Теория литературы

 
Творчество движется по окружности. Жизнь бьет прямыми в корпус.
Вот меня часто спрашивают, дескать, как вы стали таким крупным писателем. И я не лицемерю в ответах, отвечаю честно, как стал крупным…И даже обещаю сесть на диету. Завтра.  Насчет писательства, в основном, молчу. И ничего не обещаю.
Впервые жажда сотворить чегой-то гениальное в плане литературы появилась у меня классе в пятом. Я даже записался в литературный кружок, которым ведала учительница украинского языка, и отметился в пресловутом кружке великим, без всякого сомнения, стихом про страдающую под гнетом военной хунты… нет не так… под гнетом ПРОДАЖНОЙ военной хунты далекую страну Чили. Как хорошо, что время безжалостно смыло со своих страниц сие произведение. Помню только, что строк в нем было около тридцати, причем каждая начиналась со слова «Чили». И все это на рідній мові… И монорифма ко всем прочим отсутствующим художественным достоинствам. . Думаю, что ежели б в те годы этот стих попал к Пиночету, то судьба Луиса Корволана сложилась бы иначе. Тем не менее, стих попал в ежеквартальную стенгазету литкружка и я был вынужден еще довольно таки долго терпеть издевательства старшеклассников, чьи возгласы: «эй, поэт» отнюдь не радовали и не сулили ничего хорошего. В общем, до вершин поэзии подняться в те годы мне было не суждено, тем более, что я увлекся авиамоделированием и скрупулезно гнул на паяльнике бамбуковые палочки, которые должны были стать нервюрами в моем первом самолете. Точнее, в планере. Планер я, помнится, сваял. Даже написал на фюзеляже Крылья Советов. Но, то ли недогнул нервюры, то ли еще что было не так. Разбился мой планер вдребезги при первом запуске. Причем, что было обидней всего, руководитель авиамодельного кружка объявил после моей трагедии, что специально довел мой проект до краха, чтоб на моем примере рассказать, что было неправильно и как надо было делать. Редкий был Макаренко, надо заметить…
И тогда я решил играть по-крупному. Уже через три дня я исписал целую тетрадь буквами, которые в комплексе назывались словом «роман» и носили название «От винта!» Надо ли говорить, что это было произведение из жизни летчиков. Я очень хорошо помню, что эпиграф к сему произведению (а как же без эпиграфа) я сочинил сам. В стихах, естественно:

Взлетают в небо «ишачки»
Рвут воздух в клочья их моторы
Слышны лишь крики: «От винта!»
И вторят им разбуженные горы.

Даже страшно, оттого, что я это помню.  Ну, конечно же, после слова «ишачки» стояла звездочка для «невченых», кои могли узнать из ссылки внизу страницы, что именно так называли истребитель И-16. Почему нет рифмы между первой и третьей строкой, а также, кто кого рвет в клочья, в ссылке не объяснялось. Несмотря на эпиграф, герои моего романа летали на штурмовиках ИЛ-2. И чего только не было в этом моем «романе». Все прочитанные к тому времени произведения о летчиках были переварены и выплеснуты на страницы произведения. Война была яркой и красивой, как игра в войнушку. «наши» побеждали, главный герой скромно и целомудренно влюблялся. И свадьба в конце полотна. До свадьбы я не дотянул. Помешал отец. Он случайно прочитал несколько страниц и высказал невнятные сомнения, касающиеся художественных достоинств моей нетленки, порекомендовав все же сначала, до того, как показывать сей опус кому-либо, чуть поднабраться знаний в некоторых смежных с авиастроением областях, и определить хотя бы для себя, сколько же у Ила второго было плоскостей – одна или две. Так меня отвратили от писательства в очередной раз, как оказалось, не в последний. Но, недолго погоревав об отсутствии пророка в своем отечестве, я вошел в тот возраст, когда волновать начинают вещи несколько более приземленные, чем метафоры и ассонансные рифмы.
Ах, какое это было время! Вокруг роилась тьма на все вкусы красивых девушек, с коими только Сирано не знал бы что делать. Ибо читать стихи им было совсем необязательно. Тем паче свои стихи. Потому при всех прочих равных ранний Есенин проходил как: «вот тут накорябал утром. Спецом для тебя». И уже можешь рассчитывать на лишний поцелуй. В щеку. При прощании. Не позже десяти вечера, потому как папа у нее строгий.
Тяга к, скажем так, творчеству вернулась уже в институте, где-то к концу первого курса. Когда организм наконец-то свыкся с новыми нагрузками, а мозг осознал новый статус. Именно тогда я вдруг понял, что не тем занимался все это время. Я понял, что мой удел –не стихи. Мой удел песни. Ибо я знаю не три, а где-то семь-восемь аккордов на гитаре, чего должно вполне хватить для того, чтоб дельфины подплывали к ладье, на которой я пою. Плывя. Или плыву поя. Страшно, что представления об авторской песне были у меня в те годы настолько зачаточными, что я некоторое время всерьез полагал, что мои «типа песни» могут кому-то нравится. Сейчас стыдно об этом вспоминать. Я писал обо всем. Писал много и беспощадно. Тогда было модно страдать от неразделенной любви. И я писал об этом. Песня называлась, как мне помнится очень длинно: «Банальная история о первой и неразделенной».
 
