Однажды преступив черту. Гостинец от тунгусов

  Глава шестнадцатая    Гостинец от тунгусов

 Смеркалось, когда Антип, поспешно стащив с плеч тяжёлый мешок и, оставив его у входа, отворил дверь зимовья.
   
 В печке-чугунке  ярко пылали, постреливая, берёзовые поленья.Дарья сидела на нарах. Увидев Антипа, она порывисто кинулась к нему и повисла на его шее. Антип, заключив её  в  крепкие объятия, исступленно целовал  её усохшие  губы, бледные щеки,  солёные от слёз радости глаза.
   
 – Как ты  жила без меня, Дарьюшка?  Затощала ты!  Ишь, как с лица-то спала. Сейчас, сейчас  я  попотчую  тебя.  Скудный  стол   позади. Теперь мы богаты, у нас много мяса!  С таким харчем не пропадём!
   
  Дарья радостно глядела на Антипа, на его худое  лицо, всё ушедшее в рыжую бороду, на его глубоко ввалившиеся в глазницы, поблекшие синие глаза.
      
  – Тошнёхонько мне без тебя. Не могу жить с тобой порознь, стосковалась я, Антип,  ждала тебя со дня на день. Вся душенька изболелась. Думала, уж не разнемогся ли дорогой,  не навалилась ли  лихоманка кака.   Дурной  сон привиделся третьего дня  – тихо  говорила  она, целуя его обыгавшие от мороза  и ветра губы, и давая  волю своим слезам.
   
   Все прошедшее время душа её была в непрерывном томительном ожидании и тревоге. Она волновалась за Антипа, боялась за себя, за  будущего ребёнка, который  все настойчивее  и настойчивее давал о себе знать, напоминал о себе,  легонько толкая Дарью в бок.Все проведенные в одиночестве дни она держала в каменке огонь, варила  чай из сушеных ягод. Главной её пищей были кедровые орехи. Она их грызла с утра до вечера, и от этого, язык её покрылся болезненными трещинками и кровоточил. Она особенно страшилась надвигающейся зимней  чёрной ночи. Дарье казалось, что не будет конца этому слепому мраку, этому надоедливому ветру, который с неистовой силой носился над её убежищем.  Ей грезилось, как то ли лихой, разбойный человек, то ли лютый неведомый зверь крадётся  сквозь потёмки к зимовью и топчется у  входа. Сердце в её груди сжималось от страха, и крупные слёзы катились из глаз, пока она, наконец, не погружалась в тревожный, тяжёлый  сон.
   
   Ярким пламенем горел в  печи зимовьюшки огонь. Булькала в котле похлебка с большими  кусками  лосятины, источая мясной сытный  аромат. И вот уже Антип  с  Дарьей с аппетитом поглощали жирные куски  мяса, и  сохатиное сало таяло у них во рту.
   
  – Ешь, ешь, Дарьюшка, набирай тело, питай дитё, –  наставлял её Антип.
   
 Он   ласково смотрел на Дарью, на её милое, счастливое лицо,  на её еще больше округлившийся за время его отсутствия живот, на исхудавшие проворные руки. И прилив нежности  подступал к его сердцу. Как здорово, что Дарья рядом с ним в этой таёжной глуши. Чтобы он делал сейчас без неё, смог ли прожить он один в тайге без ясного,  тёплого  взгляда  её нежных и ласковых глаз? Ему захотелось сейчас сделать для Дарьи что-то приятное, чем-нибудь порадовать её  истомлённую долгим ожиданием душу.Вспомнив о медальоне, до блеска начищенном им о край шерстяного шарфа, Антип извлек его из кармана парки и протянул Дарье.
   
   – Это тебе гостинец от тунгусов,-  тихо произнес он.
   
   Дарья  взяла в руки  медальон, приблизилась к огню, чтобы  лучше рассмотреть его,  и … застыла в оцепенении. Она не верила, она не хотела верить своим глазам.    Это был золотой медальон в форме раскрывающегося «сердечка» на серебряной витой цепочке. Дарья тотчас узнала его. Она трясущимися пальцами раскрыла «сердечко» и, как и ожидала, нашла в нем миниатюрную иконку Девы Марии с младенцем.
    
   Да, сомнений не было - это был медальон её отца.В детстве отец  рассказывал ей, что ему, десятилетнему ребенку, повесила на шею  его умирающая мать.   
 – Фролушка, милый, родный ты мой, не жилица я на божьем свете, помру  я скоро.  Прими от меня оберег и материнское благословение. Да будет навек над тобой воля  Господня. Будь счастлив, детка моя,– еле шевеля губами, произнесла она.   
   На другой день её не стало.
   
