***

Пятнадцатое февраля.

Поиски пропавших бриллиантов – вечная тема. Но она звучит по-особому, если исчезнувшее сокровище является семейной реликвией. Став случайным свидетелем преступления, героиня романа подвергается преследованию и поэтому вынуждена спасаться бегством. Пытаясь самостоятельно разобраться в роковых событиях, она проходит через жестокие испытания. «Лиза даже составила своё уравнение, в котором известными величинами были лишь она и давно умершая супруга Павла Петровича. Полагающиеся иксы и игреки ни к чему не прилагались, не вписывались ни в одну из логических комбинаций. Они кривлялись, видоизменялись, но не поддавались никакому осмыслению. Это было похоже на игру, но ставкой в этой игре была смерть». По законам жанра читателю предлагается колоритное разнообразие характеров и ситуаций. Трагедия Лизы перекликается с судьбами многих людей, вовлеченных в поиски исчезнувшего бриллиантового колье.


Но ты слишком долго вдыхала тяжёлый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.
Н. Гумилёв.

1 ЧАСТЬ
*
Рассвет подступил неожиданно, будто открылась старая рана. Сквозь слипшиеся от слёз ресницы Ирина взглянула в светлеющее окно. Снежная завеса по-прежнему обволакивала город, как погребальное покрывало. Красивое, лёгкое и холодное.
Закрыть глаза. Не видеть снег, который он так любил. Но сквозь сомкнутые веки тут же проступил яркий слайд из прошлого: покрытый снегом детдомовский двор и её имя, выложенное вдоль заледенелой аллеи красными кирпичами.
«Ирина».
Имя казалось огромным. И такой же огромной была радость в груди. Девчонки поглядывали с завистью. Он стоял перед педсоветом, сцепив руки за спиной и опустив голову, не зная, как оправдаться за растасканные кирпичи с вечной стройки на заднем дворе. Но вдруг вскинул синие («невыносимо синие» по словам химички) глаза: «У неё день рождения!». Под его счастливым взглядом педсостав притих, переглядываясь и пряча улыбки, а в окнах горело – красное на белом – «ИРИНА».
Вечером Антоныч, у которого на любой случай была припасена история из боевой молодости, рассказывал, попыхивая чайком в своей каморке, как в армии он оборвал цветник у генерала, и как плакала та библиотекарша, и как она его жалела после гауптвахты. Ирина сидела рядом, держа в ладонях горячую кружку с душистым настоем мяты, и мучительно смущалась под неотрывным взглядом. Он грустнел иногда среди общего веселья. « О чём ты думаешь?» -спросила она. Он откинул чёрные кудри со смуглого лица и молча вышел, зная, что она пойдёт за ним. «О чём ты думал?» -повторила Ирина в тёмном дворе. «Я украду тебя», -шептал он, осторожно целуя её. «И увезёшь в табор?»
С ужасающей отчётливостью она вспомнила сияние крупных звёзд над заснеженным детдомовским двором и запах мяты на его губах.
Вдалеке жизнерадостно заплакали груднички, требуя молока и любви. Длинная каталка с тёплыми разноцветными свёртками приближалась, и когда полная неповоротливая медсестра в марлевой повязке положила ей на руки нечто в застиранной пелёнке, Ирина увидела синие блестящие глаза. Она потрогала упругий чёрный завиток на крошечном лобике и вдруг тоненько завыла. Сначала вой сочился из носа, потом разодрал сомкнутые губы. Потом уже её саму везли на такой же грохочущей каталке по длинному коридору, и в след неслось:
-Раньше надо было выть! Повадились плодить безотцовщину!
В реанимации было тихо и чисто. Весь день и всю ночь вдоль стёкол струился снежный поток. Когда Ирина выныривала из спасительного забытья, глаза нестерпимо резали огни бегущей строки над высотками: «С Новым 2000 годом!». Это казалось особенно обидным, потому что до Нового года было далеко.

Гаянэ умела просыпаться быстро, мгновенно впитывая радость утра. Снег всё так же вился у окон нарядным невесомым шлейфом, и светящиеся русские буквы -«С Новым 2000 годом!» -казались ёлочной гирляндой. Жизнь была прекрасна! Жизнь по-прежнему была праздником, а эта странная белая зима в России – мягкой пушистой игрушкой. Отец подарил ей эту игрушку, как дарил машины и бриллианты. Он не знал, что в мягкой игрушке можно сделать тайник, маленький кармашек, в котором спрячется большое счастье. Отец этого не знал, и отважное сердце Гаянэ сладко замирало, чувствуя опасность. Но именно отец устроил всё так замечательно, и Гаянэ была искренно благодарна ему.
Она блаженно потянулась к высокому бокалу с апельсиновым соком, потрогала розы на круглом столике у кровати. Всё кончилось! Всё только начинается! Расчёт отца был верным. Его идея замужества, которая поначалу казалась кощунственной и жестокой (не за любимого!), стала для Гаянэ спасением. И вот – Россия. Русский снег. «С Новым 2000 годом!».
Кружевная колыбелька рядом пискнула. Гаянэ взглянула, прислушиваясь к тёплой волне у сердца. Разрез глаз, линия крошечного рта были теми же, навсегда любимыми. Как отец мог подумать, что она смирилась?
Няня склонилась к младенцу.
Гаянэ повернула голову и встретила улыбку отца.
-Папа, принеси из дома мои кольца! – Тут же капризно пропела она, прогоняя с лица предательскую улыбку, и протянула холёные мясистые руки.
Отец поцеловал её и положил рядом круглую коробочку.
-Спасибо за внука.
Глаза Гаянэ загорелись. Изумруд был огромным. Недавно она продала два таких, чтобы оплатить покупку маленькой квартиры на окраине Москвы. Тот самый кармашек для счастья.
-Ты простил меня? – Невинно спросила она, любуясь подарком.
-Ты выполнила мою волю. – Это вполне могло быть ответом. – А цыганёнка мы приручим.
Гаянэ отмахнулась.
-Он уже ручной.
Муж занимал её мысли гораздо меньше, чем новый изумруд.
-Он ручной, потому что сытый. Возможно, впервые в жизни.
Они одновременно рассмеялись.
Когда отец ушёл, Гаянэ ещё долго с благодарностью рассматривала кольцо, напевая и потягивая апельсиновый сок. До Нового года почти две недели, а Москва уже гуляет. Подумать только всё кончилось, кошмар кончился. Сейчас уже не верилось, что всего три месяца назад она рыдала под домашним арестом с шестимесячным животом. Конечно, она никогда не забудет почерневшее от стыда лицо матери, ненавидящие глаза сестёр. И тяжёлые сапоги старшего брата. «Говори, чей это ублюдок!» Почему-то было больно в затылке, а не в животе, когда его сапог вонзался в неё. Для ближней и дальней родни она была в Москве. Спасая честь семьи, отец прятал её в их горном коттедже. Идея найти подходящего мужа в России была жестокой, но совершенно непреклонной была воля его. «Я не хочу убивать тебя», -доверительно говорил он ей.
Неужели всё прошло? Гаянэ всё-таки заплакала, пряча лицо в ладони. И в Москве есть богатые. Один профессор, отец Юли, чего стоит. Правда, редкий зануда, а сама Юля - зазнайка, но с его молодой женой, похоже, они подружатся. София. Что за дурацкое имя? Гаянэ принялась чистить апельсин. Отец всю жизнь торговал оружием и людьми, до научных открытий ему нет дела. Но без благотворительности Москву не покоришь, институт пришлось почти купить. Профессор был парень не промах, несмотря на своё занудство и преклонный возраст. Ещё бы – жена и дочь ровесники.
Гаянэ вонзила зубы в сочный апельсин. Та пятиэтажка на окраине утопает в деревьях, от подъезда к подъезду – лес. Охранники и не видели, куда она ходила.
Гаянэ вдруг резко села, подавившись апельсином. Няня испуганно ойкнула и виновато склонилась к младенцу. Гаянэ вытерла липкие руки кружевным пододеяльником, глядя в окно невидящими глазами. Один из охранников предан отцу душой и телом. Он нанимал его ещё там, на родине. Она избавится от него, для предателя пули не жалко, но следующий раз надо быть осторожнее.
Белые розы покачивались у изголовья. Старший брат прислал их столько, что палата была похожа на цветочный магазин. Гаянэ потрогала цветы. Мысленно улыбнулась брату: «Твоя корова никогда не родит сына!» Никто из сестёр также не принёс наследника. Старость отца была отмечена лишь внучками. И только её ребенок, от которого поначалу все хотели избавиться, оказался мальчиком. Мужчиной. Наследником многомиллионной империи отца. Какое счастье! Зачем ей одной столько большого, белого, снежного счастья? Гаянэ опять заплакала и спрятала лицо в шёлковые подушки. Ей есть с кем поделиться этим счастьем.
Снежинки танцевали и танцевали за окном. Казалось, аромат роз исходит от них.

Круглая спальня, размером с теннисный корт, состояла из шелков и зеркал. Спина, надорванная неподъёмными мешками с цементом, за три месяца понемногу привыкала к мягким пружинам необъятной кровати.
Руслан щёлкнул пультом, и огромный экран телевизора мягко засветился. Всё то же. Яхты, виллы, казино. Очаровательная злодейка, обаятельный интриган. Наследство и наследники. Угрозы и шантаж. Погоня, похищение. Побег, перестрелка. Сценарии для всех каналов штамповал один зануда. Либо же по их студиям таскалась всего одна книжка, и они слегка подправляли её, штампуя очередную мелодраму. С криминальным, естественно, оттенком. Точнее – с душком. Даже актёрский состав почти не менялся от одной шедевральной экранизации к другой. Может у них есть личный план, думал Руслан, как норма у грузчиков? У одних – разгрузить за ночь пять вагонов, у других – сняться за сезон в пяти сериалах. И аккорды, аккорды… Руслан так и видел пьяного тапёра, который изо всех сил долбит по клавишам во время предполагаемого накала чувств. Хотя чего там накалять-то? Эти истории сняты будто впопыхах, между делом.
Более всего раздражали повторные показы с непременной котировкой «премьера». Беспредел. У тех же грузчиков можно было схлопотать по шее за дважды рассказанный анекдот, а эти… Он смотрел в умные глаза телевизионщиков, слушал их умные речи в умных передачах, и его тошнило от словоблудия.
Тем не менее, смотрение телевизора стало формой и нормой его существования. Кот, пригревшийся у огромного экрана, был нещадно изгнан сначала из спальни, а потом и из дома вообще. Не то, чтобы Руслан испугался за телевизор, просто гонять кота по этажам было прикольно. И уж совсем потешно было дать задание охранникам найти спрятавшегося Базилио и наблюдать за поисками из глубокого кожаного кресла, покрикивая на них и подгоняя.
Так вот сериалы. Руслан никогда не смотрел столько сериалов. У него попросту не было времени, чтобы смотреть их. Сейчас, позёвывая и переключая каналы, он гадал – как же ориентироваться в сериальных хитросплетениях и различать их Альберто, Антонио, Альбьери и своих полковников, подполковников, банкиров и бандитов, перемешанных в одной солянке и вполне взаимозаменяемых? Может, конспектировать?
Неслышно вошла скромная девушка в голубом передничке, взглянула на нетронутый завтрак. Тихо вышла.
Внизу под окнами зашлись рвущим лаем сторожевые псы и тут же смолкли. Руслан подошёл к окну, почёсывая волосатую грудь. Но, увидев машину тестя, вновь нырнул под пуховое одеяло. Завтра. Гаянэ привезут завтра, а сегодня его день. Ещё один холостяцкий день в этом мавзолее. Возможно, сегодня он обойдёт его полностью.
Переговорив с прислугой, тесть уехал. Руслан усмехнулся под одеялом, вспомнив, как стекала кровь по его бороде в их первую встречу. Во время следующей встречи кровью умывался уже он сам. Руслан потрогал челюсть. Зубы вставили, но память о железном кулаке старого джигита осталась.
Незаметно Руслан опять задремал. Ему снились мешки с цементом.
Часа через два он плескался в бассейне и одновременно пытался курить сигару. Толстые коричневые палочки дымились и воняли в мокрых пальцах, он ронял их в воду, беззлобно ругаясь. Потом, раскачиваясь в шезлонге, он долго дул в коктейльную трубочку, пытаясь вытолкнуть застрявшие зёрнышки киви. Но зёрнышки намертво прилипли к липкому отверстию, и Руслан, взяв другую трубочку из другого бокала, принялся увлечённо плевать в бассейн на дальность. После каждого удачного плевка он глубоко затягивался раскуренной, наконец, сигарой и выпивал очередной коктейль. Когда пустыми бокалами был уставлен весь круглый столик, а апельсиновыми корками устлана поверхность воды у кромки, Руслан поплёлся куда-нибудь, путаясь в широком купальном халате.
В холле над камином висел портрет Гаянэ, выполненный в мрачных красно-коричневых тонах. Руслан никак не мог понять, почему она позировала боком, подставляя художнику свой непомерно горбатый нос и тяжёлую челюсть. Жена была похожа на Шварценеггера. Интересно, на кого будет похож её ребёнок, её грех и стыд семьи, ради которого весь сыр-бор и затеян? «Не проще ли сделать аборт?» -Спросил Руслан, когда стальной блеск машины уже слепил глаза. Брат Гаянэ спокойно объяснил: «Наше семя священно».
После обеда он опять спал. Потом опять плавал в бассейне. Кормил собак. Лазал на крышу, прикидывая, можно ли спрыгнуть в сугроб. Он бы не испугался трёхэтажной высоты, но вчерашние сугробы были заботливо выметены за ворота невидимой прислугой.
Вечером в спальне он слил содержимое двух маленьких аквариумов в один большой и принялся сосредоточенно щёлкать пультом у телевизора, стараясь не отставать от шага секунд в новеньком «Роллексе». У золотых рыбок была истерика, судя по их судорожным перемещениям вверх-вниз. Возможно, подумал Руслан, они делят территорию. Сунув в аквариум тёплый тапок Гаянэ, он покинул дом.
Он сел в серебристую машину, точную копию той, с которой всё началось три месяца назад. Он забрался в неё, как в жемчужную раковину. Кожаный салон ожёг сладострастием. К этому чуду нельзя было привыкнуть. Руслан нежно повернул ключ зажигания, зная, что непробиваемые средневековые ворота немедленно раздвинет кто-то ненавязчивый и неутомимый. Поначалу он пытался брататься с охранниками. Таскал им водку из мраморного бара, звал погреться у камина, гнал домой: «Кто на меня тут позарится?» Охранники кивали бритыми квадратными башками – не положено. Руслан перестал замечать их, но постоянно дразнил: мочился в снег перед их домиком, танцевал голышом ламбаду перед камерами внутреннего слежения, среди ночи включал пожарную сигнализацию или по несколько раз за день врубал тревожную кнопку. Они послушно выскакивали из домика с автоматами, а он флегматично показывал им из окна торчащий безымянный палец.
Собаки, те признали его сразу. Для них он был своим, и в вольере времени проводил даже больше, чем в бассейне.
…За снежной круговертью огней Москвы почти не было видно. Крупные хлопья облепляли лобовое стекло, и Руслану казалось, что он летит над облаками. У последнего поворота из снежных волн вынырнул и почтительно козырнул гаишник. Колко шевеля заиндевевшими усами, потребовал документы.
-Командир, какие документы в такую ночь? – Весело оскалился Руслан из своей жемчужной раковины.
Паспорта не оказалось в новой барсетке, которую он любовно выбирал на прошлой неделе в бутике «Стильные штучки». Пришлось лезть в багажник за старой курткой, в которой он ещё недавно жутко мёрз. Стараясь не вытаскивать на свет свою убогую одёжку, пошарил в кармане на ощупь.
Вместе с документами выскользнула и закружилась на ветру цветная фотография.
Вставные зубы заломили все разом. Сквозь добротную дублёнку мороз начал крошить кости стальными клыками. Руслан нечеловеческим усилием удерживал взгляд на лице гаишника, который что-то бубнил про номера. Ветер рвал его чёрные кудри, закрывая лицо, но он видел, что фотографию отнесло на обочину, и что её заносит снегом.
Это было её единственное вечернее платье - красное, со шлейфом и тонкими бретелями (он украл его на рынке). Гибкая и стройная, Иринка выглядела в нём на миллион долларов. У них были отложены деньги на замороженные котлеты-полуфабрикаты и бутылку водки ко дню её рождения, но он вдруг потащил её в фотографию. Старый мастер восхищённо цокал языком, усаживая Иринку в старомодное кресло у искусственного дерева. Глядя в белое лицо гаишника налитыми кровью глазами, Руслан вспомнил пластмассовые листья того дерева и нарисованное море за её обнажёнными плечами. И вспомнил, что это было год назад, и что потом, забеременев, Иринка говорила, что родить хочет к Новому году. Денег на кольца всё не было, и они откладывали свадьбу, не придавая значения бумажным мелочам.
-Вы в порядке? – Прорвался сквозь свистящий ветер голос гаишника.
Руслан медленно оглянулся.
Платье алело в сугробе – красное на белом – и снег заволакивал его холодным покрывалом.

*
-Лиза, голубушка, к чему эта униформа? – Павел Петрович сердился. – Эдак вы и реверансы начнёте делать.
Лиза поставила поднос на кофейный столик и поспешила уйти. У выхода виновато оглянулась. Профессор улыбался в свой кофе, и она поняла – он её понял. И тут же принял условия игры. Чёрное платье, перетянутое в талии, и крошечный передник – это всего лишь игра в горничную, в девятнадцатый век.
Лиза закрыла дверь, стараясь не стукнуть. Профессор не любил резких звуков, а она ни за что на свете не хотела бы огорчить его.
Проводив Лизу глазами, София отложила модный журнал и пересела к мужу. Она не любила такой кофе. Горечь жуткая. Но ей нравилось, с каким удовольствием профессор пьёт его. Он даже щурился от удовольствия и становился похожим на холёного кота.
-Павел, милый, ну хоть ложечку! – Сказала она, открывая изящную сахарницу. -Нельзя же пить совсем не сладкое!
-Во-первых, Сонечка, сладкий. А во-вторых, милая, еще как можно!
Чтобы не продолжать бесконечный спор о кофе, София спросила:
-Чему ты улыбался?
Павел Петрович взглянул на неё. Её глаза тоже смеялись. Они умели понимать друг друга. Домработница нравилась им. Спокойная и приветливая, Лиза бесшумно порхала по профессорской квартире.
-Лиза будто играет роль скромной служанки, -сказал он с улыбкой.
София кивнула, размешивая сахар.
-Знаешь, ей больше подошла бы роль барышни. – «Сладкое, сладкий – какая разница?»
-А она и есть барышня! – Живо откликнулся Павел Петрович. –Внутренняя культура или есть в человеке изначально или её нет вовсе. Ты знаешь, Сонечка, она пишет на профессиональном уровне. – Его глаза потеплели, будто включилась тайная внутренняя подсветка, работающая от неутолимой жажды нового. -Я думал, обычная дамская сентиментальность, что-нибудь про любовь и розы. Но прочитал и поразился – такой своеобразный стиль… И, заметь, ни вульгаризмов, ни пошлости!
София забыла про тост с сыром.
-Что пишет?
-Новеллы и короткие повести. Я с удовольствием прочитал обе книжки, в них столько поэтичной печали…
София была поражена.
-Какие две книжки?
-Она выпустила два своих сборника. – С удовольствием объяснял Павел Петрович. – Ты знаешь, она так стеснялась подписать мне экземпляр…
«Мне бы её заботы!» -София без аппетита проглотила тост.
Павел Петрович активно продолжал:
-В Лизе чувствуется свой шарм, чего нельзя сказать о твоей Гаянэ, – вдруг сменил он тему, мгновенно помрачнев. -Не спорь, Сонечка! Зависимость от денег её отца так унизительна…
-Павел, такова жизнь, -поспешила успокоить мужа София. – Гаянэ сложная девушка, но спонсоров не выбирают.
Профессор грустно улыбнулся.
-Милая, я с прискорбием признаю, что древнейшая профессия в наше время актуальна, как никогда. И я всё больше уподобляюсь куртизанке. Раньше таким, как Гаянэ, отказывали от дома.
-Павел, я тебя умоляю… Деньги на твой учебник жизненно необходимы! – «Знал бы ты, как жизненно необходим мне сам учебник!» -Утешься тем, что, если ты и куртизанка, то самая дорогая.
Профессор рассмеялся, помолодев на добрый десяток лет.
-Девочка моя, как я люблю твой весёлый цинизм! – Он поставил чашку. – Главное, чтобы его оценили американцы.
-Мой цинизм или твой учебник? – София наивно вскинула голубые глаза, зная, как на него действует хрустальная бесхитростность её невинного взгляда. В свою бытность лаборанткой на его кафедре она пользовалась им весьма успешно.
Он окончательно развеселился.
-Обожаю тебя! Ты знаешь, Сонечка, американцы тоже весёлые люди. Я думаю, тебе понравится там.
«Стоп!»
Надо было срочно менять тему. Америка – это святое. Всуе не следовало упоминать то, с чем была связана последняя надежда. Да и боялась София лишний раз произносить это слово, будто у стен могли быть уши.
-Юля не звонила? – Резко выдала она порцию отрицательных эмоций противоположного плана, подливая профессору кофе.
Аромат и в самом деле дурманит, но чем плохо растворимое? Или, чтоб ему, растворимый?
Павел Петрович взглянул, как замученное больное животное, будто прикидывая, будут ли ещё бить.
-Почему ты спросила?
-Да так… -София контролировала свой голос. И ту самую хрустальную бесхитростность взгляда. – Пора бы уже отметиться.
-Мне кажется, тебе тоже не внушает доверия её Игорь.
София внутренне содрогнулась. Интеллигентское «не внушает доверия» было явно не тем словом. То слово она никогда не произнесла бы в присутствии Павла Петровича.
-Павел, прошу тебя, не заводись. Это их проблемы. Главное, чтобы появлялась дома хотя бы изредка.
-Ах, Сонечка, знать бы, что с ним можно оставить Юльку, так и Бог с ним. А то ведь то женятся, то не женятся… Ты ведь понимаешь, дорогая, я никогда не оставлю её здесь одну, несмотря на обещанные американцами золотые горы.
Сердце заколотилось с бешеной силой. Собирая фарфоровые чашечки на поднос, София с ужасом видела, как трясутся её руки.
-Пойду, помогу Лизе с ужином. – Ровным голосом сказала она. – Дать тебе твои журналы?
Профессор тут же забыл обо всём. Это было его время – просмотр научных журналов после пятичасового кофе. Приверженность мужа к жёсткому соблюдению рабочего графика поначалу раздражала Софию, но со временем она поняла, что это способ его существования. Профессор был трудоголиком, рабочей лошадкой от науки.
София открыла рабочий секретер Павла Петровича, взяла стопку журналов и несколько остро отточенных карандашей. У профессора были свои причуды – пометки и выписки он делал до тех пор, пока не стачивал все грифели, которые готовила для него Лиза. Это при его-то золотых и позолоченных «паркерах», или как там их правильно. И именных, и подарочных, и с инкрустациями. Особенно ей нравилось прозрачное перо под старину, усыпанное камнями, – награда за какой-то конкурс.
Она положила журналы и карандашницу перед Павлом Петровичем, провела рукой по его гладким густым волосам. Вчера опять плохо спал. Избалованная негодяйка, дочь, не хотела понимать, что её скачки по друзьям и ресторанам дорого обходятся отцу. Уж лучше бы терзала рояль в гостиной, хоть от него и раскалывается голова.
Помогать Лизе София не пошла, конечно. В этом не было никакой необходимости, у той всё в руках горело, всё получалось быстро, ладно и складно.
Она обошла всю квартиру, пытаясь усмирить прыгающее сердце. Когда-то восемь этих комнат в двух уровнях сразили её роскошным убранством, она даже забыла, зачем, собственно, оказалась здесь. Но к хорошему привыкаешь быстро. Комфорт уже не потрясал её, и столовым серебром она научилась пользоваться. Теперь главной задачей было вырваться отсюда.
В её спальне было тихо. Лиза проветрила комнату и обильно побрызгала все цветы. Воздух был влажным и свежим. София взглянула в окно, прежде, чем опустить тяжёлый бархат. Темнело рано. В свете уличных фонарей плавное скольжение снега казалось неровным и нервным. Далеко внизу, будто по белому океану, плыли машины-кораблики и сновали чёрные человечки. А вверху истошно мигало преждевременное поздравление: «С Новым 2000 годом!» Закутавшись в снег, Москва враждебно затаилась, выжидая время для атаки, чтобы опять мучить её. София знала: там внизу под белым покровом прячется её смерть. У неё было приятное лицо и мужской характер, изящные манеры и властный голос. Она была везде. Даже сейчас она была рядом.
София посмотрела в зеркало с отвращением: голубые глаза наливались слезами помимо её воли, становясь теми самыми бездонными озёрами, которые делали её детское личико милым до тошноты. Элегантная укладка а ля Мэрилин и строгие костюмы не помогали. София всегда выглядела девочкой. Собственно, Павла Петровича это и прельстило в ней. София знала, на что шла, устраиваясь к нему на кафедру. И тем отвратительней ей было собственное отражение сейчас, когда его покровительственный инстинкт так развился в заботах о ней. Разумеется, такой твари, как она, Павел Петрович не заслуживает. Уж у неё-то точно нет ни шарма, ни внутренней культуры. Но что с ним будет, когда она всё-таки уйдёт? Учёный с мировым именем, он был умнейшим человеком, но его детская доверчивость доводила Софию до слёз. Гаянэ говорила: «Хороший мужик, но лопух».
Будто насмехаясь над её мыслями, метель вдруг кинулась на стекло, набирая силу. София вздрогнула и опустила гардины.

*
Лиза стояла у зеркала, поддерживая пальцами широкую юбку нового платья. Солнце-клёш.
Портниха смеялась: «Лизок, так не носят уже лет сто!» «Не носят, и тем хуже для них. Я хочу строгое платье с широ-о-окой юбкой», -Лиза, любовно поглаживала тяжёлый серый шёлк. «Ничего себе строгое! Пусть будет хотя бы годе». «Годе не колышется в шаге. Ты мне не просто солнце сделай, но ещё и нижнюю льняную юбку сообрази. Я её накрахмалю, чтоб колом стояла, и буду вся летящая и непредсказуемая». Портниха махнула рукой: «Делай, что хочешь. Ты всегда была чокнутой». Однако профессиональный зуд не давал покоя, тяжёлые портняжные ножницы камнем лежали в руке. «Слушай сюда, -предприняла она последнюю попытку образумить подругу, -шёлк не платьевой. Такой на брючные костюмы-тройки берут». Лиза торжественно простёрла указующий перст над тканью: «Режь!»
И теперь тёмно-серое платье, как обычно донельзя затянутое в талии, колыхалось и струилось, навевая далёкие ассоциации с ушедшим романтизмом шестидесятых, поскольку Лиза выполнила угрозу-обещание относительно широкой нижней юбки.
-«Шорох шёлка вокруг колен… Шорох шёлка вокруг колен…» -бормотала она, поворачиваясь так и эдак перед зеркалом. Маленький воротничок в горошек и такой же крошечный передник особенно нравились ей.
Но всё испортила мама:
-Лиза, ну это уже полное безобразие! Разве чёрного платья недостаточно? Ты ещё поклоны научись бить!
Она стояла в дверях, держа на одной руке заспанную Машеньку, а другой обхватывая корзинку с чистым бельём. Круглое доброе лицо её горело злым румянцем, очки враждебно сверкали.
Лиза сняла передник и положила на подзеркальник. Отремонтированная и обставленная заново прихожая уже не казалась клетушкой, в которой нельзя повернуться.
-Мама, прошу тебя, не начинай.
Мама поставила на ковёр корзинку и перебросила Машеньку с одной руки на другую. Заняла наступательную позицию.
-Как же мне не начинать? Разве я для этого тебя растила? В музыкальную школу водила! Прислуга! Какая ты прислуга?
Это повторялось каждый день в разных вариациях и прекращалось, если Лиза прибегала к крайнему аргументу – «найти няню для Маши».
-Опять?
-Не опять, а снова! Почему ты не хочешь вернуться в школу?
-Мама! Им зарплату задерживают снова! И опять будут задерживать! Да и что это за зарплата была? Машка уже привыкла к фруктам, к дорогим игрушкам! И тебя я одела, как куклу! Ты же всегда мечтала о цигейковой шубе!
-Но для чего ты училась? Старостой была в институте? В газете печаталась? Ты продалась за колбасу и бананы! На что ты променяла свои способности?
-Мама, пойми, наконец, я не изменилась! Не отупела и не опошлилась! Мой Толстой и твой Бальзак со мной навсегда! Уж если мы на твою пенсию каждый год исхитрялись выписывать «Юность», то сейчас у меня вон какая библиотека. Я в кои-то веки не задыхаюсь в «Книжном мире» от зависти у прилавков! Посмотри! Я всё детство хотела иметь «Три мушкетёра», но о собрании сочинений Дюма и не мечтала! Посмотри, посмотри, какой переплёт, какая бумага! Мама, пойми, наконец, и духовная, и грубая пища стоят денег! Я – мать одиночка. Я должна…
-А кто тебя заставлял разводиться? Таких, как Митя ещё поискать! Не пил, не гулял. Молчал, видите ли! Ты сама не знаешь, чего хочешь!
Память тут же подсунула – тёмная кухня, горы грязной посуды, замызганный халат, подпоясанный обрывком бельевой верёвки, потому что пуговицы отлетали одна за одной, а пришить их было также трудно, как лишний раз вымыть пол. Лиза прямо-таки увидела себя в углу с сигаретой перед неизменным «Жигулёвским», потому что водку так и не научилась пить. И открытое окно, за которым холодной стеной стоял ночной дождь. Вода стекала по подоконнику, брызгала на засохший кактус. Нестерпимо мёрзли ноги в дырявых носках, а ночь всё не кончалась. Утром надевала выглаженный костюм, улыбалась, стучала каблуками по асфальту, а внутри корчился кактус. Вечером Митя опять засыпал ещё до восьми, как всегда трезвый и спо-кой-ный, а она опять вступала в долгое противоборство с долгой ночью.
Лизу передёрнуло, будто она наступила на жабу. «Не пил». Уж лучше в школу, к двум ставкам, к головным болям и вечной вермишели, чем к его спокойствию, от которого она покрывалась резиновым льдом.
-Значит так. – Лиза посадила Машу в кроватку и накинула на новое платье халатик. – Будет так, как я сказала. Услуги няни дороги, но у меня нет другого выхода.
Как всё-таки здорово, что халаты теперь делают на молнии. Вжик, и ты в уютном велюровом чехольчике, как в домике. Ещё и капюшон сзади вместо панциря.
-Да брось ты, доча. – Мать сразу сбавила газ, плюхаясь в кресло. – Куда я от вас денусь. Но пойми и ты меня, старую дуру. Не нравится мне эта София. Боюсь я её.
По спине забегали мурашки. Лиза поспешно вышла и нарочито громко заговорила из ванной, нанося макияж.
-Не боись! Мало ли, что мне показалось. – «И зачем я ей рассказала?!» -София – абсолютно безвредное создание.
-Безвредное, как же! – Мама опять заволновалась. – Так замуж выскочить, это по простоте, что ли?
Второй слой туши наносился легко. Лицо становилось выразительнее.
-Это её проблемы, мама. – Ответила Лиза через дверь. – Моё дело – отработать день и уйти.
-От проблем таких людей надо держаться подальше, доча! – Мамин голос возмущённо звенел уже под дверью.
Лиза закрыла красный тюбик и критически оглядела себя. Матово-бледное, чуть удлинённое лицо. Слегка розоватые губы и зелёные глаза в обрамлении пушистых ресниц. Она и не знала, что может так выглядеть, что её блёклую кожу, слабые ресницы и совсем никакие брови можно так «образить», как говорила мама. У неё никогда не было столько косметики. Щёлкала пудреница, порхали у лица разнокалиберные кисточки. Но зябкая дрожь ползла по спине. «Боюсь я её».
Маму, однако, надо было успокоить во что бы то ни стало. Иначе она и впрямь потащится к профессору жаловаться на Софию, как грозилась после того страшного случая в подъезде.
-Мама, мне пора выходить. Ты уже дала мне заряд бодрости на весь день. Прошу тебя, займись Машенькой.
Мама послушно поплелась к внучке.
-Я-то займусь, -ворчала она, снимая с девочки пижаму. – Но я боюсь, что ты влезешь во что-нибудь. Мыслимое ли дело – охмурить престарелого вдовца и ещё интриги плести около него!
-Какой он престарелый? Павлу Петровичу пятьдесят всего, самый расцвет для мужчины!
-Много ты понимаешь в мужчинах! Уж на что Митя был положительный…
-Мама! Ты собираешься кормить ребёнка или нет?
-Вот увидишь, облапошит она твоего профессора и уйдёт к молодому!
-Это не наше дело. Наше дело – сторона. Наше дело маленькое. Наша хата с краю. Мам, как правильно, с краю или с края? Всю жизнь спотыкаюсь на родительном падеже.
Лиза накинула новую шубку на новое платье, сунула ноги в упоительно мягкое нутро новых сапог. Ни с носками, ни с дополнительными стельками не надо напрягаться. У неё никогда не было зимней обуви своего размера. Ей всегда грубо говорили из-за прилавка, что тридцать четвёртый – «это детский». Оказывается, в Москве были магазины, в которых было всё.
Машенька уже тянула ручки и кривила нижнюю губёнку – видела, что Лиза уходит.
-Лиз, а Лиз, -вдруг зачарованным шёпотом спросила мама, -а правда, что у них на всех окнах бархат висит?
Лиза чмокнула их обеих и побежала вниз.
На остановке было время потоптаться и подумать.
София вела двойную жизнь, это понятно. Боялась Юлиного жениха Игоря, боялась подходить к телефону. София жила в страхе, это понятно. Профессор ничего не замечал. Юля же просто не допускала мысли, что Софию может интересовать что-то, кроме маникюра.
«Боюсь я её».
Лиза лишь однажды прикоснулась к чужой мрачной тайне. Что это было? Стоя на коленях, София протягивала руки, умоляя отпустить её. Лиза быстро шагнула назад, в спальню, прижимая к себе стопку выглаженных полотенцев. Она так и не увидела второе действующее лицо ужасной сцены, разыгравшейся внизу в столовой, но успела услышать звук крепкой пощёчины. У неё хватило ума не рассказывать маме об этом, но она обречённо поняла, что тот страшный случай в подъезде – не случайность, и что она в доме профессора до поры, до времени. «До Нового года, -уговаривала она себя. – Вот поднакоплю на ремонт...»
Дожидаясь автобус, Лиза продолжала мысленно спорить с мамой. Чем это не работа? Когда она тянула запредельную нагрузку в школе – две ставки, плюс продленка, плюс клуб старшеклассников – всё равно не было денег ни на колготки, ни на джинсы, ни на новое пальто. На книги и театр тоже не хватало, как не хватало на фрукты и кофе. Вяло тянулось полупостное существование до зарплаты, чтобы отдать долги и ждать аванса. Митя довольствовался крохами – варёной картошкой и ломтем хлеба. Он и сам был недовяленным куском то ли рыбы, то ли мяса, и даже не поднялся с любимого дивана, когда она уходила с трёхмесячной Машенькой. Сей героический поступок обернулся самой настоящей бедностью, когда некрасовские «капусту да с хлебушком квас» пришлось признать реализмом уже не книжным. Разменяв без боя и без звука трёхкомнатную квартиру улучшенной планировки в центре на угол в хрущёвке и двухкомнатную в спальном районе, Митя остался в углу наедине с диваном. Сама же Лиза, приспособив свой желудок к вечному картофельному бульону на воде (блюдо, изобретённое ею), ни разу не пожалела о содеянном. Холод одиноких ночей рядом с Митей был страшнее любой нищеты.
К концу декретного отпуска она случайно увидела в газете объявление Софии, которой была нужна домработница.
Ей платили в долларах.
Ей платили столько, что она терялась.
Ей платили так часто что она стеснялась брать заработанное.
Еженедельное жалование увеличивалось с увеличением круга её обязанностей. От простой уборки до закупки продуктов. От готовки для всех до отдельного меню Павлу Петровичу. От просмотра его корреспонденции до сортировки научной периодики. От диспетчерского дежурства на телефоне до корректировки графика деловых встреч. С её помощью профессор отбивался от назойливых журналистов, умоляющих об интервью (сам он стеснялся отказывать, даже если валился с ног от усталости). По его просьбе Лиза заказывала в библиотеке нужные книги. Она работала сначала по шесть, потом по восемь, а потом уже по двенадцать часов в доме Олейниковых, и её жалованье росло в геометрической прогрессии.
Так чем это была не работа?! Если бы не страх в глазах Софии... Будто заглянула в чужое тёмное окно и увидела призрак.
Притоптывая новыми сапожками в ожидании автобуса, Лиза клятвенно обещала себе: «До осени... В сентябре Павел Петрович уедет в Америку... До осени ничего не произойдёт...»

