Лазарь

А ещё был Федотыч собачеем. Редким для тутошних мест. Местные отчего-то, даже если и держали собак, то относились к ним небрежительно, и те вечно оставались голодными, лишь летом подкармливаясь за счёт сердобольных дачников. Федотыч же своих собак любил и жалел. Зимой ходил пешком из города, чтобы покормить их. А заодно подкармливал и других. Собаки платили ему взаимностью. Они, тонко чувствующие людей, всегда норовили притулиться возле него. Даже от собственных хозяев. А Федотыч жалел и не гнал. Какое-то время жили у него две дворняжки, Пулька и Катя. Их не стало в один год. Первая попала под машину, вторую убили шарившие зимой по дачам воры. После этого Федотыч зарёкся заводить собак, но притулилась новая – и не прогнать же! Новая оказалась помесью дворняги и бойцовой породы. Огромная, лобастая и на удивление добрая собака (злых у Федотыча и не бывало, точно перенимали они хозяйский нрав). Встречая её на дороге, я не боюсь её зубов, а опасаюсь лишь, что от избытка чувств она сшибёт меня с ног. То ли дело дети! Четырёхлетний сын моей подруги, ростом аккурат с эту псину, ласково обнял её за шею, и она облизала лицо его. Походили они в этот момент на Багиру и Маугли. Собаку, к слову, так и звали – Багира…
Лишь один недостаток был у Федотыча. По временам он, по собственному его выражению, «заболевал». «Заболевал» тяжело и надолго. По-русски. Пил он тогда по-чёрному, отчаянно, беспамятно, пил всё, что попадало под руку. В прошлый год «болезнь» затянулась на всё лето. Жалко и страшно было смотреть на человека. По утрам, чуть протрезвев, Федотыч выходил из дома, засматривал встречным в глаза, ища в них прощения.
- Дочка, ты это… Ты только не обижайся на меня, дочка… Угодил я в этот круг – не вырваться… Если б ты знала, как тяжело, как плохо… Ты не обижаешься? А мама? Ты прости, дочка… Прости… - бормотал он со слезами.
Это был – Мармеладов. Человек падший и страдальчески осознающий своё падение. С покаянием ходил он к тёте Арине, женщине богобоязненной, глубоко верующей. С нею делился желанием покончить с жизнью вообще, коли нет сил покончить с её недостоинством. Тётя Арина остерегла от такого великого греха. О том разговоре рассказывал он сам, в день нашего отъезда, выспрашивая, верю ли в Бога я, верит ли моя мать, повторяя, что сказала ему тётя Арина.
- Правильно, правильно… В Бога нужно верить… - твердил Федотыч с убеждением.
В тот день, всё ещё сильно «больной», он принёс матери большой букет хризантем, с неведомо откуда взявшейся галантностью поцеловал руку. Мы уезжали и, казалось, что из своей «болезни» Федотыч уже не выберется. Оставалось лишь молиться, чтобы Бог дал сил одолеть недуг.
И Бог сил дал. Этим летом Федотыча было не узнать. Ни следа «болезни». Зимой врачи предупредили его, что пьянство приведёт его, уже теряющего зрение, к полной слепоте. И – подействовало. Заблестели на носу Федотыча очки. Вновь хлопочет он по хозяйству, порядком заброшенному в прошлый год, и кажется очень схож на солженицынского Спиридона. А вокруг скачет, резвясь и пугая слабонервных прохожих, красавица Багира…