   Фрол рос без матери, но безумно любил и боготворил её, свято чтил её память. Подаренный матерью медальон с иконкой Богоматери он, не снимая, носил на шее, как амулет. Всегда брал его с собой в тайгу, считая, что он хранит его от несчастий и приносит удачу в охоте.
   
   Дарья вплотную приблизилась к Антипу. Её темные глаза пристально смотрели на Антипа в упор.
   
   – Это медальон моего тятеньки, пошто он  у тебя?  Где  он,   где    тятя, Антип? – взволнованно спросила она.
   
    Антип стал подробно рассказывать Дарье о том, как наткнулся  при расчистке зимовья на человеческие останки, как тайком  от неё схоронил их на крутояре.   
   – Ты не знаешь об этом, Дарья, а ведь мне довелось видеть твоего отца, провести с ним целую ночь.
   
   От неожиданного признания  глаза Дарьи широко раскрылись и впились  в Антипа.
   
   – Ты пошто никогда не сказывал  мне об этом, Антип?»-  тихо спросила  она.
   
   – Не сказывал. Не хотел будоражить  душу твою, Дарьюшка, воспоминаниями об отце.
 
    Дарья    слушала  его рассказ   молча, и слезы текли  по её исхудавшим щекам.
   
    В то время без приюта скитался   Антип  по тайге.  И так опостылела ему  эта бродяжья, бездомная жизнь! Одичал он, как зверь, зачерствел  сердцем, душа  его огрубела.
 
   Как-то зимой  ночлежил он у костра, устроил  логово из пихтача, сидел у потрескивавшего  огонька и    направлял  чай.  А морозец  так и драл  деревья, так и стонал  в промёрзших  древесных стволах.
   
   Из глубины тайги донеслось эхо выстрела. Через минуту выстрел повторился ещё и ещё раз.  В тайге ночью стрелять могли  только в случае  крайней нужды. Антип  понял, что кто-то, наверняка, заблудился в ночи. В тайге не без этого, в тайге это часто бывает. Отозвался он, дважды выпалив вверх из  своего  старенького, видавшего виды,  дробовика.Вскоре послышался заливистый лай  собаки и подходит к  огоньку человек, по всем приметам – охотник. В меховом полушубке, в беличьей шапке-ушанке, в унтах,  с мешком и двумя охотничьими стволами  за спиной. Ростом высокий, на тело плотный, с задубевшим, крепко прихваченным морозом лицом,  поросшим чёрной густой щетиной. Верхнюю губу его окаймляли небольшие  смоляные усы.Поприветствовал Антипа, повесил на сук   малокалиберную винтовку, приставил к стволу  дробовик -  гладкоствольную  берданку шестнадцатого калибра, снял со спины увесистую котомку и подсел к огоньку, властно прикрикнув на захлебывающуюся от лая собаку – рыжую рослую  красавицу- лайку. Та, виновато виляя хвостом, покорно легла подле его ног.
   
    Они разговорились.
   
    Неожиданный гость оказался с берегов Лены и назвался Фролом.  Белковал он в здешних  лесах. В этот день припозднился   с возвращением в зимовье, притомился  и немного заплутал. Мог бы ночь скоротать у костра, такое  не раз у него бывало, зимняя ночёвка у костра  была для него  в привычке, но где-то в пути обронил спички. А без огня зимой в тайге  в лютый мороз до утра не продержаться, застынешь.  Вот и дал Фрол три выстрела в воздух, рассчитывая на удачу, и услышал  ответные выстрелы Антипа.
   
    За чаем рассказал  Фрол о своей деревне, о житье-бытье. С какой необыкновенной любовью и нежностью говорил он  Антипу о своей жене Матрёне, о дочке Дарьюшке.
 
     – Душевная у меня жинка, ждёт, беспокоится! – с гордостью говорил он.
    
    Расспросил Антипа, кто  он, откуда.  Из страха выдать себя,  Антип  отвечал ему  уклончиво, больше отмалчивался. Не мог  он  в его  положении сразу распахнуть перед чужаком свою душу. Но Фрол из сбивчивых  ответов  Антипа быстро сообразил, кто  он такой, что  за птица.
   
    Фрол оказался не из молчаливых. Разговор  их вязался все больше вокруг охоты, о тайге, о собаках.
 