*
Весна промелькнула, как один день на раскалённой сковороде.
Летнюю ежедневную пытку вынести можно было лишь потому, что впереди смутно вырисовывался сентябрь. София знала -осенью всё кончится. Медленно, но верно она приближала тот день, всячески скрывая приготовления к отъезду. Сам факт долгосрочной командировки профессора утаить было нельзя, конечно. Но окружив себя защитными ширмами из туманных отговорок, типа «цыплят по осени считают», она установила негласное табу на самой теме отъезда, предоставляя любопытствующим теряться в догадках и развивать их в направлении неких «европейских перспектив».
-Ничего не понимаю! – Профессор обалдело смотрел в газету. – Какой европейский стандарт мысли? Сонечка, о чём это?
София невинно округляла голубые глаза:
-А ну их, дорогой! Берутся рассуждать о том, в чём ничего не смыслят. Услышат звон и трещат – Европарламент, Евросоюз...
Таким образом, предстоящий проект был окутан плотным европейским туманом, разобраться в котором не могла даже Юля.
-Так вы едете или нет? – Рассеяно спрашивала она на бегу.
-Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. -Неопределённо отвечала София.
И тут же вставляла что-нибудь невнятное про Эйфелеву башню.
С Игорем было сложнее. Будучи соглядатаем при ней, он, тем не менее, своё место знал и командовать не пытался. Он закрывал дверь, прислонялся к ней спиной и сверлил её пронзительным, как ему казалось, взглядом. Ждал объяснений. Едва сдерживая отвращение, которое было сильнее боязни, София делала страшные глаза и шипела:
-Завалить всё хочешь?! Другого шанса не будет!
Игорь принимал строгий вид и вопрошал голосом старшего по званию:
-Так он созрел?
«Сволочь, -хотела сказать София, -учебник Павла – его дитя! Он созрел, как созревает в муках беременная женщина!» Но вслух важно говорила:
-С французами шутки плохи!
Игорь тяжело моргал. Пытался врубиться.
-Короче. – Он снисходительно, как ему казалось, опускал детали. – Когда?
-Дай Бог, чтоб зима была снежная. – Вздыхала София.
-Чего-чего? – Надвигался Игорь. – Юлька говорила, осенью...
-Она о свадьбе говорила, идиот! – София опасливо подталкивала его назад к двери.
-Всё под контролем! -Он всегда был уверен в том, что неотразим.
София с трудом отцепляла от себя его потные лапы и выставляла из спальни. «Жених, твою мать!» Конечно, Игорь не имел ни малейшего представления о том, как тонка ниточка, на которой висела его жизнь.
Сам профессор ещё не сказал последнего слова американцам, но он был обречён на согласие. Софии не составляло труда манипулировать им, и это тоже мучило. Павел Петрович привязывался к ней всё больше. Видимо потому, что всё дальше отдалялась от него Юля.
В конце августа, наконец, состоялась презентация учебника, очень скромная. Настолько скромная, что отец Гаянэ был разочарован. Он рассчитывал на безбрежное торжество с присутствием первых лиц. Речь профессора на банкете в узком кругу была полна искренней благодарности, но никто не захлебывался слезами умиления и не возносил до небес дружбу народов. Учёные мужи от души повеселились, подурачились с караоке, чтобы назавтра продолжить невзрачный свой труд в лабораториях у приборов или в аудиториях за кафедрами. Прессу София попросту не пустила, сославшись на плохое самочувствие Павла Петровича. Да и не рвался особенно никто. Подумаешь, новый учебник по физике. Ни государственных тайн, ни скабрезных деталей. Скандальный интерес к Олейникову Павлу Петровичу за три года почти угас – его молодая жена была воплощением скромности. Так или иначе, были подписаны все контракты, определён курс лекций и определён практический курс. Профессор «созрел». Наступила финальная стадия подготовки операции, суть которой можно было обозначить одним словом – побег.
Выездными документами занималась сама София. Только она могла обеспечить нужный ей уровень секретности. Юле рассказали обо всём буквально накануне – за три дня до отъезда и за два дня до её бракосочетания, которое было чистой формальностью, потому что она почти всё время жила у жениха, в его загородном доме. Софии удалось уболтать её не болтать Игорю про отъезд. Преподнесёшь сюрприз, освободишь отца от лишних просьб с его стороны. Самым убедительным был последний довод – Игорь был попрошайкой. И даже правдоподобную туфту о нежелании самих американцев преждевременно афишировать проект Юля проглотила легко, хотя знала, что речь идёт лишь о мирном преподавании в Калифорнийском университете. То ли потому, что она была слишком занята своей беременностью, то ли всё же хотелось настоящей свадьбы с фатой и белым платьем, но она вяло соглашалась со всем. В память о матери весёлой свадьбы не предполагалось в любом случае, хотя все сроки траура прошли за семь-то лет. Разлука с отцом огорчала её, но тоже как-то невыразительно. Было что-то в её покладистости такое, чего София никак не могла понять.
Гордячка и ревнивица, Юля не пришла на их бракосочетание с Павлом Петровичем три года назад, но с присутствием в доме молодой мачехи смирилась быстро. Главным образом потому, что около Софии профессор явно помолодел и посвежел. Они не враждовали, но миром там и не пахло. Они будто заключили пакт о ненападении. И хотя плохой мир лучше хорошей войны, странная сговорчивость Юли перед отъездом настораживала.
Гаянэ, та совсем сгасла.
-Что я буду делать одна? – Грубо спрашивала она, со злым упрёком выглядывая из-под выщипанной чёлки.
-Одна? – София виновато округляла глаза. Новая подруга всегда вела себя так, будто перед нею повинны все и во всём. – С твоим-то молодым?
Муж Гаянэ вызывал странные чувства. Профессор недоумевал: «Что за странный тип? Глаза, как у чёрта». Вряд ли у чертей были синие глаза, но София понимала мысль Павла Петровича. За полгода тесного общения с Гаянэ её мужа София видела лишь несколько раз. Ей довелось как-то остаться с ним наедине в их необозримой гостиной. София измучилась за несколько минут, пытаясь поддержать светскую беседу или хотя бы нащупать нить разговора. Он упорно молчал. Но молчал, глядя прямо в глаза с величайшим вниманием, с напряжённой заинтересованностью, с каким-то истеричным восторгом. София едва не расплакалась тогда.
Так или иначе, всё утряслось, к концу сентября дни завертелись быстрее. Солнечная Калифорния стала ближе, а кошмарные события снежного февраля померкли.
И вдруг всё остановилось.
Были готовы паспорта и визы, была готова и уложена по папкам и файлам профессиональная документация Павла Петровича (Вот когда пригодилась бы бывшая домработница!). И вдруг всё сорвалось. Будто завис DBD, как если бы София тайком от Юли вставила палёный диск. Юля покупала только лицензионные, а зачем? Когда глохла очередная пиратская копия, София понимала, «зачем», но всё равно не хотела переплачивать в десятки раз дороже. Или же попросту срабатывала привычка детства покупать всё самое дешёвое. Так вот в конце сентября картинка зависла.
Утренний звонок Игоря разрушил всё, оживив все страхи, которые, впрочем никогда её не покидали до конца.
-Отменила? Отказала? Отменила? Отказала? – София чувствовала, как кривятся мгновенно пересохшие губы.
Вода переливалась через край широкой ванны, душистая розовая пена стелилась у её ног, обволакивая шёлковые тапочки. София смотрела на перламутровые разводы настенной плитки, по привычке выискивая очертания облаков в расплывчатом орнаменте. Всё кончится здесь, поняла она. Лезвие и теплая вода. Не будет Америки -не будет ничего.
Приняв решение, София чуть успокоилась. Собирая воду (опять вспомнилась домработница, чтоб ей пусто было), она мысленно прощалась с Павлом Петровичем: «Прости меня сейчас, когда ты ничего не знаешь. Потом не простишь...»
Дорожные костюмы по-прежнему висели в шкафу, обиженно покачиваясь на широких плечиках. София сняла намокшую атласную пижаму и завернулась в халат. Долго сидела без движений в глубоком кресле, поглядывая на приготовленные чемоданы. Они стояли у окна – три стильных чемодана на колёсиках, готовые к нервной тишине залов ожидания, к таможенному досмотру, к взлётным огням аэропорта.
Так вот чем объяснялась странная сговорчивость Юли. Она никогда не собиралась замуж за этого индюка. Она была не просто умна и образована. Она была умнее и образованнее, чем он. И воспитаннее, и интереснее. Игорь был простоват и мелковат для неё. В других обстоятельствах София поздравила бы Юлю с таким решением, но сейчас оно обозначало её погибель.
София смотрела на чемоданы и плакала. Лос-Анджелес. В самом названии города таилось чудо. Лос-Анджелес имел, конечно, свою долгую историю. Но истинное его предназначение заключалось в том, что с него должна начаться новая свободная жизнь Софии. Звонок Игоря всё перечеркнул. София сжималась в кресле, видя этот сигнал, летящий к ней по проводам красным нервом.
Она натянула на колени плед. Прошёл час. Потом ещё час. София поняла, что теряет сознание, когда её глаза перестали различать предметы. «Я слепну», -равнодушно подумала она. Страшная ломота во всём теле заставила её подняться. Она встала, едва не упав. И вдруг увидела часы на стене. «Боже!» Было одиннадцать вечера. Она проспала весь день и вечер?! Профессор давно уже дома!
Павел Петрович мирно спал в своей комнате. «Детка, у человека должна быть своя территория даже в собственной квартире», -говорил он, оправдывая свой педантизм.
Всё ещё заторможено София побродила по комнатам и спустилась в кухню, не сразу поняв, что мучительно хочет пить. Она склонилась над круглой раковиной и жадно приникла к крану. Сложная система очистки, за которой тщательно следила Лиза, теперь давала сбои. Надо было менять какие-то фильтры, поворачивать какие-то клапаны там, внизу, под мойкой, куда София не любила заглядывать. Вода была мутной и горьковатой, но она хорошо освежила её. Сознание чуть прояснилось.
Далеко внизу взвизгнули тормоза, хлопнула дверца машины и в темноте двора на миг вспыхнули фары.
«Юлька»!
Тогда-то и пришла в движение зависшая картинка.
София мгновенно оказалась в своей комнате, где без домработницы царил затяжной бардак. Разбив спальню на сектора, как спецназовец, София бросала быстрые взгляды на горы разбросанной одежды. Прикид помог бы определить тон предстоящего разговора с сумасбродной девчонкой. Девчонка, впрочем, отнюдь не была сумасбродной. Непролазные залежи интеллекта и интеллигентности на фоне классического музыкального образования не мешали Юльке тусоваться в клубах. Но глянет иногда – мороз по коже. Белая кость, голубая кровь. Золотая молодёжь! Но настоящая Юля была вне бомонда, София это знала. Настоящая Юля могла сутками не вставать из-за рояля, исступленно уходя в музыку.
Наконец София поняла, каким должен быть разговор. Позиция осуждения недопустима в принципе! София натянула узкие джинсы и полосатый блейзер. Она должна быть по-домашнему простой и непринуждённой, а отсутствие макияжа придаст её кукольному личику толику взрослости. Захватив из сумочки сигареты, София спустилась вниз. В просторной кухне оставила включённым лишь маленький светильник у кофейного столика. София чувствовала, что выглядит пришибленной, но это и к лучшему.
Боясь разрушить ауру, созданную интуитивно, София осторожно выглянула в окно. Юля что-то горячо говорила согнувшейся от ветра женщине, размахивая руками и стуча себя в грудь. Опять эта сумасшедшая! Охрана не пропускала мать Лизы, но та приходила вновь и вновь. София до боли закусила губу. «Как некстати!» Впрочем, она всегда была некстати с этим вечным вопросом: «Где моя дочь?» Наконец, женщина тяжело двинулась к остановке.
Юля влетела через пару минут – быстрая и лёгкая – в короткой кожаной куртке с чуть растрепавшейся тяжёлой косой. София почувствовала исходящую от неё свежесть осени. В те редкие минуты, когда тоска по матери отпускала её, Юля была жизнерадостной и приветливой, чуть насмешливой и очень обаятельной. Она нравилась Софии несмотря ни на что. Она нравилась всем.
-Полуночничаешь?
София держала паузу. Глаза всё ещё прикованы к пачке сигарет. Губы плотно сжаты.
Юля нажала кнопку кофемолки. София внутренне содрогнулась. Кофе на ночь? Впрочем, кофе в этой семье пьют литрами, причём старый добрый «Нескафе» их не устраивает.
-Представляешь, она опять приходила. – Юлин голос сквозь дребезжащий скрежет кофемолки казался далёким. – Я уже не знаю, что говорить. Она всё плачет и грозится в суд подать. А на кого? Может, все-таки свести ее с Гаянэ?
Этого делать было нельзя ни в коем случае, София помнила об этом.
-Может, Лиза и впрямь что-то видела?
Конечно, видела. Но, видимо, сама не разобралась, что именно. Поэтому и набросилась на Гаянэ.
-Может, зря мы ей не поверили? – Юля вертела в длинных пальцах две конфеты, раздумывая, стоит ли согрешить на ночь с трюфелями. -Хотя мужу Гаянэ тоже не верить нельзя. Все-таки странно тогда все получилось…
Странно? Явление покойной матери в феврале -странно? И то, что труп домработницы исчез из собственной квартиры, оставив записку, странно?
Юля смотрела вопросительно.
-Ты знаешь, Софи, -Юля называла её на французский манер, -она носила записку графологу. Почерк подтвердился, но в заключении сказано, что написано в состоянии «сильнейшего нервного возбуждения». Ничего не понимаю...
София сжимала зубы, разглядывая опостылевшее «Мальборо».
-Да и не похоже на Лизу. – Тяжёлая турка с узким горлышком сверкнула в её руках тёмным кованым орнаментом. Юля подержала её у лица, млея от кофейного аромата. – Не было у неё никакого мужика. К нам да домой, к нам да домой...
Они сотни раз говорили об этом.
София сотни раз читала последнюю записку Лизы: «Мама, я уехала с любимым мужчиной, вернусь не скоро».
Подумав, Юля положила назад конфету. Одну – можно. Одна, вроде как, не считается.
София всё-таки закурила. Огонёк сигареты, описывающий плавные линии в слабом свете ночника, почти не дрожал.
-Мама Лизина -женщина настойчивая, согласись. -Продолжала свои сумбурные рассуждения Юля, доставая крошечные кофейные чашки. Эта изящная блажь бесила Софию – кофе непременно в этих фарфоровых напёрстках. – А с другой стороны, Софи, нам бы её настойчивость! Я иногда думаю, зря мы связались с частным сыщиком...
София глубоко затянулась сигаретой. «Ходила к графологу». Знай несчастная женщина, как плотно сидят у неё на хвосте в надежде найти след Лизы, она никуда не посмела бы соваться.
-Я тут подумала... – Юля поставила на столик корзинку с овсяным печеньем и села, наконец. Печенье было диетическим, без сахара, поэтому тоже не считалось преступлением. – Если бы мы пошли официальным путём... Отцу досталось бы, конечно, но, может, толку было бы больше, чем от частника?
София вздрогнула. Каждый шаг и каждое слово частного детектива жестко контролировалось ее личным привидением. В этом – не выносить сор из избы – планы профессора и привидения совпадали. Они одинаково боялись огласки.
-Что ты молчишь, Софи? -Спросила Юля, отбрасывая косу за спину. Такой уж она была – вся кожаная и джинсовая, но с длинной несовременной косой.
Вдруг ее глаза будто вернулись на место.
-Софи, что с тобой?
Наконец-то.
София старательно затушила сигарету и медленно подняла глаза.

*
Лиза угрюмо брела по Бытхе, отчаявшись найти тихий уголок. Цивилизация преследовала её по пятам. Лет семь назад здесь была самая настоящая провинция, когда они, три беззаботные первокурсницы, снимали здесь комнату у здоровенного одинокого мужика, отставного полковника. «Настоящий полковник», -комментировала подружка голосом Пугачёвой его утренние потуги на шатком турнике в премиленьком палисадничке. Неужели это было? Неужели она это помнит?
От былого провинциального духа ничего не осталось. Воистину, город в пригород уехал. Впрочем, это общая тенденция. Бывшие окраины становятся вдруг востребованными районами по причине удалённости от промышленных гигантов и прочих монстров урбанизации. Экология, короче. Сочи не стал исключением, и немноголюдная Бытха теперь вовсю сияла огнями шестнадцатиэтажек и ресторанов. Повсюду пестрели яркие детские площадки, как сказочные оазисы. И даже маленький кинотеатр «Аэлита» нарядился в неон и окружил себя ухоженными клумбами.
Наверное, всё это было замечательно, но Лиза искала тишины. Присесть на террасе кафе с тетрадкой опять не удалось. Напористые шлягеры из хриплых динамиков и запах пригоревших шашлыков выдавливали её отсюда, а возвращаться в общагу было рано.
Но что такое «рано»? Если есть рано, то должно быть и поздно. Для Лизы же не существовало ни того, ни другого. До одиннадцати часов завтрашнего утра она была совершенно свободна. Она была свободна внутри стальной клетки, это была свобода заключённого в карцер. Карцер находился где-то внутри самой Лизы, где-то между разумом и сердцем. Всё остальное впитала Боль. Мечты и амбиции, капризы и лень, вдохновение и азарт – всё было съедено жёлтой костлявой старухой по имени Боль. Единственное, на что не позарилась людоедка, -это любовь к маленькой дочке и чистым листам у печатной машинки.
 Подумав, повздыхав, Лиза решила всё-таки вернуться в порт. Поговорить с Карабином вряд ли удастся – он растворялся в городе, едва ступив на берег, но надо же было куда-то возвращаться. Привычно избегая маршруток, Лиза медленно спустилась к морю. Она безучастно скользила мимо нарядных людей, снующих по оживлённой набережной. К вечеру атмосфера накалялась, наполняясь игривыми взглядами, горячим шёпотом. Суть среднестатистического отдыхающего оставалась, конечно, прежней – удовольствия и ещё раз удовольствия. Но с наступлением сумерек всё невольно приобретало светский оттенок, и какая-нибудь воронежская лохушка старательно оттопыривала мизинец в чебуречной, зажимая в потной ладони стакан с пивом.
Лиза остановилась, взглянула в стекло витрины. На неё смотрело нечто почти бесплотное. Если кто и был лохушкой, так это она сама со своим сарказмом. Глядя в свои иссохшие глаза, Лиза вдруг вспомнила, как семь лет назад бросала в фонтан монетки и загадывала «вернуться с дочкой». Дочки тогда не было и не предвиделось, и всё же мечта была о ней. Подумать только, сбылось. Сбылось в насмешку - наизнанку, наоборот.
Она рванула сюда зимой из заснеженной Москвы, невольно продолжив традицию русских беспризорников. «Там тепло, там яблоки». Блатная философия – «знал бы прикуп, жил бы в Сочи» -трансформировалась в назойливый девиз. Каждую минуту Лиза помнила – она здесь для того, чтобы узнать прикуп. Кто-то сыграл с нею (в неё? на неё?) дикую дикость, и если не поймет она, что именно произошло тогда в Москве, то Машенька навсегда останется подкидышем, а сама Лиза – беспризорной, бесправной тенью, пешкой в чьей-то безумной партии.
Лиза шла к общаге на автопилоте, не замечая красоту бархатного сезона. Отдыхающих было всё же меньше, чем летом. А в феврале она вообще была удивлена сиротской пустотой пляжей. Тогда казалось, стоит остаться одной – всё уляжется. Надо только вдуматься и понять. Что произошло в кабинете профессора? Почему ей никто не поверил? Если её словам никто не придал значения, зачем понадобилось её убивать? Лиза даже составила своё уравнение, в котором известными величинами были лишь она и давно умершая супруга Павла Петровича. Полагающиеся иксы и игреки ни к чему не прилагались, не вписывались ни в одну из логических комбинаций. Они кривлялись, видоизменялись, но не поддавались никакому осмыслению. Это было похоже на игру, но ставкой в этой игре была смерть. Её смерть.
Зимой Лиза бродила у берега, крепко держа дочь за руку, и до ломоты в глазах вглядывалась в серо-сизую даль моря. Слегка штормило, волны догоняли друг друга, рассыпаясь пузырящейся пеной у её ног. Счастливая от избытка впечатлений, Машенька звонко смеялась, бросая камешки, а Лиза всё решала своё уравнение.
Деньги кончились быстро. Пришлось уйти из самого дешёвого номера самой дешёвой гостиницы. Работы здесь было много, но с Машенькой никто не брал, даже частники на рынке. О «Доме малютки» не хотела слышать, не хотела думать. Но всё чаще поднималась к мрачному зданию в горах за деревянным глухим забором и всё дольше стояла у ворот, хмуро оглядывая большой двор с песочницей без песка и искорёженными качелями.

...Портовая общага ходила ходуном. «Звезда рыбака» была лишена всякой романтики, деньги в море добывались каторжным трудом, поэтому отходная, она же отвальная, напоминала глубокий вдох перед долгим погружением. Потолкавшись среди своих, проверив уложенные ещё с утра вещи, Лиза опять обнаружила пропажу. Из сумки исчезла упаковка тюбиков с кремом для рук. Морская соль разъедала кожу так, что перчатки не спасали. «Воруют», -беззлобно вздохнула Лиза, оглядывая весёлые лица за общим столом.
Тусклая лампочка и пыльные окна дохнули привычной портовой тоской. Впрочем, сейчас Лиза не могла аккумулировать никакие положительные эмоции, ребята же расслаблялись на всю катушку. Да и стол – помятый чемодан на сдвинутых исцарапанных тумбочках –  радовал изобилием. Местный плейбой Жорик, стильно лысый и продуманно небритый, рвал гитару и голосовые связки, тряся красными от возбуждения щеками.
-Всё будет хорошо, я это знаю! – Выделялось из пьяного хора Зинулино контральто, неустойчивое от водки и избытка чувств.
Её потное лицо было обращено к старпому Мишке, в глазах дрожала неподдельная нежность. Зинуля и впрямь была влюблена, что, впрочем, не мешало ей быть ласковой и с лысым Жориком, и с кудлатым Стёпкой, и с заикой Диманом.
-Лизка! – Вдруг рявкнул старпом, взмахнув копчёным окорочком, как флагом. – А ну сядь, а то довыкобениваешься!
Лиза быстро отвела глаза. «Не сейчас». Сейчас старпом был неуязвим. Она послушно села, выпила стакан водки под зорким взглядом Зинули.
-Вот это по-нашему! – Жорик сунул ей в нос кусок колбасы и вдруг повалился лысой головой в салат, громыхнув уставшей гитарой.
Помидорный сок брызнул во все стороны под общее ржание.
-Готов братан!
Гитара шумно скатилась на пол и, гонимая пинками, перекочевала под кровать. Лиза сочувственно прислушивалась к обиженным отголоскам струнных всхлипов. Пока Жорика вытаскивали из-за стола и укладывали, она моргнула Зинуле – выйдем.
Они курили на крыльце, молча поглядывая друг на друга. Деловито перекликались то ли катера, то ли пароходы, Лиза так и не разобралась в судоходной иерархии. Море буднично шумело где-то внизу. Ночью море обретало свою истинную сущность, напоминая грешным отдыхающим (по-местному – бздыхам), что оно всегда кормило и давало работу. Но опять-таки, всё в тебе. Лиза хорошо помнила ночное море лучезарным от сияния огней. Кому как. Или как когда. Или всему своё время. Или (точно по изуверскому девизу фашистов) – каждому своё. Господи, концлагерь-то причём? Чтобы не заплакать, Лиза задышала часто-часто, как собачка, как учили в роддоме преодолевать боль схваток.
-Ты меня осуждаешь? – Глухо спросила Зинуля.
Лиза отбросила окурок.
-Господи, да о чём ты, Зинок? Война всё спишет.
Они и впрямь были, как на войне, две женщины на рыболовецком судне. Капитан лихо левачил, занижал отчётность об улове, повышая, соответственно, оклады в разы. Этим он и держал команду. Дисциплина в море была железной, склок и разборок не случалось никогда. Тем яростней придавались они всем радостям жизни в перерывах между рейдами.
У Зинули было пятеро детей в деревне под Калугой.
-На мать оставила, -в который раз объясняла она. – Кормить, одевать, учить... Сама понимаешь...
-Конечно понимаю, Зинок. Мы здесь все не от хорошей жизни.
Зинуля шумно вздохнула с явным облегчением. Ей важно было понимание. И чтоб «не осуждали».
-Последний раз. Больше в море не пойду.
-Ты каждый раз это говоришь, -улыбнулась Лиза.
Мимо проплыл белоснежный лайнер, сияя гирляндами огней.
-Круиз, небось. Вот это я понимаю, жизнь!
-Не завидуй. Ты давно заработала на пять таких круизов.
-Шутишь! А дети? А дом? Крышу крыть надо. Корову надо. В деревне без коровы нельзя. Слушай, -вдруг оживилась она, -а ты-то чего? Тебе бы в самый раз в круиз. Ты видная, бездетная.
Лиза отшатнулась, стукнувшись затылком об кирпичную стену. В самом деле, у неё никогда не было столько денег, сколько сейчас. Сейчас она могла бы приехать в Москву на новой машине.
-Карабин не объявлялся? – Спросила она, оторачивая лицо, хотя и так было темно.
-Ну-у... Не глупи, мать. Эта птица не про тебя. Эта птица высокого полёта.
«Вот балда! Одной лишь мысли власть...»
-Зинок, ты не про то подумала.
-Лиз, про него лучше вообще не думать! Перед ним и капитан на цирлах...
-Девки! А ну подь сюда! – Старпом любил покомандовать, когда Карабина не было рядом.
Кто-то опять принялся мучить гитару.
-Пойду пройдусь, -сказала Лиза.
Но Зинуля уже упорхнула внутрь и тут же радостно заверещала:
-Напилася я пьяна!
 Не дойду я до дома!
Спускаясь к причалу, Лиза долго слышала её голос.
...На цирлах Евсей, конечно, ни перед кем не ходил. Но все проблемы с турками или хохлами в море решал Карабин. И приказ сбросить в море треть улова был дан им буквально за несколько минут до того, как юркое судёнышко рыбнадзора появилось из тумана подобно «Летучему голландцу». Кто и как предупредил – все диву давались. По ведомостям тогда всё сошлось, но Евсею было плохо. Его рвало от пережитого страха ночью на палубе. Он кидался на Карабина и орал: «Ты меня чуть под вышку не подвёл!» Притихшая команда не вмешивалась. Каждый знал своё место и каждый помнил, что все они рискуют. Что за груз был сброшен в море вместе с уловом, Лиза не знала и не хотела знать. Но с тех пор зорко следила за каждым шагом Карабина. Именно такой человек был ей нужен.
Так или иначе этот разбойничий тандем приносил сумасшедшие деньги. Такова жизнь – если существовал промысел, значит, существовал способ извлечь из него больше, чем всё. Они играли на грани фола. Связи Карабина, его особое положение где-то там, куда никому не было входа, были и гарантией безопасности, и так называемой крышей. Жорик так и говорил: «У него крыша... того...», -и многозначительно закатывал глаза вверх.
Нового человека в команду брали редко и только по рекомендации кого-то из своих. Лизу привела Зинуля на место выскочившей замуж за богатого негра казашки. «Почему ты спасла меня?» -спросила Лиза хриплым от голода голосом, располагаясь на матрасе новобрачной. «Сама была такой. – Спокойно говорила Зинуля, выдавая Лизе комплект постельного белья, робу и рукавицы. – Здесь почти все такие, как ты. Без денег легко опуститься». Лиза была яростно убеждена, что ничто не способно отвлечь её от мыслей о еде. Но после этих слов застыла с куском сала в руке.
Такие же.
Такие же, как ты.
Зинуля озвучила переход Лизы из одной сущности в другую. Московские сумерки, младенческое дочкино тепло, рыбий холод Митиных глаз, слабость к шоколаду и красивому белью, влюблённость в слово, в благозвучие, длинные разговоры с Павлом Петровичем – всё осталось там, где такие не встречались, где их не было вообще. Не сама Зинуля, простая и бесхитростная, а слово обозначило рубеж.
Самым удивительным было то, что она не испытывала стыд за свою новую сущность. Было больно, но не стыдно. Впрочем, когда она бешеной рысью мчалась от рынка, на бегу откусывая большие куски от горячего лаваша, когда нырнула в открытую Зинулей дверцу «Газели», ей тоже не было стыдно. И пока гортанная речь хлебопёков металась вокруг, она быстро щёлкала челюстями, думая только о том, успеет ли съесть всё до того, как её найдут. Зинуля, однако, направила разъярённых торговцев в сторону узкой улочки, а потом заглянула к ней: «Ты чего же тащишь? Работать, небось, надо». «Не берут никто», -ответила Лиза, трясясь, как в лихорадке среди банок с тушёнкой.
За полгода время не примирило её со своим новым социальным статусом, но и не приблизило к решению страшного московского уравнения.
За полгода они сделали пять рейдов. За свои сбережения Лиза была готова драться со старпомом насмерть. Поэтому, оставив пьяную Зинулю, она опять пошла прочь от общаги. Если Карабин рискнёт появиться после вчерашнего покушения на него, то перехватить его можно было только на пристани.

...Пристань погибших кораблей манила Лизу всегда. Не погибших, конечно. Отслуживших и предназначенных к переплавке. Но она называла это место именно так, чувствуя его грозную ауру. Оставленные всеми, суда наполняли тишину вокруг скорбью отвергнутых гигантов. Здесь бродило что-то роковое и печальное, навевающее мысли об изгнании и неверности, о ветре странствий и забвении. Лиза любила сидеть на пристани с тетрадкой, не рискуя услышать надоевшее: «Чего ты пишешь?» Тут было бы уместно давать клятвы и расставаться навеки. Писалось же здесь удивительно легко, воображение подогревалось самой атмосферой одиночества.
Сейчас пристань показалась ей особенно мрачной. Зловещий отсвет низких звёзд лился на пустынный причал колкой синевой, отражаясь в прибрежной полосе. Усаживаясь на низкую скамью, Лиза отыскала взглядом баржу, которую ещё недавно считала своей. «Убью», -опять подумала она о старпоме. Холодный ствол пистолета, с которым она срослась, напомнил о себе уютной тяжестью. Та, другая Лиза, не могла бы так буднично подумать о человеке – убью. Та Лиза боялась темноты и тараканов. И не знала, как бросает судно в открытом море во время шторма, и как слезает кожа с рук от соли. И как странно меняется раз от раза лицо трёхлетнего ребёнка в заборной щели тоже не знала. Машенька утратила мягкую пухлость и научилась смотреть серьёзно и строго. Так смотрят брошенные женщины – с немым укором и затаённой болью. Дети из её группы весело качались на скрипучих качелях, бегали друг за другом, визжа и толкаясь. А она всегда сидела в сторонке. И смотрела взрослыми глазами.
...Подул ветер. Небо и море дышали в унисон. На город надвигалась упругая стена свежести. «Надо было захватить куртку», -подумала Лиза и вдруг увидела Карабина. Наклонившись к водителю, он что-то тихо объяснял, показывая на общагу. В ночной тишине дверца хлопнула оглушительно громко, почти как вчерашний выстрел. Машина чуть подалась назад и остановилась у обочины. Карабин зашагал к общежитию.
Значит, не испугался после вчерашнего. Это вполне вписывалось в Лизино представление о нём. Он был ей интересен, как явление. «Самородок», -думала она, издалека наблюдая за ним. Таким же интересным поначалу казался шторм с его безумной мощью, до тех пор, пока её не размазало по стенке каюты. На редкость удачливый и наглый, Карабин был харизматичной, как принято говорить, личностью. Не разделяя и не признавая бандитскую романтику, Лиза хотела использовать его силу в своих целях. Используют же люди энергию стихии во благо.
Как она и предполагала, Карабин пробыл в общаге всего минут десять. Его контроль был ненавязчивым, но эффективным.
Когда он вновь появился у причала, Лиза решительно шагнула из темноты ему навстречу. Но он пошел, едва кивнув, даже не замедлив шаг. Несколько секунд Лиза смотрела ему вслед. Потом негромко окликнула. Он не остановился.

*
Ирина взболтала кефир в пакете. До вечера протянуть можно, но что делать завтра? Она отрезала тонкий, почти прозрачный ломтик хлеба, положила на него такой же кусочек сыра. Ничего, бывали времена и похуже.
 Стараясь растянуть завтрак, Ирина любовалась красными гроздями рябин у окна. Сейчас, в сентябре, они были хороши, как никогда. Комната выходила окнами на юг, но из-за кудрявых ветвей казалась затенённой. Солнце всё же пробивалось сквозь резную зелень, отражаясь внутри мягкими золотыми пятнами. Толик пытался иногда ловить их, шлёпая пухлыми ладошками по стенам. Сейчас он сладко спал на сдвинутых креслах, будить его было жалко.
Ирина вздохнула и подошла к нему.
-Пора вставать, мой милый.
Толик потянулся к ней, сонно улыбаясь.
...День прошёл, как обычно. Её участок и впрямь был удачным, как и обещала баба Маня, уехавшая к внукам на Урал. Днём в спальном районе мусору и взяться-то неоткуда было – одни пенсионерки да молодые мамы с детьми. Шаркая метлой вдоль тротуара, Ирина поглядывала на роскошные коляски со смешными и милыми пассажирами. Ей не довелось вот так неспешно покатать Толика, у неё и коляски-то не было. Первые месяцы его жизни пролетели в каком-то угаре неизвестно как, неизвестно где. В каких-то ночлежках, в пустых вагонах, в вокзальной толкотне, в заброшенных сараях. Относительно спокойный период был, когда она приспособилась ночевать на дачах, оставляя после себя чистоту и порядок.
Тогда Ирина лихорадочно искала работу и даже устроилась однажды санитаркой в тубдиспансер, но грудного ребёнка разве скроешь? Свои помогли бы, она не сомневалась в этом, но идти в детдом с таким позором Ирина не смела. Если бы не баба Маня...
Она привела её в ЖЭК за руку в начале июля. Она же привела их с Толиком в свою – теперь уже бывшую свою – комнату. «Фатера казённая, но всё же жилплощадь. Соблюдай честь по чести и плати за свет вовремя». Крошечная малосемейка стала её крепостью. Толик обрёл свой дом. Он ползал по квартире из ванной в кухню, из кухни в прихожую и лопотал на своём языке что-то, обозначающее радость собственника. Ирина заворожено трогала стены, включала и выключала свет, открывала и закрывала краны. Когда же она распахнула окно, её лица нежно коснулась рябиновая ветвь. «Мы дома», -сказала Ирина Толику. Здесь же он и научился ходить, на удивление быстро.
Подоконник в комнате и оставшиеся от бабы Мани стол и шкаф Ирина обновила весёлой жёлтой краской, которую жэковцы вёдрами носили на детские площадки – красили песочницы и скамейки. Одну из таких скамеек со сломанной спинкой, отставленную бригадиром за ненадобностью, она притащила по темноте домой. Облагородила той же краской, постелила кое-чего. Два кресла и кухонные столы появились позже, когда молодожёны со второго этажа (над нею) меняли мебель. Стены и подоконник в кухне Ирина выкрасила в нежно-голубой цвет -ЖЭК обновлял панели в конторе и своим разрешили отлить немного. Потом она прикупила пластмассовой дребедени того же небесного оттенка, сама сколотила пару полочек над столами и повесила короткие шторы из дешёвой подкладочной ткани в тон общему стилю и настроению. Лёгкий, почти прозрачный шёлк летал над подоконником, когда открывалась форточка. Голубая кухня казалась парящей в небе. По стенам Ирина разбросала самодельные панно и аппликации – пригодились детдомовские навыки. Но самым изящным и любимым уголком в квартире для неё стала ванная с огромным зеркалом, вмонтированным в стену. ЖЭК обновлял окна в подъездах, и белой эмали хватило на всех. Ванная получилась прозрачно-перламутровая благодаря безупречному вкусу Ирины и её желанию иметь свой сентиментальный уголок, в котором можно было уединиться и вспомнить о том, что ты – женщина, что не всегда ты была такой скелетообразной шваброй с потрескавшимися губами и облезлыми волосами. Ирина смутно припоминала, что корона, подаренная ей за первое место в конкурсе красоты «Мисс выпуск – 93» путалась в тяжёлых локонах, её и закреплять не надо было.
«Бросай кормить, дура. Он же съест тебя», -говорила баба Маня, когда Ирина выметала сквер, а полугодовалый Толик кантовался то там, то сям. «А чем кормить, если не кормить?» -не понимала Ирина. Молока у неё, вопреки всем и всему было вдосталь, Толик рос толстощёким, толстопопым и на редкость здоровым. Баба Маня, поднявшая на картофельной шелухе троих детей в войну, диву давалась, глядя, как смачно чмокает он у Ирининой груди: «Не молоко, а сливки! Откуда что берётся, тьфу, не сглазить!»
Кое-как наладив быт, Ирина медленно, как после тяжёлого обморока, стала возвращаться к себе. С трудом, по крохам отшелушивался кошмар прошедших месяцев. Жэковское начальство ценило старательность новой дворничихи. Ей помогли с яслями, и жизнь стала просто жизнью, а не чередой преодолений.
...За день бутылок набиралось прилично. Сдав их вечером, Ирина купила «Геркулес» Толику, кефир себе и пошла в садик.
Воспитательница вышла навстречу, держа Толика за руку. Ее лицо являло редкую смесь осуждения и сочувствия. «Опять», -поняла Ирина и в свою очередь нацепила на лицо дежурное выражение искусственного безразличия, без которого не обходилась, как без зонта в дождь.
-Родственник наведывался, - заговорщицки сообщила воспитательница, многозначительно припадая на слове «родственник» и передавая Ирине пакет.
Глаза её при этом пламенели сопричастностью к чужой тайне, мучительно непонятной и от того ещё более привлекательной.
-Очень хорошо! – Ирина изобразила искусственную радость и вытащила наугад большую коробку конфет. – Это вам! Спасибо, Нина Геннадьевна!
«Спасибо» относилось к давней просьбе Ирины не показывать Толику ни «родственника», ни его подарки. Она поспешила взять Толика на руки, предусмотрительно сунув пакет за шкаф.
Проводив её глазами, Валя оставила свою группу и прошла к ясельникам.
-Она?
Нина пожала плечами.
-Вроде, она...
-Чего ты мямлишь, дура? – Валя вцепилась в локоть подруги.
Нина оттолкнула её.
-Не рычи на меня!
Валя отвернулась и хлопнула дверцей шкафчика.
-Ну, она. Она! – Сказала Нина, поглядывая на подругу с опаской. -Ну и что?
Валя опять вцепилась в её локоть.
-А мужик-то откуда? Почему ты не спросила, дура?!
-Слушай, ты что, вообще, позволяешь себе?
-А ты не понимаешь, да? – Валя дышала со свистом, в глазах заблестели слёзы.
Нина обняла её, смягчившись.
-Забудь. Ничего не вернёшь.
-Я не понимаю, что с ней? – Валя вытерла слёзы. – Почему она институт бросила?
-Ва-ля! У неё своя жизнь, у тебя – своя!
-Дворничиха...Ничего не понимаю...
-Ва-ля! Проехали!
-Мужик богатый…
-Слушай, иди к своим.
Валя посмотрела в открытую дверь через коридор на свою группу.
-Как из ямы вылезла...
Она пошла к себе.
-Валь!
Нина подозвала её, поманив пальцем. Валя тут же вернулась.
-Будешь шпиговать мальчишку – сообщу заведующей. – Тихо сказала Нина.
Валя плотоядно облизала пересохшие губы и улыбнулась так, что Нине стало страшно.

