Бессонница

1.
В подполе трудилась настырная мышь.
Где-то до часу.
Потом за дело взялись комары. Пополам с тошнотою.
До трёх.
В начале четвёртого по мозгам простучал тугой дождик. Безразличный и собранный, как палач.
Часом позже за окном проявился горластый птах, неуёмный, будто оперный итальянец.
Дурковатую серенаду подхватила вся пернатая шатия, и вскоре на веранду заявилось уже окончательное солнце. Взорванная светом, деловитая муха достала за пять минут до звонка.
 Звонок, впрочем, был уже лишним.

…бессонница, она, чёрт такой, вроде старости. Что могло произойти днём – произошло, и надо спать, чтоб не думать, а не спишь. Ворочаешься. И, кажется, встань, займись чем-нибудь, дабы прервать хоровод лишних мыслей, возьми, да сделай… Ан нет! Нет силы встать, потому как мыслей этих, в сущности, лишь одна, да и та – злокачественная. Крутится, бьётся, тянет, как на привязи глупый телок, и всё попусту. Дерзкая и гомозливая она только в движении, но движение это по проклятому кругу, вокруг кола, а сам кол вбит туда, где трусливое сердце, и больно от этого движения. Рвёт в сторону бездумный скот, сдуру причиняя незадачу себе, задыхаясь от натянутого, заплетшегося вокруг кола, нерва… Посмотрел бы телок на себя в зеркало, эх! Только тряпку и сосать, недалёкому. Назвать телёнка: Паскаль. Почему? Да всё приличней, чем Ницше.
Бред, бред. Огюст Конт, вон, был позитивистом. И спал крепко, сволочь. Жидкая европейская дрянь. Эталон Европы – Швейцария, где лишь озеро и гвардейцы. На озере зубы болят, а гвардия в Ватикане. А! Ещё часы, шоколад и дерьмовый художник Цорн. Провались они все, вместе с коллайдером, мироеды. И безбожники.
Да уж, если кто и в курсе, так один Бог. Зачем она, бессонница?! Зачем старость?  Ну, явно, не чтобы думать. Скорее уж – думу пережидать. Пока сама не отвалится, не схлынет, как упырь, потревоженный утренним светом, хотя…
Возможно, реально вполне, что она и даётся «пока молодым», чтобы немного прояснить им грядущий ужас беспамятства, безмыслия, в котором цепляешься за соломинку, дабы не отмереть ненароком в разлитой по телу постыдной немощи, столь явной другим, соглядатаям позора, и, досконально ясной себе. Немощь тела, а паче – ума. Состояние, в котором не впадаешь в детство или маразм, - это уж каждому по грехам его, - а лишь изредка выпадаешь из патологии в норму…

Вяло думал невыспанный человек. Вяло глотал безвкусную кашу. Вдруг замер, потрясённый открытием: жизнь стала дряблой. Катастрофически никакой. Однородно склизкой и полупрозрачной, вроде проклятой овсянки, которую жрёшь только от равнодушия и для пользы, а по сути – дерьмо дерьмом, вот только остынет!
В сердцах бросил ложку, но вместо музыкального звона раздался шлепок. Невидящими глазами человек следил, как застывает мутная лужица, объединяя прибор и столешницу, дюраль с ламинатом, недавнюю пищу с отбросами…Мерзость!
Гаже растворимого кофе могла быть только первая сигарета, но она состоялась уже третьей с утра, а потому лишь объективно вредна, без сугубых эмоций. Зато сто грамм «Мировой» оказались страшны, как первородный грех: скоропостижны, предательски и чреваты.
«Мировая – люкс». Он усмехнулся. Дьявол, поистине, мало оригинальная сущность. Всё тот же обещанный в мировом масштабе пятизвёздный люкс; всё то же похмелье за райской оградой. Выбирает, однако, каждый сам.
Он выбрал ещё треть,махнул, запил тёплым кофе. Прислушался к тому, что внутри. Тот довольно молчал. По мнению того жизнь налаживалась. Неукоснительно. И неумолимо.

