Она

Выпускники местного филфака, учившиеся в 70- 80  годы, сразу поймут, о ком идет речь. Она была легендой. Мы с трепетом ждали  её  появления в аудитории. К ней относились по-разному: восхищались, возмущались, боялись.

 Не было равнодушных. Каждое занятие по современному русскому языку превращалось в  спектакль. Театр одного актера. Только зрители сидели не шелохнувшись, боясь  лишний раз привлечь к себе её внимание. Детальный разбор  допущенных ошибок  мог прерваться вопросом: «От кого это несет миазмами скотного двора»? Мы уже понимали, что кто-то из девчонок воспользовался духами или мальчики прыснули на себя дешевым одеколоном после бритья.

 Могла не понравиться длина юбки растерявшейся у доски студентки или туфли,  красно-черного цвета, только входившие в моду. И тогда раздавалось громкое: «Вы хотите  заменить Олега Попова, только посмотрите на эту клоунессу. В цирк не возьмут, в заявлении сделаете двадцать ошибок». Меня злило, оскорбляло поведение этой странной, всегда безупречно и строго одетой женщины. Белоснежная блузка, черная юбка, зимой- костюм, строгий, элегантный темно-синий или черный. Грубоватые черты лица, короткая стрижка, огромные, подведенные зеленым,  глаза, и повадки  унтер-офицера.   Меня ошеломляло несоответствие строгого облика  и  неожиданно грубых, оскорбительных выпадов. Атмосфера в группе накалялась, она это чувствовала и вела себя  вызывающе.

Однажды я не выдержала. Мы писали сложный диктант. Когда она надолго задержалась у моего стола, заглядывая в листок с текстом, я резко и громко сказала: «Не стойте у меня за спиной, я не могу сосредоточиться»! В напряженной тишине аудитории это прозвучало грубо и неожиданно. Она растерялась, молча отошла и села за стол, перестав диктовать. Отвернулась к окну, потом негромко сказала: « Все свободны, сдайте работу».

 Мы вышли из аудитории, стараясь  не смотреть  друг на друга. Мне было стыдно. Она ведь старше меня, я не имела права  грубить. Мои друзья уговаривали подойти к ней, извиниться. Боялись, что вылечу из института.  Следующего занятия ждали со страхом,  считая,  что моя дерзость дорого обойдется всем. Она вошла, как всегда подтянутая, невозмутимая,  молча раздала наши незаконченные работы. Кто-то тихо радовался, другие горестно вздыхали. В моей -отметки не было. На обороте был аккуратный, обведенный черным, квадрат, в правом верхнем углу приклеен кленовый листок и стихи: В  час осенний, сквозь день ненастный, Осеняюще и опасно  В нас влетают как семена Чьи-то судьбы и имена..  Мне было горько, хотелось плакать. Позднее я узнала, что это были стихи А.Вознесенского.
 
Мы подружились. Я поняла, что за всей этой буффонадой скрывается бешеная и нежная душа. Это не мое.  Встретила у Грина это определение, мне казалось,  оно ей очень подходит. Она многому научила меня. Методистом она была непревзойденным. Я поняла это, когда неожиданно для себя оказалась в ПТУ, куда устроилась работать после института. Молодые преподаватели после общения  с воспитанниками частенько плакали в учительской. Она помогала  выстроить урок так, что у моих подопечных не оставалось времени его сорвать.

Вскоре ко мне зачастили проверяющие, оказалось, завуч решил сделать из меня  показательного  педагога. Не получилось, к счастью, для них и для меня. Я ушла с этой работы, сожалея лишь об одном, что рассталась со своими мальчишками. Я не стала сдавать кандидатский минимум, хотя уже все было готово, отказалась поступать в аспирантуру, чем по-настоящему разочаровала  её.

Не выбирая выражений, однажды жестко сказала мне, что я для неё не состоялась. Я перестала бывать у них, тяжело переживая разрыв с её семьёй. Её муж частенько забегал ко мне на службу, уговаривая не обращать внимания, заходить, к нему, к детям. «Ты же  знаешь, какая она  упрямая». Под его началом я несколько лет проработала в лагерях, была привязана к их сыновьям.

 Старший пошел учеником  к моему отцу в цех, младший, восхищавшийся моей библиотекой, стал собирать книги.  Мама с ней часто перезванивалась, но мне от дома было отказано. От мамы позднее   узнала то, о чем всегда догадывалась. Старший сын был ей неродным.  В нашей семье он получал то, что ему  не могли дать дома.

 Меня огорчала её кажущаяся холодность к детям, ими больше занимался муж. Большую часть времени она проводила со студентами, регулярно появляясь в общежитии. Таких кураторов я больше не встречала. Я тоже частенько бывала у своих сокурсников, слух о её появлении разносился по этажам. Мы лихорадочно прятали окурки, проветривали комнату и разбегались, стараясь не попасться  ей на глаза.