...Дорога домой уже не была приятной. Толик хныкал и тащил Ирину в свои любимые местечки – на горку в парке, на площадку с качелями. Ирина заранее примеривала к себе очередной вечер со звенящей пустотой в душе. Дома, оставив непривычно молчаливую и будто сонную мать в покое, Толик немного повозился с солдатиками на жёлтом диване, который служил Ирине постелью. Потом сам забрался в кресло и уснул необычно рано, поняв, что ничего интересного этот вечер ему не принесёт.
Когда же Ирина выплыла взглядом из кудрявых рябиновых зарослей, ребёнок видел уже десятый сон. Она пододвинула второе кресло и переложила мальчика удобнее. Потом прошла на кухню и достала спрятанный в стол пакет.
Она извлекала его содержимое по одной упаковке и каждую из них уничтожала тут же, на разделочной доске. Колбасу и бананы, вафельный торт и копченую рыбу она нарезала ровными дольками и ссыпала их в мусорное ведро. Затем щедро полила содержимое ведра тремя бутылками оливкового масла, двумя пакетами ягодного нектара и тремя банками сгущёнки. И только после этого обнаружила на дне пакета конверт. Конверт немедленно последовал в ведро. Затем Ирина заглянула в кошелёк и, убедившись, что она сможет завтра купить другое ведро, пошла на мусорку.
Мусорные баки, заботливо скрытые от глаз жильцов высокой стеной, служили прибежищем для окрестных собак и кошек. Ирина поставила ведро прямо внутри ограды. Конверт белел поверх аппетитной массы. Он светился в темноте. Он был безупречным прямоугольником. Схватив его двумя пальцами, Ирина пошла домой.
В нескольких местах конверт пропитался жиром. Он лежал на столе перед Ириной. Она сидела, облокотясь о голубую стену и разглядывала бокальчики на полке над столом. Внешне Ирина выглядела спокойной. Черты её тонкого лица нарушали лишь багровые пятна, которые то появлялись, то исчезали.
Наконец она раскрыла мятый конверт. Внутри лежали деньги и записка.
Ирина вновь принялась рассматривать синие керамические бокальчики на голубой самодельной полке. Бокальчиков было четыре. Между ними стояла круглая сахарница, тоже синяя. Сахарница была без ручки, поэтому иногда служила вазой для цветов. Сейчас в ней весело зеленел пучок мяты, купленный накануне у бабульки за три рубля.
Итак, деньги и записка.
Сколько же стоит этот год? Пять стодолларовых банкнот обожгли руки. Багровые пятна увеличились и стали почти чёрными. В том контракте после победы в конкурсе красоты сумма стояла значительно большая, но она легко отказалась тогда от него. Теперь можно будет купить Толику осенние сапожки. Теперь она знает способ заработать пятьсот долларов.
Далее – записка. Оказывается, на свете есть слова, способные прокомментировать этот год. Ты должна меня понять, не держи зла, останемся друзьями. Зачем утруждать себя чтением рутинной пошлости? Метким щелчком смятая записка была отброшена к противоположной стене. Она упала в один из синих бокальчиков.
Ирина взяла ножницы и нарезала одну стодолларовую бумажку узкими полосками. Затем – мелкими квадратиками. То же она проделала с четырьмя другими банкнотами. Потом сдула со стола зелёное конфетти и отправилась спать. В эту ночь она взяла Толика к себе на жёлтую скамью и уснула, крепко обнимая его. Ей снился синий керамический бокальчик, на дне которого лежала смятая записка.
Утром Толик проснулся первым и очень обрадовался, увидев на полу кухни весёлое конфетти. Ирина прошлёпала на кухню босиком, дала мальчику яблоко, взяла бокал с запиской и заперлась с ним в ванной.
 «О Господи, это не от него...» -выдохнула она, развернув записку.
В тот день Ирина впервые не вышла на работу и не отвела Толика в садик. Молодожёны со второго этажа, спускаясь, услышали с лестницы громкий детский плач. Накануне, после своего вояжа на мусорку, Ирина забыла запереть дверь, и они вошли в бывшую малосемейку бабы Мани. Толик плакал, сидя голой попой на холодном полу перед дверью в ванную. Одним ударом ноги мужчина выбил хлипкую задвижку.
-Это не от него, -шептала Ирина, когда её укладывали на жёлтый диван.
-Что с тобой? Ты упала? – Молодожёны допытывались долго и безуспешно.
-Это не от него... – шептала Ирина.
Лида прошла на кухню. Не найдя чая, попросила своего Женю принести что-нибудь из дома и вызвать «Скорую». Пока его не было, Лида растерянно оглядывала это ни на что не похожее жилище и видела повсюду отчаянные попытки справиться с нищетой и одиночеством.
Приехавший вскоре доктор осмотрел, всё, что ему было нужно и бесстрастно констатировал:
-Давление.
Он сделал укол и уехал, мрачно сказав на прощание, что без курса лечения «будет хуже». Что, впрочем, и так было ясно.
Лида сбегала в аптеку. Потом принесла «дачное» одеяло, матрас и старый комбинезон сына Витеньки. Не старый вовсе, всего один сезон отбегал. Женя извлёк с антресолей домашние качели и красные резиновые сапожки с синими петухами по краям – «по лужам шлындрать». Потом спустился в подвал и вытащил на свет разборную кроватку Витеньки, сообщив не без гордости, что «пацан уже не умещается в ней».
-От больничного не виляй! – Строго говорила Лида, выкладывая на кухонный подоконник (холодильника не наблюдалось) колбасу, молоко и хлеб.
 Ирина безучастно взирала на суету вокруг себя.
-Мне нечем отблагодарить... -Прошептала она, наконец.
-Много лишних слов и ненужных эмоций. – Остановил Женя слабый поток красноречия, собирая кроватку.
Они ушли, когда к Ирине вернулся более-менее естественный цвет лица. Дома долго сидели молча, тяжело глядя друг другу в глаза.
-Может, алкашка? – Предположил Женя. -Где-то я её видел...
-Не-ет... Алкашки другие. У них вся жизнь – праздник. А эта... Ты глаза её видел? Как с иконы…
-Дворничиха с лицом ангела...
-У неё ничего нет! – Лида встала перед ним. -Вот я, -она показала на себя пальцем, -считаюсь у вас бесприданницей. Твоя сестра так и говорит – взял с улицы.
Женя запротестовал, хватая её за пояс. Но Лиду понесло:
-Я знаю, что вы про меня говорите. – Она закрыла его рот ладошкой и продолжала с каким-то лихорадочным торжеством. – Но что-то же у меня было! Мама пять комплектов постельного приготовила, когда мы уезжали. А тюль на окна с детства у бабушки для меня лежал. Бабушка гордилась, что он «с каймой»! У этой же ничего нет...
 Женя усадил её рядом и крепко сжал плечи.
-У неё есть наши кресла. Я их сразу узнал, потому что помню, какие они были мягкие... И скрипучие...
Лида спрятала лицо в изгиб его плеча.
-Дура ты моя бесприданная. – Он покачивал ее, как маленькую. - Я за тебя дрался со всем двором в твоём Залопатьевске, тюль меня меньше всего интересовал, особенно с каймой.
И вдруг вскочил, хлопнув себя по лбу. Лида упала на мягкий ковёр.
-Вспомнил! Она на курс младше меня училась!
Лида смотрела снизу недоверчиво.
-Она на красный диплом шла! У неё какая-то персональная стипендия была! Ну, помнишь?!
Лида молчала, но Женя видел – вспомнила.
Внизу (под ними) Толик забрался к матери под одеяло и вскоре уснул, устав от избытка впечатлений, от неизведанного ранее страха одиночества, от любви. Обнимая его, Ирина, наконец, согрелась.
Рябина вкрадчиво шелестела по стеклу. Красная гроздь горела, как открывшаяся рана.

*
Гаянэ сидела рядом с водителем, провожая встречные огни злыми глазами. В мясистых пальцах, унизанных кольцами, дымилась уже третья сигарета. Девятимесячный Тимур ехал в следующей за ними машине. Руслан поминутно оглядывался. У мальчика второй день держалась температура, но няня продолжала кутать его и пичкать горячим молоком.
-Надо бы от температуры что-то купить. – Предложил Руслан затылку Гаянэ.
Она не шелохнулась. Водитель посмотрел на неё. Гаянэ показала пальцем на дорогу – вперёд! – и достала следующую сигарету.
Руслан понял её молчание. В доме всё есть, а если чего-то нет, это не твоя забота.
Он смотрел на её бритую голову. Сквозь короткие щетинки волос просвечивала розовая кожа. Плотная шея тоже казалась розовой. Или это отсвечивал розовый джемпер, обтягивающий литые плечи.
Руслан открыл маленький бар, опрокинул бутылку вина одним махом и принялся смотреть в окно.
-Не нажирайся, вонять будет изо рта.
Его рука невольно сжала горлышко бутылки. Глядя в её розовый затылок, он принялся громко барабанить по стеклу. Она недовольно оглянулась. Он смачно рыгнул ей в лицо.
Дома Руслан первым делом услал няню за уксусом и водой. Сам раздел Тимура в детской, обтёр маленькое тельце приготовленным няней раствором. Мальчик лежал смирно, молча следуя узкими тёмными глазками за Русланом. Он взял ребёнка и походил с ним по комнате. Жар вскоре спал, и Тимур заулыбался, обнажив новый зуб.
 -Так вот в чём дело!
Руслан сел с ним на покачивающийся под шёлковым навесом диван. Тимур быстро успокаивался и засыпал на руках Руслана, что всегда раздражало Гаянэ. Она была сторонницей жёсткой дисциплины и считала, что ребёнок должен засыпать один. Няня разрывалась между ними и не знала, чью точку зрения принять. Она здесь из-за денег, сложные отношения господ не должны её касаться. Но женщина всё же тихо недоумевала, почему молодожёны ведут себя так, будто женаты третий десяток лет и давно наскучили друг другу. И уж совсем невозможно было понять, с чего могли и как вообще могли начаться их отношения. Он – жгучий красавец-брюнет, синеглазый ковбой, созданный для любви. Она – грубая уродливая карлица, глядя на которую почему-то вспоминаешь студенческий бред сына про квадратуру круга. Всё было бы ясно, если бы девица страдала от неразделённой любви, но любви в ней не было и в помине. Одна холодная брезгливость с оттенком... боязни. Ну да Бог с ними. Платили бы вовремя, а то с завода пришлось уйти по безденежью.
Руслан тихонечко раскачивал диван.
-Я извиняюсь, -осторожно кашлянула Варвара Никитична. – Ребёнок уже засыпает.
-Сядь, Варвара Никитична. – Руслан показал на мягкий пуфик радом с качелями.
Няня послушно села.
-Новый зуб в новолунье, это что-то значит? – Спросил он, нежно глядя на малыша.
Она улыбнулась. Для нее тоже был событием каждый новый зубчик.
-Ничего это не значит. Позвольте я взгляну.
Мальчик сонно улыбался.
-Все у нас хорошо... – Няня осторожно осмотрела ребенка. – Все у нас правильно...
-Варвара Никитична, у него на попке два прыщика!
-Не волнуйтесь, это уже не потничка. – Она посадила мальчика в кроватку. – Прыщики от клубничного сока.
Руслан оживился.
-Правда? Ему понравилось?
-Вы знаете, нет. Хорошо пьёт только яблочко.
-Ну ладно, укладывайтесь. – Руслан встал и вдруг подмигнул мальчику. – А ещё, пацан, на свете есть пиво. И даже водка.
 Варвара Никитична долго смотрела ему в след. « Хороший мужик, но зачем он охранников дразнит? Как ребёнок...»

...Гаянэ ритмично щёлкала выключателем. Её лицо то появлялось в круглом зеркале напротив, то исчезало в темноте. Спальня, выдержанная в персиковых тонах, дышала домашним теплом, но ей было холодно. Собственное бессилие казалось невероятным. И неизмеримой была печаль. Несбыточное счастье ушло, и вернуть его нельзя, как нельзя было дразнить судьбу.
Шёлковая кремовая сорочка (часть навсегда ушедшего тепла) сегодня не грела. Гаянэ сняла её, бережно сложила и убрала в потайной ящик глубокого комода. Никто не касался этой сорочки. Она помнит тепло лишь одних рук.
Оглядываясь на запертую дверь, Гаянэ открыла сейф. За пачками долларов была ещё одна дверца. Код замка знала только она. Рука скользнула в стальную щель. Бархатная шкатулка была на месте. Сокровище стоило больше, чем весь этот дом со всеми его золотыми запасами. Гаянэ не стала доставать шкатулку. Ей достаточно было прикоснуться к сокровищу, чтобы оттаять душой. Когда-нибудь...
Огромная постель была ледяной. В приоткрытое окно сочилась ночная влага. Над лесом висела слепая равнодушная луна. Гаянэ закрыла глаза и тут же увидела лицо сына. Она села на постели, дрожа и сжимая зубы, чтобы не закричать. Что происходит с нею? Безродный полукровка любит и нянчит её сына, рождённого по великой любви, а она боится лишний раз подойти к ребёнку, потому что муж все время проводит в детской, а она предпочитает держаться от него подальше. На её родине цыгане были самыми бесправными существами. Именно такого мужа искал брат. Чтобы всю жизнь благодарил и помнил своё место. Если бы Ашот знал, как ошибся!
Гаянэ застонала, прижав к лицу подушку. Сказка длилась чуть больше месяца. Запретный нектар запретного счастья иссяк, не успев насытить её. Это был невероятно, но она (она!) ничего не могла сделать. Воспоминание о чудовищном унижении перед служанкой профессора жгло день и ночь. Почему она не убила ее тогда же, сразу же? Все могло кончиться еще в феврале.
Информаторы сообщали, что квартира Лизы находится под постоянным наблюдением. Её ищет кто-то ещё. Гаянэ сжималась от ужаса – вдруг первой Лизу найдёт не она. Мысли о том, что ей приходится бояться Лизу доводили до бешенства, до забитого бейсбольной битой дога. Отребье! Русская дворняжка, вшивота! Ей до Гаянэ, как пешком до Китая, но где, где она?! Гаянэ смотрела на карту России, заглядывала на тыльную сторону, водила по лощёной поверхности согнутыми пальцами, готовыми вцепиться в лицо, в волосы. «Где бы ни была ты – найду!».
Ритмично щёлкал выключатель. Её лицо вспыхивало в круглом зеркале в ореоле из мрамора, как на надгробном камне. Отец любил мрамор, как всё дорогое и благородное. Её он тоже любил, но жизнь искалечил навсегда. «Всё ради внука», -часто говорил отец, и Гаянэ мучилась, видя зависть сестёр. Её мальчик стал упрёком для них. Что знали они о том, как мало в сердце Гаянэ гордости, и как много в нём горечи?
Гаянэ посмотрела на телефон. Надо сейчас же с кем-то поговорить, иначе она сойдёт с ума. Разве такой одинокой представлялась ей жизнь в России? Она взяла трубку. София боится ночных звонков, Юля разговаривает сквозь зубы, как с неровней. Будто не знает, кто спонсирует научный бред её папаши. Профессор-недоучка. Учебник накропал, а денег не удосужился скопить на него. Раньше у него были деньги, одна коллекция картин чего стоила, но зачем-то выкупил эти фамильные бриллианты. Зачем они этим людишкам? Им вполне подошла бы бижутерия с распродажи. Она – это другое дело, ей старинное колье в самый раз. Гаянэ покосилась на запертый сейф. Что знает профессор об истинной цене истинного сокровища? Он ничего не знает, кроме своей физики. Но все законы физики давно открыты, чему он может научить? Если только – как затащить в койку молодую дуру? Так это ещё вопрос, кто кого затащил. София такая же голодранка, как её тупая домработница. Собирается, как деловая, в Париж. Только её там не хватало, ни в мехах, ни в камнях не разбирается, русская свинья.
Она швырнула телефон на столик и вдруг увидела Руслана. Он всегда входил и выходил незаметно. Любимым его фокусом было возникнуть за спиной из ниоткуда, чтобы она испугалась и закричала от неожиданности. Но более всего Гаянэ боялась увидеть ночью его лицо со светящимися бельмами и оскаленными клыками. Через секунду ненавистная цыганская рожа становилась нормальной, но той первой секунды спросонья хватало, чтобы руки потом тряслись до утра. Как он это делал, не понять. Впрочем, не меньшим испугом было собственное лицо утром в зеркале, разрисованное зелёнкой и йодом в мертвеца или в пьяную дебилку. Как ему это удавалось, уму непостижимо. Ведь рисовал кисточкой, почему не просыпалась ни от щекотки, ни от едкого запаха?! Конечно, он что-то подсыпал ей за ужином. И, конечно, он знал, что жаловаться она не посмеет. Отцу он очень нравился, Ашот же просто гордился своей находкой. Ей только и оставалось прятаться полдня в ванной от охраны и прислуги, оттирая и отмазывая лицо кремами. Так он, тварь, еще и ныл под дверью – дорогая, я соскучился. Тварь, тварь, тварь!!!
Сейчас муж крепко спал, разметавшись на шёлковой постели. Смутно белея длинной рубахой, Гаянэ подошла ближе. Ещё ближе. В темноте резко выделялись его широкие брови и твёрдая линия рта. Она склонилась над ним, подняв руку с растопыренными пальцами и тут же бессильно уронила её. Если муж оставался в спальне, она уходила в свои комнаты.
У двери она оглянулась. Сейчас убить его было бы проще простого. Информаторы сообщали, что пути Руслана и домработницы не пересекались нигде. Но как-то он перегрыз поводок. Как-то он использовал Лизу. Убить! Убить обоих!
…Проснувшись ночью, Варвара Никитична не сразу поняла, что её толкнуло. Кроватка Тимура была пуста. Испуганная женщина вскочила и вдруг увидела, что широкие качели покачиваются под шёлковым навесом. Прижимая к себе спящего ребёнка, Гаянэ что-то нашёптывала ему.
«Чудны дела твои, Господи…» -подумала Варвара Никитична и тихонечко легла, не посмев окликнуть хозяйку.
Гаянэ пробыла в детской до утра.
Измучившись без сна и боясь пошевелиться, няня решила попросить расчёт сегодня же. Трагедии этой странной семьи волновали и пугали её до слёз.
 
*
София старательно затушила сигарету, стараясь удержать дрожь пальцев.
-Звонил Игорь, -сказала она, следя за выражением лица Юли так, будто от него зависело, наступит конец света или нет.
Крошечная кофейная чашка плавно опустилась на стол. Красные ногти застучали по белому фарфору.
-Я уже всё объяснила ему. Он что-то хотел?
-Юлька, ты обалдела?
Её голос был тихим. Тихим и пытливым. Если в нём и была нотка осуждения, то очень далеко. Она сама молода. И тоже обжигалась. Она тоже баба. Она всего лишь хочет и не может понять.
-Ты о чём?
Так и есть. Серые глаза Юли искрились смехом. Ни тени смущения или, тем более, вины. Значит, Игорь прав. Бесполезно.
-Ты знаешь, о чём.
Юля повела плечиком. Тяжёлые прямые волосы отливали дождём. Верно ведь говорят, что характер человека виден по волосам. Густые и жёсткие, Юлины волосы не поддавались никакой укладке. Она всегда ходила с косой или просто распускала. София мучительно завидовала этой простоте и небрежности, потому что водопад её светлых локонов стоил ей неимоверных усилий.
-Софи, -Юля опять принялась за кофе, -я тебя прошу, не надо ничего усложнять.
-Для кого?
Юля взглянула заинтересованно. Ироничная подсветка погасла. Она придвинулась к столу, даже чуть наклонилась вперёд.
-Софи, я надеюсь, ты не собираешься меня совестить?
-Может, ещё пожалеть тебя?
Резко выпрямившись, Юля включила верхний свет, словно полумрак мешал ей понимать.
-Что тебе нужно? К чему эта полуночная агитация? Насколько я помню, ты всегда была против наших… моих отношений с Игорем, хотя именно ты нас познакомила.
 «О Боже… Неужели это было так заметно?»
-Это было видно. Я знаю, сколько свиданий сорвалось из-за того, что ты не передавала его сообщения или не звала меня к телефону.
«Знала бы ты, сколько раз я силой выставляла его отсюда!»
-Ты знаешь, -Юля заговорщицки подмигнула, и в её глазах вновь засветилась мягкая ирония, -я грешным делом думала, что ты сама имеешь на него виды.
София вспомнила потные руки Игоря: «Детка, перестань ломаться».
Разговор, однако принял нежелательное направление. София твёрдо решила вернуть его в нужное ей русло.
-Юль, Игорь утешится быстро, если уже не утешился.
Кивок головой, но чуть замедленный. Щелчок по носу пошёл на пользу – взгляд стал более внимательным. София почувствовала прилив энергии. Промучившись день, она всё-таки нащупала верный след.
-Юль, мне не надо объяснять, что в этом доме многие вещи меня не касаются, -продолжала она, добавив в голос нотку грусти. – Но я знаю также, что твой бег по ночным клубам и чужим дачам, это бег от себя самой. Этакая элегантная клоунада – пока я там, меня нет здесь, где была мама. Пусть так, тебя никто не осудит. Но твой мазохизм выходит боком твоему отцу. Вернее, сердцем. Отказавшись выйти замуж, ты добьёшь его.
Юля вмиг обмякла. София зорко фиксировала признаки смятения – упали плечи, повлажнели глаза.
-Почему… добью? – Одними губами выдохнула Юля.
-Да потому что Павлу Петровичу бежать некуда, кроме как ко мне и в свои книги. Семь лет он пытался выжить, болея и за себя, и за тебя. Ты ведь не знаешь, чего стоят ему ночи твоих ностальгических припадков.
Юля хотела что-то сказать, но София остановила её усталым жестом измученной женщины.
-Его здоровье не просто ухудшается, а тает с каждым днём после... февраля. Он оживляется, только когда уходит в работу. Пойми, приглашение американцев – единственный шанс для него. Если он останется здесь, он зачахнет.
Юля беззвучно открывала и закрывала рот, как выброшенная на берег рыба. Она то стучала сложенными пальцами себя в грудь, то возмущённо протягивала руку к Софии, то отмахивалась от её слов. Глаза её ширились, она пыталась возразить что-то, но София не останавливалась.
-Что бы ты ни думала обо мне… о нас с ним, мы очень сблизились с февраля. Мне невыносимо видеть, как он страдает. И я спрашиваю тебя, я имею право спросить – как ты смеешь лишать отца его единственного шанса?
-Да почему?! – Юле наконец удалось вставить слово. – Почему?! Разве я против?! Конечно, пусть едет! Пусть читает свои лекции!
София надолго замолчала. Её взгляд наполнялся расплывчатой брезгливостью. Она прямо-таки чувствовала, как у неё опускаются уголки губ. Почти непроизвольно.
-Разговор, я вижу, пустой. Ты и впрямь не понимаешь, что Павел Петрович не оставит тебя здесь одну. Ты всегда была слишком сытой девочкой, чтобы понять это. Какая ему Калифорния… -София вздохнула, и вздох этот получился непритворно тяжёлым.
Ей и впрямь было очень тяжело. Парадокс состоял в том, что тщательно подобранные слова не были фальшивыми. София думала и чувствовала именно так, искренно жалея Павла Петровича. Получалось, что она использовала самоё себя, используя Юлю.
-Забудь мою полуночную агитацию.
Юля потянулась за нею следом, но София безнадежно махнула рукой и пошла к себе, чувствуя спиной растерянный взгляд.
Вытянувшись, наконец, в постели, она поняла, что напряжение немного отпустило её. Выстрелило-таки. Миллионы доводов не убедили бы Юльку, но не зря же она промаялась весь день, замерзая под любимым пледом. Выстрелило, надо же! Завтра Юля сама вернётся к разговору, но София не станет поддерживать его, уйдёт в благородное молчание. В их семье, не знающей ссор и скандалов, самым действенным аргументом в спорах было гневное безмолвие. Завтра для пущей убедительности она молча покажет Юльке медицинскую карту Павла Петровича, упакованную уже со всеми документами.
Тишина лениво расползалась по огромной квартире. Покой жильцов элитного дома оберегался всеми средствами. Но беспокойство жило в самих жильцах – в каждом своё. София не опустила бархатные гардины, но встать уже не могла. От накрапывающего дождя было муторно, будто кто-то шептался в темноте. Сквозь полудрёму послышался шорох. Вкрадчивое шуршание дождя влилось в спальню. Сквозь сомкнутые ресницы София видела неясные отсветы и чувствовала чьё-то дыхание. Лица коснулся ветер… или дождь. Что-то белое опустилось рядом с нею. София в страхе открыла глаза. Наваждение тут же рассеялось, и улетучился сон.
На краю постели сидела Юля и теребила пальцами бахрому белого полога.
-Единственный шанс, говоришь?
Вот тебе и «завтра». Как можно было так думать, зная Юлю? Да она не уснёт, пока не отобьёт удар. София лихорадочно соображала. Тактика молчаливого осуждения сейчас не пройдёт. Сейчас надо говорить.
-Не твой ли это единственный шанс?
Вот оно. Страх зашевелился где-то в животе, и София почувствовала прилив ненависти, как в те минуты, когда особенно была видна разница между ними, когда непробиваемой стеной поднималась вдруг Юлина воспитанность, Юлина образованность, Юлино благородство.
-Мой шанс? – София сладко потянулась. – Ты, конечно, имеешь в виду шанс уехать в Штаты?
-Конечно. – Юля повернула к ней лицо, отбросив полог.
В полумраке она казалась гордой принцессой, которой были известны все тайны.
-Зачем? – София закинула руки за голову. – Ах, да, я же содержанка всего лишь.
-Мы обе знаем, что так оно и есть. Отвечай!
София улыбнулась.
-Обеспеченные одинокие мужчины всегда содержали красивых одиноких женщин. Это не мною придумано, и это вполне устраивает твоего отца. Ты, конечно, предпочла бы, чтобы он тихо доживал стариковский век в тоске, а он, к твоей досаде, оказался полноценным мужиком!
-Отвечай!
Она это умела – не реагировать на ненужное ей, пусть даже задевающее за живое. Кроме того, она имела право на это короткое «отвечай».
София снисходительно улыбнулась.
-Юлька, подумай сама, зачем мне этот шанс? Гарантия моего благополучия – это гипертрофированная порядочность Павла Петровича. Задумай я уйти от него – здесь или в Америке – он не оставит меня нищей. Снабдит квартирой, машиной, всеми делами. Он считает, что в нашем браке я жертвую ему молодость и нежность. Сразу после свадьбы он сказал, что я могу уйти в любой момент. Пойми же, Юль, -София доверительно придвинулась к ней, -мне хорошо с ним. Интересно. Спокойно. Америка нужна ему, а не мне.
Юля принялась теребить кончик тяжёлой косы, не отводя глаз от лица Софии. Они почти не видели друг друга в темноте, и София вдруг подумала, что при свете она не могла бы вынести этот разговор.
Юля долго молчала. Потом опустила голову, перекинув косу на спину. Белый полог печально качнулся над ней. Принцесса была слабой девушкой, несмотря на свою образованность.
-Понимаешь, я хотела родить спокойно. А потом вы организовали бы мне гостевую визу.
Сердце забилось после долгого простоя. София и не заметила, что оно так глухо зависло. Она сжала одеяло руками и подобрала ноги, ставшие совсем ледяными.
-Понимаешь, я думала и с вами лететь («Этого ещё не хватало!»), но нельзя же оставлять наших… служащих.
Юля упорно избегала слова «детектив» и, особенно, «сыщик». Ей казалось, что расхожие термины оскорбляют память матери.
-Я запуталась, Софи. Я не могу рожать, не могу не рожать, не могу лететь, не могу остаться. И уж точно не собираюсь замуж за этого павлина. Отцу хорошо с тобой. Я это признаю, но даже ради него я не изменю решения.
Сердце опять рухнуло в холодный вакуум. София издала какой-то хриплый протестующий звук. «Мерзавка!!!»
-Не спорь, прошу тебя, -Юля впервые разговаривала так с Софией. – Ты сама понимаешь, Игорь – шикарный любовник, идеальный собутыльник. Но никак не муж!
-Ты забыла, что он ещё и отец твоего ребёнка. Это я так, к слову. Между прочим.
-Дурачье дело нехитрое. -Небрежный жест плечами. -Но какой из него муж? Он на духах повёрнут! И на казино! Там мужского-то ничего нет! – Юля развела в темноте руками.
«Знала бы ты, на чём он повёрнут! И как легко вертеть им самим!» София была готова вцепиться ей в горло. Хриплым от ненависти голосом она осторожно предложила:
-Может быть, стоит попробовать, чтобы дать Павлу Петровичу тот самый шанс? Никто не отменял фиктивные или гостевые браки.
«И потом, это совсем ненадолго! Как только станет ясно, что Игорь провалил дело, ты моментально овдовеешь!»
Юля возмущённо взмахнула рукой, задев полог, и над ними заволновался белый шёлковый туман, будто пошёл снег.
-Что ты, что ты, Софи? Да его потом не выгонишь отсюда!
Это уж точно. Игорю льстил статус жениха дочери самого Олейникова.
-Я тут вот что придумала. – Юля замялась, и Софи была готова поклясться, что она смущена. – Выйти замуж за три дня -проблема даже для меня. Но… есть один вариант…
София приподнялась на локтях, вытягивая к ней шею, как нетерпеливый оленёнок.
-Когда-то у меня был поклонник… Очень настоящий, очень по-настоящему был в меня влюблён…
-Павел. Никогда. Не согласится. Оставить. Тебя. Неизвестно. С кем. – София была готова впечатывать слова кулаком в её интеллигентный лоб.
Но Юля загадочно (и опять-таки смущённо) улыбнулась в темноте:
-В том-то и дело, что согласится! В том-то и дело, что с ним оставит с радостью!
 Далее последовала невероятная история о неком Косте, «не из нашего круга», который учился с Юлей в спецшколе последние два года. Мальчик был так глубоко влюблён, что Юля побаивалась его. Мальчик этот был допущен в элитное учебное заведение в порядке исключения - как вундеркинд. Павел Петрович обожал его, называл гением и всячески сватал ему дочь ещё тогда. Мама тоже благоволила ему, приглашала домой, приглашала на свои концерты. Он был на всех их семейных торжествах, был почти членом семьи. Костя свободно читал научные журналы отца, ещё и спорил с ним. Юля держала его в пажах, близко не подпускала, но и не отпускала, потому что с ним было прикольно. Он всегда так смотрел на неё, дарил такие смешные подарки. Он так смешно разволновался, когда она решила отстричь косу, примчался вслед за нею в парикмахерскую, уговаривал её не делать этого, участие принимал весь салон, все были на Костиной стороне. Она позволила себя уговорить, они мило дружили, но потом поссорились из-за какой-то ерунды, Юля запретила ему подходить к ней. На выпускном, когда ему вручали Золотую медаль и какие-то грамоты, он должен был говорить ответную речь. Он вышел и сказал по-французски, что всегда будет её любить и ждать. После школы Костя учился в Сорбонне, причём поступил сразу на третий курс, проскочив первые два экстерном. Сейчас он очень крутой то ли программист, то ли хакер в солидной питерской фирме.
-Я не знаю точно, по-моему, это его собственная фирма. – Закончила Юля свой странный рассказ и спросила с несвойственной ей робостью. – Ну, что ты скажешь?
София плохо вникала в этот любовный бред.
-Так вы не виделись все семь лет после школы?
-Виделись. В девяносто восьмом на годовщину смерти мамы был вечер её памяти в Консерватории. Было столько речей, что я боялась сойти с ума от трескотни. Потихоньку все стали напиваться… Я убежала домой… Словом, мои ностальгические припадки, как ты говоришь, начались с того дня. И в тот вечер я здесь, -Юля обвела руками тёмное пространство вокруг себя, словно призывая комнату в свидетели, -разыскала в записных книжках старые телефоны и адреса. Понимаешь, Софи, мне хотелось настоящего сочувствия, а не лицемерия.
-Ты нашла его адрес во Франции? – София начала что-то понимать.
Юля кивнула.
-Он прилетел?
Юля кивнула, как показалось Софии, чуть виновато.
-Потом мне рассказали, что он взял ссуду в ректорате, чтобы слетать в Россию. Он уже заканчивал Сорбонну, причём числился как лучший студент, у него даже было право выбора места стажировки. Ему во всём шли навстречу… Он пробыл со мной два дня и улетел. Знаешь, Софи, похороны мамы в девяносто третьем я не пережила бы, если бы не он…
София опять жадно тянула шею.
-Так у вас ничего не было?
-Нет. Да. Нет! Было ровно столько, чтобы понять, что такое настоящее чувство.
-И вы больше не виделись?
-Виделись. Прошлым летом мы гудели с Игорем и со всей компанией в «Останкино». Не знаю, как он там оказался. Официант принёс мне розу в бокале с шампанским. Короче, он сидел и смотрел на нас из-за соседнего столика. Потом молча вышел.
-Не подошёл?
-Нет. Я пьяная была, танцевала чуть ли не на столе. Мы все надрались тогда…
-И это всё?
-Нет. Вот взгляни.
София почти вырвала у неё из рук небольшую круглую коробочку. Включила светильник над кроватью и... замерла.
-Почему... их... девять?..
Опять эта смущённая улыбка.
-Мы знакомы девять лет. Каждый год он умудрялся незаметно подсовывать мне этот подарок в день рождения. Я обнаруживала их в коробке с конфетами, в букете цветов, на клавишах рояля …
-Даже когда он был во Франции?
-Да. Наверное, договаривался с кем-то…
София потрясённо молчала.
Это было серьёзным свидетельством серьёзности чувств. Если мужчина способен на такое, он способен на всё ради женщины. Особенно, если это умный и деловой мужчина, на плечах которого груз карьеры, важных решений и больших денег. София взяла одну из девяти хрустальных принцесс. И ахнула, рассмотрев близко:
-Юлька, она на тебя похожа!
Юля кивнула.
-Он тоже так считал.
Хрустальная куколка с длинной косой была воплощением хрупкой нежности. София почувствовала укол зависти. Более изящного объяснения в любви невозможно было придумать.
-И что будет, если ты позовёшь его?
-Примчится, я знаю.
-А Павел?
-Папа будет просто счастлив, не сомневайся.
-Звони!
-Но…
-Звони немедленно!!!