В деревне от печки не только танцуют. На ней же и спят. Бывает, что вдвоём, или даже втроём, что в некотором роде остро и гламурно. Ещё в ней пищу готовят, и, - кто бы мог подумать?! – парятся. Короче говоря, с печки всё начинается. Растопят, и день пошёл, а в этом дне всё само собой утрясётся.
Очень традиционный и русский подход. Штамп. Человек не любил штампов. Особенно утром.
«Хрен тебе, а не дровишек, - буркнул сурово в голодный зёв, - Духом  Cвятым питайся. Не то треснешь, дура старая».
Уже, уже. Рот у печи жалостливо раскрыт, зато бок разбит трещиной. Подмазать бы стоило….
… показательно, однако. Нагляднее, чем в воскресной школе, как ни крути. Привести сюда, скажем, паству, и вместо проповеди о грехах тяжких, предъявить жаждущим истины: вот так, братцы, и у нас – жрём, пока не треснем. А уж когда треснем, то и погорим в тот самый неведомый час. Хорошо, если не ночью. Ночью, конечно не хотелось бы… Ночью лучше угореть. Аккуратненько...

Мысль про угореть так понравилась, что мазать расхотелось. А вмазать – наоборот. Он и вмазал. Осталось-то всего ничего, граммов двести.Выпил, и вышел вон из избы.

Дух в избе показался  вдруг тяжек. И сильно не свят.

2.
Водка по такой жаре – зло в квадрате. Морок и безобразие. В глазах тьма, во тьме блошки.  Стремительно забродившие мысли подтекают в желудок, и, побурлив для порядку, рвутся в мир. Самым  естественным образом. Тем, что лучше с подветренной стороны в дикой заросли.
Запинаясь на каждом шагу, выдрался сквозь дурную сныть к одинокой берёзе. Даже тень от неё была уродлива и стара. В такой тени и нагадить не совестно.
Не совестно, пожалуй, но неприятно. Беззащитная злость владеет выпавшим в чистый мир городским человеком. Открытым чувствует себя со всех сторон, потому и прячется в тени, спиной к дереву.  В городе грязное дело можно скрыть, а тут, в первозданности, всё дерьмо на виду. Вот сидит он, в позорную пьяную раскоряку, а под ногами копошится целый космос. И старушечья тень шелестит, и столетнее тело  болезненно стонет. Но всё естественно и по уму, интимно и радостно. Только он один не вписывается в идиллию со своим токсичным дерьмом, и нет на него, сволочь такую, Гринписа, чтобы дать пинка за левый могильник. Шевелится под ногами целый мир, а он в него срёт. Омерзительно как-то…
От берёзы к дому ковылял в совершенном расстройстве.

Набраться по жаре дело нехитрое, опыт есть. Он же, опыт, подсказывает, что день вовсе не начинался. Просто вчерашний не кончился. И ещё опыт настойчиво гундит, что скоро, очень скоро, станет удушливо плохо, и лучше продолжить, чем не продолжать, а не то дуба врежешь. Опыта, блять, как у Монтеня. А денег – как у Клима Самгина. То-есть только на пропитание…Впрочем, можно не жрать. От лукавого это, чай не хлебом единым. Тело бренно, а дух животворит.
Насколько убитым оказалось тело, стало ясно довольно скоро. Чтоб к людям выйти, надо в гору идти. Не то, чтоб серьёзно гора, но зимой вполне вниз на санках. Батя, помнится, рассказывал, как в детстве летел  по первому снегу в ящике из под говна. Оно в хлеву на морозе подмёрзнет, станет как та самая швейцарская мазь…или шоколад? – нет, лыжная такая приблуда, чтоб скользить с верещаньем и взвизгами….
Счастливое было детство у бати. В ящике, и вниз. А он вверх, по жаре, и вовсе не молод. Тьфу, пропасть! Что ж  за мысли то в голове, а?! Надо, надо, и поскорей!
Понаехало каких-то чертей, думалось, пока шёл мимо диковинных и высоченных заборов. Сетка, фонари, один мудак шлагбаум поставил…. Кто такие, зачем?! В эти места честные люди приезжают вяло и камерно умирать, тихо вешаться, а не жить – какого же ляда?! Стервь какая-то, в страшной панаме и лифчике, проводила зашоренным взглядом, оторвавшись от клубней. Явно, что заинтересовалась, кто такой бесхозный в их местном раю появился, весь расхристанный и одинокий. Пойти согрешить, что ли….нет уж, это потом, да и вряд ли. Вот Семёныча развальня. А вот и Семёныч, развальня в кубе.
 