 Когда  наступали  каникулы, часть группы перекочевывала в наш сад.  Охранять его больше было некому, бабушка  к тому времени ушла из жизни. Она тоже  часто бывала  у нас, любила мамины нехитрые разносолы. Её муж предпочитал вареники с вишнями.  Когда он скоропостижно скончался, она растерялась.

 Похоронами пришлось заниматься мне. Я снова стала бывать там, но уже значительно реже. Семья, работа, командировки. Иногда удавалось что-то достать из продуктов,  делилась с ней отцовским пайком. Инвалид войны, он получал его еженедельно.  Отпуск она проводила на родине, в Иркутске. Однажды  исчезла  на несколько месяцев, не отвечая на телефонные звонки. Потом неожиданно пришла с сестрой на работу ко мне с просьбой что-то уладить с больничным.

 Мой коллега, прочитав зашифрованный диагноз, сказал: «Ей осталось жить полгода». Я вышла от него, она все поняла и сказала: «Ерунда, это нашли у  меня еще  тридцать лет назад». Она стала чаще звонить мне, но прежней  сердечности  не было. Я жалела её, чувствовала, как она одинока.
 В каждом столько всего намешано: низкого и высокого, где найти ту грань. Моя обида была проявлением этого низкого, но забыть, что я «не состоялась» не могла.

Не могла принять то, что, обвиняя  меня  в мещанстве, она придавала такое значение внешним признакам успеха. Защитила кандидатскую почти к сорока годам и толкала на этот путь меня. Я хотела быть свободной хотя бы после работы.  Жить обычной жизнью, иметь время для  чтения, заботиться о близких.  Я выбрала другой путь и не хотела карабкаться  наверх, расталкивая  зазевавшихся локтями.

 Впрочем, она стала терпимей и мягче, уже не дерзила, понимая, что рядом, кроме меня, никого нет. У любимых ею студентов своя жизнь, у детей тоже. После операции и неутешительного прогноза медиков она прожила еще несколько лет, работала до последнего дня.

Позвонила мне, сказала, что улетает в Иркутск, к сестре, до Харькова проводит сын. В то время он уже был директором сельской школы, навещал мать по выходным.Мы простились. Вернувшись из очередной командировки, узнала, что она не улетела.

Не успела. Потеряла сознание на улице, сын уже вызвал родственников. Я примчалась, дверь открыла сестра. Я молча вошла, забыв поздороваться. Она была без сознания. Сестра выглядела потерянной, не знала, что делать. Я осталась ночевать. Мы молча сидели рядом с диваном, на котором она лежала, вдруг она открыла глаза  и спросила: «А Танька что здесь делает?» Мои друзья-медики  помогли  как-то облегчить её  страдания. Сколько дней это длилось, не помню. После работы бежала туда, с её сестрой делали все необходимое, вечером уходила домой.

 В сознание она больше не приходила. Я уже валилась с ног, еще не успев прийти в себя после похорон отца. Но уйти оттуда не было сил. В один из дней сестра позвонила и тихо спросила, могу ли прийти днём. Я работала рядом. Когда вошла, почувствовала - что -то неуловимо изменилось. Её громкое дыхание было слышно в прихожей. Я уже знала, что это. Однажды старуха -соседка позвала маму к больной, сухо обмолвившись:"кончается". А я, боявшись остаться одна дома, увязалась за ними. Мама велела мне остаться в другой комнате, сквозь открытую дверь в спальню я слышала странные звуки. Мама вздохнула и сказала:"Да, это дыхание чейн стокса. Нужно готовиться". Те же слава я повторила её сестре, много лет спустя.
 
 Потом её не стало. Минуло не одно десятилетие, но забыть этого человека не могу. Не хватает мне ироничного оклика: «Ну, что, мещанка, все воров ловишь в своих лагерях. Говорила же, делом  займись, не послушалась. Жила бы спокойней, имела бы больше. Учи вас, дураков!».

Часто перебирая в памяти все, связанное с ней, горько сознаю, что она была права, угадав во мне эту несостоятельность. Теперь мне кажется, что я занималась не своим делом и жизнь прожила какую-то не свою. А, может быть, дело не во мне, а в  том, что большинство из нас оказались не в том месте и не в то время. Кто её разберет, эту жизнь.

Нужно было прожить жизнь, чтобы понять, что судьбе было угодно подарить мне встречу с неординарным человеком, понять и принять которого я не сумела из-за собственной заземлённости. Не понесла, отгородилась, хотя казалось, что до конца исполнила свой долг. Как часто мы прощаем себе то, что и в малой степени не приемлем в другом. Наверное,пришло время истинного покаяния, и душа моя содрогнулась.

"Услыши, Господи, правду мою, вонми молению моему..."