***

Бремя благодарности.

Как скучно всё, мне хочется играть
И вами, и собою без пощады…
Н. Гумилёв.

Орлов уже не верил, что эта ночь когда-нибудь кончится. С вялым злорадством разглядывал он сонные лица пассажиров, измученных детей, уставших от духоты и скованности движений, унылых продавщиц в ярких киосках, с каждым часом теряющих положенную им  приветливость. Томительное ожидание объединило всех тягучей скукой, часто переходящей в озлобленность и взаимное раздражение. Вторые сутки из невидимых динамиков бесстрастно и безупречно вежливо сообщали о нелётной погоде и об очередной задержке рейсов. Более всего мучились транзитники, которым было некуда податься. Но хуже, чем Орлову, не было никому. Его машина стояла рядом с аэропортом на автостоянке, занесённая снегом по самую крышу. Три часа назад он ходил посмотреть на неё и продолжить оплату. Заторможенный мужичок выписал очередную квитанцию, не выпуская из озябших рук термос, который подозрительно попахивал спиртиком.  Дом Орлова был недалеко, в получасе езды от забытого Богом порта, терзаемого февральскими метелями. Он мог сдать билет в кассу и вернуться в привычное тепло. Но Орлов знал, что не сделает этого. Хуже, чем в опутанном паутиной скуки комфортном особняке, ему не будет нигде. Он знал это твёрдо,  поэтому продолжал наблюдать, примеряя свою внутреннюю пустоту к общему унынию. Примерка, однако, была не в его пользу. Уж наверняка вон ту суетливую тётку с бесчисленными узлами, из которых вперемешку торчали детские игрушки и аппетитные батоны копчёной колбасы, где -то ждал целый выводок внучат. Тётка постоянно пересчитывала свои узлы, весело оправдываясь: «Упрут, чхнуть не успеешь!» Переть там было нечего, конечно, но Орлову нравилось смотреть на тётку, она казалась ему классической бабушкой. От неё веяло пирогами, вареньем и домашним теплом, особенно от огромного пушистого платка, спущенного на плечи. Орлов был уверен, что её ждут с таким же нетерпением, с каким она ждала свой рейс. Мужик с чахлым букетом увядших гвоздик явно летел к женщине. Его ожидание было спокойным, разбавленным, к тому же тёплой водкой, уютно припрятанной в недрах необъятной потертой дублёнки. Орлова забавляла философская безмятежность героя-любовника: мужик периодически засыпал, просыпался без раздражения, отмахивался дохлым букетом от невидимых мух и при этом ни разу не взглянул на часы. Выжидает нужное время, чтобы с чистой совестью никуда не лететь, понял Орлов. Шкодливая стайка подростков во главе с истеричной неряшливой пенсионеркой возвращалась, наверное, из экскурсионного вояжа. Вечное по местам боевой славы. Или трудовой. Организаторам, наверняка, не давал покоя местный трескучий патриотизм, как будто они себя не помнили в этом возрасте и не знали, что в таких мероприятиях детям более важен процесс передвижения, общения, познания друг друга, познания родины не книжной и не плакатной, а самой что ни на есть настоящей. Живой и подлинной. Со срывами в работе аэропортов, с холодным чаем в кафетерии, с неожиданно долгим взглядом одноклассницы, с  недетской печалью дождей за стеклами автобуса. Днём пенсионерка орала на них дурным голосом, поправляя съезжающий на сторону облезлый парик и поминутно пересчитывала, совсем как тётка - бабушка свои узелки. Дети дурачились, прятались от неё, пугали эпилептическими припадками, причём вполне натурально. Орлов впрямь испугался, когда два пацана забились в судорогах на полу. Самой прикольной выходкой был их же жалобный дуэт часом позже у стеклянных дверей на первом этаже – «мы сами не местные…»  - под дружное ржание своих сверху. И ведь накидали что-то им в шапку, они потом шикарно угощали девчонок колой и жвачкой. Но сейчас все устали безмерно. Запретная бутылка с пивом перестала ходить по рукам и конспиративные перекуры в туалете надоели. Подростки оглядывались по сторонам в страдальческом оцепенении. Тем, кому удалось уснуть, скрючившись, было гораздо лучше. Но Орлов знал, что все они встрепенутся по первому сигналу и помчатся дальше на своих быстрых крыльях. И даже холёная аристократка, сверкающая глазами и бриллиантами из пушистого кокона мехов, мгновенно прекратит бесконечные истерики у касс, едва утихнет метель.
И вся эта нервозная сумятица ожидания отражалась в душе Орлова, как в кривом зеркале.
Он-то как раз был при деле. Пока он ждал, он был при деле.
Нечто подобное уже было с ним, когда отца перевели в Ростов из Москвы поднимать захиревший завод. Тогда он, пятнадцатилетний столичный тинэйджер, оказался в вакууме.  Мать исступленно принялась покорять местные светские тусовки, отец не вылезал из КБ, а девятиклассник Гарик Орлов, привыкший к обожанию девчонок и заискивающему вниманию пацанов, превратился в изгоя. Его ненавидели за плеер и джинсовые комбинезоны, за кожаный стильный рюкзак и очки-палароиды, за правильную столичную речь и пятёрки по всем предметам. Даже коричневый пояс сыграл тогда против него. Его попросту окружили у школы толпой в двадцать человек, чтобы он никогда не смог забыть щербатого Васю и его добродушную матерщину: «Мы люди простые… так тебя и так… мы приёмов не знаем… так и так… мы просто бьём по почкам…»
Так вот в ту первую зиму в этом городе, сходу ощетинившемся против него, Орлов ходил за какими-нибудь батарейками в самый дальний магазин, меряя тёплыми американскими ботинками снег на окраине и стыдливо убеждая себя в необходимости дальних маршрутов. «В маленьких магазинчиках всё дешевле»,  - говорил он поздно вечером разъярённой матери, пряча глаза. Потом закрывался в своей комнате, радуясь тому, что уже темно и день прошёл, вроде бы, в заботах. Позже город сдался, он приручил его, удачно сыграв на деловых бумагах отца и почти гениально распорядившись инвестициями. Потом были ещё более удачные вложения и обороты, потом он понастроил здесь столько детских клубов и кафе, что обеспечил себе признание и уважение, и спокойную старость отцу, окончательно свихнувшемуся на своём заводе, с которым он не мог расстаться даже после пенсии.
А потом – не сразу – всё заволокло серым туманом безразличия, сквозь который не продраться. Орлов знал абсолютно точно, когда просочилась в его жизнь первая капля этого холодного тумана, но он запретил себе думать о том дне. В конце концов, женская верность вовсе не абсолютная величина.
Сейчас он был при деле – ждал. Однако, отлаженный бизнес был настолько отлаженным, что необходимость его присутствия в Москве легко устранилась тремя звонками и одним факсом. Но Орлов почти убедил себя в том, что он должен лично проконтролировать… поприсутствовать и тому подобное.
Кофе в кафетерии мало, чем отличался от перебродившего кваса. Заветревшиеся бутерброды сгрудились на подносе жалкой кучкой. Салат из моркови и вовсе выглядел несъедобно. Набившие оскомину сникерсы и альпингольды возвышались воинственными рядами за мощной спиной сонной особы в белом кокошнике.  Орлов купил пачку сигарет и поспешно отошёл от этого царства астрономической убогости. На верхней ступеньке лестницы, сбегающей на первый этаж, остановился.
Внизу был валютный бар, и совсем неплохой. Они бывали там с Витьком пару раз. Орлов помнил интимный полумрак, интимные округлые углубления в бархатных стенах. Помнил даже, что Витёк называл их секс-гротами. На втором же этаже в самом конце дальнего крыла располагался довольно приличный ресторан. Орлов смутно припоминал чьи-то проводы… или встречу… Длинноволосый пьяный скрипач, дичь в керамических горшочках и, опять-таки, ненавязчивый бархат повсюду. Когда твоя светская жизнь кочует из одного питейного заведения в другое, все они рано или поздно сливаются в одну мельтешащую массу огней, сигаретного дыма и бегающих глаз. Возможность найти что-то существенное в этом хороводе вихляющихся тел и жующих ртов была невероятно мала. И уж совсем призрачной была вероятность сохранения себя любимого в первозданной свежести чувств, как в детстве у живой ещё бабушки, когда на горячих от утреннего солнца ступенях тебя вдруг пронизывает острое счастье оттого, что куст сирени у калитки так нестерпимо зелен, а подсолнухи вдоль низкого плетня ослепительно желты.
Рассеяно оглядывая зал с верхней ступени, Орлов вдруг понял, что кокетливая маска уставшего от благополучия бездельника, бывшая частью его неотразимого обаяния, давно перестала быть маской. Привычно сдержав прилив необременительной, но всё же ненужной грусти, он оглянулся в поисках выхода, зная, что никакого выхода у него нет, что он приговорён к безразличной скуке, к длинным одиноким вечерам, к своему дурацкому «делу», которое, якобы прежде всего. Прежде чего, собственно? Прежде жизни? Но разве не живёт он сейчас? И кем это он приговорён? Алкой, что ли? Стоп, скомандовал Орлов, не зная, кому, и не понимая, с кем он спорит. Надо было постараться как-то пережить эту ночь, и он поплёлся в ресторан на втором этаже, потому что до него было ближе, чем до валютного бара. И потому ещё, что в стеклянных стенах ресторана, за которыми рвала ревущую черноту снежная вьюга, можно было на время утопить неприкаянный взгляд.
Он вошёл.
Позже Орлов много раз вспоминал миг, предшествующий тому первому шагу. Ничто не подсказало. Не дрогнуло сердце. Не встрепенулась душа.
Он вошёл в сферу тихого света и тихой музыки. Чьи-то пальцы лениво скользили по невидимым клавишам. Над редкими посетителями витал аромат хорошей кухни, и лёгкие аккорды создавали атмосферу чувственной небрежности. Он присел у окна, занимающего всю стену. Снежная круговерть достигла или почти достигала своего апогея. Бушующие белые волны  вздымались уже снизу, мчались по горизонтальной линии в шальном танце. В короткие мгновения затишья плавное скольжение обессилевшего потока напоминало величавое течение молочной безбрежной реки, но метель всякий раз возвращалась, заставляя всё вокруг кружиться под свист и хохот.
Официант, отдать ему должное, был учтив и собран, атмосферные катаклизмы не влияли на профессионализм. Орлов заказал коньяк и шоколад. Было время, ещё в университете, когда он стыдился своей слабости к шоколаду, но сейчас (впрочем, уже давно) его нисколько не волновало производимое впечатление.
Он успел сделать глоток перед тем, как увидел её.
Женщина сидела напротив, погрузив взгляд в белый вихрь за окном. На её губах чуть теплилась улыбка, но в глазах влажно мерцали слёзы.
Орлов медленно поставил бокал.
Нет, она не плакала. Огромные тёмно-синие глаза, наполненные сиянием внутреннего восторга, оставались неподвижными, но их горячая глубина была сказочно выразительной. Потрясённый, Орлов рассматривал их, как чарующую картину. Изнывая сердцем от внезапной боли, он видел яркие переливы живого чувства: тихие всплески горькой печали, отголоски давних разочарований. Неяркие всполохи радости тотчас гасли, но женщина всё же улыбалась, пытаясь, видимо, превозмочь слабость и грусть. Нежная и страстная душа незнакомки билась в её распахнутых глазах за прозрачной пеленой слёз так отчаянно, что вихревая мощь февральской метели вмиг померкла для Орлова. Он забился в угол, боясь потревожить женщину взглядом, и осторожно, как хрупкую статуэтку, оглядел её всю. Шелковая свежесть кожи, изящный овал лица, стремительный разлёт бровей, высокий ясный лоб, собранные в тугой пучок тёмные волосы. Немыслимо было представить хотя бы каплю косметики на этом благородном лице. Оно, одухотворённое странным, будто нездешним светом, казалось воплощением тайны древних полотен, на которых красота и вечность неотделимы. Вместе с этим в облике женщины сквозила ранимость, а узкая рука, покоящаяся на столе, казалась слабой и беззащитной. Иссиня-белый воротник блузки на синем замше строгого костюма, тонкое кольцо с нежной бирюзой – Орлов впитывал зачарованным взглядом гармонию изящных мелочей, а сердце его болело всё больше.
Вдруг незнакомка взглянула прямо ему в лицо. Орлов почти перестал дышать, но не отвёл робкий восхищённый взгляд, радуясь, что в полумраке ресторана она не увидит, как пылает его лицо. Он не знал, что произойдёт сейчас, но был готов ко всему.
Она надела тёмные очки и медленно пошла к выходу, постукивая палочкой.
Женщина была слепой.