Мне не от кого больше ждать письма
Банально как – она меня не любит.
Любовь всего лишь не разделена
Ну что же, пусть. Целее будет.
 
Было еще четыре, по-моему, строфы такой размазни, а потом была кода:
 
И вот печален я, как клен опавший
И снова начинаю все с нуля
Поскольку вспоминаю день вчерашний,
Где счастлив был, ведь ждал еще письма…
 
Боже мой, и еще эта рифма – нуля-письма… Но из пестни слова не выкинешь.
И чего только не было. Даже партию в преферанс как-то зарифмовал. Вот, к сожалению, только припев помню:
 
Стол жизни ломберный ты мой
Уж липнут карты к твоему сукну,
А я твержу, качая головой:
Не лошадь карта, повезет к утру…
 
А вот еще про любов:
 
Я не поэт, а значит потому,
А вовсе не в угоду рифме рваной
У классика я выхватил строку:
Герой не моего романа…
 
Или вот:
Я жил как все, был смел и мил
Светил не тускло и не ярко,
Стать для тебя хотел «одним»,
А стал одной трехмиллиардной.
 
Почему именно трех миллиардной, а не пяти, семи… Не помню.
 
 
Потом, много позже, я все-таки прибился к стае КСПешников, где мне в очень короткое время сделали несколько прививок от безвкусицы, и я даже написал несколько вполне приличных стихов, кои мне даже позволили почитать со сцены. Насчет моих погуг в плане игры на гитаре, мне ничего не сказали, но попросили просто читать стихи. Мол, петь у нас все умеют.
 
А потом был бизнес, за время работы в котором я могу похвастаться только «фирменным» пунктом в контракте « на все время действия контракта фирма имярек является собственником товара, поставленного в рамках контракта». На практике это выглядело так: «вы нам тут за товар не заплатили, так мы хотим глянуть, есть ли он у вас на складе. Ежели нету, то ай-яй-яй…» А времена были жесткие, начало девяностых. Ну, а гордиться выкрутасами в переписке с налоговой и госадминистрацией вообще вряд ли стоит.
 
То, что я делаю сегодня, я стесняюсь называть литературной деятельностью. Для меня это, как если бы кто-нибудь из выкормышей украинской фабрики звезд начал называть то, что он делает своим творчеством.
Пишу. Иногда получается. Иногда печатают. Интересно, что иногда даже читают (здесь бы смайлик вставить). Но все время жжет мысль, что не туда иду. И хотя я уже прекрасно знаю сколько плоскостей у Ила второго, дельфины к моей ладье все еще боятся подплывать. И, между нами говоря, правильно делают
 


Рецензии