, так называемую, тарелку я доставил в бригадирскую служебку без приключений, что правда, сломав по дороге голову на предмет предстоящего ревизору испытания.
Что и говорить, испытание оказалось экстравагантным, мягко говоря… Увидев тарелку, бригадирша смела на пол останки натюрморта, откинула за волосы мешавшую ей голову младшего ревизора и водрузила тарелку на стол.
- Сюда гляди, террорист половой, - обратилась она к старичку, - вот ежели у тебя от ЮЗЖД до Богдана достанет…
Через двадцать минут, на каком-то разъезде без названия Вера самолично вышибла обоих ревизоров в предутренний туман и долго еще стояла на площадке, орошая их, дрожащих от утренней прохлады, шампанским из бутылки, подобно тому, как это делают победители автогонок.
Я рассказывал эту историю Гене, а он не смеялся. А потом вдруг спросил:
- А ты знаешь, как ее фамилия? Нет? Вот что смешно, фамилия ее – Завальная. Представляешь, Вера Васильевна Завальная. – и, помолчав, сказал, - ох, и много ж их таких завально-кукольных, шоколадно – вафельных…На нашу погибель