Приехала мать.
- Можно узнать, как это называется?
Комната будто уменьшилась в размерах, её наполнил аромат духов и апельсинов. Быстрый стук каблуков отражался от стен, весело вихрился в воздухе перебором кастаньет. В самые лютые морозы мать бегала на высоченных шпильках, что при её солидной комплекции казалось особым шиком. Тяжёлая шуба, небрежно сброшенная на пол, серебрилась в углу большим мягким сугробом. Из-под холодного компресса, сползающего на глаза, Орлов видел, как мать легко порхает от стола к окну, от зеркального шкафа к его постели. От неё восхитительно пахло морозом.
- Мало ли, ангина. Подумаешь, ангина. Без воздуха совсем зачахнуть можно.
В приоткрытое окно просочилась холодная свежая струя. Орлов с трудом сделал глубокий вдох. Стало и впрямь легче, потому что запах лекарств, которыми его пичкала жена, въелся в стены наглухо.
- Ну что, ребёнок? – Она присела рядом. Большая, цветущая. Снежана (даже имя у неё было претенциозное и сверкающее) относилась к тем  женщинам, которых полнота украшала. – Я привезла тебе новую пижаму и «Птичье молоко».
Орлов невольно улыбнулся потрескавшимися губами. Все болезни и прочие неприятности мать лечила обновками и сладостями. Когда-то она месяц провалялась с потухшими глазами и сухим ртом. Ей, окостеневшей и зелёной, никак не могли поставить диагноз. Орлов подозревал, что причиной болезни был ее молодой любовник, скандально сваливший с её бриллиантами и новеньким музыкальным центром. Отец сходил с ума от страха за мать. По совету сына он накупил ей массу новых нарядов и ночью тихо сложил всё у её постели. Утром они застали больную здоровой, она сидела на ковре среди ярких коробок, напевала что-то  и увлечённо перебирала новое бельё и обувь, к которым всегда питала слабость.
- Вставай, сын, вставай, нечего сачковать!
Сама она болела редко и его всегда ругала за простуды, с большой неохотой разрешая не ходить в школу. Будучи студентом Орлов и вовсе не имел права чхнуть лишний раз. «Поступил – учись! – Говорила Снежана. – Липовый диплом отец тебе и так купил бы».
- Говори что-нибудь…  - Просипел Орлов. – Мне нравится тебя слушать…
- Ничего подобного! – Мать пробежала глазами список лекарств, которые Алка обновляла чуть ли не ежедневно. – Я не нанималась жалостно вздыхать. Это ты должен оказывать мне всякие знаки внимания. Кто у кого в гостях?
Она сгребла со стола бесчисленные пузырьки и флаконы, ингаляторы и порошки, таблетки и прозрачные новомодные капсулы вместе со скатертью и легко (неожиданно легко для её полного тела) упорхнула вниз вместе с узлом. Алка имела обыкновение накрывать все тумбочки и столы цветастыми скатертями. С кистями или бахромой. Где она их доставала, уму не постижимо. Даже антикварный комод из розового дерева с резьбой и инкрустациями был прикрыт плюшевым пледом. «А что? – Ощетинивалась она в ответ на робкие замечания Орлова. – Мы не бедные!»
- Ты представляешь, Гарик, «Чёрную розу» достала! Даже сейчас дефицит. – Жизнерадостно зазвенел издалека голос Снежаны.
«Чай» для неё всегда был священнодейственным ритуалом.
Надевая новую пижаму с то ли пьяными, то ли сонными слонами, Орлов с удовольствием вслушивался в энергичную мелодию её голоса. В самом деле, сколько можно лежать? Скоро пролежни будут. Вчера уже гаденькие мыслишки про водку приходили, но он убоялся Алкиных антибиотиков. Чёрт его знает, какая реакция получится после ударного лечения всеми подряд препаратами. Орлов злорадно посмотрел на пустой круглый стол, победоносно засверкавший полированной спиной, и представил, как внизу мать любовно суетится с фарфором, режет торт, распечатывает ликёр. Она всегда привозила один и тот же ликёр – изумрудный «Киви»  - с одуряющим запахом киви, таким стойким, что он не выветривался  почти сутки после её стихийных налётов. Впрочем, иногда она оставалась ночевать, если «чай» постепенно перетекал в «кофе», а потом и в поздний ужин с шашлыком и гитарой. Отец в таких случаях обязательно подтягивался следом, не представляя, как он сможет остаться в квартире один, без неё. Впрочем, это случалось редко.
Орлов любил мать, но ему всегда хотелось, чтобы она была более домашней и менее шумной. Снежана совсем не умела готовить, но в совершенстве владела искусством индийского косметического массажа. У них с отцом, не говоря уж о ней самой, всегда были свежие, подтянутые лица с идеально гладкой кожей. Коммерческие успехи сына она не ценила совсем, поскольку сама купалась в деньгах отца и считала достаток естественной составляющей их семьи.- Ну что ты там копаешься? – Мать задорно звенела фужерами внизу. – Иди, расскажу про Витька твоего полоумного. На премьере  вчера был пьяный в дым! А с другой стороны, трезвым-то я его и не видела ни разу с выпускного…
Конечно, она знала, что ему нужно сейчас. Это ведь с нею Алка ругалась вчера по телефону. Орлов прятал раскалённую голову под подушку, но всё равно слышал её  визг: «Я сказала, ему нельзя, я сказала!»
И вдруг он увидел себя в зеркале.
Дорогая фланелевая пижама висела на его истончившемся теле, как на огородном пугале. Жёлтое лицо с синевой вокруг обветренного рта казалось театральной маской. Неживые глаза пугали смертным холодом. Ему всё казалось невозможным прожить ещё один день с этой лютой тоской, но они всё шелестели над ним, как никому ненужные листки календаря – дни, дни, дни…
- Мамка…  - Прошептал он, изо всех сил стараясь не позволить губам скривиться в жестокой судороге.
Таким и застала его мать, мгновенно оказавшаяся рядом,  - сидящим на полу у зеркала со скрюченным, вывернутым лицом. Хриплые рыдания уже бились в её грудь, а слёзы всё не приходили.
Снежана молча гладила его свалявшиеся волосы, с отчаянием глядя в белый сад за окном. И когда он, обессилевший, лёг в постель, она решительно сказала, подтыкая его одеяло со всех сторон:
- Ладно, я найду её. Хотя бы для того, чтобы посмотреть, по ком мужик может так убиваться.