*
Конвейер работал бесперебойно.
Удачный рейс они потом назовут удачным, а пока богатый улов требовал незамедлительной обработки и расфасовки по морозильным камерам. У конвейера работали все, даже Зинуля оставила камбуз. Это значило, что на ужин опять будет вермишель с тушёнкой, но это же значило и то, что улов был не просто большим, а огромным.
Впрочем, предвкушение хорошего вознаграждения не заглушало ломовую усталость и боль в спине от однообразных движений. Лиза орудовала тесаком автоматически. Морская соль разъедала ранки, от запаха рыбы мутило так, что кружилась голова. Кроме того, она простудилась, поэтому шершавое горло саднило, а глаза гноились. Температура, судя по всему, была нешуточной, но организм, видимо, приспособился или притерпелся к ней. Хотелось пить, но прерываться было нельзя. Пока работаешь на автопилоте, можно было думать о чём-то постороннем. Но стоило отвлечься, как сразу наваливались мысли о Машеньке, о Карабине, который мог всё, и к которому опять не подступишься. О том, что если старпом не отстанет, это будет началом конца.
Вытирая рукавом пот, Лиза взглянула на горизонт. О нет, только не это! Она так и не научилась безболезненно переносить шторм, а тучи вдали роились всё ниже и ниже. Да и ветер злел с каждой минутой. Солёные брызги смывали слёзы. Лиза стиснула зубы и застучала тесаком по разделочному столу быстрее, поглядывая на горизонт.
Старпом перехватил её взгляд.
-Лизка, опять дристать готовисься? – Радостно оскаблился он.
Зинуля грубо пхнула его вбок.
-Мишаня, иди уж в рубку! Евсей тебя искал!
-Не учи учёного, овца! – Отбрехнулся старпом, оглядываясь по сторонам, однако.
Выждав паузу, подобающую мужчине, которым нельзя командовать, он засеменил вниз, нахлобучивая бушлат и демонстрируя деловитую озабоченность на обветренном лице. Лиза проводила его равнодушным взглядом. Старпом был редкой сволочью, но и тупицей порядочной. На берегу его патлы мерещились Лизе везде, но он и не подозревал, что теперь они поменялись ролями, и уже она сама не спускала с него глаз.
Качка усиливалась. Значит, Мишаня прав. Ночь будет кошмарной. Паника разрасталась в Лизе задолго до шторма. Организм протестовал против уже пережитых ощущений. В таких случаях она забивалась в дальний угол каюты с книжкой, как с самым действенным (и единственным) средством от бессонной ночи. Мишаня ошибался лишь в одном – не дристать ей предстояло, а блевать. Тут тебе и «мир бездонный», и «там, за туманами», и «самое синее в мире». Кому как. Как когда. В общем, каждому своё. Поднимающаяся температура и острая боль в горле придавали этой перспективе особый шарм. Тесак молотил с бешеной силой будто бы сам по себе. Лиза почти ничего не слышала и не чувствовала, кроме ломоты в костях. Горло – это так, побочный эффект. Силы таяли со скоростью приближения шторма. Второе дыхание ещё не открылось, а первое закрылось наглухо. В довершение ко всему Лиза вдруг вспомнила, что из книг у неё только новенький (не удержалась на рынке) том «Анны Карениной» в чудном переплёте с солидной позолотой на коричневой обложке. Раньше она могла читать роман с любого места, возвращаясь к «своим» строкам помногу раз. Но с некоторых пор находилась в непримиримом антагонизме с обожаемой героиней.
…Её учительница литературы ремесло знала. Лиза до последнего, до увольнения заглядывала в свою ученическую тетрадь – там и план урока детальный, и эпиграфы ёмкие. Но отточенный профессионализм «литрички» грешил некоторой суховатостью. Семнадцатилетнюю Лизу повергло в шок бесстрастное и небрежное замечание об Анне Карениной: «Она могла бы посвятить жизнь воспитанию сына». С учительницей яростно не соглашались. А любовь как же? А сердечные перепады? А тотальное обаяние и порхающая у губ улыбка? А кружева и один своевольный чёрный локон? В кружева и локон влюблялись до беспамятства, до восторженного цитирования в смешных девичьих дневниках, пестрящих ошибками (не от безграмотности, а от избытка эмоций). Учительница не спорила, но холодно улыбалась издалека, со стороны своей правды. «Пожалеть Анну можно только за то, что её, бедненькую, слишком рано выдали замуж». Когда подружка вывернула откуда-то странную пожелтевшую статью, в которой героиня разоблачалась, как наркоманка, учительница лишь снисходительно улыбнулась: «Это ещё раз убеждает меня в её падении». И что же? С трепетом открыв новый том, Лиза наткнулась на сцену свидания с Серёжей. Она оглохла. Ослепла. Она бросила сверкающий позолотой том на пол. Она лежала на узкой расшатанной кровати в портовой общаге с открытыми сухими глазами, а вокруг испуганно толпились свои. Кто с валерьянкой, кто с водой, кто с водкой. Лиза отлежалась, подобрала книгу, бережно обернула газетой и положила всё-таки с собой в рюкзак. Но не открыла ни разу, хотя бессонница частенько мучила её, несмотря на усталость. Дело в том, что у неё теперь тоже был опыт тайного свидания с ребёнком. Она приходила посмотреть на Машеньку в заборную щель, как лишённая материнства пьяница. Но с неподаренной куклой возвращалась потом не к богатому любовнику, а в ржавое нутро баржи на пристани погибших кораблей. Её плач долго бился в серые стены, отдаваясь гулким эхом, а кукла обиженно смотрела стеклянными глазами: «Когда же ты отдашь меня девочке?» Лиза обнимала её, целовала и баюкала, а уходя накрывала каким-то тряпьём, как одеяльцем. Иногда она была готова бросить всё, забрать Машеньку и – будь, что будет. Но в таких случаях она заставляла себя вспоминать собственную смерть. Она видела себя с простреленной головой на собственной постели в собственной квартире. И объяснить этот кошмар ей никто не мог. Разве что покойная супруга Павла Петровича Олейникова, явившаяся с того света за своими бриллиантами.
 С мыслями о том, что Анна Каренина и впрямь «могла бы посвятить себя воспитанию сына», Лиза принялась искать под столом тесак, выскользнувший из окоченевших рук, да так и не нашла.
-Ты чего? – Зинуля испуганно заглядывала под стол.
Она потянула притихшую Лизу за рукав, но та вдруг заорала, размазывая по щекам рыбью слизь:
-Ничего! У них колготки хлоркой пахнут!
Она кое-как вылезла, пряча ото всех скомканное, как лист бумаги, лицо. Море тут же ударило её холодным фонтаном солёных брызг. От неожиданности Лиза потеряла равновесие и опять чуть не упала, больно подвернув ногу. Но это пошло ей на пользу. Будто что-то раскрылось перед нею, до сих пор непонятное. Оттолкнув хлопотавшую рядом Зинулю, Лиза ушла вниз.
Её не останавливали. Покинуть рабочее место можно было по причине в высшей степени уважительной. Если кто-то уходил в каюту, значит, так надо было, значит, по-другому он не мог.
Лиза шла вдоль пустых кают. Все работали, каждый на своём месте. Перед нужной дверью она остановилась. Но лишь на мгновение.
Он спал. Один из всей команды. Но он один из всей команды метался всю ночь с телефоном наперевес, кричал в трубку, кричал на Евсея – решал какие-то неотложные вопросы. Ночью к их траулеру опять подскочил «рыбнадзор», они с Евсеем бегали и орали до самого утра. Евсей трясся и умолял «одуматься», Карабин настаивал на чём-то своём. Конечно, он настоял, и к утру у них срослись все несогласия, и даже Евсей отошёл при виде богатейшего улова. «Игра стоила свеч!» -подвёл итог Карабин каким-то своим комбинациям или, скорее, махинациям, и ушёл в свою каюту.
Лиза подошла ближе.
Он спал, как спит человек с чистой совестью – спокойно и тихо, но его лицо даже сейчас казалось хищным. С минуту Лиза разглядывала его. Что-то пиратское навсегда застыло в резких чертах. Привычка к опасности обострила их и окружила тонким невидимым полем: не тронь меня. Как на столбах с высоковольтными проводами: «Не влезай – убьёт!»
 Резко сбросив с него одеяло, Лиза спокойно встретила его ошалевший взгляд:
-Я в пятнадцатой каюте. Зайдёшь – есть разговор.
И быстро вышла, не дав ему времени ни удивиться, ни опомниться. Таким голосом она разговаривала когда-то с провинившимися учениками.
Придя к себе, Лиза сняла робу, наспех умылась и привела волосы в порядок. Она чувствовала странное спокойствие. Наверное, слишком долго боялась и сомневалась – стоит ли? Когда Карабин вошёл, она продолжала ходить взад-вперёд, предоставляя ему начать разговор. Но он молча сидел у откидного столика и мрачно смотрел на неё. Лиза придвинула стул и села напротив.
-Значит так, Карабин. Если я кажусь тебе грубой или бестактной, я потом извинюсь, но сейчас ты должен меня выслушать.
По его молчанию Лиза поняла, что она не кажется ему ничем и никем. Ему просто слегка любопытно, как если бы вдруг заговорила одна из пойманных им рыб.
-Все мы здесь не от хорошей жизни. – Храбро продолжила Лиза, набрав побольше воздуха. – И каждый из нас интересует тебя только в плане беспрекословного подчинения.
Она сделала паузу, давая ему свыкнуться с мыслью, что она говорит вещи разумные, далека от истерик, и что с нею можно иметь дело. Карабин молча разглядывал поверхность столика.
-За те деньги, что мы получаем, я готова всё терпеть и подчиняться. Но сейчас у меня возникла проблема.
Карабин нахмурился. На судне был железный закон – всё должно перетираться тихо. Во внутренние отношения ни он, ни Евсей не вмешивались. Чья-то личная проблема означала неумение работать в команде. Сам факт существования личной проблемы обнажал несоответствие человека стандарту работяги, которому отваливают бешеные бабки за адов труд в полулегальном бизнесе. Человек, не способный утрясти свои дела, сам был проблемой.
Карабин поднял глаза. Во взгляде ясно читалась досада. А за нею – безразличие. А ещё дальше – нечто среднее между брезгливостью и презрением.
-Я имею в виду так называемые сексуальные домогательства.
Лиза произнесла это небрежно и даже подпустила нотку лёгкой иронии. Пусть он видит, что она не кисейная барышня. Хорошо бы ругнуться матерком, как Зинуля, но она боялась переиграть и оттолкнуть его неискренностью.
Дальнейший разговор зависел от его реакции.
-Ты знала, куда шла. – Безразлично сказал Карабин.
Он даже не удивился. Не разозлился и не возмутился.
Лиза видела, что Карабин считает разговор исчерпанным и уже готовится встать, поэтому выпалила в его равнодушное лицо на одном дыхании:
-Знала и знаю! Более того, я намерена остаться на судне несмотря ни на что, и поможешь мне в этом ты! А заодно и себе поможешь, Карабин.
Досада в его тёмных глазах сменилась тревожной настороженностью. Он явно услышал намёк на что-то большее, чем тривиальные домогательства.
-Короче! – Его голос был нетерпеливым.
Он смотрел исподлобья, будто готовясь к отпору.
-Короче не получится. Тебе придётся выслушать всё.
Это было самое страшное. Иногда голос начинал гаденько дрожать, а лицо приобретало жалкое выражение. Лиза знала, что в такую минуту ей лучше помолчать, справляясь с волнением, до которого никому в целом мире не было дела. В её жизни давно было всё не то и не так, и чтобы сделать хоть один шаг в правильном направлении, слёзы и прочие судороги она должна была давить из себя по капле, как того раба давил Чехов.
 Лиза вскинула подбородок. Собранные в хвост волосы воинственно подпрыгнули.
-Значит так. – Ей казалось, она говорит решительно и твёрдо. -Сами по себе домогательства – не вопрос. Я думаю, ему больно вспоминать о них. Но с некоторых пор он домогается уже не меня, а моих честно заработанных денег. Он следил за мной на берегу. Он добрался до моего тайника. Денег не тронул, но всё перерыл там. Он зачем-то побывал в «Доме малютки», где находится моя дочь. Согласись, Карабин, такой человек в команде – это большая проблема не только для меня.
Лиза была уверенна, что её разоблачения повергнут Карабина в шок и подтолкнут к решительным действиям. Но он молча смотрел на неё, как на идиотку.
«Тайник? «Дом малютки»? Она либо пьяная, либо сумасшедшая. Гнать, гнать немедленно из команды!»
Видя, что Карабин не собирается активно реагировать, Лиза немного растерялась, но продолжала с неменьшим напором, доказывающим, как ей думалось, серьёзность её намерений:
-Ты, конечно, хочешь знать, кто этот человек?
-Нет.
Её будто ударили в грудь. «Нет?»
-Я не хочу знать ни об «этом человеке», ни о тайниках. Я вообще не понимаю, как ты посмела подумать, что я ввяжусь в такое дерьмо?
Она смотрела ему в спину.
До двери каюты остался шаг, когда он оглянулся:
-На берегу получишь расчёт, и чтоб я тебя больше не видел.
Что-то насторожило его. Какая-то неуловимая перемена в ней.
-Ты всё поняла?
Ему приходилось вышвыривать людей и раньше. Он делал это без сожаления, если того требовало дело. Они реагировали по-разному. Кто-то кидался драться, кто-то валялся в ногах. Эта улыбалась. На узком бледном лице змеилась неподвижная улыбка убийцы. Ему стало не по себе.
-Всех предупреждали – только заработок. Никаких социальных гарантий. – Это был перебор – лишних слов и церемоний он никогда не позволял себе.
Она медленно подошла к нему вплотную. Карабин почувствовал, что у неё сильный жар. Кошмарная улыбка, застывшая как на покойнике, делала её похожей на мумию.
-«Этот человек» -старпом. Наверное, ты не многим лучше его. Но ты и есть моя социальная гарантия.
 Скрестив руки на груди и расставив сильные ноги, Карабин стоял спиной к двери и смотрел из-под густых бровей. Эта маленькая дрожащая женщина могла стать большой проблемой, обречённо понял он.
-Ты не посмеешь отмахнуться от меня, как от назойливой мухи, Карабин. Если, конечно, у тебя есть чувство долга.
Он смерил её взглядом.
-Ты переоцениваешь себя, -сказал он, следя за тем, как ширится лихорадочный блеск в её зеленых глазищах. – Что же такое я тебе должен?
Вопрос был задан для проформы, ему было наплевать на её бредни. Он прикидывал варианты избавления от неё. «В медпункт. Изолировать до конца рейса».
Лиза усмехнулась, услышав, как он выделил голосом «я» и «тебе». Наверное, она должна была бы почувствовать себя ничтожеством от такого выразительного перепада интонаций. Но счёт шёл уже не на капли. Из неё разом будто выдавили весь тюбик. И сделал это он сам, не подозревая об этом.
-Кто ты такой, чтобы я уговаривала тебя? -Спросила она со злым спокойствием. – Ты заурядный бандит, и вся твоя крутизна ничего не стоит, если тебя можно легко хлопнуть в темноте у пристани. Ты должен мне такую малость, как жизнь. Это я стреляла в татарина.
В тишине стал слышен рокот моторов и лязганье конвейера наверху.
Как в немом кино она видела его тёмные выразительные глаза, увеличенные крупным планом. Взорвавшаяся в них ярость опалила её. Когда же бешенство чуть стихло, Лиза почувствовала сосредоточенное напряжение мысли, почти осязаемое. Его глаза метались по её лицу, и она поняла, что он сопоставляет события той ночи.
Он вернулся к откидному столику.
-Говори.
Лиза села напротив. Она всё ещё была в горячем поле его взгляда, в котором энергия ума и воли сконцентрировались в темпераментное эго, обращающее в удачу всё, к чему он прикасался. Лиза почувствовала беспредельное доверие к нему, почувствовала странное влечение, в котором смешались страх и вера. Она вдруг увидела то, чего не замечала до сих пор – грубое совершенство его крупного тела, его пиратского лица, отмеченного печатью жесткого упрямства. И ей до боли захотелось, чтобы он помог ей. Не по долгу, а… так.
 Наваждение длилось мгновение.
-Всё произошло случайно... – Лиза уже не старалась выглядеть независимо, не старалась быть убедительной. Он и без того «обратился в слух». – На старпома найти управу трудно. Я хотела тебя попросить вмешаться, поэтому и караулила каждый день у общаги. В ту ночь ты что-то долго выяснял с Евсеем. Тебя, как обычно, ждала машина за причалом, и я на причале. Ты вышел из общаги, спустился вниз. И тут я увидела его. Он неожиданно появился из темноты. Когда ты стал спускаться по лестнице к причалу, татарин как-то так пригнулся… Я поняла, что он целится. Знаешь, ты был отличной мишенью. – По его лицу Лиза видела -пока всё сходится. Она продолжила свой рассказ, подивившись про себя, что у неё с ним есть какое-то общее воспоминание. – Короче, я выстрелила первая. Пойми, я вовсе не думала о твоей драгоценной жизни. Но убей он тебя, лавочку прикрыли бы… Куда мне тогда? Опять в бега? Времени думать не было. Я пальнула по нему и ушла через олеандры. Он успел сделать выстрел. Автоматически, наверное… Вот и всё. Сейчас Мишаня, то есть старпом, не достаёт меня, но я всё время думаю – зачем лазил в мой тайник? Я не могу потерять эту работу из-за него. Я не могу остаться без денег из-за него.
Карабин отошёл к иллюминатору. Всё так. Татарин давно подбирался к нему. Не думал он, что тот посмеет. Выстрелов было два. Они там всё перевернули, но не нашли того, кто снял татарина. Это напрягало. Он не привык не знать, не понимать. Это напрягало до злости, до подленьких сомнений в своих. Невероятно – девчонка. Карабин взглянул через плечо. Волосы стянуты в хвост, как у школьницы. Невероятно. А он-то дел наворочал, всех на ноги поднял… Баб на судне он вообще не воспринимал, как женщин. Похотливые и жадные сучки, они за тем и отирались здесь. Вдруг он заметил, что у неё под тонким свитером мелко трясутся плечи. Боится? Правильно делает. Не лезь в мужские игры.
Лиза медленно подняла к нему лицо. Глазищи сухие, но будто плачет. Этого только не хватало.
-Ствол, -требовательно сказал он.
Лиза испуганно моргнула.
-Ствол! – Повторил он и протянул руку.
Лиза встала и вытащила пистолет из-за книг на полке. Он ужаснулся: «Держала, как игрушку!»
Она смотрела сухими блестящими от температуры глазами, как будто ждала приговора. Карабин слегка смутился. Всё же она и впрямь спасла его.
-Я хочу знать две вещи. В каких ты бегах и откуда у тебя оружие?
Лиза опять явила ему свою покойницкую улыбку:
-Ты ничего не понял. Мои проблемы – это мои проблемы. Всё, что ты должен сделать – это поставить на место старпома.
-Это ты не поняла, во что влезла. Я спрашиваю ещё раз -от кого ты бегаешь и откуда ствол?
-Я никуда не влезла! Всё вышло случайно. Где ты и где я? У нас разные орбиты, и о твоей я ничего не знаю и не хочу знать! Но и ты не лезь в мои дела!
-Но если ты кому-нибудь скажешь про татарина…
-Что? Я убила человека, чтобы остаться в своре контрабандистов. Кому и зачем мне говорить об этом? Хватит демагогии, Карабин. Мы никогда не поймём друг друга, у нас разный старт и разный финиш. Но в отличие от тебя, мне деньги нужны, чтобы нанять дорогого адвоката и вернуться с дочерью в нормальную жизнь. Говори по делу – поможешь или нет?
 «В отличие от тебя». Что она может знать о его стартах и финишах? Он вспомнил старушку-мать и сестру. На миг вспомнил круглые плечи Ольги и её улыбку, когда она оглянулась, поднимаясь по трапу. Он тогда ещё рвался к ней, к её смеху, ещё кричал что-то, а она уже улыбалась не ему, а красивой жизни, которая ждала её в Париже. Она не вернулась ни к нему, ни в Россию. Он долго ждал её. Копил деньги на билет. И прорвался-таки к ней на Ривьеру. Никогда не забыть испуг горничной, семенящей за ним по звонкому прозрачному полу: «Месье… Месье…» И уж точно не забыть пузатого метиса у бассейна, которому Ольга массировала спину… Но погром, который он устроил на той вилле, они тоже не забудут. Всё быльём поросло. Собственно, это и было его стартом. Оказывается, годы каторжного труда, попытки выжить и жить заново -это мелкий повод для брезгливого замечания: «В отличие от тебя…» Вот так же поджимала губы отличница в пятом классе: «Я не буду сидеть с этим!»
Он смотрел на неё. И вдруг ясно представил её с белыми бантами и букетом цветов. Картинка получилась очень органичной. Но отличницы не лазят ночью по кустам с пистолетом.
-Хватит меня разглядывать, Карабин. Я не представляю никакой угрозы для твоего бизнеса. Поможешь или нет?

*
После затяжных осенних дождей солнце сияло, как на Первое мая, хотя Первого мая давно уже нет. Всё отменили, но как отменить дух весны? Красные флаги покидали на складах, и вместе с ними - Первый Праздник. Бог с ней, с идеологией, но весна-то причём? Подобное заменяется подобным, сообразили бы Праздник труда какой-нибудь. Что бы музыка гремела, чтобы все нарядные были. Частушки кружком, стыдно незагорелые ноги в забытых босоножках, и - море цветов. Вообще, искусственные цветы – это «дурной тон». Но не на Первое мая! Праздник начинался с вырезания из бумаги тюльпанов и маков. Но до основанья, так до основанья! Ломать не строить. То же – с пионерскими лагерями. Идеология, всё такое. Но сделайте акцент на спорте! Красные галстуки замените на зелёные, на какие угодно. Главное, чтобы в конце смены на них весь отряд расписался, чтобы зимой его доставать и тихо вздыхать о лете. Какие костюмы для Золушек, для Кощеев изобретались из травы и бумаги! А день Нептуна? А костёр и песни вокруг него? Рухнула система, всё понятно. Но раньше каждый ребёнок ставился на учёт к лету, списки сдавали – кто в лагерь, кто куда. Охват. Занятость. И это было вне идеологии. Просто было естественным приглядывать за детьми на каникулах. Сейчас они стадами отираются у игровых автоматов, на автостоянках. Деньги зарабатывают. И заодно -приключения на это место. А заброшенные корпуса в бывших лагерях, как разрушенные склепы на кладбище. Рай для бомжей. Ужас. Рассудком общим не измерить.
Нина ворчала про себя, не переставая застёгивать курточки и завязывать шарфы. Солнце солнцем, но сопливый сезон открыт.
-Ты ошалела, дура? – Валя хлопнула дверкой шкафчика. – Сидела бы в группе!
Нина вздрогнула. Подкрадётся ведь!
-Валь, солнышко последнее. – Она не хотела ссориться.
-Оно тебе надо?
Валя шарила глазами по детям. Ищет Толика, поняла Нина.
-Не нуди, Валь. Помоги вон того одеть. – Она уже порядком взмокла, хотя нянечка крутилась с нею вместе в раздевалке.
-Щас! Свои достали!
 Валя всё же вывела группу на прогулку. Загнала всех в большую беседку и посадила на круговую лавочку. Раздавая детям лопатки и машинки, Нина издалека слышала её голос:
-Кто встанет – убью. Кто выйдет из беседки – убью. Кто обоссытся – убью сразу.
Она подошла, продолжая выискивать Толика.
-Ну? Заболел, что ли?
-Она сама заболела. Сидит на больничном, мальчика не водит. – Нина решила выдать всё сразу.
На Валином лице отразилась мучительная работа мысли.
-Это после пакета с гостинцами. Обожралась. Может, сдохнет?
-Валь!!
-Не ори! Я что, не вижу, ты её защищаешь?
-Валь, когда дело было-то?! Сто лет назад!
-Она мне всю жизнь обломала! Детдомовка сраная!
-Вот именно, детдомовка! У нее ни связей, ни поддержки не было, её победа чистая, Валь!
- Где ты видела чистых в детдоме?– Валя угрожающе зашипела. –Давалка дешёвая. Я все туры шла первой!
Этапы конкурса красоты «Мисс выпуск-93» Ирина и Валя преодолевали с попеременным успехом, но в жюри командовал Валин любовник. «Неизвестно, кто из вас давалка. – Брезгливо подумала Нина. – Ты уже в семнадцать лет зажигала».
-Я всё помню, подруга. -Жёстко сказала она, надеясь прекратить неприятный разговор. -Как тебя привозили на машине, как перед твоим отцом лебезили. Но и ты вспомни, как все ахнули, когда она в купальнике вышла. Так что не надо, Валь.
Слёзы брызнули, как в мультфильме, в разные стороны. Валя плакала, крепко зажмурив глаза и сцепив зубы. Нина испуганно трясла её за плечо и оглядывалась, ища поддержки.
-Валь, ну ты чего? Вон Ленка-повариха в окно выглядывает!
Валя вытерла слёзы рукавом. И сказала неожиданно просто:
-Нинка, у меня ведь белое платье было готово. И фата трехъярусная. А контракт с итальянцами я читала ещё до третьего тура. Он уже визы нам хлопотал. И как приклеился к ней… Почему? За что?
-Валечка! Это – жизнь. Не ты первая, не ты последняя. Ты сама всё обломала. Тебя отец мог в МГУ устроить, а ты еле училище закончила. Забудь, прошу тебя! Хочешь, приходи к нам сегодня. Колька пельменей налепил.
Нина просительно заглядывала в глаза и дёргала за рукав. Коля терпеть не мог Валю, а дочка просто боялась её. Но Нину не покидало чувство вины за своё благополучие, за Колю, который так любит её. Её, серую мышку, самую нескладную из их продвинутого класса. Неустроенность Вали, их первой красавицы, было вечным упрёком для Нины. Может быть потому, что Валина мама громко говорила с балкона, когда они с Колей втюхивали помидорную рассаду в новенький «Москвич»: «И чего он в ней нашел? Ни рожи, ни кожи!» Колька тут же начинал демонстративно обнимать её, мог подхватить на руки перед лужей, но злое эхо долго оседало в глубине двора.
-Забыть? – Валя посмотрела в небо и ушла к своей группе, тяжело наступая на блестящее в луже солнце.

*
Полукруглый прозрачный лифт плавно скользил вниз. Костя сосредоточенно разглядывал светящееся табло под серебристым потолком, пластиковые панели, собственные часы, собственный портфель. Кабина была полна металлического блеска, Косте она всегда казалась мини-ракетой. Но сейчас она превратилась в камеру пыток – спасения от пристального взгляда друга не было. Костя шарил глазами по сторонам, не зная, за что зацепиться. Наконец он уткнулся в собственное отражение. Из зеркальной стены на него смотрел респектабельный господин в английском кожаном пальто с солидным портфелем в руке. Верхняя пуговица пальто была расстёгнута. Чёрный силуэт венчал безупречный ворот белоснежной сорочки с безупречным узлом галстука. Элегантный господин был полон достоинства. У благородного лба витала солидная сдержанность, но глаза пламенели мальчишечьим задором. Респектабельный господин был безудержно счастлив, и если бы не отчаянное недоумение в глазах друга, он пропрыгал бы от лифта до автоматических дверей на одной ножке.
Мимо охраны он прошёл, опустив глаза. Шальная радость брызгала во все стороны.
Офис остался далеко позади, а друг всё сверлил его глазами, не произнося ни слова. Все слова мира были бессильны против невообразимой глупости, которую Костя совершил несколько часов назад.
Несколько часов назад он сдал пост.
Компьютерная фирма, которую он возглавлял второй год, уже не принадлежала ему. Содержимое его портфеля, равное по значимости пакету документов средней нефтяной компании, принадлежало уже другому человеку. Друг Витёк (для подчинённых Виктор Викторович), посвящённый в эту непостижимую тайну, оставался главным юристом фирмы. Он, юрист, знал, сколько сил и ума вложено Костей в хайтековское великолепие, оставшееся позади. Кроме того он знал, какой доход приносила фирма.
Они шли по городу мимо витрин, мимо машин и людей. Они шли строевым шагом. Голова юриста была повёрнута к бывшему боссу, будто они держали равнение на плацу. Когда истеричное недоумение достигло апогея, Витек ударил Костю в грудь. Он был самбистом и бить умел. Согнувшись и кинувшись в сторону, Костя засмеялся и толкнул друга на широкую скамью у воды под развесистыми ивами.
Поздний сентябрь устелил золотом аллеи парка, до которого они дошагали незаметно. Золото не успевали сгребать, оно лоснилось на холодной ряби прудов, покоилось у подножия статуй. Оно плавно кружилось в воздухе, подтверждая слова классика об осеннем очаровании очей.
-Наливай, Витёк.
Бутылка дрожала в руках юриста, коньяк искрился в пластиковых стаканчиках. После второго безмолвного захода Костя выудил из недр портфеля шоколадку и узкую полоску плотной бумаги. Витёк грыз шоколад, нервно щёлкая зубами. Глаза его, всё ещё шальные, были прикованы к бумажной полоске - то ли открытке, то ли картинке. Костя торжественно развернул её и сунул Витьку в лицо, как удостоверение. Прочитав, тот долго сидел, сгорбившись и закрыв лицо руками. Костя угощался коньяком один.
-Она? – Обречённо спросил Витёк из-под ладоней, прижатых к лицу.
Костя пожал плечами. Кто же ещё?
-Ты – тряпка, -хрипло сказал Витёк, допив коньяк из горлышка.
Костя счастливо кивнул, пряча приглашение на свадьбу в Витьков нагрудный карман и доставая вторую бутылку. Он никогда не был тряпкой, они оба знали это, но сейчас друг имел право ругаться.
-Рассказывай, придурок. -Витёк уютно устроился на широкой скамье, устланной огненным ковром.

Телеграмма, полученная Костей неделю (неужели всего неделю?) назад, была материальным воплощением права красивой женщины помыкать влюблённым мужчиной.
Инопланетное «бум-бом-бам» плавно отозвалось во всех комнатах, и от этой электронной полумузыки с аэрофлотским привкусом опять что-то ухнуло в сердце. Завязывая на ходу тяжёлый халат и тряся мокрой головой, как щенок после купания, Костя подошел к двери, увидел в глазок угрожающего вида бабищу и поторопился открыть. Расписавшись за телеграмму, успел невнятно удивиться, что в век сплошной компьютеризации кто-то использует такие примитивные способы связи. Кто-то, кто знает его старый адрес, но ничего не знает о созданной им компьютерной империи. Кто-то близкий и далёкий одновременно.
«Срочно приезжай. Юля».
Костя осел по стеночке, смяв телеграмму.
-Не дождёшься!– Крикнул он своему лохматому отражению в огромном зеркале. – Никуда не поеду!
Через час он сидел в «Красной стреле», смутно предполагая некую вечеринку… светскую тусовку и тому подобную муть, в которой Юля блистала, ослепляя не столько поклонников, сколько себя саму ложной значительностью происходящего. Над этой мутью парила прозрачная тень женского одиночества, причём эту тень Костя заметил ещё там, в школьном дворе, когда он впервые увидел Юлю и понял навсегда, что в целом мире нет ничего прекрасней её лица. В коротком белом платье она стояла среди одноклассников, теребя кончик переброшенной на плечо косы, как маленькая принцесса в окружении чёрных костюмов. Именно в тот момент Костя понял, что останется здесь, в элитном учебном заведении, хотя до сих пор отчаянно сопротивлялся.
Костя почти не прилагал усилий, чтобы утвердиться в новом коллективе, но уже к концу первого полугодия авторитет у него был железным. Преподаватели, измученные необходимостью нянчиться с богатыми лодырями, не чаяли в нём души. Одноклассники уважали за самостоятельность и спокойную независимость. Но в Юлину компанию золотых мальчиков и девочек он не вписался. Когда ему случалось потусоваться на какой-нибудь вечеринке, Юля дёргала плечиком, демонстрируя усталость от избытка внимания. Однако Костя навязчивым не был нисколько, ухаживал за девчонками, по-взрослому обсуждал с пацанами политические катаклизмы. Но танцевал только с Юлей. В его руках она стихала, теряя обычную насмешливость. Однажды спросила: «Почему ты пришёл? Тебе же здесь скучно». Он спокойно ответил: «Потому что здесь ты». И сжал её в танце так, что будто имел на это право.
Во сне он видел её быстрой, бегущей, почти летящей.
Он так и не смог подняться до неё.
К тому времени, когда «Красная стрела» мчала его к ней, всё улеглось на столько, что он совсем редко доставал её фотографию. Но стоило увидеть её за столиком в кафе, где они, созвонившись, условились встретиться, как первая влюблённость отозвалась в нём пронзительным эхом редких встреч. Ничего не изменилось. Она по-прежнему была маленькой хрустальной принцессой.
Однако то, что он услышал…
«Я хочу за тебя замуж, потому что беременна», -сходу заявила она. И понесла без передышки, не дав ему опомниться, про отъезд отца, про свою мать, про свою мачеху, про человеческую несостоятельность своего любовника, про свою сумасшедшую домработницу, про бриллиантовое колье своей бабушки, про то, наконец, что одна оставаться не хочет. Не то, чтобы не хочет, но одну её не оставит отец, а ему надо уехать обязательно. Он ничего не понимал и почти ничего не слышал. Костя думал о том, каким безмозглым шутом всегда был для неё. Он в свою очередь выдал монолог. У каждого своя деградация. Юлина деградация в том, что она не взрослеет. А он давно не придворный мальчик. Он любит её, но ноги об себя вытирать никому не позволит. Он может набить морду ее любовнику, заставить жениться или платить алименты. Но не сегодня. «Извини, у меня дела». И ушёл, унося свою боль, свою ревность и своё жестокое разочарование. Ушёл, чтобы бродить по улицам, прощаясь со своей давней и единственной любовью. В толпе это было проще. Он плакал. На него оглядывались.
Когда стемнело, Костя вдруг помчался в то кафе, чтобы посидеть одному за тем столиком. Это было бы последней точкой. Теперь он не спешил, намереваясь пробыть здесь долго. Сдал тяжёлое кожаное пальто в гардероб, отметился рюмкой коньяка в баре и только после этого перешёл к столику. И остолбенел. Юля сидела на том же месте. Она будто стала меньше. В тоже время она выглядела странно повзрослевшей. Перед Костей сидела маленькая женщина, подавленная и одинокая.
Она подняла лицо.
Секунда длилась бесконечно.
Сквозь непролитые слёзы в её глазах Костя увидел виноватое смущение, боль, обиду. Она молча встала в отчаянной попытке сохранить остатки гордости.
Костя не дал ей уйти.
Это был не первый поцелуй, а тысяча первых поцелуев. Кто-то свистнул, кто-то крикнул: «Так держать!». Официанты заговорщицки переглядывались. Бармен улыбался в густые усы.
Они ушли и уже вдвоём бродили по тёмным улицам, обнявшись.
Когда же добрались, наконец, до дома, Костя сделал официальное предложение. Больше всех был счастлив Павел Петрович. Он называл Костю обормотом и радовался так, будто предложение сделали ему. Он хлопал Костю по плечам, обнимал и целовал то его, то Юлю, то Софию. «Ну где же ты был?– Твердил он, молодо блестя глазами и грозил Юле пальцем. – Смотри, не упусти его здесь!» Она веселилась: «Разве таких красавиц бросают?»

Нешуточный стресс и ударная доза коньяка вырубили Витька начисто. Он умильно щурился на Костю в начале его рассказа, благоразумно решив, что уж если случилось с ним нечто в Москве, то лучше принять это, как должное. В конце концов, Костины способности и дипломы с ним. А Юля – это вообще вечная тема. Не зря же он тех хрустальных кукол накупил сто штук. Таскать их ей, не перетаскать.
Падали листья. От воды поднимался студёный дух. Пахло осенью. Не той, которая порхает, как нарядная девушка, а той, которая подобно многоопытной женщине в полной мере осознаёт власть и силу своей красоты. Холодный сентябрь был уже почти октябрём. Значит, не за горами обложные дожди и утренние туманы. Витек смотрел на друга во все глаза, готовясь услышать сентиментальную сказку о любви. «Надо же – Юля!»
Однако через полчаса коньячный угар слетел полностью. «Вечная тема» обернулась изощрённым триллером.
Он стоял перед Костей, расставив локти, раскрыв рот и глаза. Всё его существо кричало – не может быть. Костя не торопил его. Он меланхолично, как могло показаться, рассматривал плавающие у кромки берега кленовые листья. Но синяя жилка у виска пульсировала всё сильнее. Эйфория прошла, и события последней недели открылись ему в реальном свете.
Наконец Витёк сел. Зажигалка прыгала в его руках. Он сильно обжёгся, прежде, чем прикурил сигарету. Его сходство с ёжиком стало предельным. Заострившийся нос дергался по ветру, умные глазки-бусинки проворачивали какую-то свою программу по осмыслению предстоящих неприятностей.
-Ты не похож на самоубийцу. – К Витьку вернулся нормальный голос, но цвет лица был всё ещё землистым.
-Давай по фактам, - вяло отозвался Костя. – Давай без словоговорения.
 Витёк деловито кивнул.
-Давай. Фактически в доме Олейникова побывал дух покойной супруги, в результате чего профессор находится в состоянии противостояния с государством. Оно, государство, подобного не простит никогда.
-Государство не обманешь, мы оба это знаем. – Твердо изрёк Костя.
Виктор с облегчением понял, что его друг не утратил здравомыслия и если ввязался в скандал, то потому лишь, что не мог поступить иначе. Юля - вечная тема.
-Не обманешь. – Согласился Витёк. – Кроме того, со времён сына турецкоподданного известно, что Уголовный Кодекс надо чтить.
-Но в Уголовном Кодексе нет статьи об оживших покойниках! – Отчаяние в Костином голосе было горьким, почти детским.
-Ты хотел пройтись по фактам, -напомнил Витёк. – Так вот покойник или покойница, оставившая материальные следы, наверняка имеет плотскую оболочку. Это – факт.
Костя сжал голову руками.
-Витёк, я был на похоронах в девяносто третьем. Я держал Юлю, потому что она поминутно теряла сознание!
-Ну, босс, вы совсем плохи, я смотрю. – Витёк прикурил следующую сигарету. – Оставьте кладбищенскую романтику. Вернёмся к фактам. Момент присутствия в доме некого объекта зафиксирован домработницей.
-Но она почему-то не поторопилась сообщить об этом. Она всего лишь вступила в кулуарные объяснения с Гаянэ. Более того, она исчезла сразу после возникновения скандала!
-Нет, Костя, скандала пока не было. То, что произошло у них на восьмом этаже, это ещё не скандал. Вот когда всё раскроется…
Они помолчали, следя за танцем кленовых листьев.
-Ну и что ты думаешь? – Костя подтолкнул его плечом.
-Почему она не сразу сказала… -Витек опять закрыл лицо руками, словно так легче было думать.
-Как будто увидела пустяк!
Витек резко убрал руки. Лицо, примятое ладонями, было бледным.
-Или испугалась!
-Побоялась, побоялась и решила наехать на Гаянэ. – Костя наклонился к нему. – Она просто не придала значения тому, что увидела.
-Точно. А потом все-таки придала. И решила наехать на Гаянэ.
Они смотрели друг на друга враждебно, почти сдвинув лица.
-Короче, -Витёк оглянулся – не слышит ли кто. – Свидетельствуя против кого-то, кого она, якобы, видела, домработница свидетельствует против себя самой. Если она не бредила, то её-то присутствие в кабинете профессора пятнадцатого февраля сомнению не подлежит. Но если она и дура, то дура в свою пользу. Её не смогли найти самые дорогие сыщики. Что касается твоего профессора… Он или полный идиот, или умней вас всех вместе взятых.
-Да ты что, Витёк! – Костя вскочил.
-Сядь! – Витёк дёрнул Костю за галстук и больно постучал указательным пальцем по его лбу. – Полгода он жевал сопли, избегая огласки. А теперь собрался в Калифорнию.
Костя хватал ртом воздух, развязывая галстук.
-Когда он улетает? – Быстро спросил Витёк, остро сверкая глазами-бусинками.
-Вчера. – Помедлив, сказал Костя и бросил галстук в портфель. – Мы провожали их в Шереметьево.
Спираль из жёлтых листьев закружилась у его ног. Он поймал один на лету.
-Ну что ж, -констатировал Витёк, -Бесприданницей твою невесту не назовёшь. В свете вышеизложенных фактов сущей безделицей кажется то, что она беременна неизвестно от кого.