-- Здорово, Семёныч, признаёшь?
Налитое похмельем молчанье в ответ. Жив, курилка.
-- Не узнаёшь, старый хрен? Глеб я, Тимофеевны внук.
Что-то промелькнуло в пустых глазах, но минута молчания затянулась.
-- Семёныч, ты гонишь ещё, или как?
Оживление в зале, ущербный рот приоткрылся:
-- Неееее…. Тимофеевны? Той, што с подгоры?
-- Ну так.
-- Ванька, ты?!
-- Спёкся Ванька. Сын я его, Глеб. Ты что, совсем уже облунел, старый?
-- Глеб? Той, што с городу внук?
-- О, дошло…Да, внук, Глеб, с городу.
-- Глеб!!!

В избу к Семёнычу лучше не заходить, это ёжику ясно. Он и тридцать лет назад жил как в кунсткамере, а нынче из раскрытых дверей просто тленом валит. Но покурить за жизнь на крылечке – отчего же. Последний из могикан. Все активные в люлю, один этот  пассивный до жизни, впился в землю как клещ. Он как плесень. Дрожжевой фермент. Насквозь проспиртован. За столько-то лет. А всё в разуме, вот ведь!

-- Угощайся, дед… Что за люди вокруг?
-- А, сынок, всякие… Вон в тимохином – с Москвы, в дуськином тоже…немухин тоже с Москвы, только нерусской…цыган, вроде…
-- Ничего народ?
-- А мне ково? Вона, в Бобровцах…помнишь Бобровцы, ну где…
-- Помню, где лабаз.
-- Какой к ляпу лабаз нонче! Лабаз! Пилорама там. Айзеры. Всю деревню скупили.
-- Чё пилят?
-- Да хер там пилят, дурочку гонют.
-- Конкуренты?
-- Чиво?
-- Ну, ты ж всю дорогу гнал у нас.
-- И, сынок… У них спирт. В бочках. Куда тут. Да и то – спалят. Звери.
-- Это верно, дед. А ещё кто, ну, кроме азеров?
-- А всякой твари…Хохлы вон лес валят. Тагжики…
-- Афроамериканцев нет?
-- Ково?!
-- Негров.
-- Не, этих нет. Ну их к ляпу…говна-то…
-- И это правильно, - затушил Глеб, - а что пьём-то, батя?
-- Как што? – удивлённо вскинулся тот, - Спирт!
-- Спирт, говоришь… Спирт – это духовно, Семёныч. А есть спирт-то? Я бы проплатил....

3.
Неразбавленный спирт стоит пить исключительно стоя. Тогда он в ноги кидается, чтобы сами пошли. А потом уже реверс назад, чисто в голову. В ней светлеет. Это, если холодной водой запивать, а не дрянью. Спирт излишеств не любит, он достаточно благороден.. Пить имеет смысл понемногу, но часто. Тогда будешь двигаться, улыбаться, и даже на что-то сподобишься. Пока ноги окончательно не убьются, и мозг не откажет. Вот тогда садись, разбавляй до классических сорока. И закусывай. Азы.
Глеб и выпил скоропалительно, и быстро ушёл, и почти добежал не оглядываясь. Знал, насколько обманчив невесомый и радостный свет, и как быстро контакты замкнёт, и как плотно накроет с устатку. Ибо это не водка, которой всегда не хватает. Шило тем и страшит, что его всегда много. Особенно на старые дрожжи.

Но пока было в масть. Свет нетварен, вода холодна, лук зелен. И дорога вниз, практически прямо. Всего один поворот, правда левый. Ну, так они уже сорок лет таковы, ничего не попишешь, судьба. Даже - фатум.

Чтобы тупо не рубануться, надо много ходить, мельтешить, дела делать. Глупые такие дела, смешные расклады. Например, взять и разлить горючку в разные фляги. Это, мол, на потом, а не сразу. Сполоснуть зачем-то стакан. Протереть липкий стол. Убить суетливую муху. Есть в этом смысл? Разумеется, есть: растянуть время сомнительной трезвости, зависнуть в предвкушении, приготовиться к казни. Потому как в добровольном уходе присутствует тонкий изыск, свербящее чувство тоски, беспредельной, как любовь, и столь же, как любовь, безнадёжной. Ожидание первого шага, который вроде и навстречу, а на самом деле – к концу. Пожалуй, только алкаш и способен просчитать, что такое любовь, как воткнёт, и что потом будет. Беда в том, что ему лень проводить аналогии, и шаблоны лень наложить, и совсем, если честно, не до того - ему надо выпить. Скорее, пока не проснулся умиротворённый тот, что внутри; личный домовой, бубнящий в закисшем мозгу, глядящий из всех углов, всегда готовый толкнуть в безвольную спину….