   – Откуда  быть в  тайге  нонче   белке!  Ни грибка, ни ореха не было, ни листвяной, ни еловой  шишки. Да и  соболь расплодился  по  лесистым хребтам. А где соболь, там  в тайге  пусто:  ни белки, ни колонка тебе, ни горностая, ни рябчика. Шибко давит он их зимой. В позапрошлый сезон брал тут по тридцать, а то  и до полсотни белок на день. А нонче – хошь из тайги беги!А белка хороша! И промышлять её, и  ободрать – удовольствие,  радость для меня. И мясо есть при нужде можно. А на соболя добру собаку-соболятницу надо.
 
    Много лет был у меня  толковый, умненький  соболий пёсик, с хорошим чутьём и острым зрением, лёгкий на ногу, проворен и ловок! Сколько мы с ним исходили по тайге, сколько соболей, белки  взяли!   И вот,  год назад, ёлки зелёны,   занедужил вдруг и  в три дня  испустил дух. Тоскливо мне теперь без него!Присмотрел я  тут себе  в соседней деревне щенка, да мал ещё. На следующий сезон  токо  муштровать зачну.
 
      А эта  соболя не берёт,   сызмальства натаскана на белку. Может   случаем  и за соболем увязаться, на дерево загнать, но выслеживать его не умет. Облаивает косачей,   рябчиков, да я ей шибко не дозволяю отвлекаться  и гонять дичь, - с  такой собакой, ёлки зелёны, пушнины не добудешь.
 
     А соболь – не   белка!  Ево взять потрудней.  Выследить соболя – полдела, за  ним побегать надо!  Другой  раз  целый день, а то и два  гоняшь, а  бежит он всё чащей, колодником да валёжником, норовит  залезть в самую  непроглядную трущобу. Взберётся  на  густу  ель, затаится  в  самой  вершине, заляжет между сучками, и ничем  ево не выкурить,  акромя как дерево рубить.  Или  зачнёт  прыгать с одной вершины на другую сажени на три-четыре.  А то, сбивая собаку и охотника со следа,  нырнёт в рыхлый снег, пройдёт под ним  с полсотни метров  и выйдет на поверхность  совсем в другой стороне.  Того хуже,   в гольцы,  в каменные россыпи, расщелины скал,   ёлки зелёны, уйдёт, и поминай, как звали. Оттуда ево уже не выжить. Так пустой, бывало,  в зимовье и воротисся!

    Да, ноньче соболя и доброй собакой-то не возьмёшь – глубокоснежье.  Капканы, плашки  токо ставить. Снег-то, считай, с сентября вывалил, да по  оттепели  тонкой коркой сверху взялся. Такого, ёлки зелёны, за всю жись не видывал. Соболь во весь дух по верху несётся, а собака по шею в снегу тонет. Одним словом,  кака тут охота!  Токо ноги убьёшь,  да время даром потеряшь.  Харчи и те не оправдашь!

   А соболю што?   Он зол, смел и проворен. Белки  нет – мышнёй кормится, бурундука, зайца,  косача, кедровку истребляет, лакомого для него рябчика  душит беспощадно. Никому не даёт пощады, никого не упустит, лишь бы был под силу. Даже глухарю нет от него покоя.  Неслышными прыжками с кошачьей осторожностью подкрадывается  соболь к сидящей птице и в мгновение  бросается  на неё. Ему лишь бы зацепиться, пусть  даже за хвост. Ничего, что сильный глухарь подымет его в воздух. Соболь не выпустит своей жертвы,  задавит  её на лету и упадёт вместе с нею в снег, не причинив себе вреда. Хишник, ёлки зелёны, он и есть хишник, не даёт спуску  никакой живой твари, и в тайге завсегда  найдёт,  чем покормиться!  – с увлечением  рассказывал Фрол.

    Антип слушал рассказ Фрола, а сам   внимательно всматривался   в    висевшую  на суку  его   малокалиберную винтовку. Смотрел, дивился и завидовал её добротности.

    Это была  скорострельная малокалиберная  винтовка-берданка  в ореховой ложе с поворотным скользящим затвором.  На чёрном фоне её ствола  отчётливо выделялась белая никелированная замысловатая гравировка. Ружье было красиво, элегантно. Антипу так и хотелось взять его в руки, прикоснуться  пальцами к  отполированному прикладу с густо выжженным тонкой иглой  орнаментом.
Старенький  одноствольный, вязаный-перевязаный по стволу верёвочками дробовичок  Антипа,  висел рядом.

    Пламя ярко освещало  притоптанный вокруг снег, покрытые  пушистым куржаком  кусты,  стволы  и кудрявые сучья сосен, шатром раскинувшиеся над костром.

    Красавица-лайка дремала невдалеке, положив морду на лапы и изредка поглядывая на собеседников  своими умными, доверчивыми глазами.
 
