Малышка - Ева Шелест

Моим друзьям из ТР посвящается.      


         Голос мягкий и трепетный осторожно закрадывался в распахнутую настежь душу. Он крался как вор, привыкший всегда и везде входить через заднюю дверь. Вползал утренним туманом, просачивался талой водой. Голос обволакивал и ласкал каждый лепесток на уже готовившихся ко сну цветах. Каждую веточку, каждый листочек на утомленных яростным зноем южного лета, деревьях. Он проскальзывал мимо людей, оставлял им немного себя, и стекал быстрой змейкой, вниз по лестнице к тихому морю. Там, у самой кромки воды, в почти полной темноте, он угасал.
         Вот, уже который день, она не могла дождаться вечера, чтобы ускользнуть незаметно из дома, или уйти, совравши, что идет гулять с подругами. Никаких подруг ей сейчас не нужно было и в помине. У нее появилась тайна. Эта тайна не давала ей спать душными ночами, а днем мешала думать. Она усиливала во стократ ее, еще юношескую неловкость, заставляла краснеть за не вовремя или не к месту сказанное слово. Тайна пряталась в ее блестящих от восторга глазах, под сенью темно рыжих ресниц. И лишь лукавая улыбка, время от времени появляющаяся на ее детских губах, могла выдать ее с головой. Если бы кому-нибудь было до этого дело.
         Вот уже, который день он в этом Богом потерянном рае. Смешно и грустно. И легко.
Зачем он здесь? И кто он сейчас? Предпочтительно думать, что он просто человек. Сейчас. Хотя бы, на короткое время. В свои сорок лет он чертовски устал от жизни. Частенько хотелось махнуть с утеса в море и раствориться в нем до самой последней молекулы. И может быть тогда, он почувствует, наконец, так давно и безвозвратно утерянную свободу.
Сюда его зазвал старый приятель. Они столкнулись случайно в серой Москве.
Выпили, разговорились и тот предложил ему поехать к морю. В старый, еще сталинских времен, небольшой дом отдыха. Сказал, что там его доставать никто не будет, и он сможет отдохнуть по человечески. Но, все же, гитару с собой взять стоит. Он назвал приятеля «жуликом», и через несколько часов, уже стоял у моря и любовался восходом.
          Вот уже, который вечер, он выходил на маленькую сцену, окруженную со всех сторон платанами и цветущей акацией, опускался на высокий стул, брал в руки гитару и ждал.
          Его друг не соврал, здесь действительно было спокойно. Никто не лез за автографами, не пищал, не бился в экстазе и не падал в обморок. Публика подобралась степенная и приличная. Отдыхающие тихонько собирались и также тихонько рассаживались по местам. И даже на территории дома отдыха, на какое – то время, становилось тихо.
          Она появлялась всегда с опозданием на пару минут. Юная еще совсем девочка в дешевом розовом платьице и с неизменной баночкой «Пепси» в руках. Она становилась всегда в одном и том же месте, сбоку от входа, опиралась спиной о деревянные перила, замирала. И только тогда его пальцы нежно касались струн, гитара послушно отзывалась, а его бархатный голос преданно следовал за аккордами. За многие годы он научился чувствовать зал. И сейчас, во всеобщее тихое блаженство и расслабленность врывалась дикая волна почти космической энергии. Она исходила от этого маленького создания,  из ее распахнутых навстречу зеленых глаз, от уже почти сформировавшегося тела. Энергия охватывала зал, мяла, коверкала лица, и, добравшись до него, вонзалась в грудь, разрывала ее и растекалась внутри, теплой, восхитительной волной. Он закрывал глаза, чтобы не видеть ее тициановские волосы, мягкими волнами струящиеся по плечам, и спадающие на не большие, чувственные холмики, под тонкой, розовой тканью. Чтобы не видеть ее загорелых детских ручек с потрескавшимся красным лаком на коротких ногтях, нервно сминающих банку с яркой надписью. Чтобы просто – чувствовать ЕЕ.
         Она всегда уходила, не дождавшись, пока смолкнут последние звуки его гитары, и зал разразится аплодисментами. Тогда, он становился уже не ее. Она, спотыкаясь, брела домой, не видя и не слыша ничего вокруг себя, прокрадывалась бесшумно в свою комнату и неслышно ложилась в постель. Бессонная, душная ночь, нахлынувшими и отступавшими волнами, приносила то сладостные мгновенья безумной страсти, рвавшие ее, еще не познавшее силу мужской любви, тело на части, то горькое сожаление, смешанное со слезами и тихим стыдом.
          Он плавал душными ночами в море. Прохладные волны ласкали его тело, и от этого становилось еще невыносимей. Он пугался своих мыслей, своих чувств. Старался думать о доме, о семье, о работе. Но безудержные мысли не слушались, и упорно возвращали его, неудавшегося беглеца, к ней… Сколько ей? Тринадцать, четырнадцать? Боже! Он сходит с ума… медленно и неизбежно. Он как-то добирался до номера, врубал на полную кондиционер, ложился и метался остаток ночи на смятой и влажной постели.
         И вновь, каждый вечер, он выходил на сцену, присаживался на высокий стул и ждал. Страшась, что сегодня она не придет, и он больше никогда не ощутит ту самую, мучительную, сладкую, такую грешную и такую желанную волну, посланную ее маленьким телом… Скоро все закончится…
          Скоро все закончится. – Думала она, спешила, входила в зал и становилась сбоку от  входа. Замирала. Ловила его бархатное «Эй, Малышка», трепетала и раскрывалась.