*
Прыгающий голос Зинули терялся в шуме воды.
-Ты – морячка, я – моряк,
 Ты – рыбачка, я – рыбак!
В мелодию она попадала едва-едва, но пела очень громко. Хлипкая душевая кабина ходила ходуном.
-Ты на суше, я на суше,
 Оба встретимся с тобой!
Карабин досадливо морщился. Стенки кабины сотрясались от глухих ударов, будто она билась об них головой. Он прошёлся по каюте. Остановился у полки с книгами. «Алмазный промысел в России». «Экспорт и импорт бриллиантов». «Самооборона женщин». Он удивлённо перебирал брошюры. «Путеводитель по Эрмитажу». «Стрелковое оружие как средство защиты».
«Ничего себе, тихоня!»
В углу у кровати скромно, как тапочки, лежали две пятикилограммовые гантели.
-Ой!
Зинуля выскочила из душа с полотенцем в руках, распаренная до малиновой истомы. Увидев Карабина, она нырнула назад в душевую, сверкнув круглыми ягодицами. Карабин угрюмо смотрел на захлопнувшуюся дверь. Вот баба, как баба. Ни тайн, ни тайников. Обслуживает экипаж по-тихому уже сколько лет. Пьёт, конечно, но и работает, как лошадь.
Лиза вошла неожиданно. Она еле держалась на ногах – жар усилился со вчерашнего дня. Тяжело опустилась на стул у откидного столика и подняла глаза к Карабину. Взгляд выжидательный и напряжённый. Волосы опять собраны, как у школьницы. В зелёных глазах – настороженность и жаркое нетерпение. Чёрный свитер обтягивает плечи, узкие, но довольно крепкие. Видимо, много машет гантелями. «Самооборона»! Чему можно научиться по книге?
Зинуля опять выскочила из душа в халате и с полотенцем на голове.
-Выйди, -приказал Карабин, не глядя на неё.
Зинуля выскользнула мышкой, бросив на Лизу испуганный взгляд.
Карабин поставил на место «Самооборону». Лиза молчала. Он сел напротив, как вчера.
-Значит так. Здесь и сейчас ты быстро выкладываешь всё о себе. Я должен знать, не выйдут ли команде боком твои проблемы.
-Не выйдут, если до сих пор не вышли. Ты говорил со старпомом?
-Вопросы задавать буду я.
-Нет, Карабин, ты не будешь задавать вопросы, потому что я не буду отвечать на них. Ты говорил со старпомом?
Он придвинул к ней стул.
-Старпому нет до тебя никакого дела.
Лиза встала и отошла к иллюминатору, повинуясь желанию быть от него подальше. Его было слишком много. Он был слишком ярок для маленькой каюты.
Его темные глаза неотступно следовали за нею, и это странно напрягало ее. Лиза чувствовала, что Карабин ощупывает ее глазами, вернее, прощупывает, как рентген. Его взгляд был полон спокойной силы, которую дает уверенность в себе, в своей правоте и возможностях. Это и пугало, и смутно огорчало Лизу, потому что его сила была направлена против нее. Карабин не был ей союзником. Да и с какой стати?
-Что это значит – нет до меня дела?
-То и значит. Он завалился к тебе всего один раз, и то по-пьяни. Ты крепко приложила его. И – всё.
-Что «всё»?
В памяти всплыли мерзкие подробности. Он рухнул от её удара ногой в причинное место, как мешок с отрубями. На этом свидание и кончилось. О чём плакала всю ночь в Зинулиных объятиях, сама не знает. Порванный лифчик было жаль, конечно… Но тупое геройство Мишани уже на берегу как понять?
Карабин рассматривал её с насмешливым недоумением. Мужики как-то странно побаивались Лизу. Слишком холодная и молчаливая она была. Присутствие женщин на борту само по себе создавало напряжение, в котором равноправие в работе было скрытым лукавством. «Я и мерин, я и бык, я и баба, и мужик», – задорно звенел голос Зинули. Это было частью игры, не кокетством, а притворством, жалкой попыткой выдать действительное за желаемое, потому что даже в экстремальных обстоятельствах женщина оставалась женщиной. Возможно, Зинулю и устраивало положение рубахи-парня, но исподволь она старалась не соответствовать образу. Завивалась на тонкие резиновые бигуди, выщипывала свои несчастные брови до почти невидимой ниточки, плавно виляла плотными бёдрами, собирая по каютам бельё. Её по-своему уважали в коллективе, где мерилом всех человеческих качеств было умение работать и держать язык за зубами.
Лиза же в это условное распределение условных ролей не вписывалась совсем. Заменив казашку-медсестру, она первым делом превратила медпункт собственно в медпункт, изгнав из него дух панибратства и пошлого подобия избы-читальни, где можно потрепаться за жизнь или полистать журнал. На конвейер она попросилась сама. Из-за денег, разумеется. И вскоре пахала наравне с мужиками, значительно превосходя их в зарплате, поскольку обе ставки медсестры остались за нею. Но прежнюю медсестру можно было ущипнуть, стрельнуть у неё спиртику, чтоб «душа не ныла», да с нею же и чокнуться пробирками. К Лизе же никак нельзя было завалиться по-простому. Она ничего не говорила, не фыркала, не поджимала губы, а просто смотрела в упор зелёными глазами – что надо? И уж совсем немыслимыми были попытки войти с нею в интимный контакт – она постоянно была занята. Читала, писала, щёлкала калькулятором над списком медикаментов. Не претендуя на какое-то особое положение, она незаметно возвела вокруг себя непроницаемую стену холодного отчуждения. «Не своя она, Карабин! – Стучал старпом себя в грудь. – Не пьёт – разве это дело? Не нужна она мне, клянусь!» Старпом брызгал слюной и ругался: «Зинка хоть и б…, но своя в доску! А эта грамотная больно!»
-Что «всё»? – Скептически повторила Лиза. – Следить за мной, ходить за мной – это называется «нет никакого дела»?
Горло жгло так, что было трудно говорить. Шторм выворачивал её наизнанку всю ночь, но день она отработала со всеми.
Чеканя каждое слово, Карабин произнёс, пристально глядя ей в лицо:
-Старпом никогда не следил за тобой. Он вообще не знает, что у тебя есть ребёнок. И если кто-то сидит у тебя на хвосте, -он сжал кулак и пристукнул по столу, -если ты подставишь команду…
Он не договорил.
Прыжок через всю каюту был молниеносным. Лиза схватила его за грудь и затрясла так, что он захлебнулся собственным голосом. Стул свалился под ним, когда Карабин пытался оторвать её от себя. Но она всё трясла его, и в расширенных глазах множился ужас. Наконец ему удалось схватить её за плечи, но было поздно. Лиза без слов повалилась ему на руки, безжизненно запрокинув голову.

В наших территориальных водах турки вели себя более уверенно, чем некогда свои хохлы. Пока прейскурант на долю с контрабандистами был стабильным, их трейлер без устали шнырял в поисках левого улова. Контрабандная рыба отгружалась прямо в море с соблюдением всех предварительных договорённостей и с незамедлительным расчётом. Карабин руководил отгрузкой, успевая увидеть всё вокруг – и деловитость турков, и радостное возбуждение своих, и обморочно белое лицо Евсея. Он старательно исполнял роль свадебного генерала, вздрагивая и пряча глаза, словно забыл, что с рыбнадзором они уже разобрались. Конфискованная тогда рыба опять ушла по рыночной цене, что позволит на берегу безболезненно удовлетворить аппетиты налоговиков. Удача по-прежнему была здесь, рядом, только подсуетись. Или не мешай хотя бы. Мужики на погрузке всё понимали, работали слаженно и чётко. Чуяли деньги.
Через несколько минут турецкий трейлер исчез в тумане, оставив за собой пенный широкий хвост и взвихрив в воздухе рыбацкие думы о береге, о доме. Карабин знал, что сейчас, когда работа окончена, все разойдутся по каютам в ожидании обеда. А потом наступит та блаженная тишина, которая снисходит на судно во время обратного пути. У каждого были семьи, дети. Их ждали с подарками, с гостинцами, с рассказами о штормах и морских чудовищах. Их ждали праздничные столы и свежие постели. Но для каждого рыбака (Карабин знал это по себе) особо важен был первый миг встречи, когда – глаза в глаза – нельзя спрятать червоточинку предательства. Сам он когда-то увидел скользкий блеск в глазах жены ещё на пороге. Её взгляд метнулся в сторону с пугливой досадой и тут же вернулся к его лицу. Чужая рубашка и мятые джинсы на спинке стула сказали ему все. Не останавливаясь, он шагнул в обратном направлении, в ночь, не позволив ни себе, ни ей ни одного слова. К чему? Объяснить словами можно было всё – наворочать скрытых причин, набросать сверху тайных обстоятельств, сдобрить всё слезами и украсить его же виной. В ту ночь он окончательно избавился от горячего марева Ольгиной улыбки. Потому что жена тоже была Ольгой. Выбрал её сознательно, доказывая себе, что не все бабы продажные твари. С тех пор это племя – бабы – перестало быть для него чем-то существенным. Они как погода, есть и всё тут. Погода меняется, иногда портит планы. Но не будешь ведь обижаться на грозу или шторм. Женщины скользили по его жизни легко, украшая её, но не обременяя. Денег он тратил на них много, но себя – никогда. Для серьёзных отношений у него была Дина, сестра. Был друг детства Лёха. И была Альма, умнейшая овчарка.
…Чужой трейлер уносился к горизонту на бешеной скорости. За ним медленно таял пенный след, как единственная улика. Хотя, почему как? След на воде и был уликой. До тех пор, пока он был. Ещё минута, и его не стало. Какой трейлер? Не было никакого трейлера.
 Палубы срочно приводились в порядок. К вечеру туман сгустился в плотную молочную массу. Траулер продирался сквозь неё медленно, словно боясь потеряться. Длительная усталость давала о себе знать – всё воспринималось в замедленном темпе. Хотелось только тишины.
Прежде, чем спуститься вниз, Карабин заглянул к Евсею. Тот сидел над картой с видом человека, который только что чудом избежал гибели. Карабин подмигнул ему и легко сбежал по трапу. Сейчас разговаривать с ним было бесполезно, но окончательные расчёты надо произвести именно сегодня. На берег ребята должны были сойти со спокойной душой. Они заработали хороший отдых. Контрабандная рыба -что это за зверь такой? Море для всех одинаковое. Легализуйте бизнес, пересмотрите нормативы до реальных, дайте людям зарабатывать, чтобы рыбаки были рыбаками, а не «сворой контрабандистов». Он усмехнулся про себя – ишь, как вывернула. Отличница беглая. Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества. Нельзя быть умнее всех. А быть умнее его вообще нельзя! На его же посудине! Если эта работа нужна тебе, значит ты – одна из нас, такая же контрабандистка, и нечего строить из себя. Но на нижней ступеньке трапа Карабин невольно затормозил. Лиза не строила из себя. Она, как и Зинуля, была сама собою.
У дверей медпункта он остановился. Хотел пройти, но что-то насторожило. Тишина какая-то уж очень неподвижная. Карабин толкнул дверь. И тут же бросился назад. Пятнадцатая каюта была на противоположном конце. Двери мелькали, как одинаковые костяшки домино.
Лиза стояла над раскрытой дорожной сумкой, когда он ворвался к ней.
-Кто разрешил встать?
Зинуля изнывала от любопытства. Её потное лицо лоснилось всё тем же вопросом – что происходит? Глаза, уже туманные, страдальчески остановились на Лизе, но та явно пренебрегала её законным правом соседки на информацию. Увидев Карабина, Зинуля поспешно спрятала стакан за спину.
-Выйди, -сказал он, не поворачиваясь к ней.
Через секунду её в каюте не было.
Лиза продолжала молча собирать вещи.
-Кто разрешил встать?
Это был глупый вопрос, Карабин неловко понимал это. Но после атаки на судёнышко рыбнадзора от неё всего можно было ожидать. Да и болела она тяжело: ангина оказалась страшной, с гнойниками и одышкой, с провалами сознания и бредом. Зинуля плакала: «Помрёт… Блямбы в горле с горошину…» Благо, на берегу исполнительная Лиза укомплектовала медпункт всем необходимым. Зинуля колола ей антибиотики и вообще делала всё, что нужно, но температура держалась почти всю эту неделю.
Карабин нервно оглядывался. Где Жорик, чтоб ему пусто было! Сказано – глаз не спускать. Он ведь сам просил «усилить конвой перед турками». Не конвой, конечно. Пост. Охрана. Жорик знал, что говорил. Расцарапанная неделю назад рожа горела до сих пор, Лиза почти справилась с ним, прорываясь на верхнюю палубу. Когда юркий трейлер вышел на связь, в медпункте было уже четверо. Троим из них Зинуля весело колола витамины, гордясь доверием. Но сейчас они, похоже, сами себе сыграли отбой. Карабин мысленно лишил их премии. Самое страшное в море – неподчинение.
-Когда вернёшь пистолет? – Спросила Лиза, и он ужаснулся её слабому голосу.
-Вместе с расчётом.
-Сколько дней вычтешь из зарплаты?
-З-за кого ты меня принимаешь? – Он даже запнулся.
-За гангстера, который ничего не видит вокруг, кроме своего бизнеса.
-И кроме людей, занятых в этом бизнесе. Я не мог отправить тебя с рыбнадзором на берег. Никто не знает, что там у тебя и как это обернётся для всех.
Лиза выпрямилась.
-Там у меня маленькая девочка. И если её за это время… -Она опять начала задыхаться. – Если с ней что-то случилось, я убью тебя, Карабин.
За время болезни она исхудала до синевы. Он вдруг подумал, что она не удержит ствол в руках, для того, чтобы убить его… или того, кто следил за нею перед рейсом.
 Она отвернулась и начала молча собирать брошюры с полки.
-В порту будем не скоро, -сказал Карабин и вышел, чувствуя шершавый комок в горле.

*
София бесцельно бродила по шумным улицам, с упоением вслушиваясь в быструю чужую речь, вьющуюся вокруг неё, как туман. Или как облака, по которым плыл самолёт над океаном. Она подталкивала самолёт плечами, вцепившись в Павла Петровича, и всё оглядывалась назад, будто ждала погони. Он смеялся над нею. Он гладил её по светлым волосам, заставлял стюардессу носить ей сок и минералку, кофе и шоколад, шампанское и фрукты. Она вдруг попросила водки. Павел Петрович округлил глаза. Когда она – неожиданно – уснула, он баюкал её на плече. Увидев его встревоженные глаза и испуганную стюардессу, София поняла, что кричала во время короткого сна.
Всё!
Она была свободна. Она поняла это в тот миг, когда самолёт плавно коснулся чужой земли. Привидение было упрямым и жестоким, но не всемогущим. Оно могло заставить Павла Петровича возненавидеть Софию даже из такого далека, но достать её оно не могло. Во всяком случае, не так сразу.
Теперь София наслаждалась звуками чужой речи. Она бесцельно бродила по огромному городу, но это была кажущаяся бесцельность. Смыслом её долгих прогулок было именно это отсутствие направления. Каждая линия стройного тела звенела радостной поэзией молодости и свободы. Нет, свободы и молодости. Именно в такой последовательности. Этот мир принадлежал ей. Свободная женщина в свободном мире – что может быть естественней?
Ей хотелось измениться не только внутренне, но и внешне. Долой утомительную укладку! Больше ни капли лака на эту бедную голову! Под этим девизом София остригла свои измученные завивками и феном волосы очень коротко, и из зеркальной стены кафе на неё смотрело почти юношеское лицо. София объявила войну дорогим туалетам и ходила в крошечном открытом сарафанчике, чувствуя себя в нём беспечной девчонкой.
Кафе уморительно походили одно на другое, и к каждому София с удовольствием примеряла своё новое состояние парящей невесомости. Если, конечно, невесомость могла парить. Она, София, могла. Но более полно радостное возбуждение выражалось на шумных проспектах, среди множества людей. Американцы спешили по своим американским делам, быстро говорили в крошечные телефонные трубки, жевали на ходу огромные гамбургеры или неспешно потягивали пиво из стыдливо прикрытых бутылок. И каждый из них был для Софии своим. Её роднило с ними отсутствие страха.
Будучи большой любительницей шопинга, София потеряла всякий интерес к покупкам и за всё время приобрела всего лишь маленькую сумочку из белого атласа, расшитую жемчугом. Предмет, совершенно ей не нужный, но в высшей степени точно соответствующий состоянию души. Там, в душе, всё было белым, пушистым и перламутровым.
София не просто похорошела, но посвежела и помолодела. Мощным средством омоложения был внутренний покой. Он ласкал тело изнутри, сказываясь и на её отношении к Павлу Петровичу. София подобрела к нему, он перестал раздражать её вечным своим покашливанием. Его привычка часами шуршать газетой уже не казалась ей занудной. Она старалась подсунуть ему то бокал с какао, то яблоко и сидела на ковре рядом, хрустя чипсами и листая модный журнал. Павел Петрович поглаживал её короткие волосы и поглядывал с улыбкой. Изменения в жене нравились ему, хотя и тревожили. Он-то знал каким зыбким было их счастье после пятнадцатого февраля. Павел Петрович так и не смог понять в душном ночном самоедстве – смалодушничал он или выполнил свой долг.
Однако в общении с американскими коллегами он заметно оживился, въедливые сомнения если не оставили его, то поутихли. Объём работы оказался втрое большим, чем оговаривался изначально, и это радовало его, потому что для него работа давно стала воздухом, естественной средой обитания.
Но всё это было слишком хорошо, чтобы быть всей правдой. Эйфория длилась недолго. Инстинкт самосохранения подсказывал Софии, что тайм-аут затянулся. Её ещё не хватились, но скоро начнут искать. Шантажировать себя она больше не позволит, не для того совершён рывок через океан. Однако – когда? Со дня на день София откладывала час икс. Что будет с Павлом Петровичем, когда она исчезнет? Что скажет Юля? София с содроганием вспоминала их последний разговор. «Америка нужна ему, а не мне». Она помнила каждое своё слово и уже видела омерзение на хорошеньком Юлином личике.
Здесь у них была общая спальня, и его тёплое со сна лицо мучило её каждую ночь. София рассматривала во сне благородный профиль Павла Петровича, немного истончившийся в последнее время. Слёзы закипали горючие, горячие. Она жалела и презирала его. Под утро иногда уходила на кухню, очень маленькую по сравнению с московской, но невероятно уютную. София постоянно что-то переставляла в ней, чистила кастрюли, натирала фарфор. И даже научилась варить щи.
Она не знала, что Павел Петрович спит не больше, чем она. И уж конечно, не подозревала, как мучается он. Но строже, чем он сам, его никто не мог судить.

София знала наизусть карту Америки и постоянно перебирала в уме названия штатов, в одном из которых ей предстояло осесть навсегда. Юта, Техас, Канзас, Алабама… Каждый из них казался ей сказочной страной, а населяющих её ковбоев и индейцев она считала своими союзниками. Может, стоит научиться бросать лассо? Монтана! У неё когда-то были джинсы с таким лейблом. Но больше всего ей нравилась солнечная Джорджия, потому что она была родиной Скарлетт. София произносила по слогам: «Джорд-жи-я» и уже видела себя южанкой. Она будет обрабатывать хлопок? Да всё, что угодно. Официанткой, санитаркой, билетёршей, лишь бы одной, лишь бы свободной.
Уйти надо было так, чтобы не паниковал, не заявлял в полицию, не подавал в розыск. Уйти, не оставив сомнений в том, что ушла навсегда. А уж потом переходить на нелегальное положение, менять имя, искать работу. Для новой жизни в Кентукки или Огайо у неё было припасено кое-что существенное, голодать она не собиралась. Зря, что ли, мучилась в кабале столько лет. Оставалось отредактировать последнее письмо. Наглое, циничное и жестокое. Или, наоборот, жалостливое, слезливое и трогательное. В любом случае – не оставляющее надежды на её возвращение. Вопрос был в том, какому письму он скорее поверит. Для той Софии, какую Павел Петрович знал, логичнее было бы выбрать второй вариант. Но он же мог послужить толчком к розыскной активности профессора. Ведь чувство вины способно подвигнуть мужчину на подвиги ради обиженной и обездоленной женщины.
София думала. Ошибиться она не могла. Но подобно Скарлетт, откладывала роковой момент на завтра и послезавтра, позволяя себе ещё один день покоя, потом ещё один и ещё… «Господи, -просила она невидимого Бога, - я столько мучилась, позволь мне немного побыть счастливой».

*
Витёк мерил шагами кабинет профессора. Роскошный интерьер мешал ему думать. Он то и дело цеплялся глазами за рабочий стол, который скорее походил на секретер эпохи Людовиков. Книжные шкафы вдоль стен были и вовсе необычными, с гнутыми ножками и тёмным стеклом. О диване в углу у компьютера и говорить нечего – пухло-стёганное воплощение комфорта с нагромождением расшитых подушек под ветвистым деревом. Дерево закрывало полстены, за ним прятался портрет в тяжёлой раме. Красивая женщина в длинном платье с пелериной у белого рояля. Наверняка, портрет висит здесь с незапамятных времён, когда дерево не поглощало пространство с наглостью тропических лиан.
 Витёк пригляделся.
-Она?
Костя согласно прикрыл веки.
Витёк спрашивал не о женщине. Воображение мутила пелерина Ольги Олеговны Олейниковой с затейливой монограммой из трёх переплетенных букв «О», выполненная из горного хрусталя с вкраплением серебряных нитей.
-В ней и умерла, -вяло напомнил Костя то, что Витёк давно знал. – Концертный ансамбль.
 Мучительно болела голова. Хотелось не то минералки, не то кофе. Где там Юля возится? Он сойдёт с ума в этом дурдоме.
Витёк смотрел на портрет. Конечно, должно быть разумное объяснение тайным переменам в нём, но никакого объяснения не было. С февраля портрет был прикрыт полупрозрачной тканью. Так прячут изуродованное бандитской пулей лицо. Сейчас драпировку сдвинули по просьбе Витька, но Костя был готов поправить её с появлением Юли.
-Он?
Теперь Витёк показывал на красивую тумбочку между столом и окном. Костя опять выразил согласие глазами, раздражаясь всё больше. Витёк прекрасно знал, что это «он». И спрашивал исключительно для того, чтобы как-то нарушить молчание. Он впервые не знал, что сказать.
Тумбочка была вмонтированным в пол несгораемым сейфом. Костя помнил её со школьных лет. Но тогда он не знал, что эта изящная, сработанная под старину вещица из, якобы, светлого дерева является электронным сейфом. На нём так же, как и много лет назад, стояла массивная индийская ваза. Юля что-то рассказывала про неё, какую-то легенду, связанную с индийским эпосом. Подарок профессору от тамошних монахов.
Витёк бросил на стол «Путеводитель по Эрмитажу».
-Значит так. – Он остановился перед Костей.
Тот взглянул с надеждой, хотя за последний час Витёк уже раз пять многозначительно произносил «значит так».
-Значит так, если ты не хочешь, чтобы твоя прелестная жена рожала на зоне, делу надо немедленно давать официальный ход.
Костя энергично затряс головой.
-Пойми же, наконец, у профессора какой-то свой пунктик на этот счёт. - Боль в висках взметнулась с новой силой. - Он боится огласки, как чёрт ладана.
-Знаю, знаю! Фамильная репутация, долг чести и так далее! – Витёк сунул руки в карманы, что всегда служило признаком злости.
- Витёк, знал бы ты, какие деньги они платят частному сыщику!
-Ой, я тебя умоляю! Они платят за своё спокойствие! За безответственность свою!
-Витя!
-Заткнись, идиот! – Заорал Витёк. – Отвечать придется рано или поздно! – Он схватил «Путеводитель по Эрмитажу» и ударил Костю по лицу. – Или ты думаешь, кого-то заинтересует блеяние Олейникова о чести семьи? Ты хоть понимаешь, что за него сразу возьмётся Генеральная прокуратура?! У них такие дела называются «особо важными»!
Костя снял очки и сжал их так, что оправа чуть не хрустнула.
-То есть, мне это не понятно? То есть, я не для этого тебя вызвал? -Он вырвал у Витька «Путеводитель».
 -Так чего ж ты не чешешься, если тебе всё понятно?! – Нос у того стал совсем белым. Он всегда смешно бледнел носом в минуты волнения.
Золотая голова, гордость фирмы и личная гордость Кости, Витёк более всего ненавидел в людях лень и тупость.
-Тут что-то не так, я это прекрасно понимаю. - «Путеводитель по Эрмитажу» жёг руки, Костя положил его на стол. – Олейников не мог уехать, бросив дело на самотёк.
-Он вообще не мог уехать! – С яростной готовностью подхватил Витёк. – Не мог связаться с частником! Не мог оставить дочь с такой проблемой!
Они смотрели в глаза друг другу.
-И самое главное, Костик, Олейников не мог отмахнуться от слов домработницы. Какими бы нелепыми они ему не показались, как бы ни отрицали их ваша Гаянэ и ее муж.
-Да, конечно. – Они внимательно смотрели друг на друга. Процесс пошёл. – Профессор, я думаю, прислушался бы к словам Лизы, но она исчезла сразу после разговора с Гаянэ.
-Но почему она наехала на эту крокодилицу? Это же полный бред! Или все-таки не бред?
-Однозначно – бред. Гаянэ не посмела бы повторить ее слова профессору и всем, если бы испугалась их.
-Но в таком случае, почему домработница исчезла? Если ее слова у вас принято считать некоей пустяковиной, вырвавшейся на нервной почве, что мешало ей извиниться позже?
-И из этого следует, что она все-таки видела что-то.
-Но Олейников не мог не понять этого!
-И не мог уехать, поняв!
-Он вообще не мог уехать!
-И что следует из этого?
-Из того, что он не мог не понять или из того, что уехал?
-Слушай, кто кому морочит голову? Мы ходим по кругу.
Они так напряжённо смотрели друг на друга, что не заметили, когда в дверях из-за бархатной портьеры появилась Юля с подносом.
-Чего вы орёте? – Она быстро сервировала кофейный столик. – Почему убежала Гаянэ?
Терпкий аромат кофе гармонично вписался в классический интерьер. Павел Петрович был консерватором в привычках. Только тяжёлая мебель и сочные, насыщенные глянцем темного лака тона. Во всём – неспешность и покой, располагающий к интеллектуальному труду.
-Я пытаюсь поддерживать папину приверженность строгому режиму. Завтрак, обед, ужин в положенное время – это у нас с Костей получается. Но в вопросе кофейных перехватов всё очень печально. – Юля полюбовалась сервировкой, поменяла местами сахарницу и розетку с печеньем. – Вчера, например, мы долго ладились, кому идти за тортом. Я, разумеется, переспорила его. Он, разумеется, пошёл, но принёс не шоколадный, как я просила, -Юля уже раскладывала салфетки, -а кокосовый. Что с вами?
Она испуганно отбросила салфетку и села на диван.
-Что я такое сказала?
Они, остолбенев, стояли перед нею. Витёк расставил локти и приоткрыл рот. Юля поразилась его сходству с ёжиком, которого не замечала раньше.
-Она была здесь? – Спросил он почему-то шёпотом, двигая острым побелевшим носом.
«О Господи…» Юля всё поняла. Они опять жевали эту жвачку: Лиза-Гаянэ, и Гаянэ их услышала. Поэтому и убежала, наспех попрощавшись и саданув по спине дожидающегося внизу охранника.
Юля молча показала им на придвинутые кресла. Они также молча повиновались, глядя на неё глазами грешников перед страшным судом.
-Гаянэ приехала несколько минут назад. Я сказала ей, что мы собираемся пить кофе в кабинете. Когда подошла к лестнице с подносом, она стояла под дверью. Увидела меня и помчалась вниз. Я думала, что она попрощалась с вами… Хотя, не важно, что я думала. Она всегда уходит и приходит, без церемоний. Что она услышала?
-Что Олейников не должен был отмахиваться от слов домработницы. – Костя говорил твёрдо, несмотря на внешнюю пришибленность.
-То есть она поняла, что в её алиби кто-то вдруг засомневался. – Юля нервно теребила кончик тяжёлой косы.
-Она поняла, что мы ничего не понимаем.
-Но собираемся, наконец, что-то предпринять. – Витёк уже не шептал, но голос его был слабым, как после болезни.
Кофе остывал. Про него забыли. Сидели молча. Смотрели друг на друга с испуганным упрёком.
-Ну ладно, ладно. – Юля решила всех подбодрить. – Москва слезам не верит. Почему она ускакала рысью?
Костя принялся грызть печенье.
-Вопрос неверный. Почти риторический. – Сказал он.
Витёк продолжил всё ещё осипшим голосом:
-Ускакала потому, что подслушивала. Вопрос в том, чем это грозит?
-По сути, она раскрылась. На вору, как известно, шапка горит. Если она была дома пятнадцатого февраля, как утверждает её муж, то чего скакать по лестнице? Что за скверное печенье, Юлька? Просил же тебя – купи кокосовый торт!
Юля отобрала у него розетку и переставила её на письменный стол.
-Значит, всё-таки она имеет какое-то отношение? Не может быть!
Костя обнял её.
-Пока ничего не ясно. Даже если ваша Лиза действительно видела её, то где она сама сейчас?
-Можно подумать, это интересует только тебя! – Юля отбросила его руку. –Мы ищем её полгода!
-Юль, а зачем вы ищете, если все полгода считаете её слова глупой выдумкой? – Вкрадчиво спросил Витёк. К нему вернулся нормальный голос, и опять зло заблестели глаза.
-И почему вы вообще сочли её слова выдумкой? – Костя опять потянулся за печеньем.
-Как это почему? Юлька сразу объяснила тебе – муж Гаянэ опроверг её слова!
Костя отложил печенье, не донеся его до рта. Тяжело посмотрел на Юлю.
-Ребята, что с нами происходит? Мы весь день, вернее, все дни ходим по одному кругу, как цирковые лошади. Надо прорываться в другом направлении.
-Я даже знаю, в каком. – Витёк уцепился за свой нос. – В наших круговых топтаниях есть джокер. Вы заметили, что мы всё время спотыкаемся о мужа Гаянэ?
-Точно! – Костя так неожиданно хлопнул в ладоши, что Юля испуганно вздрогнула. – Он создал Гаянэ алиби, но какой муж не отмажет жену?
Юля раздумчиво качала головой, слушая их.
-Всё не так. – Тихо сказала она, будто объясняла сама себе. – Он подтвердил то, что мы с папой знали и без него. Понимаете, на тот момент для нас невиновность Гаянэ была вне сомнений. Понимаете?
 Они не понимали.
-Я объясню. Кто угодно, только не Гаянэ – так или примерно так думали мы. Я объясню. Ненавидеть мою мать ей было не за что. Что касается «жену отмазать», то это вообще не про них. - После долгой паузы Юля выдала совершенно неожиданное резюме. - Более вероятным было бы его стремление утопить её.
Она подождала, пока сомнение на их застывших лицах сменит полное и безоговорочное обалдение, и продолжила:
-Они ненавидят друг друга. Причём его ненависть – наступательная, а её – оборонительная.
-Так. – Костя снял очки и тут же водрузил их обратно. – Договорились.
Витёк задвигал острым носом, вынюхивая что-то в воздухе.
-Юль, вот с этого места давай поподробнее.
-Нет. Мы совсем забыли о кофе. И о рогаликах. Я устала. Я беременна. Я хочу пить. Я хочу апельсин.
Угощались молча. Без настроения. Опасливо смотрели друг на друга. Гаянэ испугалась сама и этим испугала всех. Трагедия словно утратила прозрачность, выступив из полумрака в полосу света и стала материальной. Строжайший наказ Павла Петровича – «никакой самодеятельности» – был нарушен.
Круглые часы в массивной янтарной оправе мирно посверкивали на рабочем столе. В детстве Юля любила наблюдать за игрой солнца в янтарных изгибах, ей чудились в них тайные гроты, полные сокровищ. Она воображала себя отважной кладоискательницей, сидя у отца на коленях, пока тот шуршал страницами журнала или рукописи. Сейчас вкрадчивое тиканье казалось зловещим скрежетом бомбы замедленного действия.
Вскоре, убрав поднос, Юля сложила руки и приняла вид самый серьёзный, на который только была способна. Друзья смотрели на неё так, будто от её слов зависела если не жизнь, то по крайней мере – судьба.
-Так вот. Я скажу, а вы будете анализировать. Сама я в этой паре ничего понять не могла и общаться с ними не стремилась. Несколько раз приходилось обмениваться взаимными визитами... Теперь слушайте сюда. Я скажу, а вы будете анализировать. Так вот. Она – неотёсанная грубиянка. Он – редкий красавец и редкий дебил, судя по его развлечениям.
Костя потёр переносицу, скрывая то ли смущение, то ли раздражение.
-Юленька, для такой умницы, как ты, характеристика мужчины несколько упрощённая. Что значит – красавец?
Юля улыбнулась:
-Дорогой, у нас вся жизнь впереди, ты ещё успеешь наревноваться. Говорю «красавец», потому, что больше о нём нечего сказать. В нём – все краски мира. Болгарин или молдаванин. Чёрные кудри до плеч. Голливудская мускулатура. Морда лица – броская и наглая. Природа оторвалась на нём по полной. Что ещё сказать?
-Дорогая, больше ничего не надо говорить. Я уже его хочу.
-Дорогой, главное, чтобы он тебя не захотел. Есть в нём что-то… Не зря ведь Гаянэ боится его.
-Боится?
Юля медленно кивнула.
-Она смотрит на него, как на удава. Вообще, они с Софи всегда вдвоём тусовались, без него. Я и видела-то его всего раза три.
-Та-ак… Интересно… А почему «дебил»?
-Потому что так его называла сама Гаянэ. И потом, он никак, ничем не проявил себя! Я и голоса его не слышала. Только в тот раз, когда он говорил отцу, что пятнадцатого февраля Гаянэ ночевала дома.
-Профессор специально его вызвал?
-Нет, он сам приехал к нам вечером перед тем, как папу забрала «Скорая». Сказал, что хочет поговорить с нашей домработницей. Но Лиза уже убежала к этому времени. Он пригрозил, что подаст на неё в суд за клевету, и уехал.
-То есть, Гаянэ и дома повозмущалась Лизиной выходкой… -Костя принялся сосредоточенно протирать очки. -То есть, она не боялась повторять ее слова…
-Послушай, а про какие его развлечения ты упомянула? – Вмешался Витёк.
-Вот! Нормальный человек веселится как-то иначе. – Юля выразительно покрутила пальцем у виска. – Он всё время суёт в аквариум тапок Гаянэ. Я присутствовала при этом однажды. Мы гудели у неё с Софи, что-то обмывали, не помню…
-Да и не важно. Был бы повод.
-Костян, не мешай ей!
-Так вот. Изредка Гаянэ устраивала нам скромный девичник -вино, танцовщицы в восточных одеждах...
-Ну, в общем, как обычно.
-Костян, не мешай!
-И вдруг она увидела тапок в огромном аквариуме и начала орать. Сбежалась прислуга, начался скандал. Она била горничную этим тапком и орала. И из её воплей вырисовывается, что это обычная шутка её мужа. Мы с Софией уехали, ничего не поняв.
-А как же вино?
-Костян, заткнись!
-Сейчас ты перестанешь резвиться, дорогой. В другой раз в машине он подлил на её сиденье тухлую мочу.
Костя шумно втянул воздух ртом. Получилось среднее межу хрюканьем и томным вздохом.
-Так вот, -продолжала Юля, -она плюхается белыми джинсами на кожаное сиденье своей «Ауди» и тут же орёт. Я сзади с пакетами, с покупками ничего не понимаю. Он начинает её уговаривать, говорит, то энурез лечится. И я вдруг понимаю из её криков, что он и дома проделывает то же в постели.
Они смотрели на неё замутившимися глазами.
-Главное, я же помню её необъятную задницу, затянутую в белые джинсы! В супермаркете-то она была сухой. Что вы молчите, как два истукана?!
Они и впрямь стали похожи на двух истуканов, лишившихся способности говорить и соображать.
Костя постучал себя по щекам, отгоняя наваждение.
-Это известный детдомовский трюк. Самый жестокий. Страшнее изнасилования. Может довести и до убийства, и до самоубийства.
-Сладкой парочкой твоих приятелей не назовёшь. – Глазки-бусинки впились в Юлю. – Интересно другое. При таких отношениях он всё-таки подтвердил её алиби. Почему?
Юля пожала плечами.
-Я сразу предупредила – анализировать будете вы сами. Я за полгода чуть не двинулась на этом.
-Если бы её алиби было реальным, она не помчалась бы отсюда, как соленый заяц.
-А как бегают соленые зайцы?
-Огородами. И очень быстро.
-Стоп! Нас опять понесло по кругу. Давайте ближе к фактам.
-Сдаётся мне, что этот тип вовсе не дебил… -Витёк опять уцепился за свой непомерно длинный нос. – Надо бы его пощупать.
-Размечтался. Щупать он себя не даст.
-Значит, не обломится.
-Есть ещё одно… Не знаю, как сказать. Нет, не надо об этом.
-Дорогая, меня уже ничем нельзя удивить.
 Витёк задёргал носом, чуя горячее.
-Говори всё, чтобы не было сюрпризов при встрече.
-Так вот. Я скажу, а вы будете анализировать. Дело в том… Охранники жаловались Гаянэ… Нет, мне не удобно.
-Дорогая, ты скажешь, а мы будем анализировать.
-Они жаловались ей, что он ходит по дому без трусов. Или показывает в камеры слежения, извините, задницу. Не знаю, как выразиться более элегантно. Вспомнила! Ягодицы! Это здорово бесило охрану.
Витёк закрыл лицо салфеткой.
Костя дёрнул кадыком и опять закашлялся. Юля постучала его по спине.
-Дорогой, ты обещал не удивляться.
Витёк медленно обошёл стол несколько раз. За ним наблюдали молча, прислушиваясь к его шагам.
-Так себя ведут, когда готовят пути к отступлению. Усыпляют бдительность клоунскими выходками. – Витёк комкал в руках белоснежную салфетку.
-Но от чего ему бежать? – Удивилась Юля. – Он как кум королю в тех хоромах. Не работает, отлёживает бока целыми днями. Муж, ты чего молчишь?
-Это тоже старый босяцкий трюк. – Отозвался Костя, вздрагивая покрасневшими веками и терзая в руках очки, дужки которых все-таки лопнули. – С ягодицами, я имею в виду. Действует, как цыганский гипноз, особенно на женщин.
-Скажите, какое глубокое знание вопроса! И многих женщин ты так загипнотизировал? Ягодицами, я имею в виду.
-Юля, шутки кончились. Надо найти способ познакомиться с этим динозавром.
-До сегодняшнего дня не было ничего проще. – Юля потянулась и взяла в руки массивные янтарные часы. Их солидная тяжесть действовала успокаивающе. -Гаянэ всегда приглашает к себе. Она, знаете ли, очень одинока, несмотря на грубость.
-А мы сделаем вид, что ничего не случилось. – Предложил Витёк. – Юлька напросится в гости. Шашлык-машлык, все дела… Как его зовут?
-Ты знаешь, я даже не знаю, как его зовут. То ли Ринат, то ли Рустам. Молдаванин, короче. Я о другом. – Она посмотрела на Костю очень серьёзно. – Мне позвонить отцу?
-Нет!
-Нет!
Они вскрикнули одновременно. Вопрос «почему Олейников уехал, если уехать он не мог никак», оставался открытым. И обсуждать его надо было не с Юлей.
 Срочно меняя тему, Костя заговорил об Эрмитаже, о системе охраны дорогих экспонатов, о редких коллекциях. Чутким сердцем Юля услышала тонкую, едва уловимую фальшь, но её внимание отвлёк портрет за пышным деревом. Устанавливая янтарные часы на место, она скользнула взглядом по стене и глухо вскрикнула, отшатнувшись.
-Я же просила – не трогать драпировку!
Она быстро вышла, стиснув зубы.
Костя вскочил. Как он мог забыть! Он торопливо обошёл диван и протиснулся между стеной и деревом, чтобы расправить ткань.
На него дохнуло холодом, когда он вплотную приблизился к изображению женщины с рваной дырой вместо лица.