Два дня спустя ангина стала понемногу отступать. Мучительный жар спал, но Орлов почти не поднимался. Необходимость покинуть постель пугала его необходимостью что-то делать.
Стремительное и, как всегда неожиданное, появление матери всколыхнуло робкую надежду, таящуюся в темной и тайной глубине души. Эта несбыточная надежда жила в нём, как маленькое беспомощное существо. И как оставленная в тёмной глуши маленькая девочка, она мучила Орлова неотступной болью и страхом.
Ажурный шарф обрамлял пышные чёрные волосы роскошным кружевом и величественно опускался на плечи. «Разве он греет?»  - спросил когда-то Орлов, разглядывая тонкий рисунок вязки. Снежана отмахнулась: «Зато подчёркивает белизну лица». Сейчас он напряжённо смотрел на неё, застывшую у окна в этом изящном пуховом ореоле, и… ждал. Долгое молчание не было её привычкой, но она всё скользила глазами по серебряному орнаменту сада, скованного воздушным льдом после кратковременной оттепели посреди вьюг и снегопадов. Тяжёлая шуба по обыкновению сброшена на ковёр.
Орлов свесил ноги с постели.
- Закрой окно, холодно. – Сказал он, чтобы что-то сказать.
Мать повернулась и тут же опустила отвела глаза.
- Не смотри так. Ты не дорос до такого взгляда, сын, хоть тебе и тридцать два года.
Она прикрыла окно. Прошлась по комнате. Не было ситуации, в которую мать не могла бы внести искру юмора. Она почти умирала когда-то от тяжёлой пневмонии, но на собравшихся у её постели родственников хитро сверкала глазами: «Лапшички не поминках приехали похлебать?» А врачу, чудом поднявшему её тогда, прислала ящик своего любимого «Киви» с запиской: «Выпей, батенька, один. Я не гожусь на сидячий банкет – твои живодёры изрешетили  меня шприцами». Сейчас Снежана была непривычно строга. Орлову даже померещилась тень морщинки, набежавшей на её мраморный лоб.
Остановившись у книжного шкафа, мать привычно подивилась стихии бардака, царившей на полках за стеклом. Это было единственное место в доме, куда не было доступа Алке. Орлов категорически запрещал ей переставлять и трогать что-либо в шкафу, но она всё же периодически пыталась наводить здесь свой порядок. Однако отступилась после страшного скандала, учинённого обычно тихим Орловым, когда он обнаружил пропажу каких-то раритетов. «Старьё, дерьмо, рухлядь!»  - оправдывалась Алка, но оправдывалась агрессивно, в наступательной манере. Это был редкий случай, чуть ли не единственный, когда Снежана позволила себе вмешаться и утихомирить бушевавшую сноху, потому что знала непонятную ей самой страсть сына к букинистическим изыскам. С детства он мог часами копаться в разваливающихся, рассыпающихся на глазах доисторических экземплярах, проворачивать сложные обмены, иногда тройные, иногда с дорогой доплатой и всегда – с долгими хлопотами, с многочисленными звонками и хождениями по адресам, добытым у таких же сумасшедших, повёрнутых на старых (иногда старинных) изданиях. Зато не было для него большего счастья, чем держать в руках дореволюционный томик Гумилёва с ерами и ятями. Африканская эпопея поэта будоражила воображение мальчика, он мог часами рассказывать отцу про страсть молодого вождя, про большие ночные озёра и прочую голубую полумглу. Изображение изысканного жирафа вообще занимало полстены в его комнате. Мать посмеивалась, но в глубине души печалилась, сын нёс в себе отметину одиночества и непохожести ни на неё, ни на отца. Алка не уважала его нисколько, не понимала и не пыталась понимать, считая придурком, недостойным её внимания. Книжный шкаф всё же оставила в покое, узнав, каких денег стоил изгнанный ею в мусорку потрёпанный томик. Провозившись на помойке полдня, Орлов нашёл его, и с тех пор шкаф, стал их пограничным столбом. Это был не просто его мир, но его территория. Терра инкогнито.
- Её зовут Евгения. – Сказала наконец Снежана.
«Её зовут Евгения. Её зовут Евгения».
Ему почудился плач той февральской вьюги с таинственным перезвоном: «Е В Г Е Н И Я». Ещё не поняв до конца, что мать и впрямь нашла её, Орлов почувствовал приближение восторженного озноба, как в театре, когда свет уже погашен, а занавес ещё не поднялся, но уже дрогнул.  Он не мог ничего вымолвить, лишь смотрел, тяжело дыша.
- Значит так. – Мать говорила отрывисто и чётко, зная, что разговор этот обозначает некий рубеж в жизни её сына.  - В двадцать лет она переболела менингитом. Слепота – осложнение. Сейчас ей двадцать пять и для неё вся проблема в том, что нет денег на операцию.
Орлов поднялся на слабых, дрожащих в коленях ногах, и тут же тяжело сел.
- Но… как ты…
Мать досадливо качнула головой, и ажурные крылья встрепенулись на полных плечах.
- Ты же сам сказал, что её посадил в такси мужик в форме служащего аэропорта. Всего один механик имеет взрослую слепую дочь.
Орлов закрыл глаза. В самом деле… А он, как идиот, просиживал в том ресторане  все вечера в надежде увидеть её.
Мать села рядом. И вновь отвела взгляд, обжёгшись о его неживое лицо, вспыхнувшее белым воспалённым огнём.
- А теперь слушай сюда, мой мальчик. Я оставлю тебе её адрес только после того, как ты объяснишь мне, что намерен предпринять в отношении Аллы.
Орлов был удивлён.
- Тебе никогда не было дела до Аллы. Ты сама благословляла все её аборты.
- Помолчи, сын. Мне не было дела до Аллы, пока тебе не было дела до неё. Но вопрос в том, что ты проснулся не только для любви, но и для ненависти.
Орлов смотрел на мать. А он-то считал, что она не знает ничего, кроме забот о своей внешности.
Лютую, непосильную ненависть к Алке он осознал внезапно. Тогда же, когда понял, что влюблён безнадёжно, на всю жизнь. Обрушившуюся на него любовь он мог объяснить матери. Да и объяснять ничего не надо. Старо, как мир – встретил женщину, утонул в её чудесных глазах. Но как объяснить, что вспыхнувшая ненависть к жене была обратной стороной не родившейся любви, а застарелой тоски? Как объяснить, что долгий десяток лет ненависть дремала за холодными клубами серого тумана? Она, молодая жена, уснувшая в объятиях лучшего друга всего через три (!!!) дня после свадьбы, вытравила в нём все чувства, и даже способность к той самой ненависти. Потрясение было таким глубоким и жестоким, что он, вернувшийся домой в неурочный час, молча, как сомнамбула, попятился от своего супружеского ложа, от голого зада Витька, от его волосатых рук на её пышной груди. Они спали беспробудно среди разбросанной по спальне одежды, и самым болезненным штрихом были полосатые трусы Витька, застрявшие почему-то на спинке венского стула. Тогда он бродил по улицам, как слепец, не чувствуя ни обиды, ни ревности, лишь разрастался в душе холод равнодушия ко всему, ко всем. Сейчас уже не понять, было ли это бесхарактерностью, слабостью или проявлением инстинкта самосохранения. Так или иначе, не прорвалось, ни гневом, ни яростью, не выплеснулось ни в драку, ни в скандал. Осело в душе безличным холодом. Последующие многочисленные измены Алки, торопливые, бездарные, не имеющие ничего общего с тайной роковой страстью, были всего лишь кругами на тёмной поверхности. Но камень, брошенный ею в воду через три (!!!) дня после свадьбы, не исчез, оказывается, в мутной глубине. Его не унесло течением, он лишь оброс тиной и слизью и давил, давил все эти годы изнутри. Как объяснить всё это?
Но едва он поднял на мать усталый взгляд, как сразу же понял, что она поймёт. Снежана приблизила к нему внимательное строгое лицо, вся – слух и сострадание. И тогда он заговорил. Сбивчиво и путано, зацикливаясь на деталях и ненужных подробностях, теребя большую розовую пуговицу на голубой пижаме со смешными слонами. Каждый слон смотрел по-своему. Пижама, конечно, детская, просто большого размера. Господи, о чём это он? Орлов закрыл лицо руками.
Помолчав, мать сказала:
- Дались тебе эти полосатые трусы. А если бы черные, сатиновые, какие только и признавал твой отец? Какая разница, в конце концов!
В благодушном настроении, да ещё в подпитии, отец любил расхаживать по дому в семейных парусах под необидный смех домашних. Орлов посмотрел на неё издалека, на миг оказавшись в детстве. Неужели это было: приезжала бабушка, пекла пирожки, они подолгу сидели за столом, и счастливый Гарик Орлов, разомлевший от клубничного варенья и ласки, засыпал на коленях отца.
- Оставим сантименты и мелочи на потом. – Мать опять принялась расхаживать по комнате, теребя ажурную кайму. – Значит так. Роман Витька с Аллой был более долгим, чем ты думаешь.
Орлов даже открыл рот от удивления, но забыл сделать вдох и так и остался сидеть с отвислыми губами, как идиот. Она знала…
- Да, я знала об этом,  - просто сказала мать. – Он привёз её из армии, с Байконура. Привёз и бросил. Скоропалительно женился на дочери того важного чиновника… какого -то крутого зама… не помню… Ну, ты сам знаешь! Алла же сходу вцепилась в тебя, дурака.
Орлов опустил голову. Упрекнуть мать он не имел права.
Они расписались тихо, втайне ото всех. Алка тогда ходила за ним, как собачонка. Орлов был пленен её детской доверчивостью и готовностью слушать и слушать его байки про бурную молодость. Сам себе он страшно нравился в собственных импровизациях, реализуя в них все несостоявшиеся мечты о подвигах во славу женщин. Когда он представил молодую жену матери, та мудро промолчала, но как-то потемнела лицом и надолго отдалилась от него.
- Так вот я и спрашиваю тебя, как ты намерен поступить с Аллой. У тебя есть определённые обязательства.
Розовая пуговица всё-таки отскочила и покатилась по ковру. Орлов смотрел на неё остановившимися глазами. Обязательства? Алка сломала ему жизнь, отравив на долгие годы душу.
- Дело в том, сын, что Алла – бедная девочка из ниоткуда. Я не злорадствую, но я… не особенно огорчена, что ваш брак изжил или изживает себя. И я хочу тебя предупредить, что твоя безродная жена будет драться за каждую пядь. – Снежана выразительно обвела рукой спальню.
Орлов встал перед нею, злой и дрожащий. Он ненавидел эту спальню с её лохматыми шторами, круглыми подушками, с клеенчатой салфеткой на журнальном столике, с искусственными цветами по стенам. Он ненавидел её всего месяц, раньше ему было просто плевать на эти вышивки крестиком и пластмассовые вазы. Всегда ему принадлежали только книжный шкаф и компьютер в углу, а в последний месяц он и вовсе замкнулся на них.
- Я не верю, что это ты говоришь! Неужели ты думаешь, что я буду… что мне нужно… Мне ничего не нужно! – Он с силой стукнул себя в грудь, удивляясь визгливым интонациям, появившимся в собственном голосе.
Мать улыбнулась с явным облегчением. Взяла его лицо в ладони.
- Это я и хотела услышать. Ненависть, сынок, часто сопровождается желанием мстить. Я этого боялась.
- Ерунда, пусть забирает, что хочет.
- И дом?
- Дом пусть заберёт во - первых! Я не смогу в нём жить! Я уже сейчас не могу!
Орлов не понимал, что ей не понятно. Но она понимала больше, чем он мог представить.
- Отлично! – Мать хлопнула в ладоши и села в кресло-качалку, отбросив подушку с розовой розочкой. – Теперь сядь и поговорим о главном.
Он слегка успокоился. Когда она так говорила – поговорим о главном – всё сразу устраивалось само собой. Очередная попытка отца вернуться в Москву откладывалась, решение Гарика учиться на повара отменялось. Мать никогда не навязывала свою волю, но в основе её лёгкого характера была именно она – воля. При этом Снежана вовсе не выглядела властной. В ней не было ничего от Кабанихи, она всегда казалась женственной и кокетливой. Немного взбалмошной и капризной, но это и было самой милой частичкой её шарма. Не зря же отец провёл всю жизнь в молчаливом и преданном обожании.
- Итак, главное. – Мать остановила на нём глаза, и он напрягся, чувствуя холод в руках. – Если ты сейчас сломя голову ринешься покорять свою красавицу, ты потеряешь её, не завоевав.
Орлов опешил. У него потемнело в глазах и вновь начало гореть лицо.
- Ты ведь не пожалеешь денег, чтобы вылечить её. Ты будешь возить её по самым дорогим клиникам и врачам. Ты отправишься с нею в Японию, я видела у тебя под подушкой проспект про токийскую глазную клинику. Так ведь?
Он автоматически кивнул. Хотел сказать: «Да, конечно!»,  - но у него вдруг пропал голос. Мать прервала его невнятное сипение.
- Этого делать нельзя, сын. Есть вещь, способная убить любовь в зародыше. Она сильнее ненависти и равнодушия. Это – благодарность. Если Евгения будет с тобой из благодарности, то цветок её любви, возможно, никогда не расцветёт. Прости за высокопарность.

