Однажды преступив черту. Встреча с тунгусами

                Глава четырнадцатая
 
                Встреча с тунгусами

   Который день  бродит по прибрежной тайге Антип.  Он мрачен и сердит.Ни лосиных лёжек, ни оленьих троп,  никаких следов – ни звериных, ни человеческих, ни малейших  признаков тунгусского стойбища. Кругом умолкшая, суровая, дремучая тайга, окутанная снегом, занесённая сугробами и оглушённая лютыми морозами.  Только где-то на ближней сопке,  в густом сосняке     настойчиво долбит сухую лесину  проворный, неутомимый дятел.
   
   У плавной излучины реки Антип,  преодолевая  тупую  мозжащую боль в раненой ноге, по крутому обрыву вскарабкался на противоположный берег с кустами тонкоствольного краснотала, покрытыми снежным хрусталём. Взобравшись наверх, он остановился и, переведя дух,  немного углубился в чащу леса. От неожиданности сердце его учащенно забилось: на снегу были  видны  свежие оленьи следы. А еще через минуту из тайги потянуло дымком костра -  где-то совсем рядом   кочевое стойбище тунгусов! Антип, судорожно раздвигая руками ветви в стороны, перебрасывая их через голову,  стал быстро продираться сквозь непролазные заросли ольшаника и шагах в пятидесяти от себя увидел тунгуса.
   
   Тунгус был весь в меховых одеждах,в звериных шкурах, за плечом - ружьё. По всему поясу его, как бахрома, навешана подстреленная белка. Увидев Антипа, тунгус сделал несколько шагов назад и стал быстро удаляться прочь.
   
   – Стой, стой  стой…  Не бойся, бойе! - закричал ему Антип.
      
   Тунгус в нерешительности остановился, и Антип вплотную приблизился к нему.  Молодой  тунгус с опаской  измерил глазами  Антипа с головы до ног и гортанным голосом  пролепетал:
   
   – Пошто здесь, луча , откуда? Сдурел ты… зима… худой одёжа.  Худо дело, околеешь…  айда в чум, гость будешь…  тайга пропадешь… шибко мороз!
 
   – Нет, бойе, для меня – дело привычное. Жена у меня осталась  одна в зимовье… Голодная …  Ждёт...  А у меня ни припасов, ни пороху, ни дроби.

    – Э, худо…  баба одна тайга…  худо. Ну, айда в чум!

   Молодой тунгус вывел Антипа на  заснеженную поляну, и он увидел перед собой несколько чумов  в виде серых конусов, утопающих в  снегу. Здесь же, в стороне от них,  оленьи нарты. Рядом, разгребая копытами снег, паслись олени: красивые, крепкие, с блестящими чёрными глазами, с ноздрями, обросшими ледяным куржаком.
   
   Антип, подняв шкуру завешивавшую вход, вошёл в чум - сооружение  из двух дюжин гладких жердей, поставленных конусом и обшитых снаружи звериными шкурами.    В центре чума, под тёмным сводом  из оленьих и лосиных шкур, горел огонь.

   Бронзоволицый старый тунгус - сухонький, со скуластым, морщинистым, изрытым оспинами  лицом,  с жиденькой седой бородкой и косичкой волос на затылке, сидел у очага и, посасывая трубку,   варил  в медном  калане  мясо.От калана исходил вкусный  мясной дух  преющей сохатины.  От этого духа и от предвкушения вкусной еды у Антипа помутилось в голове,  он покачнулся и    стал медленно оседать  подле очага на звериную шкуру. Старый тунгус живо подхватил Антипа под  руки и усадил   за  очагом,  напротив  входа - на почётное  для  гостя  место  в  чуме.

   Антип  молча сидел подле очага на тунгусском  меховом  кумалане, сшитым из шкур оленьих голов  и камуса. Огонь калил его намерзшееся лицо,    до боли пёк глаза, и приятное тепло медленной волной  разливалось по его жилам.

   Через полчаса  тунгусы угощали разомлевшего от тепла Антипа жирным мясом, сочными кусками копченого сига,  тонкими, длинными завивающимися пластиками талака – строганины  из мороженой рыбы, ароматным свежезаваренным кирпичным чаем.   
Антип с жадностью  накинулся на мясо и поглощал его с прожорливостью голодного  зверя, запивая чаем, звучно втягивая его из большой кружки.

    Старый тунгус с угрюмо-сосредоточенным выражением лица сидел рядом,  чистил свою выгоревшую курительную трубку,  набивал её новой порцией табака и, выуживая из калана особым  крюком  куски мяса, подкладывал  Антипу ещё и ещё, пока тот не насытился.
   