Да он уже проснулся, понял Глеб, вздохнул, нацедил полташок, и решительно выпил.

4.
Выпить-то что…
…а вот потом очнуться в тумане. том самом, липком, как душевная грязь, синем по жизни тумане. и смеяться, так тупо ржать в сторону от себя, ибо какой-то урод сотворил чудовищной силы открытие, мол, этот туман похож на обман – надо же! – и все кругом запели,  качаясь в такт, и с прихлопом, блять, и с притопом, с улыбкой и за свои же кровные бабки. ох, любезные, дураки же вы все, недалёкая, скорбная умом сволочь…ну чему тут подпевать, о чём радоваться? посмотреть бы  на вас в этом тумане, тягучем, как слизь и холодном, безбрежном, как злоба…ведь что такое туман? туман – это когда всё. всё – туман. спросить: что, мол, за окнами, как вокруг, солнце? а в ответ: туман, ёпт, нулевая видимость…полёт нормальный…горючее есть, мотор стучит, в башке - чёрный ящик…и страшно, клинически страшно, друзья, потому что в тумане, который везде, всегда что-то кроется, а порой выступает…легче, поистине – на грозу. знаешь, что долбанёт, тряханёт, и высадит в штопор…ну и дальше, в целом, всё ясно. кердык. типа вдребезг. но хоть героически…какой, к чёрту, полёт…разве что на ведьмином помеле…русский лес вокруг, диковинный и жутковатый…да и его, суки, тоже нет, он угадывется…сквозит угрюмой темнотой, рвёт по закраинам влажную серую вату, может хлестнуть по мордам неожиданно выплывшей лапой…хорошо, что еловой, что не лешак, тот кто водит кругами в белёсой тьме, ухает радостным филином за спиной, тот кто яростно весел сказочной злостью, испокон веков шевелящейся вокруг нас, братья-славяне…эх, полоснуть по неправильной роже – пустяк, можно и налитым глазом на сук напороться…упасть что-ли, в волглую мураву, обхватив нескладного себя сразу всеми руками, и отвалиться в зябкий, смертельный, спасительный сон…заморозки уже, к осени катится жизнь, такая вот, сука, имитация вечного лета…но не даст упасть доморощенный русский пан…начнёт язвить, пихать под сердце, жечь позвоночник холодом…и бубнит, как достоевский бобок – снизу, от земли, прямо в сердце…и такую гадость воткнёт в межреберье, что охнешь только, и дёрнувшись сядешь…и будешь сидеть, нервно таращась сквозь молочную жуть на звероватые и гадкие тени…

5.
Он уже пил и стоя, и сидя, и лёжа, вроде как,  тоже испробовал. И ВЫключился, и ВЫпал в бесформенный глюк,  ВЫдрался из него, и опять сел, разбодяжил и ВЫпил. Много ВЫ получалось в этом процессе, стилистически неграмотного, но очень правдивого. Не один уже был, совсем не один. И совсем не с тем, с кем сон сладок.

Сколько лет уже он живёт пополам с этим чёртом? С похмельным ублюдком, что глумясь над ним, то заснёт в мозгу, то проснётся? То умным прикинется, и, плотно присев на ухо, всё обоснует? То визжит свиньёй, дурачка включит? Или сводником выступит, гад, и удачно всё свяжет, так, что потом не развязать? Да что там не развязать – хрен развалишь по-македонски, пусть и с двух рук.
Хуже всего, что спать не даёт. А в последнее время – так совсем безобразит.
Вот как умудрился пригнать взрослого, не совсем безмозглого,  мужика --  в эту глушь? Чего здесь осталось, кроме быльём поросшего холмика, детских дежавю, и взрослого летнего пьянства? Ничего. Холмик в землю ушёл, крест покосился, босоногое детство забыто вполне, тоже ушло, вместе с холмиком. Ну а пьянство – оно и в африке пьянство, всепогодный и гнусный процесс.
Но ведь гнал зачем-то, подлец, свербел в разных органах, вроде сердца….
Нашёл немые и обидные, злые слова. Пригнал. И в стойло поставил: пей.
Зачем спать не даёт? Почто воду мутит? Ту, что давно уже по жилам струит, по жизни говном толкает…Непонятно.
Опять же: напоить – напоил, до леших с русалками. И зачем растолкал, сволочь? Почему бы не дать захлебнуться во сне собственной дрянью? Нет, вытащил из угарной и страшной избы, мотнул по холодку, посадил под яблоньку…под яблоньку, нах… древний образ падения, разбитый морозом символ раскола… Ох и сука ты, бес!
Знал, знал, куда гнать…