*
Солнце светило прямо в глаза сквозь редкие деревья. Подъём был крутым и скользким. Лучше гор мог быть любой московский переулок, а вовсе не только горы, но воздух здесь и впрямь пьянил. Особенно после затхлой общаги.
Нескончаемый день в ожидании расчёта всё-таки кончился, и прощание было недолгим. Безобразная сцена с рукоприкладством, когда обезумевшая Лиза кидалась на судёнышко рыбнадзора, убедила команду лишь в одном – не лезть ни во что. Все они были готовы рисковать, но не были готовы подставляться за чьи-то дела. Лизу провожали молча, и в каждом взгляде чувствовалось облегчение. «Любовь была без радости, разлука будет без печали», -не сдержался старпом. Зинуля вышла проводить. Неподдельная печаль в ее голосе тронула Лизу. «Лиз, а Лиз, хочешь, я поговорю с Карабином?» Лиза обняла её: «Спасибо, Зинок». Та мелко заморгала белёсыми ресницами: «Мне-то за что?» «За лаваш», -ответила Лиза и сбежала с крыльца, не оглядываясь.
Детдом, старпом, новые платья, ставшие старыми игрушками, старая роба, ставшая новой кожей – всё сплелось в тугой морской узел, из которого торчали разрозненные концы. Московское уравнение существовало само по себе, как скрытая ядерная угроза. Или атомная? Бежать, бежать. Карабин дал щедрый расчёт, да ещё с выходным пособием, которое больше походило на отступные. Иди, мол, с миром.
Лиза упорно карабкалась вверх. Подъём становился круче, и уже слышался отдалённый звук падающей воды. Водопад был – одно название. Несколько струек низвергаются в озеро со скалы. Но у самой поверхности струи пронзительно звенят, причём в разных тональностях. А в солнечный день ещё и переливаются всеми цветами радуги. Лиза помнила, что когда-то они с девчонками сидели у этого озера, обалдев и забыв про шашлыки.
Ничего не изменилось. Та же скала, то же озеро. Лиза была здесь в начале сентября, когда надо было срочно перепрятать тайник. Оглядываясь по сторонам, она лихорадочно выискивала глазами два дупла в огромной осине. В одном из них ютились осы. Они загудели тем же самолётным гулом, что и в сентябре, когда она, безмозглая, плеснула в дупло из котелка. Тогда она побила все спринтерские рекорды, спасаясь от потревоженных монстров.
Она прислушалась. Летающие чудовища буднично гудели внутри необъятного ствола. Лучшей охраны для сейфа нельзя было придумать. Она нашла замаскированную в ветвях проволоку и резко выдернула её вместе с чемоданчиком из соседнего дупла. Ствол взвыл, будто «Боинг» пошёл на взлёт. Лиза мгновенно оказалась у озера.
Вода была ледяной. Помня о недавней ангине, Лиза лишь слегка поплескалась у бережка. Осеннее солнце сверкало в летящих струях, в водяной пыли, отражалось в серебристых переливах у поверхности озера. Перезвон падающих струй усиливался горным эхом и таинственно множился вдали.
Убедившись, что никого нет рядом, достала ключ, который носила на запаянной цепочке в медальоне. Она была одна. Она была сама себе и сбербанк, и охранное агентство.
Процесс преображения занял несколько минут. В новый образ вживаться следовало через детали. Прежде всего Лиза облачилась в тончайшее бельё. Чёрное кружево льнуло к телу, но изящную грацию пришлось опоясать широкой кожаной кобурой, в которой уютно устроился пистолет. Свободный брючный костюм из немнущейся ткани ядовитого красного цвета не сковывал движений. Весь килограмм золотых и серебряных цепочек зазвенел на груди, цепляясь друг за друга и искрясь. Накладные ногти облагородили распухшие от морской соли руки, но до идеального маникюра было далеко. Лиза ещё в море думала о том, что красные мясницкие лапы выдадут её. Вздохнув, она надела все кольца, которые хранились в сейфе в особом кармашке. Разумеется, для неё это были не просто украшения, а способ вложения денег.
Наконец Лиза нахлобучила кудрявый парик и достала яркую малиновую помаду. «Держится на губах на 35 процентов дольше». Как, интересно, подсчитывали эти проценты?
Закончив макияж, Лиза придирчиво осмотрела себя. Эффектная. Наглая. Стервенная, безусловно. Она расстегнула ещё одну пуговицу лёгкого пиджака, и в красной шёлковой щели заиграло чёрное кружево белья. Так-то лучше. Вот только руки… И глаза. Богатая бездельница с претензиями не может иметь взгляд побитой собаки. Но на этот счёт Лиза не волновалась. Тёмные очки со стразами стоили огромных денег. В них она чувствовала себя, как за ширмой.
Она спешила. Цепочки мягко позвякивали. Браслеты скользили вокруг тонких запястий, когда Лиза балансировала руками, пытаясь удержать равновесие. Удобные стильные туфли без каблуков легко скользили по влажной траве. Фиолетовые стёкла огромных очков вспыхивали, отражая блики солнца.
Лиза мчалась вперёд, сверкая стразами. Человеку, наблюдавшему за нею из-за деревьев, она казалась легкомысленной дурочкой, которая сама не знает, чего хочет, и мечется по горам, по кустам, гремя цацками.

Сквозь мешок на голове дышать было невозможно. Витёк слышал свой хрип. В голове лопались стальные обручи. Он забился, видя зелёное пламя в темноте и чувствуя, как разрываются лёгкие. Его стукнули в висок, и зелёный огонь перед глазами погас.
Очнулся он на каменном полу. Витёк жадно глотал воздух, но по-прежнему ничего не видел. Кровь из рассеченного виска заливала глаза. Он попытался сесть. Рядом никого не было. Высокие серые стены. Затхлый воздух. Трубы с едва уловимым звуком переливающейся внутри воды.
Он засыпал, просыпался – ничего не менялось. А, может, и не засыпал, а терял сознание. Стянутые за спиной руки давно онемели, кровь горячо пульсировала где-то у локтей горячими болезненными толчками.
Маленькая незаметная дверь вдруг бесшумно открылась.
Гаянэ неторопливо подошла к нему.
-Пошли вон! – Сказала она двум бритоголовым мужикам в спортивных костюмах.
Один из них поставил около Витька стул, и они молча вышли.
Гаянэ села. В руках у неё была пластиковая бутылка с водой. Она медленно отвинтила крышку и вылила несколько капель на пол у его лица. Шея Витька дёрнулась и кожа на скулах задрожала.
-У меня только один вопрос. – Спокойно сказала Гаянэ. – Если ответишь на него, тебя просто убьют. Не ответишь – подохнешь сам.
Она вылила ещё несколько капель. Одна из них брызнула Витьку на лоб.
-Где Лиза?
Он широко раскрыл глаза, разодрав склеенные веки. Он думал, что уже не умеет удивляться.
-Я не знаю…
Его голос прозвучал еле слышно. Но ему казалось, что он орёт в её толстое лицо с вывернутыми, как у африканки, губами.
-Ты был у её матери. После этого мой человек потерял её след. Что сказала мать?
-Её мать ничего не знает…
Гаянэ встала.
-Я приду через два дня. Я повторю вопрос ещё раз. Последний раз.
Она вышла, не оглядываясь, и унесла с собой воду.

«Стоять, Лиза!»
-Вы знаете, Валентина Павловна, я придерживаюсь того мнения, что нет никакого современного воспитания. Есть просто воспитание.
Лиза поставила чайную чашку. Ей очень хотелось чаю, но руки дрожали от пережитого ужаса. «Стоять, Лиза!» Этим безумным окриком она стегала себя, продолжая улыбаться.
-Конечно, Лариса Евгеньевна, конечно!
Валентина Павловна была готова соглашаться с чем угодно. Стыдливо прикрытая бумажной салфеткой пачка долларов мозолила глаза. «Благотворительность облагораживает», - говорила Лиза час назад, не представляя, каким страшным будет этот час. Они сразу прошли в спальню (было время дневного сна), и ещё до того, как заведующая показала на пустую кроватку, ещё до того, как она сказала: «Удочерили недавно», -Лиза заорала про себя: «Стоять!» Пока они возвращались в кабинет, заведующую постоянно отвлекали вопросами, а Лиза орала и орала, разглядывая убогий интерьер.
Это «стоять» взялось неизвестно откуда и держало её, пока она пыталась усмирить прыгающее сердце и собраться с мыслями. Пальцы уже тянулись к кобуре под пиджаком. Прижать заведующую в кабинете ничего не стоило, но едва ли она точно знала, где Маша.
-Воспитание личным примером, наверное, это самый надёжный путь к достижению педагогических целей, -заливалась Лиза, а в голове отчаянно стучало: «Как подступиться?»
Заведующая сразу поняла, что эта Лариса Евгеньевна никого усыновлять не собирается. Те смотрят и смотрят на детей, будто хотят увидеть всё сразу. Эта же проявила к детям самый поверхностный интерес, лишь скользнув по спальне взглядом. Но что-то ей было нужно, не за просто же так отвалила такие деньжищи. Да и трясется сидит, хоть и хорохорится, ножкой покачивает.
-Лариса Евгеньевна, вы верно угадали самую суть воспитания. Только личный пример.
-В моём возрасте поздно рожать…
-Ах, ну что вы!
-Ах, оставьте!
На кукушку, которая пришла посмотреть на брошенного ребёнка под благовидным предлогом, не похожа. Не нищая, не больная. Золотом увешена, как новогодняя ёлка. «Что же тебе надо?»
-Лариса Евгеньевна, а что думает ваш муж об усыновлении?
В этом направлении Лиза не была готова импровизировать, поэтому на миг замялась.
-Я сама себе хозяйка, -небрежно бросила она, поправляя очки.
«Вот где собака зарыта, -понял Валентина Павловна. – Ты не только не хозяйка, но и никакая не Лариса Евгеньевна. Но ты хочешь быть ею».
 -Валентина Павловна, а случаи отказов от детей бывают?
 «Сволочь!» Не усыновить, а сдать хочет. Все-таки кукушка. Эту породу Валентина Павловна ненавидела самой лютой ненавистью.
-Редко, но случается. – Надо было продолжать разговор.
Далее она выдала душещипательную историю о мальчике, которого два раза усыновляли и оба раза возвращали назад. Но «Лариса Евгеньевна» не слышала ее, кивала невпопад, думая о своем. Наконец спросила странно хриплым голосом:
- А кого берут чаще – мальчиков или девочек?
«Путает. Зубы заговаривает».
-Такой статистики нет. Вот сейчас хотят взять девочку-подкидыша. Я даже удивляюсь. Самая болезненная из всех. Но умненькая. Обычно выбирают здоровых детей. Эту пока взяли в гости, у нас это называется «на побывку». А ещё раньше усыновили мальчика…
«Стоять, Лиза!!!» Она терпеливо выслушала рассказ о мальчике, которого год назад увезли во Францию.
-Наверное, усыновить ребёнка – процесс длительный?
Заведующая решила не церемониться и выразительно посмотрела на салфетку, под которой лежали деньги.
-Всё решаемо, Лариса Евгеньевна. Мы можем пойти навстречу во всём. Даже в сроках. Главное, чтобы усыновитель был способным обеспечить ребёнку достойное содержание и уход.
«Стоять!!!»
 Срок.
Слово было названо.
В смертельном марафоне высветилась точка отсчета – девятнадцатое октября.
Девятнадцатого октября они должны были вернуться из рейса, но пришли раньше на три дня.
Он знает о ней всё.
Он знает, где её тайник и что в нём.
Он знает, где находится Машенька.
Он знает, где она работает.
Значит, он знает, срок возвращения траулера.
Слово впечаталось в неё пушечным ядром. Теперь она знала срок своей смерти.
Вот так из-за горизонта поднимается солнце. Миг – и уже светло.
Лиза глубоко вздохнула, и вдруг поняла природу этого дикого «стоять!».  Митя, с которым легко рассталась три года назад, так же орал на стадионе, когда проигрывал его «Локо». Лиза была шокирована бешеным темпераментом этого сонного флегматика, не сползающего с дивана. Молчун и соня, он доводил Лизу до исступления равнодушным пренебрежением. Но на футболе орал, срывая голос и пугая её: «Стоять, ребята!» Лиза, увязавшаяся за ним от скуки, не узнавала своего неуклюжего ленивца. Когда ей удалось взглянуть в его налитые кровью глаза, она с ужасом поняла – он не видит её. Непостижимым образом это «стоять» прорвалось уже в ней, очертив космический зигзаг во времени.
Слегка расслабившись, Лиза выпила, наконец, чай, и он показался ей необыкновенно вкусным.
Валентина Павловна почувствовала перемену в «Ларисе Евгеньевне», у которой словно пропал интерес к разговору. Они поболтали ещё немного о детях, о родительском долге. Лиза окончательно вжилась в образ, небрежно откинувшись в кресле, но уже вспоминала науку разведчиков о выходе из разговора. Фиолетовые стёкла надёжно защищали её от любого вторжения. Лишь сверкали стразы, как кованые обручи, стягивающие щит воина.
Вскоре послышались детские голоса: кончился тихий час. Заведующая взглянула на часы, и на её лице отразился сонм будничных забот, среди которых главными были предстоящие прививки и формирование списков в кукольный театр. Опять не дадут автобус, придётся звонить, просить…
Лиза энергично встряхнула её руку на прощанье и покинула тесный кабинет с допотопной мебелью и ветхим оформлением а ля советская педагогика, в котором ярким пятном выделялся стенд со смешными детским рисунками.
Валентина Павловна тяжело поднялась и подошла к окну. Полила фикус. Накапала себе валерьянки. Но пить не стала, и без того вся на лекарствах.
Что-то было не так. Что-то не нравилось ей, будто перед нею разыграли комедию. «Ничего не понимаю… Чего она хотела?» И, главное, ушла с таким видом, будто добилась своего. Валентина Павловна вернулась к столу, подняла салфетку и долго смотрела на деньги. Пятьсот долларов! Ни малейших угрызений совести она не испытывала. Более того, она знала, что если ещё принесут, она ещё возьмёт, и опять не зарегистрирует, чтобы опять совершить преступление века – уклониться от уплаты налога. Преступление будет обращено в колготки самого маленького размера для ясельников. Их никогда не бывает достаточно, они трутся от хлорки на глазах.
Вздохнув, заведующая нажала кнопку звонка.
Леночка-методист появилась почти сразу.
-Ну? – Затараторила она с порога. – Выбрала?
Валентина Павловна театральным жестом убрала салфетку. У Леночки загорелись глаза.
-Вот это да! Ситец на простыни! Нет, паласы в игровую!
Заведующая покачала головой:
-Купишь памперсы в ясельную группу и колготки. Остальное – в медпункт.
Леночка умоляюще сложила руки.
-Ну хоть чуток на игрушки!
Строгий голос вернул её в реальность:
-Забыла, как грипповали прошлой зимой?

Витки горного серпантина уносились кольцами прочь. Глянцевый блеск моря слепил, но оно почти не приблизилось во время крутого спуска. Обычно Лиза спускалась от «Дома малютки» пешком, но сейчас надо было спешить, поэтому остановившаяся у обочины машина оказалась кстати.
Лиза терпеливо ждала последний виток, за которым будет последняя шашлычная, а дальше – прямая дорога по лесистой местности. Там она отпустит машину и снимет, наконец, этот дурацкий парик.
Итак, девятнадцатое октября. Надо же, лицейский день. Они с мамой отмечали его каждый год. Доставали портреты всех лицеистов, пекли пирог, читали «19 октября». Лиза содрогнулась, вспомнив: «Нам целый мир чужбина». Бред. Какое-то виртуальное изуверство. Толстой и Пушкин – все против неё.
И вдруг перед глазами встало сморщенное лицо Евсея, его слезящиеся глаза. Милый, добрый Евсей. Как мог Карабин втравить его в такой рисковый бизнес? Маленьким язычком в команде поговаривали, что у Евсея большие проблемы с сыном, что он из-за него на старости лет заделался браконьером.
Он дал ей королевскую фору, сам того не зная. По его приказу они свернулись раньше на три дня.
Что ж, посмотрим, кто кого встретит.
Чердак общаги Лиза хорошо изучила, когда искала подходящую дыру для тайника. Лучшего места для наблюдательного пункта нельзя придумать. Она дождется его, чужак там не сможет прошмыгнуть незамеченным. Она встретит его, и он всё скажет, иначе она сделает ему больно. Так же, как было больно ей, когда она сквозь дыру в заборе смотрела на Машеньку. Лиза задышала часто-часто, как собачка. Водитель удивлённо оглянулся и вдруг резко затормозил.
-Осторожнее! – Крикнула Лиза, крепко прижимая к себе маленький сейф.
Запоздало вспомнив, что здесь никогда не брали попутчиков, она запоздало удивилась собственной смелости. Как она могла сесть к нему? Рука скользнула к кобуре, но было поздно.
В лицо ей смотрел чёрный ствол.

*
-Ни фига себе, избушка!
Костя смотрел сквозь лобовое стекло, будто не верил глазам.
-Ничего себе, домишко!
На усадьбе вполне мог разместиться средний колхоз или леспромхоз. Китайская стена, огибающая её, терялась где-то среди сосен и вековых дубов, уже почти облетевших и поэтому очень мрачных.
-А почему забор уходит в лес? – Костя повернул к Юле возмущённое лицо. – У нас что, уже и леса приватизируют?
-Сам ты забор. -Она взяла с заднего сиденья букет и «Шампанское». – Давай, двигай к калитке.
Кованая «калитка» под мощным навесом меж двух кирпичных колонн внушала суеверный страх.
-Где твой юрист малахольный? Обещал же подъехать.
-Он и к Лизиной матери зайти обещал. Как испарился вторые сутки.
-Зачем лишний раз беспокоить пожилого человека? И потом, папа чётко велел – «никаких инициатив» без него!
-А зачем тогда приехали?
-Просто познакомиться. Она всегда хотела дружить домами.
-Просто! После того, как мы её шуганули?
-Пошли, -скомандовала Юля, оглядываясь через заднее стекло на дорогу. -Витька мы, похоже, не дождёмся. А мужа Гаянэ тебе всё равно надо увидеть.
-Главное, чтобы он был сегодня в трусах.
Они двинулись вперёд не без опаски.
-Да, группа поддержки не помешала бы, -Юля ещё раз оглянулась.
Пуленепробиваемая «калитка» вдруг плавно скользнула внутрь кирпичной стены без предполагаемого скрежета и грохота вопреки своим мощным габаритам. Избушка с башнями и колоннами предстала во всём великолепии. Овальные своды террас были пусты. Неживая пустота опутывала дом, стелилась понизу, витала над этим нагромождением камня и чугунных решёток. Костя взял Юлю за руку.
-Мы не надолго, -ободряюще шепнул он.
-У них так не принято. -Тоже шёпотом ответила Юля. – Положено обожраться мясом и упиться коньяком в сосиску.
-Это как?
-Ну, в дымину!
-А это как?
-В ноль, балда!
-Тогда я по адресу попал.
-Да ладно, «по адресу»! Ты ещё в школе совел после второй рюмки.
-А кто на спор бутылку виски выпил перед контрольной?
-Ой, а то я не знаю, что ты пил крепкий чай! Заварку сцеживал в лаборантской!
-И ты не сдала меня? – Восторженным шёпотом прокричал Костя. -Девочка моя, ты уже тогда была влюблена в меня!
-Не обольщайся, мальчик мой. – Мстительно зашипела Юля. -Это случилось гораздо позже, когда не дал мне уйти в кафе.
-А я думал, что обидел тебя тогда.
-Дорогой мой интеллектуал, бабы любят, когда их по-хозяйски хватают за плечи.
-Только за плечи?
-Договоришься сейчас! -Угрожающе шикнула Юля и вдруг спросила громким голосом. – А чего мы шепчем? Ау, Гаянэ!
Она кричала, подпрыгивая и размахивая руками над головой. И обращалась при этом к высоким шпилям остроконечных башенок, упирающихся прямо в небо.
-Чего ты орёшь? – Голос Гаянэ, изменённый невидимыми динамиками, раздался где-то совсем рядом. – Подождите, пока он загонит собак.
«Он».
Юля выразительно посмотрела на Костю. Тот сжал огромный букет так, словно приготовился защищаться.
-Руслан, быстро! – Крик Гаянэ обрушился на них уже не из динамиков, а откуда-то сверху.
«Руслан».
Костя вдруг ощетинился.
-Ты чего? – Юля тронула его за рукав.
В следующую секунду далеко отшвырнув букет и оттолкнув Юлю, он бросился вперёд. Падая, она сильно ушиблась о кирпичную колонну. Взметнувшись, коса тяжело упала на грудь.
-Костя!
Свора собак рвалась на цепях. Цепи были длинными и доходили до домика охранников. В окнах метались их чёрно-белые силуэты, но помочь Руслану они не могли. Костя протащил его мимо Юли, мимо ворот, продолжая бить. Он был гораздо мельче Руслана и слабее даже на вид, но на его стороне была внезапность нападения и бутылка «Шампанского». Он орудовал ею, как дубиной, и рычал:
-Убью, мразь...
Юля не могла подняться и сидела на мокрой земле, привалившись спиной к холодным кирпичам.
От дома уже бежала Гаянэ с растопыренными руками и красным, как после бани, лицом. Она орала так, что собаки притихли. Загнав их в вольер, Гаянэ набросилась на выскочивших из домика охранников. Они уворачивались от её ударов, виновато показывая на вольер, в котором озверевшие чёрные доги были готовы растерзать друг друга.
Костин «Форд» уже почти исчез из вида вместе с избитым в кровь Русланом.
Гаянэ смотрела вслед машине, сощурив и без того узкие глаза.
Охранники, как лютые доги, втрое лютые оттого, что им не дали поучаствовать в свалке, толпились около хозяйки, потрясая короткоствольными автоматами. Они ждали приказа, но Гаянэ стояла у кирпичной стены, остановив взгляд на мокром асфальте. Мелкий колючий дождь уже промочил её, но она не шевелилась и была похожа на огромный валун, отвалившийся от китайской стены.
Юля сидела, раскинув ноги и потеряв всякое представление о времени. Она казалась себе глиняной куклой, которая рассыплется на куски от малейшего прикосновения.

*
Это было немыслимой растратой. Непозволительная роскошь в виде двухсотграммовой пачки творога оттягивала пакет, будто Ирина несла в нём кирпич. Впервые за две недели выйдя из квартиры, Ирина неожиданно для самой себя купила это лакомство. Она прошлась по скверику, прислушиваясь к боли в висках, которая всё же шла на убыль.
Утро без Толика, без работы было странным. Странной была тишина вокруг и в душе. Странным было ощущение отсутствия усталости. Она отдохнула! Впервые за две недели Ирина осознала это новое состояние своего организма. Каждая клеточка, каждая косточка испытывала блаженство покоя. Но самым удивительным была особая свежесть в голове. «Я не хочу спать!..» -изумлённо воскликнула про себя Ирина.
Она присела на скамью. Осень уже не пугала её. Соседка со второго этажа Лидочка принесла ей своё дутое пальто и куртку. К собственному удивлению, Ирина согласилась принять дорогой подарок. Лидочка убедила её простыми словами: «Вспомни, наверняка ты хоть раз помогла кому-то с одеждой. Считай, это твоё же вернулось к тебе». Как же  ей было не помнить девчонок-первоклашек, которым она вязала шарфы и шапки самых модельных образцов. Или ту дурищу второкурсницу, которой было нечего обуть на предстоящее знакомство с будущей свекровью…
Скверик золотился в утренней прохладе. Колючий октябрь с жёсткими ветрами вдруг сменил гнев на милость, притих и прихорошился. Нарядные, выпукло-акварельные облака щедро пропускали солнце. Закрыв глаза, Ирина подставляла лицо лучам, улыбаясь неожиданному теплу. Хоть бы Толику удалось погулять с группой. За две недели её болезни он почти не выходил.
Дома было тихо. Вымытый пол влажно блестел от солнечного света, льющегося сквозь поредевшую рябиновую занавесь. Ирина открыла окно и впустила осень в комнату. Скоро прощаться с рябиной до весны. И только красные грозди будут гореть и гореть за стеклом. Ирина протянула тонкие руки и скала:
-Прости меня, Костя.
Она прикоснулась лицом к прохладным спелым ягодам и ещё раз сказала:
-Костя, прости меня.
Она знала – он простит.
Постояв у окна, Ирина прошла на кухню, залила творог кефиром, добавила сахар и тщательно размяла завтрак в голубой керамической чашке. С этим лакомством она устроилась на подоконнике, укутав ноги одеялом. Она чувствовала себя так, будто находилась в собственном саду. Сад был таким большим и заросшим, что её никто не мог увидеть с улицы. Надо бы сказать садовнику, чтобы подровнял живую изгородь. И собрал, наконец, жёлтые листья с газона. И перестал приносить по утрам красные розы. На свете есть, говорят, голубые розы. И даже чёрные. Ирине не было жалко денег на новые сорта роз. Сегодня она чувствовала себя королевой.
Прежде, чем приступить к завтраку, Ирина достала из кармана смятое письмо и ещё раз прочитала его, хотя уже давно знала наизусть.
«Здравствуй, Иришка! – Писал Костя. –Мы простились прошлой осенью, и ты не прислала во Францию ни одного письма. Я уехал всего на полгода, но вернулся уже в другую страну. В ней не стало тебя.
Иришка, ни прожить, ни пережить предательство невозможно. Но цену ему ты знаешь. Как же ты можешь отталкивать меня? В седьмом классе ты таскала с кухни хлеб и опускалась с ним по канату с крыши, чтобы я не загнулся в карцере. В восьмом ты выдержала пятидневную голодовку, чтобы от меня отстал физрук. Деньги за победу в конкурсе красоты ты перечислила в глазную клинику на операцию. Зрение мне спасли, но лучше бы я ослеп, потому что сейчас ты предаёшь наше детство.
P. S. Со мной случилось то, о чём я могу сказать только при встрече».
Когда Ирина начинала перечитывать письмо в очередной раз, слёзы мгновенно наплывали на глаза. Он умел подбирать слова. И молчать, когда надо. В письме он мудро умолчал о том, что голодовку они держали с Русланом. И хлеб с кухни для него они таскали вдвоём. И канат на крыше держал он, когда она добиралась до карцера, как скалолаз. Они осиротели окончательно, когда Костю перевели в «умную» школу.
Где-то в глубине ветвей пискнула птичка. Ирина поискала её взглядом. Прохладное дуновение, всегда жившее в рябиновой листве, скользнуло по щеке. Ирина смахнула слезу и вдруг поняла, что ни о чём не жалеет. Борьба с Костиными пакетами была продолжением отношений с Русланом. Она выжила благодаря этим пакетам, потому что они давали ей право отвергать его попытки откупиться или повиниться. Ирина выбрасывала нераспечатанные письма, а потом долго гадала – что могло быть в них? Оказывается, ничего не было. Просто ушёл к другой.
Сначала он приполз домой весь побитый, с выбитыми зубами, с диким огнём в синих глазах и молча просидел всю ночь на кухне. Она собиралась утром в институт, а он всё сидел, и подойти к нему было страшно. В тот день Ирина впервые ушла с лекций, но Руслана уже не было дома. Неделя без него пролетела в тревоге и сумасшедших догадках, из которых самой страшной было – опять начал играть. Нет, этого не могло быть, потому что не могло быть никогда. Иначе не стоило жить. Она начинала писать Косте, но тут же рвала письма. У него уже дела шли в гору, он заканчивал стажировку во Франции. Ирина знала, что он сорвётся к ней немедленно, как сорвался в девяносто восьмом к своей Юле, и боялась этим навредить ему.
Через неделю Ирина начала метаться по знакомым. Никто ничего не знал. В моргах и больницах Ирина тоже не нашла его.
Потерял память?
Похитили?
Оказалось – купили. Богатая женщина купила себе мужа. Наверное, такая же красивая, как он. И уж конечно, такая же прикольная. Богатые всегда капризны и веселы.
Немногочисленные друзья избегали смотреть прямо в лицо. Шмыгали носами, мямлили что-то несуразное про «всё образуется». Сменщик принёс расчёт и сказал, что Руслан уволился. Он спешил и тоже старался не смотреть в глаза. Ирина заперла дверь, спрятала ключ и твёрдо сказала, что не выпустит его, пока он не скажет всё. Парень не долго мялся. «Ир, -сказал он сиплым от ненависти голосом, -б... он и гнида. Встречу – нюх натру. А ты не плачь». Так Ирина узнала, что Руслан женился. Кто-то видел Руслана в дорогом ресторане с важными людьми. Сам сменщик видел, что он приезжал увольняться на серебристой иномарке.
Мозг отказывался принять такую глупость. Во-первых, она была беременной. И ребёнок её был желанным и обласканным. Во-вторых, она заканчивала медицинский, на носу были ГОСЫ. В-третьих, она была с нулём средств, потому что именно ради Руслана семь лет назад отказалась от звёздной карьеры, от выгодных контрактов. Денежный дождь буквально сыпался на неё, но Руслан ревновал к подиуму до красных прожилок в глазах, до вскипающих вен на шее, до жгучих слёз. Ирина отказалась ото всего без сожаления, ей была смешна жалкая месть лысого благодетеля из жюри, который таскался за нею следом и обещал райские кущи. Успокаивая измученного непосильной ревностью Руслана, она шептала ночью в его обескровленное страданием лицо: «На что нам эта Италия? Ты у меня сам, как итальянец». Они распродали всё – корону, шубы, кольца и сняли квартиру на шесть лет. Рус работал, она училась, и это не было его жертвой или уступкой, хотя по нему плакал физмат. Он сам отнёс её документы в приёмную комиссию.
К моменту, когда он женился, истекло время оплаты квартиры и подходил срок родов.
Это неправда, что её красота истрепалась за год. Ирина сгорела в три дня, узнав правду. То, что от неё осталось потом, было уже не ею. Злобная, скрюченная головёшка после пожара ничем не напоминала Ирину. Мятый выжатый корешок не мог быть Ириной. Такой и застал её Костя, когда примчался всё-таки из Франции, узнав от своих дикую дикость. Бросил Ирину?! Женился на богатой?! Она вытолкала его из квартиры, которую уже надо было освобождать. Она выталкивала всех, кто к ней приходил. Костя понял – нужно время. Он не стал лезть с разговорами. Пошло вздыхать и хлопать по плечу тоже не стал. Оплатил квартиру ещё на год и улетел в Париж по неотложным своим делам: он уже начал свой бизнес и деньги инвесторов обязывали. Он уповал не её живучесть. Детдомовские все живучи.
Однако, вернувшись летом, он с ужасом узнал, что ни в этой квартире, ни в институте Ирина не появлялась с декабря.
После родов она не оформила даже академический отпуск – её швыряли из гинекологии в кардиологию и наоборот. Документами заниматься было некогда и некому. Невропатолог и психотерапевт были единодушны – стойкий маниакально-депрессивный синдром на фоне дистонии, анемии и гипертонии при навязчивой мании сохранить молоко для ребёнка. В конце весны Ирина, шатаясь, спустилась, наконец, со ступенек больницы. У неё был полугодовалый крепыш и статус бомжихи. О том, что квартира оплачена, она умудрилась не знать, хоть хозяйка и божилась Косте, что «упредила ещё зимой». Женщина не врала. Превратившись в ходячий сгусток боли, Ирина не могла тогда ни слышать, ни понимать что-либо.
Обходя свой участок, баба Маня подобрала её под лавкой в июле – она прятала Толика от дождя.
«Ты знаешь цену предательству».
Что ещё он знал об этих месяцах? Неужели – всё?

*
Две стены дома были прозрачными. Просторные белые террасы за ними возвышались прямо над морем. Две другие стены противу всякой логике имели разные размеры, хотя матовый потолок с маленькими круглыми светильниками парил на одном уровне. Вглядевшись, Лиза поняла, что это подиум у дальней стены с картинами зрительно уменьшает её. Белоснежное царство казалось хрупким, почти несуществующим.
Она вновь перевела взгляд на море. Слышался глухой рокот, волны вздымались и в впереди, и вдоль боковой террасы. Видимо, этот странный дом располагается на высокой скале.
Где-то трещали дрова. Лиза отыскала тугими, неповоротливыми глазами камин. Он был то ли хрустальным, то ли высеченным из глыбы льда. От него исходило тепло живого огня, но на пламя было больно смотреть, как на сварку. Глаза болели изнутри, в голове что-то кололось, будто там перекатывались лишние детали.
Лиза села и устала от этого так, будто выполнила непосильную работу. «Что со мной?» Она никак не могла понять, спать ей хочется или пить? Должна ли она лежать или надо было идти куда-то.
Машенька!
Вспомнив всё, Лиза вскочила и тут же упала на белый ковёр. Ноги не держали её, тело не слушалось. Тяжёлую голову никак не удавалось оторвать от мягкого пушистого ворса. «Я засыпаю...» -с ужасом поняла Лиза, силясь не закрыть глаза. Чтобы не уснуть, она до крови укусила себя за губу. Отлежалась. Встать решилась не сразу.
На этот раз Лиза не стала делать резких движений. Медленно, как раненый на поле боя, она пошевелила сначала руками, потом – ногами, осторожно села, и только после этого поднялась.
Пройдясь по периметру, она обнаружила, что дверь заперта. Две стены являлись окнами, ни проскочить, ни выскочить через них не было никакой возможности. Над камином висел кинжал в красивых ножнах, усеянных камнями и резными заклёпками. Она на миг зацепилась за него взглядом – пригодится.
Из-под нижней террасы вдаль тянулся песчаный берег с цепочкой фонарей причудливой формы. Несколько таких же фонарей Лиза заметила и на самой террасе – по углам и у изгиба каменной лестницы, сбегающей сверху дома. На жёлтом песке чётко выделялись следы машины, причём колея располагалась перпендикулярно береговой линии. Значит, трасса где-то за домом.
Вдруг она замерла, увидев себя в зеркале. На ней была пижама. Шелковая пижама пятьдесят последнего размера, широкая, необъёмная, но мягкая и ласковая, потому что ничто так не ласкает кожу, как натуральный шёлк. Кто-то переодел её и уложил спать? Она не успела обобщить разрозненные догадки. Со стороны прозрачной стены послышались мужские голоса. Лиза метнулась к камину за кинжалом и затаилась у двери, вытягивая шею.
Двое мужчин разговаривали, поднимаясь по лестнице. Попутчика, подобравшего ее, она узнала сразу по расцарапанному лицу и невольно потрогала свой шрам на лбу. Рыжий и лохматый, как сенбернар, он что-то зло говорил, стуча себя в грудь то ли для пущей убедительности, то ли от нехватки аргументов. Второго Лиза не видела: он уже поднялся на несколько ступеней. Чтобы рассмотреть его, она чуть продвинулась вперёд. И без звука осела на пол, узнав Карабина.