   Смертельно усталого, разморенного жаром костра и обильной, сытной едой, Антипа познабливало и клонило ко сну. Устроившись на брошенной  в чуме медвежине, Антип тотчас заснул мертвецким сном.
   
   Старый тунгус Амака сидел подле спящего гостя и сосал свою трубку.Через дыру – харан – заглядывала в чум полная луна.
   
   Под утро Антип занемог.  Он горел, надсадно и тяжело кашлял, держась бледными, костлявыми руками за грудь.  Кроме того,  тупо, нудно  ныло  вновь распухшее колено и бедро. Антипа трясло от внутреннего озноба, в груди клокотало. На синюшно-бескровном лице проступала липкая испарина.
   
   – Больно худо… совсем худо дело, – бормотал  Амака, натирая волосатую, воспалённую грудь Антипа медвежьим жиром и кутая его  в оленью шкуру.
   
   Тяжело хворал Антип,  неделю валялся в бреду, лежал в лёжку, но вот   на месте затянувшейся раны   бедра  открылся  свищ  и  обильно отошёл  гной, после чего Антипу стало легче.    Молодое, сильное тело  хоть и с трудом, но   перебороло  недуг: жар спал, дыхание выровнялось, стали возвращаться  былые силы, и Антип  встал на ноги. Надо было возвращаться назад, к Дарье. Как там она одна  в далёком зимовье, на берегу студёной реки, без  провизии, без Антипа?
   
   – Куда торопись, зачем? Неделю живи, другой живи, кушай есть, амикан   бей, мало-мало сохатый стреляй, куда спеши? Радуйся, что живой! – уговаривал Антипа старый тунгус Амака.
 
   – Да, едва одыбал,  уж подумывал, грешным делом, что  богу душу  отдам.  Ослаб я после ранения, а тут намёрзся, застудился тайгой, –  отвечал Антип. – Загостился я у вас, Амака,  пора и честь знать!  Баба  голодает, наверняка уже потеряла меня, чую, что  ревёт,  беспокоится!

   – Баба  хорошо…  Мой баба Чина околел…  Чёрный царапка  забрал… Дочка околел…   Много лун уж минул... Одни теперь…   Сын Торганэй  да я… Баба Чина нет… худо, шибко худо!– с грустью произнёс старый Амака.
   
   Тунгусы  отсыпали  Антипу   пороху  и  дроби,  щедро поделились солью и чаем, нарядили в поношенную, но ещё крепкую ездовую парку из оленьих шкур с вязками из замши-ровдуги, обули в добротные высокие унты – гурумы.  На голову его водрузили трёхклинную меховую шапку, и надели тёплые рукавицы-мохнушки  из лисьих лап с прорехой  повыше большого пальца на ладонях для скорого высвобождения руки  во время охоты. В мешок его вложили  кусок тёмно-розовой вяленой сохатины и пару ломтей бурой жирной медвежатины.
 
   Глядя на Антипа, одетого в меха с ног до головы, старый  Амака лепетал:
   
   – Шибко, паря, хорошо. Гуляй тайга, стреляй белка, сохатый бей. Пурга, мороз нипочем... Шибко хорошо!
 
     Антип и молодой тунгус Торганэй вышли из чума. Был ранний час. Над тайгой за Тунгуской тихо светила  мутная  луна. Восток  уже окрашивался  алой зарею.
   – Звезда,  однако, шибко блестит, дым от чума низко земля клонит… Мороз не будет… тепло будет, – сказал Торганэй.
   
   Промерзлое солнце стало медленно выползать из-за дальней сопки, когда  молодой тунгус усадил Антипа с его  поклажей на оленью нарту. Заскрипели нарты на полозьях, олени сдвинулись с места, натягивая упряжь.
   
   Спокойной рысцой, под монотонный звон колокольчика-конгилона,  живо бегут  олени. Под копытами их резвых ног звучно похрустывает слежавшийся снег. В их мощных ветвистых  рогах свистит и  завывает морозный вихрь. И вот  лёгкая нарта скатывается с высокого речного берега на занесённый снегом лёд Тунгуски.  Торганэй  широко размахивает   хореем,   гортанно кричит на оленей,  и они    во весь дух несутся  по искрящейся на солнце снежной речной глади.
   
   На другом  берегу   Антип и молодой тунгус тепло простились.
 
   Как безмерно в эти минуты был благодарен Антип  этим добродушным, приветливым, гостеприимным, до наивности доверчивым людям.  В который  раз они бескорыстно, по-братски, помогают ему - чужому, случайному человеку, спасают его от голодной смерти.
   
   Антип с увесистым  мешком за плечами удалился  вдоль берега реки уже на полверсты, а одинокая фигурка Торганэя,  помахивающего вслед ему рукой, всё  ещё  виднелась на фоне белого  снежного безмолвия.

( продолжение следует)