Перераспределение в административных структурах аэропорта механика Стеклова никак не касалось. И не интересовало. Но результатом служебной перетряски стало его неожиданное повышение в должности и двукратное увеличение оклада. Он боялся поверить в это.
Оставив семейный бюджет прежним, Стеклов достал с антресолей жестяную банку из-под печенья, и давно не пополняемые накопления значительно увеличились. Потом на его седую голову стали сыпаться премии, одна за другой. Жестяную банку пришлось заменить на большую. Сберкасса была рядом с домом, но Стеклов и думать боялся о том, чтобы деньги (свои деньги) вынести из дома. Ведь на лечение дочери у него уже была нужная (почти) сумма, когда грянул дефолт. Он плакал тогда, три года назад, закрывшись в ванной, чтобы она не слышала. Но Евгения услышала и поняла. Именно тогда она стала проситься в аэропорт по ночам. Это называлось послушать самолёты. Но вместе с самолётами улетала в небо надежда.
В конце марта местный ЖЭК принял решение о пристройке лоджий в торце дома с целью утепления угловых квартир. Квартиры Стеклова и его одинокой соседки Галины как раз подлежали этому проекту. Буквально в два дня их жилплощади увеличились на несколько метров. Новенькая утеплённая лоджия стала отдельной комнатой Евгении. Буйные сиреневые заросли будто приблизились к ней, подступая теперь к самому стеклу. В тайне от отца, который вечно боялся её простуд, девушка открывала ночью створку большого окна и бережно касалась тонкими пальцами не проснувшихся ещё, но уже оживающих ветвей. «Скоро, уже скоро…»  - шептала она в нетерпении, страстно ожидая приближение весны. С тех пор, как некнижное, непридуманное несчастье нависло над нею непроглядной чернотой, Евгения лишь об одном мечтала долгой зимой – прикоснуться лицом к цветущим гроздям, почувствовать их пьянящий аромат и живительную свежесть. Давным-давно, ещё в детстве, она выкопала где-то за городом крошечный кустик сирени и разрастила его под окном в крепкое шарообразное деревце, ласкающее взгляд с весны до поздней осени. Стеклов хотел было обрезать разлохматившиеся ветки, но Галина набросилась коршуном: «С ума спятил, старый! Глянь, как Женечка тянется к ним личиком!» Сама же она буквально сияла от счастья, украсив свою лоджию обоями под кирпич и установив на ней самовар и старенький приёмник с полустёртой шкалой настройки. «Помнят о нас, честных тружениках»,  - довольно говорила она, подливая соседу чай по вечерам. Стеклов же молча радовался радости дочери, продолжая по ночам вязать платки.
Серые пуховые платки были существенным подспорьем  для него. Соседка также носила их на рынок, оставляя себе на молоко с каждой продажи. Догадывалась? Наверное, поскольку ни разу не видела мифическую тётку с Урала, которая, якобы, привозила платки на реализацию. Но если и догадывалась, то вела себя вполне по-товарищески, не изгалялась подколками. Стеклов продолжал сам чесать пух, считать петли и выбирать чёрную колючую песику из каймы. С приобретением вязальной машинки дела пошли лучше, значительно лучше. Соседка носила на рынок уже по три платка, причём каждый выходной. Жестяная банка на антресолях постепенно наполнялась деньгами. Другого способа заработать Стеклов не знал.
Когда-то он был крепким мужиком, но смерть жены и болезнь единственной дочери сломали его. Приходилось выкручиваться по-всякому.
В апреле белая полоса везения не закончилась. Руководство Стеклова решило материально поощрить одинокого отца, приобщив сей знак внимания к его пятидесятилетнему юбилею. Было общее собрание коллектива с речами и подарками и вручением энной суммы, которая немедленно перекочевала в жестяную коробку. Вечером он принёс домой почти всю коллекцию бытовых приборов загадочной фирмы «Бош», в самом названии которой таилась вычурная сказка. Галина помогала разбирать коробки, ахая и восхищённо щурясь. Евгения трогала то кофеварку, то тостер, то электрочайник и тихо улыбалась, сияя тёмно-синими глазами. У неё был свой праздник – сиреневые почки стали мягче, а на подоконнике опять появился маленький заяц.
Коллекция зайчат, начавшаяся с плюшевого экземпляра, вручённого ей Дедом Морозом на ёлке в Доме культуры ещё в шестом классе, пополнялась до самого семнадцатилетия. До темноты.  В коллекции были и хрустальные, и гипсовые, и медные зверюшки. И с морковкой, и с барабаном, и с колокольчиками в лапках. Были зайки  в белых шапках и шарфах, в синих колпаках и красных штанишках. Иногда Евгения перебирала зайчат тонкими пальцами, ощупывая знакомые детали, удивляясь тому, как хорошо помнит она каждого из них. Перед всяким праздником отец спрашивал: «Что тебе подарить?» Женя неизменно отвечала: «Шоколадку»,  - боясь обременить отца ещё и поисками бесполезных игрушек. Узнав, что дочь мечтает и дальше собирать весёлых зайчат, он непременно начал бы хлопоты в этом направлении, а ему было не до того, Женя очень хорошо понимала это. Они жили более, чем скромно. Конечно, милая и забавная коллекция была не самой большой потерей девушки, но, как часто бывает, мелкая обида колола сильно, в самое сердце. Впрочем, Женя уже почти не думала про своих зайчат, как вдруг они стали появляться вновь, сами по себе. На подоконнике или почтовом ящике (она сама спускалась за почтой). Иногда вместе с гвоздикой или тюльпаном. Это никак не могло быть проделками отца. И это было невероятно! Кто-то без устали заваливал её знаками внимания. Кто-то смешной и наивный. И очень настойчивый. Женя всей душой жалела своего тайного поклонника: для него были живы мечты и надежды. Он не знал пока, как больно их терять. Девушка даже не пыталась рассекретить его. С прошлой жизнью, до темноты, её не связывало ничто, потому что прошлые привязанности и симпатии остались там. Не сразу, медленно, но верно переставали звонить подружки и приятели. Даже лучшая подруга Томка, с которой пережито девчоночьих проблем на целую жизнь, отпочковалась незаметно, поступив в институт. Женя не только не обиделась на неё, но, напротив, испытала облегчение. После Томкиных вежливых визитов она чувствовала себя так, словно ее выстегали кнутом изнутри. Не из-за натянутости. И даже не из-за унизительной суетливости отца, пытающегося подольше задержать одноклассницу около дочери чаем с карамельками. Это было неприятно, но переживаемо. Томка плакала. Женя чувствовала это по голосу. Она всегда плакала, поэтому и уходила быстро, почти убегала. Страшнее этого ничего не могло быть. Так и вышло со временем, что в темноте Женя осталась одна.
Кто он был? Откуда? Его зайчата, как солнечные зайчики, прятались повсюду. Их не было, не могло быть, но они всё же были. И как солнечные зайчики, они грели, наполняя душу золотым теплом, хотя там давно была лишь остывшая зола. Женя прятала их от Галины и, особенно, от отца, помня, что мысль изречённая есть ложь. Она боялась, что они исчезнут и ощущение чуда растает, материализовавшись в слове.
…Женя бережно трогала кофеварку и улыбалась своим мыслям.
Быт, однако, стал намного приятнее. И опрятнее. Но ни Галина, ни Женя не знали, что большую часть красно-белых коробок Стеклов снёс в выходные на рынок. Сердце барахлило всё сильнее, то ухало с перебоями, то проваливалось куда-то, выдавливая нехороший липкий пот на лбу. Стеклов боялся не успеть, поэтому не упускал ни одной возможности пополнить заветную коробку.  Он не чувствовал мелькающего холодка в глазах ребят на работе. Он был работягой без лишних слов и ненужных эмоций.
На тот «вечер» в конце мая Стеклов не собирался идти. Но Галина уговорила его: «Иди, иди, старый! Нечего от людей отрываться! Я с Женечкой побуду». Он спрятал все вязальные принадлежности, оставил на столе побольше конфет, положил два яблока, поцеловал дочь и ушёл.
Руководство строительной фирмы, с которой у администрации родного порта были какие-то дела, любило, видимо, размах во всём. Столы ломились от мяса и фруктов. Стеклов сразу же сложил в пакет всего понемногу и приготовился слушать доклад. Докладчик ему не понравился, на нём не было ни костюма, ни галстука. И вообще он был непростительно молод для такого бизнеса, лет тридцать пацану, не больше. Фирма «Прометей» была хорошо известна в городе. Куда ни глянь, везде их рекламные щиты. Неформальный докладчик закончил доклад, едва успев начать его. Несколько фраз о слиянии капиталов, о расширении воздушных коридоров, о расширении сотрудничества прозвучали подростковой бравадой. Стеклов недоумённо оглядывался на своих, но ребята угощались вовсю, не особенно и прислушиваясь к умным речам. Столы были накрыты здесь же, в конференц-зале. Ел Стеклов мало, боясь потревожить больную печень, надорванную вечным прогорклым маслом. Пил и того меньше. Сердце не ныло сейчас и не скреблось, но он чувствовал его неуверенную тяжесть в груди, которая в любой миг могла разлиться липкой ломотой. Да и гремящая ото всюду музыка мешала расслабиться.
- Петрович, не стесняйся, когда ещё так посидим! – подталкивали друзья.
Он не стеснялся, но душой рвался домой, к дочери, которую словоохотливая Галина заговорила, наверное, совсем.
Вдруг объявили лотерею. Молодой неформал в джинсах выкрикивал служебные номера служащих. Диспетчер Лидочка выиграла пластмассового крокодила и была так счастлива, что чуть не расплакалась. Штурман Вовик отхватил телефонный аппарат. Ванька-бригадир вообще урвал пылесос. Стеклов уже заинтересованно поглядывал на разукрашенную разноцветными шарами сцену. Вертлявая стюардесса Аня высоко подняла плюшевого медведя в зелёной кепке и заорала:
- У - у - р - р - а - а!!!
Аня пила, заливая водкой недавний развод. У диспетчеров уже висело два строгача, но она опять была крепко навеселе. Стеклов погрозил ей пальцем и вдруг услышал номер своего удостоверения. Смущаясь, он неловко полез на сцену.
Молодой неформал сунул руку за шариком в круглый прозрачный аквариум. Стеклов никак не мог понять, что поднявшиеся рёв, свист и визг имеют отношение к нему. К нему лезли целоваться и обниматься, его били по плечам, трясли руки и тыкали в перевязанную лентами огромную машину в углу зала. За секунду до того, как он понял, Стеклов увидел глаза неформала-фирмача. Коричневые и блестящие от напряжения. Фирмач пристально смотрел на него сквозь мелькание рук. Стеклов увидел плотно сжатые губы, а потом его буквально вынесли со сцены и подтащили к новенькой, сверкающей, как необъятная глыба льда, машине. Он понял. Он рванулся к этой глыбе, которая уже была в его глазах горой денег. И повалился на руки Мишки Мочалова, начальника и давнего друга.
В ту ночь он напился впервые за долгие годы. Притихшая, словно пришибленная Галина молчала, поминутно поправляя платок на шее и моргала ошалевшими глазами.
- Не нравится мне это, Петрович…  - Шептала она. – Ох, как не нравится…
Стеклов подливал себе водку, уже видя дочь здоровой, уже слыша смех внуков, топот их маленьких ножек. Он чувствовал на плече крепкую руку зятя. И с особым наслаждением уничтожал старые чёски для пуха. Может, в их жизни найдётся местечко и для него, старого…
- Не нравится мне это…
Стеклов смотрел на Галину сквозь гранёный стакан. Жалко бабу. Вместе ведь заселялись сюда двадцать пять лет назад. Шустрая была, весёлая. Пока пьяный муж под трамвай не угодил. Всё химию делала с его покойной женой. Ничего не осталось, химию даже сделать не на чем – облысела почти на хлебокомбинате у печей, усохла.  Душа, правда, осталась прежней: доброй и жалостной. За Женю переживает, как за свою. И то сказать – своих-то нет. Стеклов давил непрошенные слёзы водкой. Они хорошо ладили с Галиной, коротая вдовьи судьбы по-соседски. Помогали друг другу, чем могли.
- Выпей со мной, Галя. Давай помянем своих.
Галина клюнула носом в стакан. Поморщилась. Куснула хлебушек.
- Боюсь я за тебя, Петрович.
Стеклов уже покупал загородный участок, вожделенные шесть соток. Свою-то дачу он продал, когда пришла беда. И почти сколотил ведь на операцию. Всё пропало… А потом все подорожало так, что в магазинах жуть брала. И лечение подорожало… Он залпом жахнул стакан. Звонко клацнул огурчиком. Банки закатывал сам, добавляя соли и зелени на глаз, и ни разу не ошибся – рассол, как слеза, до весны ни одна не вскрывалась.
- Чего боишься -то? – Услышал он наконец Галину. – Теперь я кум королю.
- Того и боюсь. Годами горбатился, а тут всё один к одному сложилось за три месяца.
- Ну и что? Чего ты каркаешь? Лучше порадуйся со мной.
Галина зябко поёжилась, кутая худые плечи в платок. Посмотрела в тёмное окно.
- Будто душу ты продал.
Стеклов уже засыпал. Галина спрятала почти пустую бутылку. Отвела его в комнату. Продавленный диван тяжело скрипнул под ним. Набросив на него покрывальце, Галина заглянула на лоджию. Женя спала, ничего не зная о невиданной удаче, свалившейся на отца. В окно билась пышная майская сирень, словно не желая прятать свою красоту в тёмной ночи.

С похмельем пришёл страх.
Стеклов возился на кухне с оладьями, ремонтировал потёкший холодильник, а страх разрастался, не приобретая, однако, чётких очертаний. Котлеты скворчали под крышкой, суп булькал в кастрюльке. Невнятная тревога существовала отдельно от повседневных забот.
- Папа, что с тобой? – Спросила Женя, когда он вошёл к ней.
Стеклов посмотрел на её пальцы, легко скользящие по бархатным листьям фиалки, и страх усилился.
- Всё хорошо, дочка. – Сказал он и в тот же миг понял, что не сможет обмануть её.
Женя подняла к нему бледное лицо, и сердце Стеклова болезненно колыхнулось. Глаза её матери вот также ширились в минуту волнения. Он сел рядом. «Зачем откладывать разговор?»
- Я скажу тебе, милая. Вчера я выиграл большую импортную машину. Я постараюсь быстрее обернуть её в деньги, чтобы летом тебя прооперировали.
Тёмно-синие глаза полыхнули горечью.
«Не поверила…»
- Этого не может быть, папа…
- Милая, это уже случилось. Я сразу спросил, можно ли взять деньгами…
Стеклов вдруг потерял голос где-то в глубине стонущей от похмелья груди. Бархатные листья фиалки стали увеличиваться, приближаясь к лицу и застилая глаза тёмной зеленью. Новенькая лоджия начала раскачиваться, и он едва не упал со стула. Его страх вырвался наружу, приняв обличье молодого-да-раннего фирмача-неформала. Стеклов осознал своё беспокойство, терзающее его всё утро. С ужасом приговорённого он вспомнил умные коричневые глаза фирмача, направленные на него сквозь мелькание рук. Только сейчас Стеклов вспомнил, что неформал не взглянул на шарик и не опускал глаза в аквариум вообще. Будто в кино он увидел вчерашние события: высоко взлетает рука с шаром и одновременно с этим (!) зачитывается выигрышный номер. Стеклов поэтому не сразу и сообразил, что выиграл, он всё ждал, когда фирмач посмотрит на шарик… Вокруг уже орали и визжали свои, а он чего-то ждал.
Медленно, планируя каждое движение, Стеклов поднялся. Готовое взорваться сердце постепенно улеглось.
- Дочка, ты не беспокойся ни о чём. Я всё устрою. Сейчас будем завтракать.
Дверь за ним осторожно закрылась.
«Что-то произошло…» Отец не умел притворяться. Особенно, когда его сердце оживало для новой боли. «Предынфарктное состояние»,  - вяло сообщил недавно участковый врач, будто выдал дежурную метеосводку.
И это «что-то» произошло вчера. Женя слышала, как он дышал, заглянув к ней ночью. Тётя Галя же вообще ахала и причитала и, кажется, плакала даже.
Тёмно-синие глаза трепетали. Вчера Женя сделала вид, что спит, давая возможность отцу прийти в себя. Но сейчас ей было не по себе. Глазник странно активизировался вокруг неё последние месяцы. Анализы, анализы… Какие-то тельца в крови не такие, почему-то скачет давление… Её состояние ухудшалось, отец просто боится говорить об этом. Женя открыла окно, и тотчас в лицо пахнуло сиренью. Стойкий, упругий аромат, как прохладный ветер с моря. Женя никогда не видела моря и не знала, как оно пахнет, как звучит, но в её воображении оно ассоциировалось с сиренью, с её свежестью и весенней новизной. Убогость собственных фантазий угнетала девушку, но что могла она изменить в своём замкнутом пространстве, в своей темноте? Нет, так нельзя. Женя смахнула слёзы. Отец и так взволнован. Сейчас они позавтракают, и он всё скажет. Женя улыбнулась. Придумал про машину, как маленький. Как маленький, верит в чудо. Но поворачиваясь на звук Галининого голоса, она успела вспомнить, что и сама живёт этим странным предощущением сказки с той самой январской метели, когда какой -то чудак протопал за нею через весь аэропорт. Поверить, что неожиданное появление тюльпанов и зайчат было от него, значило поверить в то самое чудо, которого нет. Есть лишь его лёгкое дыхание, которое, как вуаль, не греет, но волнует несбыточной прелестью волшебства.
- Куда это Петрович умчался с утра? – Строго спросила Галина, входя к Жене.
«Значит, действительно что-то не так…»  - подумала девушка, пряча лицо. В их жизни давно всё было не так и не то, но они старательно берегли друг друга от стрессов. И если отец умчался, ничего не сказав… Женя опустила голову. Тугие пряди, разделённые ровным пробором, закрыли тонкое лицо, как два чёрных крыла.
- Он велел мне тут…  - Галина захлопотала у круглого столика, бросая на Женю быстрые тревожные взгляды. – Садись ближе и не забивай себе ничем голову, не рви отца. Чего надулась?
Женя улыбнулась через силу, нащупывая рукой спинку стула. Галина видела влажный блеск глаз, но знала – при ней не заплачет.
- Я не надулась, просто устала от врачей. Глазник всё карточку заполняет. Пишет, пишет, я даже слышу, как перо скрипит.
- Ишь ты, устала! – Галина продолжала приглядываться, ужасаясь её прозрачной бледности и привычно удивляясь – до чего на мать похожа. – Ской надо, так и будут заполнять. На, протри вилки. И не снимай кофту, чай у окна сидишь!
Бездетная и почти безграмотная, Галина знала глубокой женской интуицией – жалеть нельзя. Разговаривать, как с ровней. Иначе будет хуже всем и ей во-первых.
- Вам бы начальником быть, тёть Галь. – Вздохнула Женя, поправляя на ощупь вазу посреди стола и раскладывая начищенные до блеска вилки.
- А я и есть начальник! Сама себе!  - Весело отозвалась Галина. – Чиво хочу, чиво делаю! Сейчас хлеб принесу, обожди.
На кухне она потянулась к хлебнице, которую Петрович прибил над холодильником под свой рост. И вдруг застыла, заледенела сердцем. Тумбочка, в которую он прятал под замок свои клубки и чёски, распахнута настежь. Все вязальные принадлежности сложены мужской рукой по мешкам и пакетам. Но с нижней полки исчезла охотничья винтовка, которая лежал в чехле со времени смерти его жены.