     Долго толковали   Антип  с Фролом  у костра. Спать в свое логово забрались  далеко  за полночь.  Словоохотливый  гость   свалился от усталости, как сноп, и  тут же захрапел.
   
      Антип лежал подле  Фрола  на лапнике,  и  в душу  его стала закрадываться  навязчивая пакостная мысль.   Задумал  он  загубить, порешить   спящего Фрола – позарился  на  его добротную меховую одёжку  и   ружейные стволы. Вначале он испугался  этой мысли, силился гнать  её от себя прочь, но она не покидала его и назойливо точила   сознание.

    Пораженный своим внезапным намерением,  Антип  с замиранием сердца и нервной  дрожью  лежал подле спящего Фрола. Тёмная мысль - шаркнуть его ножом по шее - не оставляла его и  нудно сверлила  череп, давила на мозг.  Он  не ожидал от себя той лёгкости, с которой способен был сей момент лишить человека жизни, никогда не предполагал той высокой степени своей  готовности к совершению убийства.
   
     Его  рука уже крепко сжимала рукоятку ножа, когда  он, напрягая все остатки  своей воли, сумел выползти из  их  убежища.
   
     Антип  бесцельно, словно в бреду, бродил вокруг догорающего костра  до рассвета, не решаясь приблизится  к Фролу.   Все его мышцы дрожали от напряжения.     В  его  душу вкрадывались мучительное беспокойство,  страх и   ужас,  словно паутиной обволакивая  мозг.
   
   – Да, как низко может пасть человеческая душа! Стоит  человеку   только  раз  преступить черту, однажды сбиться  с  праведного пути, и он, обыкновенно, переходит от одного преступления к другому. Нет на свете существа, пакостливее и вредоноснее человека! – рассуждал он.
   
     Долго     боролся с собой  Антип,  но бог отвел  его от греха.  Не решился, не посмел он  выполнить свой  чудовищный замысел.   Как он утром благодарил Всевышнего,  что не позволил  совершить  это злодейство.
   
     На рассвете сварили  они  с Фролом из его припасов крутую ячмённую кашу,  напились чаю.  Фрол накормил  свою собаку. Лайка, быстро расправившись с кашей, жалась к костру, путалась под ногами – ждала добавку.
    
    Антип  мучился, чувствовал перед Фролом тяжелые угрызения совести. На душе было гадко и тошно.
   
  Перед уходом Фрол сказал  ему:
    
    – Негоже, Антип,  жить бобылём, диким зверем  шататься  по тайге,  попусту прожигать  свою жизнь.  Подавайся-ка, ёлки зелёны,  к нам в деревню, осмотришься, обживёшься. Полно у нас на Лене  девья, молодиц недурных собой. Слюбишься, женишься, срубишь себе домишко,  заведёшь хозяйство, нарожашь  детей. Словом, будет у тебя ещё  всё  не хуже, как у  людей.  Стоит только начать, и всё получится.  Приходи, Антип!  Избёнка моя  в деревне с краю. Найдёшь. Приходи, Антип. Уж больно пригожи, ёлки зелёны, у нас на Лене девки!
   
    И сняв с сука  свою добротную гладкоствольную берданку, протянул Антипу.
 
   – Это тебе от меня, Антип, в знак благодарности за гостеприимство.  Бери-бери,  пользуйся.  А то  я  смотрю,  твоё ружьишко совсем поизносилось.
   
    И разошлись  они  каждый в свою сторону, разошлись, как  оказалось, навсегда.   
Но глубоко заронились  тогда Антипу  в память  слова Фрола,  больно  тронули  его сердце,  взбудоражили   истосковавшуюся по женской ласке  душу.     Часто  вспоминал  он их в  тяжелые минуты  таёжного одиночества, в минуты злой тоски и отчаяния, вспоминал и представлял, как построит себе просторный дом, приведет в него жену, заведет детей и заживет счастливой человеческой жизнью. Да, так нестерпимо  ему  хотелось порой оказаться в кругу  семьи, среди своих детей, ощутить тепло домашнего уюта…
   
     Антип умолк. Но через мгновение, как бы спохватившись, что он не сказал Дарье чего-то самого важного, он пристально посмотрел в её заплаканные глаза и сбивчиво произнес:

   – В смерти  отца твоего  я не повинен!  Трудно предположить, что   с ним стряслось в тайге, но совесть   моя  пред  ним  чиста, Дарья!

    И немного помолчав, добавил:

   – Ну, да што об этом толковать! Да, не убивал я Фрола, но  ведь готов   был убить.  Не всё ли это одно:  не убил, но хотел убить?

    И Антип тяжело перевёл дух.

(продолжение следует)