-Вау! Мадам, полегче!
Попутчик быстро поднял руки, капитулируя. Рыжие лохмы взвихрились вокруг круглого лица. Карабин с разлету остановился, увидев направленный в их сторону кинжал. Затем одним движением вытолкнул рыжего обратно на террасу и вошёл, остановившись перед нею.
Смазывая о плечо безостановочно льющиеся слёзы, Лиза тыкала воздух у его лица. Худая шея торчала из широкого ворота пижамы, как жердь. Руки тряслись, едва удерживая тяжёлый меч, но она нападала и была в самом деле готова проткнуть его. Карабин понял, что никогда не был так близко к смерти, как сейчас.
Лиза больше не могла бороться со слезами, которые, в сущности, никогда не покидали её. Сейчас силы были нужны ей на то, чтобы не уронить оружие, и она отпустила своё обезображенное лицо – пусть кривится и корчится, лишь бы Карабин вернул Машеньку.
-Дамасский клинок. Перерубает волос. – Спокойно сказал он, твёрдо глядя ей в глаза.
-Где моя дочь? – Просипела Лиза.
Она сделала выпал в его сторону, и он едва успел увернуть голову. Слёзы пузырились в глазах, Лиза почти ничего не видела, и тыкала мечом наугад. Она отступила на шаг, уронив руки, чтобы дать себе секундную передышку и смахнуть слёзы плечом, и вновь приготовилась к атаке.
Карабин почувствовал шершавый комок в горле.
-Дина! – Крикнул он, не спуская глаз с её ожесточённого лица.
-Где моя дочь?
Лиза всё-таки не удержала меч и, обессилев, упала вместе с ним.
-Осторожно!!!
Карабин прыгнул, изогнувшись, и прижал её руку ногой. Едва меч отлетел к стене, он сгрёб её в охапку, как тряпичную куклу, чувствуя отчаянное сопротивление, жалкое и яростное одновременно.
Мимо стеклянной стены промчался кто-то огромный, как быстрый бегемот. Дверь распахнулась. Прижимая Машеньку к полной груди, в комнату ввалилась крупная женщина с яркими, как у Карабина, глазами.
-Сашка, держи её! – Шёпотом кричала она. – Дитё напугает!
Из-под Карабина, из крепкого кольца его рук, сквозь сетку спутанных волос Лиза увидела заспанное личико дочки и – обмякла.
Тяжело дыша, как после побоища, он понёс Лизу к дивану. Её голова моталась. Слипшиеся волосы облепили мокрое лицо.
-Да, братишка, ты попал. -Дина покачивала Машеньку, отворачивая её от белого дивана. – Нахлебаешься ты с ней!
Потрясая рыжей шевелюрой, влетел Лёха со шприцем в руках.
-Больше нельзя. – Остановил его Карабин. – Сердце слабое.
Лёха провёл ладонью по исцарапанному лицу.
-На вид культурная женщина, а дерётся, как шпана!
Дина толкнула его согнутым локтем, на котором уютно сидела Машенька:
-Чего б ты понимал в женщинах! – И ушла, крепко обнимая девочку мягкими полными руками.
Среди общего замешательства появилась большая элегантная овчарка Альма. Цокая лапами по паркету (Дина всё никак не могла понять, почему у неё получается цокающий звук при таких-то войлочных лапищах), она осторожно обошла ковёр. Альма любила поваляться на мягких креслах, не терялась, если Дина забывала убрать со стола кусок колбасы. Но белоснежный ковёр в гостиной внушал ей священный ужас. Она трепетно относилась к его девственной чистоте и всегда обходила по краю.
Подойдя к Карабину, овчарка заглянула ему в глаза и вдруг лизнула его руку. Альма была воспитанной собакой и фамильярности позволяла себе, если видела, что её хозяину плохо.

Волны без устали атаковали дом, но его прозрачная хрупкость была кажущейся. Он возвышался над буйством стихии, и будто вопреки ей мягко светился верхний этаж. Убегающий вверх лес шумел и волновался, готовясь принять на себя удары грозы. Но она всё не начиналась, хотя тёмное небо склонялось ниже.
Обхватив себя руками, Лиза напряжённо вглядывалась вдаль. Рваные сине-чёрные тучи и серая накипь разбуженных волн слились у горизонта. Солёный ветер крепчал, уже со свистом проносясь по верхушкам самшитовых деревьев.
Карабин и Леха молча переглядывались. Сверху Лиза казалась совсем маленькой, но не двинулась с места, даже когда началась гроза. Ледяные струи резали её плечи, секли волосы, а она стояла, не шевелясь, и спина её была совершенно прямой.
-Загнать её? – Нетерпеливо спросил Лёха.
Он не понимал друга. Столько всего наворочали с этой чумой, а теперь она упёрлась, и Карабин сам не знает, как к ней подступиться.
Дождь стекал по прозрачной стене уже сплошным потоком.
- Давай приведу её?
-Ты уже привёл её однажды.
-Слушай, не надо из меня идиота делать! Я же не знал, что она в машине в глаза кинется!
-Из тебя, Лёша, специально идиота делать не надо. – Ласково сказал Карабин.
-Не надо было ствол отдавать ей! – В тон ему ответил Лёха. И примирительно добавил. – Всё равно, она здесь.
-Она там, Лёша. – Карабин кивнул в сторону пляжа, на котором мокла Лиза.
Лёха стукнул кулаком по залитому бурлящей водой стеклу и одновременно с этим ударил гром, будто вторя его злости.
-Её проблемы с нашими не пересекаются, Шурик!
-Не пересекаются. – Согласно кивнул Карабин, стараясь не потерять хрупкую фигурку на берегу. – Это и киллер подтвердил.
-И что?! – Лёхино лицо начинало багроветь, сливаясь с огненной окраской волос. – Она даже за девчонку не поблагодарила! Обнимется и носит целыми днями по дому, как в санатории!
Лёха сам по долгу катал Машеньку на плечах, играл в дочки-матери, послушно становился в угол и ложился на тихий час. Но Карабин впервые не вышел в рейс. Евсей там один раскиснет, сам на бабки попадёт, и ребят подставит.
-Шурик, зачем тебе ее проблемы?
-Помнишь татарина? – Вместо ответа спросил Карабин.
-Как же не помнить? Он тебя хорошо за жопу взял. Если бы его не шлёпнули, нам всем была бы хана.
-Тебе бы – точно. Тебе бы – первому после меня.
-Всё отдал бы, чтобы узнать – кто снял его!
Карабин посмотрел на него.
-Она.
Сигарета долго дымилась в углу приоткрытого рта. Расширенные глаза стали похожи на большие светло-голубые бусины. Редкие веснушки выступили почти рельефно на побледневших щеках.
-Так что закрой поддувало, Лёша. – Карабин скрестил руки на груди. – Если она сама не заговорит, ты полетишь со мной в Москву.
-Она заговорит. - Дина подошла неслышно, уложив девочку. -Сегодня она долго смотрела на тебя, когда ты учил Машу плавать в бассейне наверху. А я смотрела на неё. Пойми, братишка, я чувствую, что это, - она показала на Лизу, - ломка.
От Дины всегда пахло пирогами, яблоками, сытым достатком. Старшего брата она любила безмерно и баловала вкусными обедами, свежими фруктами с рынка, всяческой заботой.
-Что я здесь делаю?
Лёха нервно затушил сигарету и ушёл к себе. Считалось нормальным, что в доме друга у него была своя комната.
Карабин положил на стекло раскрытую ладонь.
Гроза набирала силу. Казалось, небо взрывается прямо у него над головой.

*
-Дорогая, у меня скопилось несколько свободных дней. Где бы ты хотела провести наш первый уик-энд?
-В Санта-Барбаре, -не задумываясь ответила София, потому что не представляла, куда можно хотеть в Америке.
Они рассмеялись, обнявшись. Санта-Барбара была своей территорией для любого русского, имеющего телевизор.
-Ну что ж, я согласен, тем более, что мы там всех знаем, -процитировал Павел Петрович известный анекдот.
Он не знал, чем обернётся для него эта поездка.
Собрались быстро, но в последний момент в Софии проснулся инстинкт элегантной женщины. Она ринулась в супермаркет. Багаж пополнился несколькими костюмами и платьями, модными и очень дорогими. Павлу Петровичу она купила светлый льняной костюм, свободные слаксы и целый комплект разноцветных футболок.
-Сонечка, ты уверенна, что мне это идёт? – Растерянно спрашивал профессор, рассматривая на себе кислотно-жёлтого динозавра со светящимися зелёными глазами.
-Тогда напяливай вот это! – София бросила ему малиновый балахон с капюшоном.
Профессор долго изучал витиеватые восклицания поперёк груди на всех языках: «Я люблю пиво!»
-А почему на русском нет? – Обиженно спросил он.
В крошечных шортиках и короткой маечке София металась по дому, собирая на ходу нужные в дороге вещички. Термос, бумажные салфетки, две одинаковые бейсболки, пара тёмных очков, массажёр для спины (профессор сам будет за рулём), мятные таблетки (его иногда тошнит в дороге).
...С ума сойти, Санта-Барбара! Если это и был город миллионеров, то миллионеров простых, не обременённых тяготой собственной важности - на роскошных пляжах все равны. Океан был упругим и тёплым. София дышала им и не могла надышаться. Пальмы приветливо махали ей лохматыми головами, белые яхты покачивались в отдалении, дразня доступностью.
-Смотри, волны зелёные! – Кричала София.
-Смотри, дельтаплан! – Крайне неприлично тыкала она пальцем в сторону океана.
Павел Петрович не делал ей замечаний. Он и сам с удовольствием вертел головой по сторонам. Профессор посвежел и помолодел, в глазах его появился блеск. Но отель он покидал реже, чем София, которую жажда солнца с раннего утра гнала к океану. Даже песок здесь был другим. Чистый, почти белый американский песок приятно грел спину. София расслабленно дремала в удобном шезлонге, каталась на катере или потягивала шампанское в кафе на набережной.
Санта-Барбара! София качалась на упругой зеленоватой волне и  плакала. «Прощай, немытая Россия!»
Но вечером на сверкающем проспекте её обогнала, чуть задев, женщина. София посмотрела вслед стройной фигурке, и сердце у неё оборвалось. «Нет!!!» - закричала она про себя, застыв у вывески с вечным призывом пить «Кока-Колу». Её обходили справа и слева, кто-то задел плечом. Она ничего не видела. И вдруг поняла, что та женщина сейчас скроется из глаз. София неуверенно пошла вперёд. Гнусные планы её личного привидения связывались с Европой, именно там Софии предстояло осуществить их. В Москве ей казалось, что февральское происшествие в кабинете профессора изрядно напугало всех, в том числе и привидение. Еще тогда София поняла, что привидение тоже уязвимо, что его кто-то контролирует. Она даже пыталась убедить профессора не скрывать «позор», а, наоборот, заставить его сделать официальное заявление. Но Игорь следил за каждым ее шагом и бил, не оставляя следов на теле. Раздуть скандал ей не удалось бы. Сюда же её привидение добраться не могло никак, во всяком случае не так быстро. Но если она не ошиблась, встречи не избежать.
София почти догнала женщину. Светлые локоны а-ля Мэрилин порхали над плечами. Походка лёгкая и деловитая. В это время рядом взвизгнуло тормозами такси. Женщина оглянулась.
Оказывается, это была милая старушечка. Из тех американок, что в семьдесят выглядят лучше, чем иные в пятьдесят. Из тех, кто до глубокой старости щеголяют в узких белых брючках и бодро стучат шпильками по вычищенным тротуарам.
В тот вечер София вернулась в отель поздно, притихшая и подавленная.
-Сонечка, ну разве так можно? – Павел Петрович почти сердился. – Я ведь волнуюсь.
София молча прошла в ванную. Павел Петрович обиженно стучался. Она не пустила его. Но вскоре вышла, закутанная в полотенце, и сразу же забралась в постель. Глаза её, тусклые и холодные, закрывались от неподдельной усталости.
-Я перегрелась, кажется, -едва слышно произнесла она. – Завтра на пляж не пойду.
-Вот и хорошо! – Обрадовался Павел Петрович. – Я уж и скучал сегодня.
На следующий день София проспала до полудня, а проснувшись, попросила заказать обед в номер.
Они обедали вместе в непривычном молчании. Профессор ни о чём не спрашивал, в свою очередь боясь объяснений. Он никогда не заблуждался относительно чувств Софии, он жил в тревожном ожидании неизбежного расставания.
Отношение молодой супруги к нему Павел Петрович определял, как дружескую привязанность, и был благодарен судьбе уже за это тепло. Она так мила, так непосредственна. Разве может он лишить её права на все радости молодости?
После обеда профессор планировал отредактировать своё эссе, которое готовил к публикации в популярном журнале. Но погасшее личико Софии не давало ему покоя. Она жалась к нему и смотрела больными глазами, будто хотела пожаловаться на обидчика. Павел Петрович отложил рукопись и усадил Софию к себе на колени. Это было не свойственно их отношениям, внешне очень сдержанным. Но именно это оказалось ей нужнее всего сейчас – крепкое объятие и тепло сильных рук. Они сидели так долго, пока не стемнело и окна не начали темнеть.
Когда София стала задрёмывать, он осторожно переложил её на постель и хотел выйти. Она уцепилась за него – не уходи.
То была удивительная ночь. Собственно, это и была первая по-настоящему брачная ночь. Он впервые чувствовал, что нужен ей. С той ночи всё изменилось. София стала нуждаться в его внимании. Теперь она была не просто при нём. Она была с ним.
В оставшиеся два дня София уже не стремилась каждую минуту на пляж. Профессор сам вытаскивал ее на утренние прогулки. Он знал, что ранним утром океан особенно прекрасен, подёрнутый лёгким зеленоватым маревом. Пустынное безмолвие безлюдных пляжей настраивало на лирический лад, они подолгу сидели, обнявшись и любуясь первыми бликами солнца. София не выпускала руку Павла Петровича ни на минуту, заставляя его сердце трепетать от нежности.
Профессор по-своему расценил непостижимую перемену в Софии. Бедная девочка, она потерпела какое-то своё фиаско, и грустит теперь, и ищет поддержки. Павел Петрович был здравомыслящим мужчиной, он никогда не претендовал на сердце Софии, но появившейся в ней искрой участия дорожил чрезвычайно.
У них остался еще один день, но София запросилась домой.
- Ты обещал сменить плиту в кухне. – Говорила она удивлённому мужу. – Уж бытовая техника здесь - супер, а у нас...
Они вернулись в Нью-Йорк. Пока автоответчик деловито выкладывал новости, Павел Петрович внимательно просматривал обширную корреспонденцию. София в это время разбирала вещи наверху. И вдруг обнаружила на дне чемодана нетронутые новые платья. У неё похолодели руки. Собственное легкомыслие показалось ужасающим. Теперь время работало против неё.
София развесила дорогие платья в зеркальном вертящемся шкафу. Будь, что будет, но медлить более нельзя. София определила себе последний срок: неделя. И сразу же увеличила его ещё на три дня.
До следующего уикенда она вдохновенно занималась переустройством кухни, а потом устроила маленькое семейное торжество. Жареная курица была жёсткой, пирог – непропеченным, салат горчил. Но Павел Петрович получил истинное удовольствие от ужина. Он впервые за долгое время не боялся за свой желудок, и, как оказалось впоследствии, правильно делал. Хуже всего София готовила кофе, но он и его выпил, не морщась.
Лентяйка и сплюха, София стала спускаться вниз по утрам, чтобы накормить профессора завтраком. У неё появились книги по диетологии, причём готовила она, больше сообразуясь со вкусами мужа, нежели с безликими рецептами. Они стали вместе бегать по утрам и делать китайскую гимнастику в скверике напротив.
«Будь, что будет», -безнадёжно твердила София. Она была настолько напугана, что вместо запланированного бегства от Павла Петровича прибилась к нему, как отломившаяся от лодки щепочка.
 «Будь, что будет», -в свою очередь повторял Павел Петрович, малодушно оправдывая собственное бездействие. Но тревожная совесть ни на минуту не давала ему забыть о невыполненных обязательствах перед покойной супругой, чьё израненное лицо вставало перед ним в темноте каждую ночь.

*
Уютно устроив голову на широких лапах, Альма внимательно следила за танцем огня. Языки пламени отражались в её круглых коричневых глазах и в широком хрустальном кувшине на низком столике.
Лиза поставила бокал и спросила:
-Ты сам готовил глинтвейн?
Карабин подлил ей душистого напитка.
-Это единственное, что я умею делать по хозяйству.
Он сидел на пушистом ковре, прислоняясь спиной к белому креслу напротив дивана, в углу которого устроилась Лиза.
После грозы она и впрямь вернулась другой. Её трясло от холода, но внутри затаилось слабое тепло. Она безропотно позволила Дине растереть себя и закутать в махровый халат, который обернулся вокруг неё почти в два раза. В разноцветных полосатых гетрах с помпонами было удобно, как в мягких валенках. От горячего вина она согрелась, и сейчас это тепло подсвечивало изнутри, смягчая выражение зелёных глаз, обычно колючих. Волосы уже высохли и струились вдоль узкого лица шелковистой волной.
Сжимая в ладонях горячий бокал, Лиза спросила:
-А почему Карабин?
Он смотрел на неё снизу:
-Потому что КарАбин.
-Так просто? – Удивилась она. – Я думала, ты сам придумал такое героическое погоняло.
-Этому погонялу уже тридцать лет. В первом классе учительница неправильно прочитала фамилию в журнале.
Лиза невольно улыбнулась:
-Представляю, как ты был горд!
-Ещё бы. В детском саду меня дразнили Шпунтиком. Был самый маленький во дворе.
-Ты был в детском саду? Ты был маленьким?
 Зелёные глаза смеялись, искрясь от вина и огня.
-А ты думала, я всегда был гангстером?
Её взгляд надолго утонул в горькой глубине бокала.
-Ну, положим, я тоже не всегда бродяжничала.
Карабин насторожился, но она тут же сменила тему.
-А для домашних ты, стало быть, Саша?
Он усмехнулся:
-Самое время для знакомства. – И приветственно поднял свой бокал.
Они шутливо чокнулись.
-Послушай, эстетские штучки повсюду, белое ломаное пространство – ты это сам придумал или дизайнера приглашал?
Карабин пошевелил огонь в камине. Фейерверк искр отразился на его лице.
-Этот дом, Лиза, есть моё представление об одиночестве. Я горбатился с четырнадцати лет, чтобы купить этот участок.
Лиза опять нырнула в высокий бокал глазами, стараясь погасить удивление. Карабин удивлял её всё больше, и она не знала, прилично ли выражать какую бы то ни было эмоциональную оценку поступкам человека, с которым её связывает целый ряд неудобств, причинённых ему. Но он продолжал говорить, и она невольно вслушивалась.
-В детстве я пропадал на этой скале целыми днями. Рыбачил здесь с отцом. У него был баркас и три наёмных работника: я, Дина и Лёха. И уже тогда я знал, что построю здесь дом. В этих стенах не только рыбацкие доходы, но и сотни несъеденных мороженных и школьных обедов. Этот дом – я сам.
По её лицу пробежала тень.
-Твоё одиночество, Саша, имеет изящный оттенок. Бассейн наверху, ванна с видом на море, зимний сад… – «Зачем я говорю это ему?» - А ты не пробовал бесплатного одиночества? Голодного, бездомного? В разлуке с дочерью? Вдали от матери?
Он быстро пересел в кресло напротив, мгновенно включаясь в дискуссию.
-Ты извини, конечно, но бесплатного ничего не бывает. Всё в этой жизни надо заработать. Или заслужить.
-Или вляпаться неизвестно во что! – Крикнула она неожиданно.
Тонкий бокал хрустнул в её ладонях. Горячий глинтвейн обагрил светлый халат. Альма тревожно подняла голову.
Карабин молча собрал осколки. Принёс другой халат. Подложил в камин сухое берёзовое полено. Подложил фруктов в вазу. Лиза тут же принялась за сочный персик, затем попыталась разгрызть крупную косточку. Это не удавалось ей, она щёлкала зубами, прикусывая язык и дышала при этом мелко-мелко.
Карабин отобрал у неё косточку и кинул Альме. Та поймала её на лету, но тут же выбросила. Взглянула: «Ты что, хозяин?» -и оскорблено отвернулась к огню.
Лиза закрыла лицо руками. Карабин опять сел в кресло напротив.
-Вот что я тебе скажу, Лиза, -начал он тихо, но решительно. – В этом доме много халатов и бокалов, и мы можем бесконечно менять тему разговора. Но вспомни татарина. Ты отказываешь мне в первом праве мужчины – быть благодарным за спасённую жизнь. Ты не можешь думать, что мне нельзя доверять.
В этом «не можешь» ей почудился отблеск обиды. Её опять стало знобить. Она потянулась за пледом, и он быстро пододвинул его, не отпуская её взглядом.
-Значит так, Саша КарАбин. – Лиза с облегчением почувствовала прежнюю твёрдость в голосе. – После моего припадка в море ты скомандовал сестре забрать Машу, потому что боялся за свой бизнес. Мой киллер был нужен тебе по той же причине. Но теперь ты знаешь, что твой бизнес в безопасности. Завтра я уеду. Мы в расчёте.
Карабин наклонился к ней, и её вновь обдала горячая волна притягательной энергии, исходящей от него.
-Теперь ты меня послушай, Лиза. За твою голову обещаны такие деньги, что за первым киллером придет второй. Так что мы не в расчёте. И уйдешь ты отсюда только тогда, когда мы решим все твои проблемы.
Зелёные глаза стали ясными, словно их омыла нечаянная слеза. Как из-под толщи льда первая проталинка – «мы решим». Лиза привыкла думать о себе в единственном числе, не объединяя ни с кем.
Следующая секунда была другой. Будто нырнув на мгновение, она оказалась в другом мире. В нём существовало «мы», произнесённое человеком, к которому она прибилась когда-то, как та лосиха, которая вновь и вновь выходила на рельсы, пока машинисты не догадались, что животное просит помощи и не нашли рядом упавшего в яму лосёнка.
Лиза встала. Это была минута вступления в новый мир, где она была не одна. Её надо было отметить. Она принялась ходить по краю белого ковра, как Альма.
Карабин смотрел на Лизины геометрические перемещения и ему казалось, что таким образом она опять уходит от разговора. Поэтому он продолжал:
-Ты правильно вычислила день его появления – девятнадцатое октября. Это и с моими расчётами совпало, поэтому я и свернул рейс раньше на три дня. Чтобы успеть сгруппироваться. Но что ты могла одна сделать?
-У меня был пистолет. – Лиза смотрела под ноги, вышагивая. Разноцветные помпоны казались неестественно яркими на белом фоне ковра. – Я бы заставила его говорить.
-У него тоже был пистолет. Но цели разговаривать с тобой не было даже в его первый приход, когда он только собирал информацию. А уж девятнадцатого октября он пришел с вполне конкретной целью.
-Я опередила бы его.
-Я оцепил все подходы и подъезды к общаге и пристани, но не был уверен, что смогу опередить его. Твои попытки быть самостоятельной не просто смешны, но опасны!
Она остановилась перед ним. Взгляд её был совершенно невидящим. Карабин понял, что сейчас она там, где всё случилось, в точке отсчёта. Лиза сделала шаг к нему. Ещё шаг. Наконец глаза их встретились. Он показал ей на кресло, и она плюхнулась в него, повинуясь автоматически.
- Понимаешь, это невозможно объяснить.
-Объяснить, значит уже проанализировать. Пока ты просто всё расскажи.
Лиза сидела, не шевелясь.
-Я не боюсь, что ты не поймёшь. Я боюсь, что ты не поверишь. Потому что всё это – сплошной бред.
Он был терпелив.
-Бред – это дамская оценка событий.
Лиза взглянула так, будто вернулась с мороза в привычное тепло. Карабин сел удобнее, придвинувшись к ней, и от этого она вдруг успокоилась.
-Значит так. Я была домработницей в семье профессора Олейникова.
Карабин впитывал идиллические картинки из чужой жизни, пытаясь быстрым своим умом увидеть в них предпосылки будущей криминальной драмы. Однако в сумбурных воспоминаниях Лизы не было ничего настораживающего. Сплошь и рядом престарелые умники женятся на смазливых выскочках. На том мир стоит. Но Лиза вдруг подняла ладонь, как делала на уроке перед особо важной темой.
-Из этого дома надо было бежать после странного случая в подъезде. Мама даже хотела идти к профессору за объяснениями, но я отговорила её.
 Карабин рассматривал разноцветные помпоны на её гетрах, сдерживая себя. Он боялся испугать её вспыхнувшим внезапно волнением и старательно прятал глаза.
-Я возвращалась из супермаркета. У меня было столько пакетов в руках, что лифт мне вызывал охранник. Кабина открылась, из неё выскочила София и промчалась мимо меня. Обычно она приторно вежлива, но мало ли, куда человек спешит. Короче, дома я начала раскладывать продукты по холодильнику и вдруг услышала ее голос. Меня заклинило. Я пошла на голос. Это была она. Она громко ссорилась с Юлиным женихом в спальне. Потом они вместе заорали на меня, чтобы я вышла.
«Ничего себе!»
-Ошибки быть не может? – Он старался говорить спокойно.
Лиза грустно улыбнулась:
-Софию ни с кем нельзя спутать. Это называется характерной внешностью. Кукольное личико с огромными голубыми глазами. Она изо всех сил пыталась казаться взрослой, но всегда выглядела Мальвиной. У лифта была она. И в спальне была она!
-Спальня находится далеко от кухни?
-Практически на девятом этаже. Это двухуровневая квартира.
-Проход в спальню изолированный?
-Нет, конечно. Нижний холл совмещён с кухней, а лестница закругляется прямо над ним.
-Опередить тебя она не могла?
-Нет! Я ведь не раздеваясь прошла в кухню. Но даже если каким-то образом она оказалась бы вслед за мной или вместе со мной в квартире, то незаметно подняться в спальню не могла. Лестница просматривается отовсюду.
Карабин отошёл к камину, чтобы скрыть смятение. Ситуация уже не казалась ему идиллической. Профессор, полностью погружённый в науку, депрессивная пианистка-дочь и простоватая Мальвина. Среда для мошеннических импровизаций самая благоприятная, как стоячая вода в тихом омуте.
-Как Мальвина объяснила подъездные превращения?
Лиза виновато опустила плечи.
-Никак. Я побоялась спросить.
Он уставился на нее с насмешливым неудовольствием.
-Во-первых, при приёме на работу София долго рассказывала, как они были недовольны любопытством предыдущей домработницы. Во-вторых, я боялась услышать что-то и впрямь страшное, что-то о привидениях или призраках.
Карабин смотрел из-под нахмуренных бровей, мелко покусывая губу и стараясь выглядеть невозмутимым.
-А что за жених? Мальвине было что делить с ним?
Лиза подивилась тому, как точно он схватил суть.
-Ему было лестно считаться женихом дочери профессора Олейникова, но он и Софии оказывал знаки внимания.
«Опять сексуальные домогательства!» - сморщился Карабин.
-Банальный треугольник?
-Если бы так просто. -Лиза опять уцепилась за пушистые помпоны. - Он не ухаживал за Софией. Он просто зажимал её по углам. При этом считал, что осчастливливает бедную женщину. Игорь очень нравился сам себе. Он и ко мне приставал.
«Ну, тут ему явно не светило», -подумал Карабин со странным удовлетворением.
-Долго приставал?
-Один раз.
Лиза взглянула удивлённо – что, мол, не понятно? Он смутился. В самом деле, все романтические перспективы определяются с первой попытки, а потом это всего лишь игра в «ну-ка отними».
Пауза была неловкой. Оба вспомнили старпома. Лиза отвела глаза.
-Итак, что произошло в вашем дворянском гнезде?
Она надолго замолчала. Что, если выложить ему одним предложением всё? «Он сочтет меня дурой…» -обреченно думала Лиза, взяв в руки персик. Волнуясь, не заметила, что надавила слишком сильно. По пальцам потекло.
Карабин протянул ей салфетку. Лиза вытерла липкие пальцы и вдруг улыбнулась. «Глупее, чем я есть на самом деле, я вряд ли смогу показаться...»
Он пошевелил угли в камине. Подложил несколько поленьев. Пламя вспыхивало мгновенно, облизывая сухое дерево со всех сторон.
Альма заняла его кресло, разложив на нём холёную шелковистую мощь. Карабин погладил её и переместился на диван ближе к Лизе.
- Давай по пунктам – кто, что, когда. – Он слегка потянул за широкий пояс халата.
Его простецкий фамильярный жест означал, наверное, -я здесь, я слушаю.
-Ну что ж, ты сам напросился. – Лиза выпрямила спину, хотя по плечам пополз предательский холодок. -Сейчас ты вдоволь насмеёшься.