Орлов маялся в огромной родительской квартире, как в клетке. Ему отвели те же две комнаты, что и в детстве. Игровая, она же спальня, была переоборудована Снежаной в библиотеку. А кабинет, некогда оснащённый компьютером, огромным глобусом и прочими мальчишечьими нужностями, она превратила в чайную. Со стен исчезли изображения рок идолов и светящиеся маски монстров. Даже задорного Эйнштейна с высунутым языком отсюда изгнали, заменив милые сердцу Орлова трофеи икебанами и разнообразными фарфоровыми безделушками. Уютные плетёные кресла и эффектные портреты (в натуральную величину!) себя любимой говорили о вкусах хозяйки и о готовности отца потакать всем её капризам.
В конце того шального января мать сказала ему: «Делай тут, что хочешь». Разумеется, он не стал ничего менять, и даже чайную церемонию разделял с родителями не без удовольствия. Собственно, здесь, в импровизированной чайной, и находился мозговой центр сложной операции, которой Снежана пыталась дать название «Зоркий сокол». Орлов был взбешён. «Ты обалдела?! – Кричал он на неё. – Какие могут быть шутки?!» Снежана спокойно слизывала крем с пирожного, запивая его чёрным душистым чаем: «А что ты хотел? Чтобы мы ходили на цыпочках в знак уважения к твоей первой любви? В конце концов возвращение зрения и есть наша цель, твои куртуазные переживания во-вторых». Отец недоумевал: «Почему бы не быть проще? Благотворительность всегда была в чести. Давайте просто отправим её в Японию». Но в этом вопросе мать была непреклонной: «Нет и нет. Евгения должна быть благодарна своему отцу, а не Гарику». Орлов, однако, обиделся. «Твой чёрный юмор неуместен»,  - заявил он и заперся в спальне. Вечером Снежана пришла мириться. «Ну, давай в знак солидарности выколем тебе один глаз»,  - виновато прогнусавила она. «Почему мне?»  - опешил Орлов. «Ну, не мне же! – Она возмущённо вскинула свои роскошные брови. – Я-то тут причём?» «А почему один?» «А кому ты нужен безглазый? С тобой ещё возиться. И потом, кто будет бегать по утрам за пирожными?» Орлов кисло улыбнулся и примирительно бросил в неё подушкой.
Так или иначе Снежана развила бурную деятельность. Она изучила историю болезни Евгении досконально, подняла на ноги всех знакомых медиков, перетрясла старые столичные связи и сделала всё, чтобы летом быстро и безболезненно поместить девушку в московский глазной центр. Собственная ироничность ей самой плохо помогала. Она заметно осунулась, проведя много ночей в тревоге. Евгения стала бы чудесным  спасением для её мальчика, у которого было всё, кроме любви. Снежана, благополучная и преуспевающая женщина, знала этот горький привкус одиночества, сопровождающий её день и ночь, и усиливающийся в минуты бурного веселья. Алка, беспутная негодяйка, превратила её сына в зрячего слепца, в бродячую равнодушную тень.  Снежана легко нашла Евгению, но увидев, затосковала всерьёз. Красота девушки потрясла её, хотя она знала много эффектных женщин. Куда ни глянь – повсюду глянцевая искусственная прелесть. Евгения же не просто нравилась, она изумляла – пленительные черты, отмеченные страданием и покорностью, были словно подсвечены мерцанием скрытого огня. Свой крест она несла стойко, а в её бережном отношении к переживаниям отца угадывалась и кротость, и сила души.  Понаблюдав, мать  обречённо признала: сыну было, от чего потерять голову. В девушке чудесным образом сочетались рафаэлевская чистота и тургеневская строгость, южный темперамент (в чертах неуловимо витал намёк на итальянский колорит) и северная  сдержанность. Возможно, аристократичный холодок её интонаций и жестов был навеян долгими годами мучений, но право же, девушка вела себя, как истинная леди.  Стоило ли говорить, каким счастьем для сына стала бы её любовь, но что-то подсказывало матери – купить Евгению нельзя.
Орлов же мучился тревожным ожиданием, томился надеждами и сомнениями. Почему так нескончаема эта волшебная весна? Почему всё так сложно? Собственное интриганство угнетало Орлова, но он не мог не верить матери. Она всю жизнь несла бремя благодарности к отцу, не любя его, но уважая. «Хоть бы разозлился, что ли…  - Иногда говорила она. – Хоть бы обругал или ударил… А то и придраться не к чему…» Отец в ответ целовал её ладонь, моргая добрыми близорукими глазами.
Кто придумал, что время скоротечно, что оно как вода и как песок? В представлении Орлова время было спрессованным сгустком статичной энергии, не поддающейся никакому воздействию. «Борись, Гарик. – Сказал отец. – Я в своё время дрался за мать, как зверь». Он и боролся, но пока со временем, упрямым и тугим, как морской узел. Время, в свою очередь, боролось с ним. Оно мотало его днём, мучило ночью, оно гнало его к её дому, заставляя делать смешные вещи, которых он и в ранней-то юности стеснялся: вздыхать под окном, тайком любоваться ею, подбрасывать цветы и конфеты, мечтать о поцелуе, о рукопожатии, сочинять тайные послания с тайными объяснениями, воображать себя героем, способным на всё. Этой весной Орлов подолгу стоял у зеркала, вглядываясь до боли в немое стекло. «Что ты там высматриваешь?»  - сердито спрашивала мать. «Мам, я некрасивый?»  - спрашивал он убитым голосом. «Конечно,  - услужливо отвечала она. – Как Кощей и Яга в одном флаконе». Орлов обиженно отворачивался к отцу, который был всё же более лоялен к сыну, хотя сама идея матери казалась ему глупой игрой, на которую он согласился исключительно ради больной девушки. «Пойдём на кухню, Гарик,  - суетился отец, бросая на мать укоризненные взгляды,  - у меня там коньячок есть…» Они уходили, обнявшись, и вслед неслось: «Правильно, надо приобщать ребёнка  к вечным ценностям. Хотя он давно приобщенный…» Снежана считала, что Орлов слишком напряжённо воспринимает события этой весны. «Не ревнуй, мать,  - просил отец, наливая и ей коньяк тоже. – Всё равно он наш, как бы там ни обернулось». И горько было слышать Орлову её неожиданно строгий голос: «Не говори ерунды. Меня просто пугает глубина его чувств».
Но странное дело, пока время высасывало его плоть, душа Орлова молодела. Этой весной он впервые увидел небо, то синее, то голубое, то подёрнуто седой рябью облаков. Каштаны у окон его бывшей спальни цвели невиданными сказочными бутонами, бело-жёлтыми горками сливочного крема, который он тайком подъедал в детстве в кондитерской за углом. И первые дожди дивно шумели в пушистых кронах. Под влажный шелест каштанов сердце его молило: «Услышь этот дождь… Мы же слушали вместе метель…» Иногда он просыпался ночью с опустошающим чувством утраты. Душная темнота поглощала сумасшедшую мечту. Он всё для неё сделает, чего бы это ему ни стоило, но не сможет открыться. Не посмеет. «Да ведь я боюсь её…»  - с ужасом признавался себе Орлов, открывая дрожащей рукой окно. Ночная влага усмиряла сердечную панику, и он вдруг понимал, что не её боится, а себя. «Кто я такой? Несчастный, одинокий неудачник…» Был лучшим студентом на курсе, но образование пошло по боку, став лишь вывеской в бизнесе. Состояние сколотил приличное, но на что оно? За последний год пропил столько, сколько иному мужику за жизнь не заработать. Был женат, но не смог вырулить хотя бы на уровень приятельских отношений с женой, расстались совершенно чужими людьми. Много лет тешил себя иллюзией дружбы, но сам факт оглушительного предательства Витька  сводил на нет все его иллюзии. А ведь какие клятвы давали друг другу в школе… И, главное, не хватило характера оскорбиться как следует, будто голова была облеплена мокрой ватой. Верх идиотизма – сделал вид, что ничего не видел. В новом доме. В своей спальне. Через три дня после свадьбы! Орлов начинал задыхаться. Неужели и впрямь так болит? Почему? И о чём болит? Не об Алке, уж это точно. О Витьке? О себе? Скорее, о тех двух пацанах на школьном стадионе, один из  которых добровольно сходил с дистанции прямо у красной ленточки, если второй падал с расшибленной коленкой. Падал Витёк, у него была слабая дыхалка.
Рассвет заставал его у окна озябшим, окончательно озлобившимся на себя. Но входила мать с раскладным десертным столиком, сверкала умными глазами по холодной постели и почти насильно заставляла его выпить горячий чай с лимоном и съесть несколько восхитительных ванильных пирожных. «Дурдом – сама в кулинарию бегала! Избаловала я вас». Орлов согревался и засыпал. Иногда на весь день (при этом он знал сквозь сон, что мать с отцом ходят тихо, как мышки). И всякий раз пробуждение его несло новые оттенки бытия, в котором появилось счастье. Простое, как земля, и не постижимое, как небо. «Её зовут Евгения». Преодолевая очередную душевную смуту, Орлов вновь замечал свежесть весны, а из онемевшего на долгие годы сердца серебряной струйкой начинала сочиться радость.
В один из спокойных дней, когда в сложном орнаменте переполнявших его чувств доминировала тихая влюблённость, примчалась Алка. Конечно, как всегда не во время  - Орлов готовил финансовый отчёт к собранию. Дела на фирме шли хорошо, но именно поэтому расслабляться он не имел права: люди привыкли к успеху, привыкли верить ему.
Алка приезжала уже несколько раз, и каждый её визит был бурным и агрессивным. Предсказания матери сбылись  полностью: проглотив обиду (если она была у неё, конечно), бывшая жена начала яростную борьбу под девизом «я отдала ему лучшие годы». Дом, дача, часть акций уже были переписаны на неё, но Алка требовала большего. Мать взяла на себя бракоразводную волокиту, и это была едва ли не самая большая из её услуг. Орлов с невероятным облегчением передал ей Алку, и женщины подолгу шуршали бумагами в гостиной во время её визитов, которые больше походили на атаки налоговиков.
- Здравствуй, Алла. – Орлов прятался от неё за броню вежливости, не представляя, как с ней можно разговаривать. И о чём? – Проходи, Алла.
Орлов смотрел в её жёлтые пустые глаза и с облегчением чувствовал, что ненависть отступила. Ему даже жалко её было. Глупая девчонка, дорвавшаяся до шуб и бриллиантов.
- Жлоб, мудак, скотина!
Оттолкнув его, Алка прошкрябала в гостиную. Её мелкие кудряшки запрыгали в зеркалах, на светлом паркете расплылись грязные следы от сапог. Орлов улыбался её вслед. Его всегда забавляла Алкина манера ругаться. В строку, через запятую, на одном дыхании. Как из пулемёта. Ведь он почти забыл это. Может, и остальное забудется? И холодный камень перестанет давить на грудь?
Мать приняла Алку сдержанно, махнув сыну за её спиной – убирайся. Орлов ушёл к себе, но работать уже не смог. Он лежал на неудобном плетёном диване в чайной и смотрел в огромную карту звёздного неба на потолке. Грозди созвездий были отпечатаны  фосфорицирующей краской,  в темноте они сияли и переливались. Мать была далека от астрономии, конечно, но карта ей нравилась, как элемент дизайна, поэтому звёздное небо осталось в бывшем кабинете Орлова с тех ещё времён. Он блуждал взглядом по Млечному пути и невольно прислушивался к Алкиному голосу, в котором стали проскальзывать капризные и даже властные нотки.
- Я вам не коблушка, пешкодралой ходить! – Напирала бывшая жена. – Сами-то катаетесь, сами шагу не ступите!
Орлов понял. Речь опять шла о его стареньком «мерсе». Стареньком! Ему сносу не будет! Вообще, Орлов безропотно сдавал позиции, ничего не жалел, но на «мерсе» зациклился намертво. Это была его первая покупка, трофей, вырванный в битве за самостоятельность и независимость от денег отца. Купив его, он три ночи спал в нём, боялся оставить. Орлов любил «мерс», как боевого товарища, и уважал за техническое совершенство. В сущности, это был его второй дом. Если не первый. Расстаться с ним он не хотел ни за что, поэтому давал Алке всё новые и новые отступные. Наверное, думал Орлов, так при разводе бывшие супруги шантажируют друг друга детьми, выматывая последние нервы и силы.
Галактики прыгали и дрожали на потолке, как растревоженный пульс.
Уйдёт же она рано или поздно.
Зачем ей особняк? Она не сможет содержать его, продаст за бесценок. И уж совсем не понятно, зачем ей машина. За руль она не сядет никогда по причине особой бестолковости и лени. И потому ещё, что была Алка на удивление высокомерной, как-то странно уверовав в собственную исключительность. Орлов предлагал ей сдать на Права, но получил презрительный отказ: «А шофера на что?»
Орлов разнервничался так, что уже был готов ко всему. Столько дел запланировал сегодня, всё насмарку… И отчёту не суждено состояться…
Ведь не любила никогда, уйди добром. Не с пустым же руками я  провожаю тебя. Я всё тебе простил, только уйди, оставь меня. И «мерс» мой забирай, дай покоя…
И вдруг он услышал голос матери. На миг Орлов усомнился, она ли это говорит? Если она, то каким же сейчас должно быть её лицо? Женщина с таким голосом должна быть настоящей бандиткой:
 - Если ещё раз заикнёшься о даче в Крыму, тебе горлом выйдут все лучшие годы, которые ты отдала сыну. Пойдёшь на Байконур ни с чем. Пешкодралой.
Орлов так и подскочил с плетёного дивана. Эту дачу подарили отцу к пенсии. Алка там и была-то раза два всего, ходила с недовольной миной, возмущаясь, что потолки «низкие, как у простых». Он обалдело смотрел на дверь.
 Неужели всё-таки придётся вмешиваться?
 - Имею право!  - Алка визжала уже в передней.  - Жмоты, буржуи, дармоеды!
Решающее слово осталось всё же не за ней. Перед тем, как за Алкой с грохотом захлопнулась входная дверь, мать поставила в их содержательной беседе жирную точку. Три точки:
- Хабалка. Нахалка. Давалка.
Едва ли Алка была способна оценить тонкий стеб матери. Эта стилистическая пародия могла обернуться для Снежаны как угодно, поэтому Орлов поспешил на помощь, серьезно опасаясь рукопашной. Алка умела не только ругаться. Он хорошо помнил, какая у нее тяжелая рука.
Но мать, когда он выскочил, спокойно курила у окна. Отец поглядывал на неё из-за газеты с гордостью – знай наших. Значит, всё это время он был рядом, оказывал моральную поддержку. Из кухни испуганно выглядывала домработница Светочка. Орлов не знал, что сказать.
- Я... Я должен извиниться за Аллу? – Неуверенно спросил он.
Мать взмахнула коричневой сигаретой в длинных пальцах – забудь. Победоносно сверкнул изысканный маникюр. Орлов уткнулся носом в её затылок.
- Ты отдала ей машину?
Она пожала полными плечами:
- Зачем? Я берегу твои любимые игрушки.
- Надеюсь, это была последняя встреча. – Поднялся отец.
Снежана энергично повернулась к нему от окна.
- Значит так. Ты – на завод. Я – в поликлинику. Вызови мне Борисыча. – И строго добавила, обращаясь к Орлову. – А ты приведи себя в порядок и прекрати раскисать. Будь у твоей Евгении хоть четыре глаза, в такого она никогда не влюбится.
Орлов улыбнулся одной половиной рта.
- В какого такого?
- В дохлого и сонного. Отчёт закончил?
Он виновато закатил глаза и вдруг спохватился:
- А в поликлинику зачем?
Мать уже давала распоряжения домработнице относительно ужина.
- Зелени побольше к индейке и апельсинов.
- А на гарнир?
Домработница смотрела на хозяйку влюблено. Она давно сжилась с семьёй, а Снежану просто обожала и всячески старалась угодить.
- Никакого гарнира, Светочка! – Снежана облачилась в лёгкое пончо и сразу стала похожа на инопланетянку.
- Ну хоть чуток картошечки! – Светочка просительно сложила руки.
- Перебьются! – Отрезала мать, надевая белые сапоги на высоченных шпильках. – Калорий доберут пирожными. Двигай на рынок и не забудь про «Киви».
Светочка ретировалась мгновенно.
Орлов повторил, бледнея от ожидания ответа:
- Зачем в поликлинику?
Снежана надела огромные дымчатые очки и любовно оглядела себя в зеркало.
- Затем, что пришёл ответ из Москвы.
Орлов оцепенел.
- Они требуют повторных анализов.
- Опять?!
- А что ты хотел? Компьютерная диагностика точна, если точны все данные. И не выпучивай глаза, как испуганная институтка. Перезвони Мочалову, он что-то нервничает после этой долбаной лотереи. И начинай работать!
Её каблуки бодро застучали по лестнице в подъезде. У Снежаны никогда не хватало терпения ждать лифт. Орлов дослушал, когда дробный звук иссякнет, и поплёлся в душ.
Тугие струи резали плечи и лицо. Сердечный ритм постепенно выровнялся. И в самом деле  - работать. Закончить отчёт. Он включил холодную воду. Созвониться с главным бухгалтером. Назначить Совет директоров. Работать! Падать в койку от усталости ночью. Ледяные потоки освежали не только тело, но и мозги. Но не сердце. Алкин камень всё ещё давил на него.
Через несколько минут Орлов раздвинул прозрачные стенки душевой кабины, протянул руку за полотенцем и увидел направленное ему в грудь дуло охотничьего ружья.