Глеб сидел, привалясь спиной к шершавому перекрученному стволу, и под мерный скрип –  за пятнадцать лет нутряной старушечий тон ни разу не поменялся, -- даже не думал, а просто смотрел. Смотрел, и видел. Видел, и отмирал от видений. А вот ТОТ, навязчивый гнус и скотина, отошёл поодаль, в туман, и деликатненько замер.

Вползли в душу перекошенный раковый рот, на мгновение ставшие осмысленными, уже напрочь убитые болью, глаза – Глеб, внучек, не бросай Таню, - и чувство гадливости.
Постояла поодаль и Таня,  задумчиво потирая скулу –  только начала припухать, с губой хуже. Глаза были беззлобны, но смотрели отрешённо и как-то слишком мимо. Царствие небесное им обеим…

Отец прошёл мимо, склонив голову чуть набок, будто прислушиваясь, с недоуменным и жалким лицом. Это до слёз прям: выпивали, помнится, тёрли за высокое, и он, олень, рявкнул в запале – ну что, мол, надо по сто раз повторять, совсем тупой, что ли?
-- Да не слышу я, не слышу – ты что, не понимаешь?! Я уже старенький!
С обидой какой-то, детским голосом крикнул в ответ тогда папа. Он выпил, зубами скрипнул, и отвернулся к окну, что тут скажешь, -- клоун. А когда вышел на воздух курнуть, уже всё забыв и всё выпив, то увидел, как тот ходит, склонив голову и прислушиваясь. Папа не хотел верить в старость. Он музыку любил. Классику. Чччёрт!

Мама, что хотела сюда, в этот запущенный рай, и всегда не могла, вечно в делах по работе. Нет, мама смотрела как всегда – как ты, сынок, ну зачем же так, ведь тебе будет плохо…да я знаю, тебе и сейчас плохо, ничего, обойдётся…. От этой доброты стало совсем уж не очень. Мог бы – заплакал, а так просто заиндевел.

И ещё были много кто, и один, что бессмысленно предан;  и одна, от которой всю дорогу бежал, предавая не раз, и со смыслом. Живы оба, и то…
А вот и он сам, сидящий под яблонькой. Господи, какое тупое лицо… хотя был помоложе…Да, сидел он вот так, готовил страшную месть человечеству, хотел приткнуть господа бога своим добровольным уходом. Решил, помнится, вздёрнуться на этом самом вневременном деревце, ха-ха, вот мудак-то….
Не, передумал тогда, съехал жить. Вот и пожил. И что? Ничего. Разве морда поугрюмей, и коленки хрустят.
Блять, ну почему он тогда не сумел?! Да нет, не глупостей, а по уму?!
Ведь и тогда бежал от себя в этот медвежий угол, и сейчас бежит. Есть такое место, в котором вечное разрушение, страна вечного умирания, в которое можно сорваться, вот и бежишь, ломишься в точку невозврата…А её, эту точку, надо напалмом на РАЗ. РАЗвалить, РАЗдолбать, РАЗрушить! Чтоб неповадно, чтобы навсегда. Слишком тихий этот омут для таких, как он.
Нет, подумалось, всё не так, всё надо совсем по другому. И быстренько. Дерево – срубить, дом – поджечь. Дочку без него родили, родят и сына, дело нехитрое. Мужик не мужик, а жить надо. Точка.

6.
Странно, как спокойно, как сонно стало вдруг. Сонно, как в детстве. И хмель, сучий, звериный хмель ушёл, прям не верится. А самое странное – мысль. Какая свободная, ясная мысль. Как после спирта, если стоя, и чистого. «Ведь это не ты за меня думаешь? – покосился в сторону ТОГО, что всегда где-то слева, - Это я сам?». «Конечно, сам. Меня нет, ты сам, всё сам, будь уверен». Хорошо. И туман неплох, сонный такой, в нём как в мёртвом море, растворяешься. Старость ещё не пришла, а бессонница кончилась.
Спать.

7.
Сына без него и впрямь родили, тут он не прогадал.
 А вот с бессонницей прокололся.
 Настоящая бессонница только начиналась.