Они вместе валяли дурака в училище гражданской авиации в Кирсанове, радуясь возможности не идти в армию. Вместе голодали в общаге, дрыгались под «Битлов» на танцах, дрались с местной шпаной. Вместе бегали в самоволки, выгораживая друг друга в случае провала. Коренастые и плотные, круглоголовые и лобастые, с одинаково стриженой каракулевой шевелюрой, они не раз пользовались внешним сходством на экзаменах, поскольку один хорошо разбирался в механике, а другой сходу запоминал любой учебный текст. Распределение в Ростов они восприняли, как естественное продолжение их дружбы. И лишь синеглазая стюардесса Женя, красивая и строгая до того, что перед нею терялись бывалые бабники,  едва не положила конец всему. Женя выбрала Стеклова, и Колюшок, дружок закадычный, надолго отдалился и затаился, тяжело переживая обиду. Но через год на их свадьбе он плясал лихо и «горько» орал громче всех, потому что на него уже поглядывала дочка парторга, и дело, вроде бы, было на мази. Окончательно всё утряслось в их отношениях, с ранней юности никогда ничем не омрачаемых, когда Колька Мочалов женился всё-таки на тощей дочери начальника и остервенело занялся карьерой. Стеклов так и остался механиком, Мочалов же продвигался вперёд семимильными шагами, благодаря честолюбию и тестю. Став директором уже почти родного аэропорта, Мочалов остепенился, растолстел, но не заважничал. Он всячески содействовал профессиональному росту друга, подталкивал и  подпихивал Стеклова то к курсам повышения квалификации, то к съезду профсоюзов. Но тот был настолько счастлив с красавицей женой, что ни о каком другом счастье, кроме семейного, и не мечтал. К тому же был Стеклов тугодумом, тяжёлым на подъём и без малейших признаков тщеславия. Друзьям всё же случалось раздавить бутылочку-другую в роскошном директорском кабинете. И в этом же кабинете, в кожаном кресле Стеклов корчился от рыданий, когда умерла от пневмонии Женя. Мочалов дёргал кадыком и тёр кулаком глаза, отказываясь верить в такую чудовищную несправедливость. Женя была чудесным цветком, прекрасной синей розой без шипов. Вряд ли на свете были такие розы, но глаза Жени всегда навевали Мочалову мечты о чём-то недостижимо синем, как небесная высь. Он был бездетным, и когда Женя умерла, оказалось, что жить ему не хочется. Не за чем. Супруга с головой ушла в науку, не вылезала из заграницы, причём он не без основания подозревал,  что там у неё вертится какая-то своя жизнь. Это не только не обижало Мочалова, но в какой-то мере устраивало, потому что в его сердце была одна женщина – Женя. Ни разу не оскорбив ни её, ни Стеклова пошлыми домогательствами, после этой смерти он сорвался. Посмотреть на неё в гробу он не пошёл, не смог, хотя похороны организовал полностью. А после похорон – запил. Пил жестоко, до беспамятства, до чёрных мух в глазах и зелёных чебурашек. В редкие минуты просвета мычал что-то про самолёты, про улететь навсегда. К жизни его вернул Стеклов. Пришёл в очередной раз за ним в вытрезвитель и вместо того, чтобы по-тихому, как обычно, погрузить в такси, отметелил там же как следует. Дежурным тоже осточертел важный клиент, которого надо было втайне от подчинённых держать в отдельной камере, поэтому, легко договорившись с ними, Стеклов оставил Мочалова под замком наедине с флягой спирта и пятилитровой канистрой воды. Через три дня его выпустили голодного, злого и трезвого. Фляга оказалась нераспечатанной, канистра – пустой. Больше он не пил, но к маленькой Женечке прикипел всем сердцем. По сути, у неё стало два отца. Свалившуюся на неё слепоту Мочалов переживал, как свою собственную трагедию. Но даже он не мог помочь с операцией, такие деньги собрать было трудно.
…Его кабинет Стеклов знал, как свои пять пальцев. Знал, что в туалете есть временный чёрный ход, о котором никто не знал, замаскированный под шкаф на время очередного евроремонта – перепланировками здесь командовала завхоз, помешанная на дизайне. Стеклову понадобилось совсем немного времени, чтобы найти в бумагах директора адрес фирмача, молодого-да-раннего, обещающего золотые горы и слияние капиталов.
Лотерея была обставлена мастерски. В пользу фирмача, естественно. Подарить машину и тут же отобрать её – так, наверное они и делают свои дела, молодые-да-ранние. Стеклов не продавал свою душу, но его каким -то образом купили. Нет, ребята, не на того напали. Деньги я вам не отдам. Зажав бумажку с адресом и телефоном, Стеклов также тихо исчез, прихватив из сейфа папку с двойной бухгалтерией, которую Мочалов вёл давно. Собственное предательство меркло в его глазах в сравнении с паскудным предательством Мочалова. Выбор лоха был безошибочным. Он не знал, как именно они намеренны вернуть якобы подаренную машину, но самой подходящей кандидатурой для участия в их махинации был он, Стеклов – почти безродный работяга с больной дочерью на руках.
Пряча папку в гараже отдыхающего на югах соседа, который просил приглядеть, «чтоб малолетки не лазали», Стеклов скрипел зубами от ненависти. Колька, Колюшок, корешок мой единственный… Помог гробничку и памятник установить, носил ослепшей Женечке гостинцы, деньгами сколько раз помогал… Как же ты мог, Колян, как мог ты… С кем ты связался…
Он шёл вперёд, как танк, низко опустив голову. Он давил асфальт, не замечая луж под ногами. Они сегодня же отдадут ему деньги. Будет так, как он скажет. Вот ведь когда пригодилось сходство с Мочаловым. Разве мог он представить такое там, в училище, когда сидел на губе вместо Кольки или когда тискал его Гальку в темноте клуба, пока тот провожал Машку с Олькой? Господи ты боже мой, неужели он их всех помнит?!
Буржуйский (элитный!) дом фирмача возвышался над сквериком. Знают, где строить. Мордатый охранник едва взглянул на удостоверение и сразу же открыл дверь. Значит, всё так. Значит, и правда он тут бывал. Злость придала сил. Стеклов не стал дожидаться лифта. На нужный этаж поднялся рысьей поступью, пригибаясь чуть ли не к ступеням. У нужной двери замер и огляделся. Пальма у лифта. По стенам – лепнина и светлые узоры. Перила широкие, с блестящим лаком. Ни тебе матерной росписи, ни кошачьей вони. Окурки даже не валяются. Вдруг до него донёсся визгливый голос из квартиры фирмача.
- Имею право! Жмоты, буржуи, дармоеды!
Значит, не только ему они дорогу перешли. Давить, давить, гадов. Хлопнула дверь. Из-за пальмы Стеклов увидел, как вниз затряслись мелкие кудряшки. Дечонка-пэтэушница, надо же. Такая же нищенка, как он сам. Ничем не брезгуют. Мужик с портфелем, по виду школьный учитель, вышел, не прекращая разговаривать по телефону. Потоптался у лифта, чуть ли не умоляя какого-то Борисыча отвезти в поликлинику какую-то Снежану Алексеевну. Затем появилась озабоченная тётка с хозяйственной сумкой. У лифта долго перечитывала список продуктов, шевеля губами. Не иначе, прислуга. Сколько же их там? Стеклов уже готовился выйти из укрытия, но услышал другую женщину. Её голос вошёл в него, как нож в сердце.
 - Перезвони Мочалову.
Пышная дама подплыла к лифту, нажала раскрашенным ногтем мелодичную кнопку, но ждать не стала. Сверкнула очками на холёной роже и застучала каблуками по ступеням. Стеклов видел сверху, как струится за нею по воздуху белый прозрачный шарф. Вот оно. Также за человеком струится шлейф денег. Его не видишь, но чувствуешь. Куда уж ему до такой матроны. Снежана Алексеевна. Такая запросто зацепит длинным ногтем. Эх, Мочало-Мочало, дурья твоя башка…
Когда за нею закрылась дверь далеко внизу, он всё решил для себя. «Перезвони Мочалову». Сейчас перезвоним.
Стеклов недолго возился с отмычкой. Замок громоздкий, ну и что? Все они одинаково устроены. Со студенческих времён, когда они с Колькой лазали к девкам в соседнюю общагу, хитрость эта не изменилась – главное, скрутить внутренний механизм. Спасибо за науку, Колюшок…
Далеко в глубине квартиры лилась вода. Ковры, ковры… И зеркала, море зеркал. Деревья прямо из пола растут. На шёлковых стенах – картины и фотографии. А вот и ванная комната. Да это сад, а не ванная. Всё сверкает, всё пахнет дорогим комфортом. Значит, многих облапошили, как его. Но он будет последним. За прозрачными стенами душевой кабины кто-то плещется. Сами стены не пластиковые: сияют, будто хрусталь, по углам звезды и павлиньи хвосты.
Он взял ружьё наизготовку.
Вода остановилась и вместе с клубами пара из-за разрисованного стекла появился фирмач.
Стеклов бросил ему халат и телефон.
«Ее отец!»
- Звони Мочалову. Если денег за мою машину не будет здесь через пятнадцать минут, убью.
«Мама!» Орлов никак не мог попасть в рукав халата.
- Вы не так поняли!
- Звони и скажи, что синяя папка уйдёт к прокурору ровно через пятнадцать минут.
«Мама!!!»
Женин отец еле стоял на ногах. Выбить винтовку Орлову ничего не стоило, но – как это можно?
- Вы всё не так поняли!
- Я никогда не пойму про вашу породу. Но нажиться на моей беде не дам. Звони и напомни ему про списанные двигатели.
- Да нет же, нет!
- Звони, или убью!

- Назад!!!
От неожиданности Борисыч вильнул влево, да так, что чуть не выломился на встречку.
- Назад!!!
Он взглянул в зеркало и обомлел. Это была не она. Обвислое лицо, зеленые губы.
- Домой, я сказала!!!
Борисыч не стал рассуждать. Совершив балетный пируэт, он выровнял машину и покатил в обратном направлении.
Дымчатые очки хрустнули в руке.
- Быстрее!!!
Шофёр оглянулся и ужаснулся ещё больше. Её голова тряслась, глаза метались.
- Да что случилось -то, Снежана Алексеевна? Заболели или что?
- Молчать!!!
Борисыч прибавил газ. Вообще, мадам Орлова имела обыкновение менять направление маршрута со скоростью попутного ветра, но сейчас происходило что-то страшное. У светофора он затормозил. Это значило, что они попали в волну и будут стоять на каждом перекрестке.
- Гони!!! – Крикнула она.
Взревев, машина взвихрила позади себя не только воздух, но и асфальт. У дома они были через пару минут.
Она выскочила почти на ходу и помчалась к подъезду. Прозрачный белый шарф плавно опустился на кромку тротуара. Испуганный охранник отскочил от двери.
Борисыч поднял шарф и посмотрел на окна их квартиры. Звонить хозяину? Или пойти за ней?

«Гарик! Гарик!» - грохотало сердце.
«Гарик! Гарик!» - выстукивали каблуки.
Она скользила длинным ногтем по кнопке лифта, кусая губы и глядя вверх.
- Гарик! – кричала она, взбегая по лестнице.
Никто никогда не стоял в углу за пальмой у лифта. Она видела только спину, но ничьей спины там не могло быть. Что можно было делать в крошечном пространстве между стеной и круглым краем вазона? Она без интереса думала об этом, сбегая вниз. И в машине думала, вяло удивляясь, кого это занесло на их этаж. Пока невнятное удивление не стало ужасающе внятным.
- Гарик!!!
Дверь в квартиру была открыта.
Когда Снежана ворвалась в переднюю, из глубины комнат раздался выстрел.

- Звони, или убью!
«Да что же это?! Ведь он выстрелит!»
В голове пронеслось молнией, что отец был против этой затеи. «Нельзя превращать в игру благое дело. – Ворчал он. – Нельзя быть на равных с богом. Как отнесётся к этому её отец, вы подумали?»
Двустволка смотрела в лицо.
Сзади была прозрачная дверца стильной душевой кабины, которая покачивалась с тех пор, как Витёк не вписался в неё на повороте в новогоднюю ночь.
Наклоняясь за телефоном, Орлов ударил дверцу локтем. Тонкое стекло обрушилось на них хрустальным водопадом тысяч осколков, вопреки рекламным утверждениям, что материал небьющийся и долговечный. Стеклов автоматически нажал спуск, но, падая, не выпустил ружьё из рук. Орлов был сильнее, на его стороне была молодость, но он и не думал, что сможет ударить. Чтобы прекратить этот бред, он опять попытался что-то сказать, но Стеклов схватил его за волосы и приставил дуло к его лицу.
- Тебе хватит одной пули, но деньги свои я получу.
- Женя! Всё это ради Жени!
Женский голос рванулся над ним, как свист бича.
В груди что-то тоненько лопнуло и разом взорвалось, когда Стеклов увидел лицо дочери. Появившаяся неизвестно откуда матрона держала в высоко поднятой руке Женину фотографию, как икону. Она продолжала что-то говорить, медленно приближаясь, но он уже ничего не слышал. Боль в груди поглотила его целиком. Едва превозмогая её, Стеклов взял на прицел уже женщину. Но она не остановилась и не отвела взгляд.  Ствол уже коснулся её груди, а она всё надвигалась на него, высоко держа фотографию. Последнее, что услышал Стеклов – «это ради Жени».
Его двустволка упала с жутким грохотом. Несколько секунд он ещё стоял, покачиваясь на широко расставленных ногах, потом повалился назад, хватая ртом воздух и ломая хрупкие стены душевой кабины, которая еле держалась с Нового года.
Орлов бросился сначала к нему, потом к телефону.
- Мама! «Скорую»! Ему плохо!
- Ни фига себе сваток…  - Прошептала Снежана пересохшими губами и поплелась к бару за коньяком, с трудом передвигая ноги и волоча по полу охотничью винтовку, как пластмассовый автомат маленького Гарика, когда было пора спать, а он всё не хотел собирать игрушки.
Под её каблуками пронзительно хрустели обломки эксклюзивной кабины, которую она выписывала по каталогу из Финляндии и никому не разрешала ремонтировать до приезда представителя фирмы. Она давила прозрачные осколки, как давнюю  несостоявшуюся мечту.
Хрустальный перезвон гулким эхом отдавался в глубинах квартиры.

«Только не это!»
У окулиста мелко дрожали руки, и Женя опять подумала: «Только не это!» Он должен быть всемогущим, маленький японский доктор. Она  представляла его светящимся сгустком волшебной энергии, которой подвластно всё. Быстрая японская речь была непонятна, но звуки его голоса завораживали звучащей в нём силой. Наверное, он был немножко деспотом, и подчинённые побаивались его, но таков был удел властных талантливых людей. Он едва ли искал расположения коллег и уж конечно никогда не заискивал перед начальством. Он работал. Для Жени у него не нашлось ни одной шутки, она ни разу не услышала мягкую или снисходительную нотку. Хирург-окулист скрупулёзно занимался сложным ремеслом, и  Женя чувствовала, что ничем не отличается для него от испорченного механизма, который требовал починки.
Со временем Женя привыкла к тому, что не знает языка. Её окружал чужой мир, в котором лишь уверенный негромкий голос доктора был маяком. Все дни до операции она думала о нём, представляя его лицо, характер, привычки. Как оказалось в последствии, Женя почти не ошибалась, но сейчас руки доктора дрожали, и это пугало её.
Это была третья операция.
Третий раз с её глаз снимали повязку.
Дважды темнота оказывалась сильнее.
Вдруг руки доктора перестали дрожать, став сильными и точными.
Он начал снимать бинты.
Бинты отслаивались от лица слой за слоем, а солнечный свет всё не пробивался к ней.
Уверенным движением доктор снял пластырь.
Остались только стерильные тампоны.
Не открывая глаз, Женя почувствовала свет. Она боялась поднять веки, настолько ярким он ей показался.
Доктор пощёлкал пальцами над её лицом.
Женя сделала последнее усилие и разомкнула ресницы.
В той темноте и при свете дня он был почти таким же. За его спиной стояли помощники. Напряжённые взгляды были прикованы к её лицу.
Ахнула пожилая японка в светло-зелёном комбинезоне, прижав жёлтый кулачок к груди.
Молодой ассистент горячо заблестел узкими глазами.
Женя и доктор смотрели друг на друга.
Ремесло не подвело его. И он не предал дело, которому служил всю жизнь, не осквернив его ни неудачей, ни ошибкой.
Плечи доктора упали, будто он донёс до цели тяжёлый груз. Коснувшись её щеки, он быстро вышел, пряча лицо.
Вскоре Женю увезли в палату.
Пожилая медсестра и молодой ассистент плакали в операционной, обнявшись, забыв на время и профессиональную этику, и свою национальную сдержанность.

Женя видела во сне солнце. Почему-то на него было не больно смотреть. Приглядевшись, она поняла, что это одуванчики, целая поляна ярко-жёлтых одуванчиков волновалась перед глазами. Пахло соснами. Наверное, поляна расцвела у самого леса.
Проснувшись, она сразу встретила улыбчивый взгляд медсестры. Улыбка не была искусственной. Женю любили здесь, как любят красоту и ласку. Кроме того, она была общей удачей. Символом победы. Сама она этого не знала, конечно.
После необходимых процедур, осмотра и завтрака, она осталась в палате одна. И сразу вспомнила о книгах. О сотнях непрочитанных книг. Там, в темноте, им не было места. А фильмы? Старые, любимые с детства, и новые, неизвестные… Целый мир прошелестел мимо. «Папа,  - продолжила Женя мысленное письмо домой, которое начала ещё вчера. – Принеси из подвала мои старые учебники…» Но вспомнив, сколько ей лет, она оборвала своё виртуальное послание. Она безнадёжно стара для школьной программы, которую не успела освоить – болезнь свалила её в середине выпускного класса. Экзамены ей каким-то образом зачли, аттестат она получила, но Золотая медаль проплыла мимо. Как же теперь? Не стыдно не знать, стыдно не учиться. Учиться всегда пригодится. Ерунда какая. Болезни и прочие несчастья закаляют и  взрослят, где-то она читала об этом. Но с нею было всё наоборот. Женя чувствовала себя подростком (или переростком?) Подумать только, девчонки-одноклассницы не только в профессии состоялись, но и детей нарожали уже. Она же так и осталась папиной дочкой. Недорослем.
Женя посмотрела в окно. Только бы не заплакать. Этих ужасных кругов из зелёнки вокруг глаз уже не было (она всё боялась, что слеза с зелёнкой затечёт под веко), но новый день сиял волшебными лучами. Окунуться в их тепло оказалось не так уж и просто. Ей будто не хватило места на земле. «Папа,  - продолжила Женя,  - найди у меня в столе «Сборник для поступающих в ВУЗы…» Но опять вспомнила, что учебные программы много раз менялись за эти годы. Да и о чём она вообще думает?! Ходить бы сначала научиться без этой корабельной качки вокруг, чтобы не цепляться руками за стены, за воздух… Женя понятия не имела, какая из себя морская болезнь, но она казалась ей именно такой  – непрекращающаяся карусель и в животе, и под ногами.
Однако мысли продолжали упорно двигаться в направлении образования и профессии. И, стало быть, работы. Отец, поняла она главную причину беспокойства. Работать самой, значило дать ему вздохнуть. Женя устыдилась собственных амбиций, хотя и понимала, что они не от нескромности, а по привычке: ей с детства твердили, что она самая умная и способная.  Теперь ни о каком ВУЗе, естественно, речи быть не может. Получить бы простейшую специальность, чтобы обеспечивать себя необходимым… Мама шила, говорят, хорошо, да и тётя Галя неплохая портниха, иногда заказы несложные берёт…
Но уже в следующую секунду Женя напрочь забыла и вчерашние тщеславные мечты о журналистике, и сегодняшние практичные размышления. Она увидела оранжевого зайца. Кудрявый оранжевый заяц сидел на тумбочке у её кровати и держал в лапках шёлковую корзинку. Это был настоящий японский заяц с хитрыми узкими глазками. Рядом в тонкой вазе красовалась белая гвоздика. Она была прямой и строгой и чем-то походила на аккуратных японок.
Это было немыслимо!
Немыслимым было появление мягких зайцев на её окне дома, а уж здесь… Одного из них Евгения взяла с собой, самого маленького и лопоухого. Это была частичка её непостижимой тайны, неуловимый намёк на чудо.
Женя смотрела на оранжевого зайца. Не может быть!
Белая дверь больничной палаты открылась бесшумно.  Вошёл молодой мужчина в халате, накинутом на костюм. Вместе с ним вошла тишина. В палате и без того было тихо, но он принёс особую тишину, наполненную его опасливой тревогой и нетерпением.
Открытое лицо. Правильные черты.  Высокий умный лоб. Обаяние положительного киногероя. Такие играют хороших парней. Но  глаза полны смятения и тревоги. Коричневые, блестящие, неспокойные. Мужчина остановился у двери, но глаза его рвались к ней.  Это… он?
Наконец он заговорил.
И как только он заговорил, Женя сразу поняла, что он никакой не герой. Настоящие герои не знают стеснения. Этот чуть ли не заикался от смущения, в его выразительных глазах нервозно томилась то ли слеза, то ли тень глубокого волнения. Он представитель какой-то русской организации, какой-то строительной фирмы. (Причём здесь строительная фирма?) Он должен знать, не хочет ли его соотечественница связаться с отцом. (Она, конечно, хочет, но почему он должен это знать?) Он поздравляет её с успешной операцией и выражает надежду на сотрудничество… то есть на выздоровление… то есть на возвращение…
Женя плохо понимала его. Не только потому, что говорил он путано и сбивчиво. Она плохо понимала его, потому что плохо слушала. Дело в том, что у него в руках был точно такой же заяц. Но – розовый.
- Так это ты? – Спросила она, чуть приподнимаясь, когда он окончательно запутался в формулировках.
- Нет, не я! – Испуганно сказал он.
В синих глазах на миг вспыхнул теплый лукавый огонек, когда она недоверчиво склонила голову.
- То есть, это я, конечно, но… это не мой…  - Он виновато показал на оранжевого зайца рядом с вазой.
И тут же, будто очнувшись, поспешно спрятал второго зайчонка за спину.
- То есть это тебе от имени фирмы…
Он никак не мог выбраться из лабиринтов собственного красноречия, и его беспомощный лепет звучал всё тише.
- Ты помешан на зайцах? – Спросила Женя, смеясь глазами.
Он шагнул к ней и сказал неожиданно нормальным голосом:
- Я помешан на тебе.
Напряжение немного спало, будто замолчал дребезжащий холодильник.
Женя достала из-под подушки лопоухого зайчонка, которого привезла с собой, и показала ему издалека, покачивая  в тонких пальцах.
Он поднял руки.
- Сдаюсь. Разоблачён. – И сел рядом. – Ты, наверное, думаешь, что я ненормальный?
- Конечно. Что ещё тут можно подумать? – Женя улыбалась, усаживая зайцев в ряд и поглядывая на него. – Сейчас так знакомятся с девушками?
- Я не знаю, как знакомятся. Но Томка рассказала мне про твою коллекцию, и я подумал…
- Томка? – Женя перестала улыбаться.
- Она очень тебя любит… Поэтому всё время плачет… Она тоже здесь, но ей пока нельзя сюда. – Он опять занервничал, чувствуя, что говорит не то.
Женя села, обняв колени. Конечно, что-то было. Что-то происходило вокруг, она всё время чувствовала чью-то заботу.
- А тебе, значит, можно?
Он просто кивнул. По тому, с каким невероятным голодом он смотрел на неё, Женя поняла, что ему можно всё. Пожалуй, в этом было что-то двусмысленное и даже оскорбительное. Если бы к его жажде не примешивалось робкое благоговение скромного юноши, хотя из юношеского возраста он давно вышел. Всё-таки, с ним было что-то не так. Или с нею?
- Но скажи хотя бы, как тебя зовут?
- Меня? – Искренно удивился Орлов и опять почувствовал себя идиотом. – Вообще-то, я всю свою сознательную жизнь котируюсь, как Гарик. Но твой отец и Томка упорно зовут меня Игорем.
Женя распахнула синие глаза. Интриганы! Может, и впрямь стоит обидеться? Но у него было такое честное, бесхитростное лицо, что Женя, вздохнув, передумала.
- Меня зовут Евгения. – Сказала она и протянула узкую руку.
Орлов схватил её в ладони, как редкое сокровище, и, замерев на секунду, приник к ней лицом. «Кажется, надо бы поцеловать кончики пальцев…»  - запоздало вспомнил он, слыша бешеный стук своего сердца.

Закончив совещание неожиданно быстро, Мочалов взглянул на часы.
- Все свободны.
Служащие потянулись к выходу, готовые влиться в привычный ритм работы аэропорта.
Всё было, как обычно. Чернокожая футбольная команда, потрясая косичками, требовала срочной посадки. Бородатый седой старик умолял найти потерявшийся баян. Кочующий с турбазы на турбазу детдом ловил всем составом сбежавшую кошку. За стеклянными стенами плавно взмывали, растворяясь в голубой осенней дали, серебристые самолёты.
- Я сказал, все свободны.
Стеклов продолжал разглядывать свои ботинки через прозрачную поверхность «стола для совещаний». И кто только придумал эти прозрачные столешницы? Завхозиха совсем помешалась на евродизайне.
- Колян, ты… это…
Мочалов вернулся от бокового стеллажа к своему столу с элегантной прозрачной папкой и тут же опять отошёл. Стеклов неуверенно приблизился, неловко приглаживая седые вихры. Хрипло сказал в спину.
- Колян…
Мочалов опять оказался у рабочего стола и принялся лихорадочно жать кнопки на селекторе. Его глаза сверкали, как пуговицы на форменном пиджаке, но это был холодный блеск осколков льда. И голос, до тошноты вежливый и спокойный, тоже отдавал изморозью:
- Для всех сотрудников я – Николай Антонович. И, пожалуйста, извольте приступить к работе.
Стеклов мялся у стола, одёргивая куртку.
- Слушай…
Мочалов вопросительно поднял брови. Взглянул высокомерно и в то же время в высшей степени учтиво. Стеклов не вовремя вспомнил: покойная жена говорила, что в нём дремлет светский лев.
- Если можно, покороче. – Холодно произнёс начальник аэропорта. – Я опаздываю.
И опять выразительно посмотрел на часы.
- Опаздываешь?! – Стеклов начал медленно распаляться.  - Зато у меня сейчас много времени!
- Много времени?! Зато меня ты быстро определил в пидоры!
Неподвижные куски льда в его глазах рванули, начиненные мощной взрывчаткой. Когда челюсть Стеклова хрястнула и из глаз посыпались искры, он вспомнил, что Мочалов левша, что удар у него кручёный, что он имеет право… Отплёвываясь кровью, Стеклов взглянул с виноватой надеждой в лицо старого друга, чтобы убедиться, что его летняя замороженность растаяла.
- Что, что я должен был подумать? – Вяло бубнил он, в точности повторяя слова жены Сени Горбункова из «Бриллиантовой руки».
- Всё, что угодно, только не это! – Кричал Мочалов, невольно дублируя гневную реплику самого Горбункова.
От его холодноватой аристократичности не осталось и следа, а светский лоск испарился вместе с потом, покрывшим лицо и шею. Офисная вежливость и подобающий ей лексикон трансформировались в изощрённую брань, сопровождаемую, к тому же, непристойными жестами.
- Что ты должен был подумать, старый козёл?! А ты не пробовал не думать вообще, старый пердун?! А не пошёл бы ты…
Пытаясь протиснуться в дверь с искусственной пальмой, завхоз приросла к полу, потрясённо разглядывая сквозь разлапистую зелёную ветвь то место, куда её безупречный начальник наглядно посылал Стеклова. «Умом рехнулся»! – решила женщина, потому как знала то, что знали все – это лето бедолага Стеклов едва пережил. Несчастья сыпались на его голову одно за другим. Инфаркт, потом неудачная операция дочери в Москве, потом повторная в Одессе и где-то ещё. Нашлись спонсоры на японскую клинику, и зрение, вроде бы восстановилось, но с кучей осложнений. Скоропалительное замужество Женечки, их общей любимицы, было, вроде бы, удачным, но едва не стоило ей жизни – первая жена зятя устроила на свадьбе диверсию какую-то… Оставив пальму в дверях, завхоз побежала за людьми. Но вернувшись с медсестрой, увидела картину почти идиллическую, открывшуюся сквозь те же пушистые пальмовые ветви.
Стеклов и Мочалов, сидя на подоконнике, мирно потягивали виски из небьющихся импортных бокалов. Бокалы, как и дорогущий виски, предназначались лишь для важных персон.
- Это ты зря! – Услышали женщины голос Мочалова, вполне спокойный и дружелюбный. – Она от тебя в больнице день и ночь не отходила.
- Нет, не зря! – Спорил Стеклов. – Никогда я её не прощу. Зачем было огород городить?
- Она всё поняла. – Убеждал Мочалов. – Она сама так пережила это всё…
- Нет, Колян. – Стеклов протянул ему пустой бокал. – Сытый голодного никогда не разумеет. Для меня каждый день мог стать последним, а она игры играла.
По лицу Мочалова было видно, что он согласен со Стекловым, и спорил не из чувства противоречия, а по каким-то своим причинам:
- Но ведь нельзя было упускать такой шанс, правильно?
Стеклов пригладил седые вихры и вздохнул. Долго и тяжело.
- Нельзя. Это верно. Вот и не знаю теперь, то ли благодарить её, то ли расплеваться насовсем…
- А Женя? – Ужаснулся Мочалов. – Ты видел, как она счастлива?
Глаза Стеклова потеплели.
- Как не видеть… Да и зять толковый… Не надышится на неё…
Они опять чокнулись увесистыми бокалами.
- Утрясётся. – Подвёл итог Мочалов. – Нужно время. Они всё ещё в Японии?
Стеклов улыбнулся.
- В Крыму уже, на даче. Гемоглобин после всех наркозов никакой.
Мочалов понимающе кивнул и взял в руки гранёную бутылку. Скупое октябрьское солнце отразилось в нём янтарными бликами. Он взглянул в окно.
Серебристый след лайнера, размытый осенней синевой, пронзил холоднее небо насквозь.