*
Карабин смотрел иронично, почти весело.
-Дело в том, что я с детства больна графоманией. – В других обстоятельствах это признание и впрямь рассмешило бы его. -Сколько себя помню, всегда что-то сочиняла. Придумывала приключенческие истории и рассказывала всем, кто хотел слушать. Ты вот Шпунтика детсадовского помнишь, а я – себя перед группой на стульчике. А в пионерском лагере тихий час вообще был моим звёздным часом, у меня даже был секретный список страшилок «про расследование». Вот и накаркала себе детектив. – Лиза смотрела в огонь с сожалением. – С годами сочинительство стало потребностью. Короче, у меня вышло две книжки в тонком переплёте на скверной бумаге. Они потешили мамино самолюбие. Ну и материально поддержали, я сразу холодильник, стиральную машину и посудомойку купила. Я заканчивала третью рукопись, когда начала работать у Олейниковых. Собственно, всё произошло потому, что София разрешала мне пользоваться компьютером профессора. Вернее, трагедия всё равно случилась бы, но без моего участия. Тебе интересно?
Но Лиза и так видела – ему интересно.
-Иногда Олейниковы уезжали в подмосковный санаторий. В такие дни они просили не оставлять квартиру, и тогда я практически жила у них - печатала в кабинете Павла Петровича. За ночь набирала до двадцати страниц. Ставила рядом термос с кофе и работала. В тот раз я тоже пришла на сутки. Закончила дела и села за компьютер. Работала долго, до утра. Я спешила, я связывала с той рукописью большие надежды. Я очень устала, засыпала за столом. Еле доплелась до дивана и рухнула под плед у дерева, буквально утонула в подушках. Если бы я ушла к себе...
Лиза закрыла глаза.
Карабин не торопил её.
Сонно вздохнула Альма, словно подгоняя Лизу – пора укладываться.
-На столе Павла Петровича стояли янтарные часы. Последнее, что я помню, перед тем, как уснуть, это светящийся циферблат: 05.45. Я еще не успела уснуть, когда услышала шорох, звук открывающейся двери, шаги. Сон слетел от страха. Из-под шелковой подушки я увидела женщину. Она подошла к сейфу в углу, но не по прямой, а по стеночке за диваном. Открыла сейф, взяла что-то. Сдвинула рукав, посмотрела на часы, повернувшись к окну. Достала из кармана телефон. Набрала номер. Сказала: «Готово». Убрала телефон и пошла к выходу, опять описав странный зигзаг – за диваном. Мне даже показалось, что она замешкалась надо мной. Я думала, умру от страха. Потом – стук двери, удаляющиеся шаги, далёкий щелчок замка. На часах было 05.55. Всё.
-И ты не закричала? Не вызвала охрану?
-Мне и в голову не пришло, что это воровство. Я и не знала, что красивая тумбочка в углу – это сейф. Вытирала с неё пыль, меняла воду в вазе для цветов.
-А что же тебе пришло в голову, когда ты увидела чужого человека в доме?
-Не язви! В том-то и дело, что это был свой человек. Это была Гаянэ, подруга Софии. Гаянэ подолгу гостила у них. Иногда оставалась ночевать, иногда заявлялась с самого утра. Она считала Олейниковых чем-то вроде личной собственности. Профессор очень не любил её, но был зависим от денег её отца. Тем утром я так и подумала, что она приехала за чем-то для Софии или за чем-то своим, это вполне могло быть. Она постоянно забывала свой мобильник, я его искала по всему дому. Однажды потеряла сумочку с документами. Мне пришлось всё бросить и искать, потому что она шарила везде и ругалась. Представляешь, сумочка нашлась в её же машине, её принёс телохранитель. Профессор ещё и извинялся перед ней. Я хочу сказать, что Гаянэ могла что-то искать у Олейниковых. Это было не раз. Это было в порядке вещей. Единственное, что царапнуло спросонья – почему она приперлась в такую рань.
-Допустим. Хотя допустить такое можно именно спросонья. Искать что-то в доме подруги под утро? Допустим. Но почему ты не обнаружила своего присутствия?
-Не могла я! – Лиза разжала ладони, и помпоны запрыгали у колен. – Она считала меня холопкой... Я всегда боялась ее... Благо, надо мной кустилось это огромное дерево... Она не заметила меня.
Карабин представил, как миниатюрная Лиза испуганно смотрит из темноты, затаившись среди подушек.
-Может, тебе всё приснилось? – Он толкнул её плечом.
Он хотел разрядить атмосферу, но тоска замутившихся глаз остановила его, шутка явно не удалась.
-Ладно, извини. Значит, ты оказалась свидетелем ограбления. И судя по тому, какая на тебя открыта охота, у тебя не хватило ума не светиться со своим свидетельством. Так? – Его голос был насмешливым, но глаза смотрели серьёзно.
-Хуже, Карабин. Когда обнаружилась пропажа, я и не вспомнила о ее странном визите. Я о нем не думала даже тогда, когда Юля билась в истерике, а профессор лежал, схватившись за сердце. Даже когда приехала Гаянэ, и они наперебой начали ей рассказывать об ограблении, я все еще не догоняла, -Лиза постучала себя по лбу, -что воровка вот она, рядом.
У него вытянулось лицо. Он испытал настоящий шок. Сама не подозревая, Лиза в один миг объяснила ему, как всё серьёзно.
Карабин всё-таки согнал Альму и сел напротив, чтобы лучше видеть её.
-И когда же тебя осенило? -спросил он, наклонившись вперёд.
-Меня так и не осенило бы, если бы Гаянэ случайно не обмолвилась о том, что все дни, пока их не было, звонила, хотела пригласить куда-то. Короче, она их ждала и приехала, потому что они вернулись. Получалось, что она специально подчеркнула – пока вас не было, я не заходила.
-Стоп! – Перебил Карабин. – Ты все-таки сбилась на анализ. Давай-ка с этого места, как говорят в кино, подробнее.
-Ну вот, я и говорю, Олейниковы вернулись через три дня. – Лиза опять начала дрожать, но, сделав усилие над собой, решила не останавливаться, чтобы выдать всё до конца. – Все случилось во время пятичасового кофе. Я еще не вошла с подносом, как услышала Юлин крик. Вхожу. Вижу – опрокинутый столик, Юля перед портретом Ольги Олеговны и Павел Петрович на полу у сейфа с таким... чёрным ужасным лицом. Сидит, раскачивается и сжимает голову руками. София тоже что-то кричит, мечется между ними. Сначала ничего невозможно было понять. Потом я разглядела дыру на портрете. Прямо на месте лица. У Юли началась истерика. Профессору стало плохо. София послала меня за сердечными каплями...
Лиза замолчала, беспомощно глядя на Карабина, будто он мог что-то объяснить ей.
-Оказывается, из сейфа исчезло бриллиантовое колье Ольги Олеговны. А к вечеру, когда София прошлась по квартире, обнаружилась ещё одна пропажа. Из Юлиного шкафа пропала концертная пелерина Ольги Олеговны. Бриллиантовое колье и пелерина были на ней во время последнего концерта.
-Она умерла во время концерта?
-Да. Остановилось сердце. Выходило, что семь лет спустя покойница побывала в доме и забрала то, что было ей всего дороже. А портрет испортила в знак протеста против молодой жены.
-Так. Договорились. – Карабин передёрнул широкими плечами. – Я надеюсь, у тебя не снесло башню от этого круговорота вещей умершей женщины?
-Ещё как снесло! Что ещё можно было подумать? Юля кричала отцу: «Мама обиделась на тебя!» Я пыталась вспомнить хоть одну молитву. Меня особенно напугало то, что профессор категорически запретил звонить в милицию. Мы все были в таком состоянии...
-Что вам только и оставалось плакать и молиться. Я слышал, есть молитва от воров. Хотя, в вашем положении читать её было поздно. Можно было подуть на кофейную гущу.
Лиза почувствовала зарождение смеха где-то в горле и ужаснулась этому.
-Ты что, шутить будешь?
-Короче, кто первый дотяпал, что кладбищенский бред имеет пошлую денежную основу?
-Наверное, всё-таки я.
-Если я правильно понял, отсюда начинается самое интересное?
Лиза согласно кивнула. И начала послушно перечислять события того дня.
-Я сидела на лестнице у кабинета. Ждала каких-то распоряжений, но все метались в панике. Юля рыдала, София лежала в кресле, как неживая. Профессор всё раскачивался и твердил то «какой позор», то «ничего не предпринимать». Я сидела на верхней ступеньке и слушала, как они ругаются. Кошмар...
-А ругались в кабинете на какой предмет? – Карабин не дал ей сбиться.
-Юля порывалась звонить в милицию, а Павел Петрович ей не разрешал. Никакой огласки, позор, сами разберёмся. Всё вокруг этого. И вдруг появилась Гаянэ. Она всегда так – без приглашения, без звонка. Я открыла. Она оттолкнула меня и пошла наверх. Несколько раз оглянулась, как на дуру. Я действительно выглядела, как дура... Юля кинулась к ней. Вообще она терпеть не может Гаянэ, а тут прямо повисла на ней.
Альма давно спала, чутко дёргая влажным антрацитовым носом. Камин трещал едва слышно, и томно вздыхало в темноте неспокойное море. Лиза невольно прислушиваясь к внешним звукам, словно напоминая себе – она не дома, она где-то «в предлагаемых обстоятельствах», из которых все еще нет выхода.
-Они переместились в Юлину спальню. – Продолжила Лиза через минуту. -Юля опять показывала плечики, на которых висела пелерина в прозрачном чехле. Опять плакали и причитали. Гаянэ обещала поднять милицию, профессор твердил «никакой огласки», Юля орала на Софию, что всё из-за неё, София мычала … Потом профессор отобрал у неё телефон и выбросил в нижний холл. Я услышала «не звонить» или что-то подобное. Телефон разбился об рояль… Потом они словно обессилели. И во время этого затишья Гаянэ завела разговор о том, что ждала их, чтобы пригласить на какой-то банкет. – Лиза сжала виски и заговорила шепотом, выделяя каждое слово. – Я все поняла. Я все вспомнила.
-Ну, и как выглядело твое разоблачение? – перехватил инициативу Карабин, предвидя самое плохое.
-Очень просто. – Лиза потерла слезящиеся глаза и поморгала ими. – Я дождалась, когда Гаянэ выйдет из комнаты и сказала ей, чтобы она немедленно вернула колье.
Карабин улыбнулся. Отличницы все такие. Честные до глупости.
-И что она тебе ответила?
-Ничего. Она сходу ударила меня кулаком в нос. Очень сильно. На этом наши объяснения и закончились.
-То есть как?!
 -А вот так. Она прошагала мимо меня, даже не оглянувшись. Знаешь, Саша, я провела много часов в бесполезных попытках найти логическое или психологическое обоснование ее реакции.
-То есть, она не приняла всерьез твои слова?
-Суди сам. У меня хлынула из носа кровь. Пока я на лестнице вытирала лицо передником, София спустилась к Гаянэ с мокрым полотенцем, повязанном вокруг головы. Они разговаривали внизу обо мне, потому что Гаянэ кивала на меня и крутила пальцем у виска. Так вот реакция Софии совсем удивительна. У нее было красное и распухшее от слез лицо, но услышав Гаянэ, она мгновенно побелела. Она очень испугалась. Однако, она не кинулась ко мне за объяснениями, не позвала ни Юлю, ни мужа. Я ничего не понимаю…
Карабин смотрел на нее. Он тоже ничего не понимал.
-И что же дальше? – Растерянно спросил он.
-Когда Гаянэ вернулась в кабинет, я ясно слышала ее ругань – Лизка дебилка и прочее. Я все ждала, что профессор потребует объяснений, но  меня никто не звал. Гаянэ побыла еще немного и уехала. Проводив ее, София позвонила все-таки куда-то с домашнего телефона и вернулась в кабинет. Юле опять стало плохо, опять начался скандал. И я… ушла…
Карабин вскочил, ошеломлённый. Альма трубно гавкнула спросонья и завертелась у его ног – кого хватать?
-Больше ты их не видела?! – Он навис над Лизой.
Лиза виновато кивнула:
-Понимаешь, это был массовый психоз. Какая-то коллективная невменяемость. Общий вой, как на похоронах. Было так страшно... Я ведь и про тот случай в подъезде вспомнила! У меня всё смешалось… В общем, я не просто ушла. У меня было такое чувство, что я спасалась бегством.
-Их психоз вполне объясним. -Он сел и Альма улеглась перед ним, недовольно поскуливая: никакого покоя. – Но твоё «бегство» -это большая глупость.
-Почему? – У Лизы обиженно вытянулось лицо.
-Фактически ты призналась, что присутствовала при ограблении. Неизвестно, только ли присутствовала. – Он сделал выразительную паузу. -Попыталась свалить всё на кого-то и после этого исчезла.
Такого поворота Лиза не ожидала никак.
- То есть, моё положение даже хуже, чем я представляла до сих пор? -Она улыбнулась той страшной улыбкой, которая пригвоздила его к двери каюты.
-А ты подумай. Бегут виноватые. Или, -он расправил плечи, будто приготовился к следующему раунду, -это не всё?
Лиза вздохнула, сжимая широкий ворот халата тонкими руками.
-Для меня всё только начиналось.
Карабин уже не пытался прятаться за спасительную иронию.
-Говори.
-Я примчалась домой в девятом часу. Машенька уже спала. Мама ушла почти сразу. Я сидела на кухне и думала. И, знаешь, я успокоилась. Я знаю то, что знаю я. А именно – Гаянэ забрала из сейфа нечто. Я решила разговаривать с Олейниковыми, когда уляжется истерика. Я думала, что профессор обратится всё-таки в милицию, всех начнут опрашивать, им придётся мне поверить. Вот тут и начинается мой личный бред. – Лиза на миг зажмурила глаза. -В дверь позвонили. Потом начали барабанить. Потом я услышала голос Гаянэ. Она кричала на весь подъезд. Я открыла. Она ввалилась. Злая, здоровенная. Она схватила меня за горло. Начала орать, что я «набрехала», что «уроет меня за брехню». Я тоже кричала, что я никогда не брешу и что всё знаю про пятнадцатое февраля, что я сама её видела той ночью. Она сразу замолчала. И вдруг стала зеленеть. Она стала вся зелёная, особенно толстые губы. Она рухнула передо мной на колени. Лежала на полу и молчала. Я пыталась её поднять, но она была страшно тяжёлая. Кое-как она встала. Её корёжило. Она сказала, что обеспечит меня на всю жизнь, если я никому не скажу. Она ушла. Когда я немного пришла в себя, то обнаружила в руках несколько стодолларовых банкнот. Не знаю, когда она мне их сунула. Я побежала за ней. В голове стучало, что это взятка. Я помыкалась в тёмном дворе, но не нашла Гаянэ и вернулась. Было тихо, значит, Машенька спала. И тут я увидела...
Лиза опять встала, вытянув руки по швам, как перед присягой. Карабин чувствовал, что у него взмокла спина. Он легонечко толкнул её ладонью, и она опять села, глядя перед собой торжественно, будто видела священный алтарь.
-В зале горел торшер. Обычно он освещает всю комнату ровно. Я увидела, как в проходе на полу возникла ломаная тень. Кто-то на миг загородил свет. Сзади меня была входная дверь. Я могла бы убежать, но в детской спала Машенька. Я сделала всё очень быстро. Недаром всю жизнь читаю детективы. Или сработал инстинкт самосохранения. Я прошла в спальню. Подоткнула под своё одеяло Машиного огромного дельфина, он всегда лежал поперёк кровати. Сорвала с головы свой шиньон… Иногда я прикалывала к волосам пышный хвост, как у Анжелики… Я сняла шиньон и устроила так, будто человек уткнулся в подушку. Дверь открывалась на меня. Я затаилась между шкафом и дверью и выключила свет. Дверь приоткрылась. Просунулась рука с длинным пистолетом. Теперь я знаю, что это был глушитель. Было всего два выстрела. Оба в голову, то есть, в шиньон. Если бы рука повернулась в сторону детской кроватки, я бы размозжила её дверью, я бы вырвала пистолет, не сомневайся. Но на этом всё и кончилось.
Карабин подался вперёд.
-Ты видела того, кто стрелял?
Лиза не чувствовала слёз. Они медленно стекали по лицу. Она всё ещё была там, рядом с убийцей, поэтому ответила не сразу:
-Да. Это была София.
Карабин резко откинулся назад.
-Бред какой-то...
Лиза грустно улыбнулась, возвращаясь в реальность и вытирая слёзы широким поясом халата.
-Ты уже не считаешь, что бред, это дамская оценка событий?
Они долго молчали.
Камин потух, и в белой комнате становилось зябко.
Нахмурившись, Карабин вычислял что-то, и судя по его лицу, в его расчётах многое не сходилось.
-Видишь ли, Лиза... -Карабин говорил с расстановкой, прокручивая в голове нечто неповоротливое. – Бриллианты имеют свойство оставлять следы на земле, иногда – кровавые. Моё чутьё гангстера говорит мне, что это не простое колье.
-Тебе просто нравится слово – гангстер. Но сейчас другой случай. Колье очень необычное, но никакого кровавого следа за ним нет.
-У тебя было время понять, что я вырос из детских игр в крутизну. – Он помолчал, тяжело додумывая что-то. – В чём заключается необычность колье?
-Оно имеет историческую ценность, является национальным достоянием и принадлежит государству. – Как по писанному зачастила Лиза. Это был вопрос вопросов, и именно этот вопрос и был предметом её личного дознания. Добытые во время гостиничного затворничества сведения жгли и мучили изнутри, делиться ими оказалось великим счастьем. -Павел Петрович Олейников владел им временно, не на правах собственника, а как бы вещью, взятой напрокат. Страховой депозит, внесённый им, составляет один миллион долларов, но он не отражает реальную стоимость колье.
Смуглое, овеянное всеми ветрами его лицо приобрело пепельный оттенок. Последний раз так страшно Карабину было в армии, когда ему пришлось сажать вертушку на стволы душманов. Голос Лизы вернулся к нему не сразу.
-Тогда я ничего не знала об этом. Слышала вскользь, что колье описано в какой-то специальной литературе. Уже здесь, в гостинице, я перемолотила кучу справочников и узнала, что оно хранилось в Эрмитаже как редчайший артефакт. С девятнадцатого века колье является фамильной ценностью князей Олейниковых. Павел Петрович во всех анкетах так и писал: «Из дворян». Помнишь, раньше была графа – социальное происхождение? Режим не пощадил отца Павла Петровича, но его самого спас талант учёного-физика. Он консультировал какие-то секретные разработки ядерщиков… Семья профессора ни в чём не знала отказа. Кроме одного – вернуть фамильную драгоценность, подаренную ещё прадеду Павла Петровича самим царём за заслуги перед отечеством. Профессор склонен считать это легендой, но так или иначе, колье переходило из поколения в поколение. После революции, как водится, всё конфисковали, что-то распродали, что-то вывезли за границу. Но это колье уцелело. – Лиза говорила быстрыми, давно заученными фразами. -Из частной коллекции оно перекочевало в Эрмитаж. Профессор боролся за него. Писал лично Хрущёву, потом Брежневу. Объяснялся и с Фурцевой, и с дирекцией Эрмитажа, но какой смысл судиться с государством? -Лиза спешила, словно боялась, что он потеряет интерес к её злоключениям. -Когда Ольге Олеговне было присвоено звание Народной артистки, он вновь писал в Кремль, уже Горбачёву. В конце концов Павлу Петровичу предложили компромисс – внести страховку на определённый срок. Такая практика существует. Например, на таких условиях музыканты пользуются инструментами Страдивари – скрипками, виолончелями.
-Да, но там страховку вносит государство. И оно же обеспечивает охрану.
Карабин припоминал что-то из рассказов Дины, которая в свое время была неплохой скрипачкой, да так и осталась «подающей надежды».
-Эксклюзивные скрипки работают, приносят огромный доход. – Лиза говорила уверенно, потому что хорошо знала суть дела, изучив её по прессе и справочникам во время многочасового бдения в читальных залах. -А фамильные бриллианты, выходит, всего лишь ностальгический сувенир. Короче, Павел Петрович продал загородный особняк, две машины, большую коллекцию дорогих картин и в восемьдесят пятом году внес страховой депозит на двадцать лет. К истечению этого срока он надеялся что-то ещё предпринять, но, как говорится, судьба распорядилась иначе.
-Какова номинальная стоимость колье?
Лиза с готовностью выдала заученную информацию:
-Номинальная и реальная стоимость – не одно и то же. Историческая ценность также имеет материальное выражение, и, боюсь, что оно значительно превосходит номинальную стоимость. Поэтому реальную стоимость колье может определить только комиссия квалифицированных экспертов.
Карабин залпом допил уже холодный глинтвейн из кувшина.
-Нормально. – Хрипло сказал он.
Альма положила голову ему на колени, пытливо глядя в глаза. Она нервничала, чувствуя состояние хозяина.
 -Завтра мы попробуем разобраться в… этом... – Он сделал круговой всеобъемлющий жест рукой, словно зрительно обозначил масштаб проблемы. – На сегодня заседание закрыто.
Лиза почувствовала усталость и облегчение одновременно. Дремлющее в ней знание чужих тайн вырвалось так внезапно, и это оказалось сродни свежей силе мощного потока. Уходя в комнату, приготовленную Диной для нее, Лиза оглянулась на Карабина с робкой благодарностью. Но он уже забыл о ней. «Неисправимый мужлан. – Подумала Лиза. – Мог бы пожелать спокойной ночи».
Какое-то время Карабин сидел у остывшего камина, мрачно глядя на холодную золу. Потом вышел на тёмную террасу. Он стоял у каменного парапета, вглядываясь в непроглядную даль. Впервые море оказалось ему мелким и невыразительным. Он перевёл взгляд на линию фонарей, вытянувшихся внизу в цепочку блёклых светящихся пятен. В такую погоду их свет всегда казался безнадёжно тусклым.
-Выходи. – Сказал Карабин, не оборачиваясь.
Лёха неслышно отделился от темноты.
-Всё слышал? – Глухо спросил Карабин, когда он подошёл, шурша сигаретной пачкой.
Щёлкнула зажигалка. Дрожащий огонёк на миг вырвал из темноты лицо Лёхи и его глаза, белые от ужаса.

*
В лесу узкая колея начала петлять. Где-то рядом было болотце – «Форд» смачно хлюпал колёсами, сердито выбрасывая липкие фонтаны густой жижи. Костя остановил машину, и вытащил Руслана за шиворот. Протянув его по мокрой земле от дороги, он опять замахнулся. Но вдруг отлетел, грохнувшись затылком об сучковатый ствол дуба, и сполз, обдирая кожаное пальто в клочья.
-Хватит, Костян. Я дал тебе себя побить.
Руслан стоял над ним, вытирая кровь с разбитой губы. Костя кинулся на него с земли одним отчаянным прыжком, но с разлету наткнулся на выброшенную руку. Второй удар об дуб был сильнее. Костя крякнул носом и медленно осел. Дорогое пальто трещало по широкому стволу, оставляя узкие полоски на острых сучьях. Но Руслан знал – опять кинется. Он всегда бросался в драку, как в хоровод, беспорядочно размахивая руками и закрыв глаза. Глядя на него сверху, Руслан некстати вспомнил, как его отшвыривали от обезьянника, в котором выловленный на рынке с картами десятилетний цыганенок дожидался воронка. Сержант легко откидывал хлипкого Костю к стене, а тот, глотая слёзы, снова и снова кидался на решётки: «Дяденька, отпустите его, нас мамка ждёт!» Над ними потешались: «Мамки у вас разной масти».
На заднем сиденье «Форда» Руслан нашарил «Шампанское», открыл его и сел рядом с Костей. Сделав жадный глоток, сказал:
-Учил я тебя, учил – никогда не бей по лицу. Всё без толку.
Костя смотрел туда, где в темноте должна быть голова Руслана.
-Всё равно убью, гад. Дай срок.
Руслан протянул ему бутылку.
-Я год тебя искал! – Костя говорил в темноту звенящим от ненависти голосом. – Тебя все наши ищут!
-Плохо ищут. – Ответил Руслан с придыханием.
Услышав хрипловатые длинноты, Костя будто увидел, как напряглась его шея и дрогнули смуглые скулы. Это было равнозначно рыданиям, потому что собственно плакать Руслан не умел. За всю жизнь его слёзы Костя видел два раза.
В седьмом классе Костю увезли в больницу с жутко запущенной чесоткой, хотя эпидемия в детдоме отполыхала быстро. Медсестра мазала вонючей серной мазью всех, потому что чесались все, даже Антоныч. Пока весело жгли постельное бельё, кипятили с хлоркой трусы и майки, Костя лежал в лазарете с очередной ангиной. Инфекция настигла его позже, он тщательно скрывал её и довёл болезнь до самой кошмарной стадии. Слова медсестры звучали, как приговор: стационар, кожвендиспансер. Руслан был уверен, что Костю увозят навсегда, настолько плох тот был. Он бежал за машиной и плакал, сжав зубы. Бритая Костина голова в струпьях и расчёсах торчала из окна, пока машина не скрылась из вида. Причём сам он орал во всё горло, захлёбываясь слезами.
Второй раз Руслан явил миру слёзы, когда Ирина исчезла со своей короной после конкурса красоты. Лысый мужик из жюри вьюном вился возле Ирины, обещал золотые горы, обещал заграницу и карьеру. Она появилась в детдоме через несколько дней с двумя прозрачными чемоданами, в которые были изящно упакованы шелковистые шубы – одна голубоватая, вторая попушистей и потемней. Серьёзные мужики в костюмах внесли за нею два телевизора, компьютер, огромный музыкальный центр, бархатную коробку с блестящими украшениями. И – неслыханное дело!!! – оставили у ворот красную дорогую машину. Ирина появилась на полдня, чтобы исчезнуть уже надолго. Блестя чёрными глазами, щебетала об Италии, о телевидении. Пробы, кастинги, съёмки. Тур, круиз, кругосветка. Портфолио, подиумы, показы. Короче – контракт!! Её фотографии разлетелись по детдому, как яркая стая разноцветных бабочек. Ирина была общей любимицей, поэтому ликовал весь детдом. Праздник прекратился внезапно. Красная машина сначала вспыхнула оранжевым пламенем, потом взорвалась желтым грибом и вскоре превратилась в сгусток чёрной копоти. Когда шок улёгся, кинулись искать Руслана. Ирина металась по этажам, по окрестностям, и глаза её сверкали, как два чёрных солнца. Уже к вечеру Антоныч сказал насмерть напуганному директору: «Надо вызывать Константина, иначе быть беде». Его привезли из Лицея, важного, вежливого, в дорогом прикиде. У него уже тогда болели глаза, хотя реанимация и прочие страсти, связанные с избиением, остались позади.
Костя нашёл его сразу: у них были свои местечки. Руслан лежал на крыше, вернее, в треугольном шалашике, соединяющем чердак и крышу. Он смотрел на звёзды. Лицо его опухло от слёз. Он грубо оттолкнул Ирину: «Ты ещё здесь?» Приехавшие за нею мужчины в костюмах взялись наводить порядок, но очень быстро оказались без галстуков и без костюмов. Раскидав их, а заодно и Ирину с Костей по крыше, Руслан ушёл. Нашли его лишь через пару недель в таборе, и то случайно. Младшим удалось выследить на рынке пьяного, лохматого Русика, их кумира, их героя, их Рембо. Костя привёл дрожащую Ирину в табор. Он сказал, что его направляют учиться во Францию. Что карьера Ирины – это и его дело тоже. Что у неё сейчас достаточно денег, чтобы уехать с ним, но это значит, что в свой мед она не попадает. Что, если Руслан отказывается от неё, то он, Костя, в свою очередь отказывается от него, что больше не будет с ним знаться. И здороваться не будет. С детства угроза «перестать здороваться» казалась Косте высшей мерой наказания. Ещё он сказал, что Ирина не дала ни малейшего повода для оскорбления и что каждый судит в меру своей испорченности. «Пусть едет, куда хочет», -ответил Руслан. И подняв, наконец, на неё свои «невыносимо синие» глаза, в которых не было ничего, кроме невыносимой боли, добавил: «На своей машине». Костя ушёл. Ирина осталась. В ту ночь она стала его женой. Они думали – навсегда.
...Костя глотнул тёплого шампанского и сплюнул с отвращением.
-Всё равно убью.
-И здороваться не будешь?
-Как ты мог?
Руслан молчал.
-Её отчислили из института. Она чуть не умерла в больнице.
Руслан молчал, никак не выделяясь из темноты. Его будто и не было рядом. Костя не слышал даже его дыхания.
-На что ты позарился?! – Истерически завизжал Костя, не справляясь с прыгающим голосом и брызгая в темноте слюной. -На богатство этой кобылы?! Рус, этого не может быть!!
Железная лапа обрушилась на Костю в темноте, как кувалда. Руслан сжал ворот его тяжёлого кожаного пальто и тряхнул, как чучело, набитое соломой.
-Повтори, Костян. Повтори, но слушай, что говоришь. Богом прошу, слушай.
«Этого не может быть», -мысленно повторил он.
-То есть...Ты хочешь сказать, что тебя заставили? – Костя ещё раз попытался оторвать от себя его ручищу. – Зачем ты им нужен, безродный цыганча?!
Руслан слегка прижал его к стволу, под которым они сидели, и у Кости затрещали рёбра.
-Ты же умный был, Костян! Или тебе во Франции мозги высушили? Сложи два и два!
Костя перестал извиваться.
-Я понял. Ты им рожей подошёл. И что? Тебе угрожали? Ты боялся? Ты сломался?
Он вновь начал отчаянно махать и двигать конечностями, как пришпиленное к гербарию насекомое. Руслан слегка стукнул его об ствол. У Кости из глаз посыпались искры. Ему казалось, он видит их в темноте.
-Тебя били? Тебе было больно? Может, тебя вообще обещали убить?
-Обещали. Убить. Не меня.
Вот так перестаёт дрожать пронзённая булавкой бабочка, когда понимает – это конец.
-Иру? Ирину?
Руслан толкнул его в темноту.
Костя лежал, чувствуя лицом холодные травинки. Лес уже готовился отойти в безмолвие, но ещё хранил себя в запахах. Терпкий аромат дубовой коры плотно стелился в темноте, сливаясь со стойким духом сырого валежника. В лоб упёрлось что-то твёрдое. Жёлудь, вяло догадался Костя. Мокрая листва укрывала землю плотным прелым слоем, в котором продолжалась какая-то своя жизнь. Что-то шуршало, попискивало, цеплялось за остатки тепла.
Ненавидеть Руслана было проще. Ещё минуту назад всё было проще. Теперь из какофонии горьких лесных запахов и ночных шорохов поднялось, как смрад из болота, ощущение непоправимой беды. Беда проникала в него через острые сучки, впившиеся в онемевшую щёку. Костя лежал ничком, и неотвратимость этого «пришла беда» просачивалась в него через лицо вместе с осенним холодом и прелой лесной влагой.
-Говори. – Услышал Костя из темноты. -Я не сошёл с ума, потому что знал – ты не посмеешь её бросить.
-Я и не посмел. Оплатил квартиру. Оставил хозяйке денег для неё. Когда вернулся – никто не мог сказать, где она.
Руслан узнавал тайком, что бывшая хозяйка новых жильцов не искала. Это позволяло надеяться на участие друга. Но это было всё, что он знал.
-Рус, ты даже не пытался объясниться с ней?
-Нет.
Всё было ясно. Костя пытался. И это было самым страшным воспоминанием в его короткой жизни.
-Как ты нашёл её?
-Через вокзальных бродяг. Подойти побоялся. Если не пошла ни к кому из наших, значит и мне было не время. Ты понимаешь?
Руслан понимал. Он слишком хорошо знал Ирину.
-Я договорился с бабкой одной из ЖЭКа. Заплатил хорошо, договорился с её начальником. Оплатил все его налоги и долги. Короче, Ира работает дворником. У неё есть комната. И... садик.
-Мальчик?
Костя пожал плечами.
-Как ты хотел.
В промозглой темноте высветилось болезненное личико Тимура, его худенькие ручки и ножки, словно прозрачный синюшный животик. Руслан всегда удивлялся, как велика его любовь к этому слабенькому человеческому червячку с крошечными пальчиками. Но он удивился бы ещё больше, если бы узнал, что все дети разные и что Иринин «мальчик» крепче и сильнее Тимура, как лесной дубок против декоративного деревца.
-Я долго выжидал, потом начал писать. Звал к себе на фирму, предлагал восстановиться в институте. Она не ответила ни разу.
-Ты подписывал конверты?
-Нет... – Удивлённо ответил Костя, и понял смысл этого вопроса, еще не договорив. И добавил упавшим голосом. – Просто клал в пакет с продуктами...
-Значит, не ответит. Она думает, это от меня.
Костя ударил себя по лбу. Но сожалеть было поздно. После долгого молчания он сказал:
-Теперь ты говори. Почему ты? Почему тебя? Чем тебя зацепили?
И сразу же тишина вокруг них стала другой.
Он опять понял, не договорив.
Тишина сгустилась и подступила вплотную к горлу. Косте стало трудно дышать. Он ещё не угадал ответ. Но звериное чутьё сироты-беспризорника, вынужденного с малолетства царапаться по взрослой жизни без заботы и ласки, ожило. Расширенными глазами он смотрел в темноту. Не видя Руслана, вслушивался с нарастающей тревогой.
Руслан молчал.
Костя протянул онемевшую руку в его сторону.
Руслан сидел, уронив голову.
Костя пополз от него. Прелые листья липли, набиваясь за шиворот.
-Лучше бы я умер... – Прошептал он тихо, но Руслан услышал его.
-Костян!
-Я знаю, ты ночь стоял на коленях перед реанимацией. Ирка запретила рассказывать мне, но я сам видел тебя. Сверху, из тоннеля. Я слышал -ты клялся моими глазами, что больше не будешь играть. Лучше бы я умер.
-Костян!
-Я знаю, я умирал. Я и свет в тоннеле видел, и маму. Меня не Иркины деньги спасли. Меня ничто бы не спасло. Глазник сказал – «спонтанное выздоровление». -Костя монотонно говорил сам с собой, сжимая жухлую листву. -А я сам заставил себя вернуться, хотя в тоннеле не было боли. Волевым усилием. Чтобы ты помнил о клятве.
В тот раз Руслан, как обычно, прятался в таборе. И хотя там могло бесследно сгинуть целое племя, к примеру, латиноамериканских индейцев, в тот раз нашли бы точно, не помогла бы и круговая порука многочисленных сородичей. Слишком большим был долг. Костя сам вышел к браткам, свято веря в действенную силу словесных аргументов. Однако, его миротворческие речи слушать не стали, и, приняв за самого проигравшегося, били долго и весело. Костя не отрицал и не утверждал, что он - это он. И получил сполна. Пока Руслан рвался под замком в дальнем сарае, куда его предусмотрительно засунули свои, Костя исходил кровью. Когда же дверь была сорвана с петель, всё давно утихло. Костю не стали добивать только потому, что он не отбивался сам. Не умел. Будь на его месте Руслан, все кончилось бы тихой смертью никому не нужного детдомовца. От кровопотери начались какие-то, вроде бы, необратимые дела, а сильное сотрясение аукнулось осложнением на глаза. Но всё обошлось. Чудом. Все считали, что Руслан вымолил Костю у Бога. А заодно – прощение себе.
-Ты убил меня во второй раз.
-Костян!
-Ты всех нас убил. Живи, как знаешь. -Костя поднялся с земли. -Ирку не брошу, а тебя больше знать не хочу.
-Живи? – Руслан тоже встал. – Ты, думаешь, я буду жить?
-Твоё дело.
-Я отвёл себе год. Если не соскочу, всё кончится.
-Как хочешь.
Костя на ощупь двинулся к машине.
-Выслушай хотя бы!
-Что ты можешь сказать?! – Заорал Костя, отталкивая его. – Что ты, рожа воровская, можешь сказать?!
Руслан обнял дуб, вжимаясь в него всем телом.
-Я ждал тебя. Я знал, будешь искать. Сам не мог, меня пасёт её брат. Помоги, Костян.
Костя растерялся.
Он боготворил Руслана с детства, пытался подражать, пытался быть похожим. Мазал лицо кирпичной крошкой, чтобы быть смуглым, отпускал белобрысые волосёнки до плеч. Волосы висели жалкими бесцветными ниточками, он стягивал их в куцый хвостишко, Ирина умоляла его постричься. Он учился ходить в развалку и грубо заигрывать со старшеклассницами. Азарт игрока в Руслане пугал его, он потратил много сил на борьбу с ним, но посторонним не позволял никаких комментариев на эту тему.
После его первого оглушительного успеха на фирме Руслан отказался от предложенных денег, хотя они здорово перебивались с Ириной. Он вообще никогда не слышал от Руслана – «помоги».
Мрак чуть развеялся, словно ветерок пробежал по верхушкам.
Костя судорожно втянул воздух.

-Она стала сильно худеть. Таяла с каждым днём. Мы не сразу поняли, что она беременна. Врач сказал, что не выносит ребёнка. Признали анемию. Походил срок платить за квартиру, за семестр, за практику в хорошем месте. Я рискнул. Сначала приглядывался, где играют, кто и как играет. Я понял, когда возьму кон. Ты помнишь, я чувствую такие вещи. Я проиграл, хотя этого не могло быть. Расплатиться надо было немедленно, иначе счётчик и – всё. Я взял «Мерс» со стоянки и в тот же день сдал его. Но мой долг уже перекупил Ашот. Дальше – хуже. Оказалось, что «Мерс» я сдал его же людям. И даже хозяина машины он уже нашёл. Короче, меня выбрали как барана. Я ничего не мог. Вернее, я мог всё. Мог сбежать. Придушить саму Гаянэ. Спалить их хоромы. Но условия были драконовские. Или женись, или ее убьют. А убивают они не сразу…
Руслан говорил долго, с длинными хрипловатыми перерывами.
-Короче, они просчитались. – Вставил Костя в одну из таких тяжёлых пауз. -Для барана ты не годишься. Ты создал жене свои драконовские условия. – Костя вспомнил Юлин рассказ о проделках Руслана.
-Не всё так просто. Для них развод – такой же позор, как родить в девках.
-Так чего же ты добиваешься?
-Я уже добился. Она сама должна избавиться от меня. У нее нет другого выхода. Она должна найти способ. Я её сделал!
-Ты её сделал?! – В голове мелькали обрывки разговоров про алиби Гаянэ. -Да она же просто убьёт тебя! И останется честной вдовой!
-Если бы могла, давно убила бы!- Руслан двинулся к машине, надо было возвращаться. - Мой крючок посильнее. Помнишь Джека?
Заразительная энергия, всегда распирающая Руслана, теперь не передавалась Косте.
-Какого Джека? – Раздраженно спросил он, заводя мотор и не веря, что Гаянэ можно «сделать».
Руслан не успел ответить.
Выстрел грохнул через секунду после того, как фары позолотили чёрный лес, высветив его широкие плечи и курчавую голову.
Он упал без крика навзничь.

*
Лиза удивлённо оглядывалась. От вчерашней грозы не осталось и следа. Утро было жёлтым и пушистым, как плюшевый колобок Машеньки.
Цвета тянулись почти параллельными линиями, словно кто-то разграфил пейзаж. Голубая лента моря, жёлтая песчаная полоса, серо-белая громада прибрежных скал, над которой стелился зелёный бархат самшитового леса.
Они шли вдоль береговой линии, и Лизе всё казалось странным. Она и забыла, что можно вот так идти и смотреть по сторонам. Лиза изредка поглядывала на Карабина, и по его сосредоточенному молчанию чувствовала, что он думает о вчерашнем разговоре. Это было фантастическим ощущением: кто-то прикоснулся к её мрачной тайне, и этот кто-то на её стороне. Как в том мультфильме: «Можно я подумаю твою мысль?»
-Твоё представление об одиночестве? – Вспомнила Лиза его слова, оглянувшись на белоснежный дом, который величественно парил над скалой. Самшитовый лес плавно огибал его, теряясь вдали. – Странная фантазия.
-Почему странная? – Карабин не сразу понял вопрос.
-Фантазия – это мечта. Об одиночестве может мечтать только очень ранимый человек.
В чёрном джинсовом костюме на фоне ясного утра он казался злым гением, воплощением идеи мужской независимости.
-Я не ранимый, но меня много раз ранили. И раны я предпочитаю зализывать здесь один.
-Бедняжка. Тебя бросила женщина.
Лиза отстраненно удивилась своим словам, в которых слышалась то ли незлая насмешка, то ли попытка пошутить. Этакий маленький пир во время чумы. Но, может, и впрямь, «всё ещё будет, южный ветер ещё подует» и далее по списку, прилагающемуся к жизни женщины вне зоны военных действий?
Карабин засмеялся, и его смех поразил их обоих.
«Неужели я могу смеяться над этим?»
«Неужели он может так весело смеяться?»
-Бросила, -подтвердил он. – И не раз. И не только женщина. Я знаю, что такое предательство. Когда-то мы уходили от рыбнадзора и не ушли. Это сейчас я арендую мощный траулер, раньше судёнышко попроще было. Так вот, когда нас догнали, всё свалили на меня. От меня попросту открестились верные друзья.
-Поэтому у тебя сейчас нет друзей?
-Именно сейчас у меня есть друзья. Их мало, но они стоят многого.
-Лёша среди них на первом месте?
-Лиза, друзья – это не скаковые лошади. У них нет номеров.
Впереди Машенька весело бегала за Альмой. Овчарка радостно повизгивала, поднимая фонтаны песка. Иногда она останавливалась, поворачивая к Карабину большую умную голову и смотрела виновато: «Хозяин, ты, конечно, главнее девочки. Но ведь ты никогда не играешь в догонялки и не виснешь на мне, цепляясь за уши».
Они прошли ещё немного и присели на один из металлических диванчиков, беспорядочно разбросанных по побережью.
-Саш, это ведь не общественный пляж? – Лиза вдруг вспомнила, что за все дни не встретила здесь ни одного человека.
-Это частное владение. Я бился за эту землю с Муниципалитетом долгие годы. – Он закурил, любовно оглядываясь вокруг. – Я – помещик в первом поколении.
-Так ты – подпольный миллионер?
-Вот ещё! – Он взглянул чуть обиженно. – Налоги я плачу исправно. Но именно поэтому я не миллионер.
-И зачем тебе... столько?
-Иначе нельзя. Видишь очередную стройку века? – Там, где кончалась линия фонарей, у края буны возвышался строительный кран и громоздились бетонные блоки. – Будет еще один платный пляж.
Он отвернулся с отвращением, но вдруг заговорил о другом:
-После обеда я улетаю. У нас есть два часа. Надо суммировать и систематизировать весь вчерашний бред.
Лиза сразу погрустнела.
-Итак, мы имеем факт похищения бриллиантов, факт твоего присутствия во время ограбления, факт установления тобою личности грабителя. – Он не дал ей расслабиться, хоть и увидел, как она сгасла. – Далее. Одна из потерпевших в тот же день пытается тебя убить, хотя по первой реакции не верит тебе. Сама же воровка сначала отмахивается от твоих разоблачений, потом пугается до полной невменяемости, даёт смехотворную взятку, умоляет не говорить отцу, потом пускает по твоему следу киллера. В связи со всем этим у меня возникло несколько вопросов.
-Где ты научился так протокольно изъясняться? – Вяло сострила Лиза.
-На практике. Мне приходится дружить с Уголовным Кодексом, чего и тебе желаю. – Объяснил он и продолжил без перехода. – Допускаешь ли ты вероятность того, что обозналась ночью, и что в кабинете была не Гаянэ?
-Нет. Её, как и Софию, нельзя ни с кем спутать. Тоже очень характерная внешность. Плотная. Плечистая. С крупной головой почти без шеи.
-Да, именно так описывал её твой приятель, которого мои ребята подстрелили у общаги.
-Всё равно я не понимаю, как он нашёл меня?
-Элементарно. Ты сама привела его, послав матери деньги с местной почты. Конспираторша! Здесь ему осталось лишь прикинуть, где женщина может так заработать. Наверняка сначала шерстил по притонам и рынкам. – Видя, что Лиза собирается углубиться в эту тему, Карабин напористо повысил голос. – Мне нужна точная диспозиция. Где стоял сейф?
-В углу у окна. Из несгораемого материала под дерево и вмонтирован в пол.
-Что находится между диваном и сейфом?
-Три книжных шкафа вдоль стены и рабочий стол Павла Петровича.
Карабин разровнял песок и прутиком начертил схему, обозначив крестиком местонахождение сейфа.
-Так?
Лиза кивнула, не понимая, к чему он клонит.
-Когда Гаянэ смотрела на свои часы, янтарные было хорошо видно?
-Ну да! Я по ним и определила, что почти не спала. Голова была, как чугунная.
Лиза смотрела то на него, то на схему. Карабин молчал.
-Ты придумал что-нибудь? – Осторожно, едва сдерживая нетерпение, спросила она.
-Зачем что-то придумывать? – Он обвёл крестик кружочком. – Всё и так ясно.
У неё пересохло горло. Испуганно расширились, сразу повлажнев, глаза.
-Что... тебе... ясно?
Карабин стёр схему и откинулся на ажурную белую спинку.
-Это не ограбление.
Лиза прокашлялась, но в горле саднило от внезапной сухости. Она прижала холодные ладони к щекам:
-Что... же... это?
-Это – подстава. Ни один грабитель не станет делать столько лишних движений. Зачем закатывать рукав, чтобы увидеть в темноте наручные часы, если на столе светится циферблат? Эта пауза у сейфа никак не вписывается в сценарий ограбления. А такие сценарии, поверь мне, продумываются до последнего жеста. Но не это главное. Ни один грабитель не станет звонить с места преступления. Рапортовать у вскрытого сейфа: «Готово», -это полный идиотизм. Достать из сейфа бриллианты – это меньше, чем полдела. Суметь свалить по-быстрому и заныкать поглубже – вот, что такое «готово». Ты видела не бездарное ограбление, когда вор не заметил свидетеля, а гениально разыгранный спектакль.
-Для кого? Для кого? Для кого?
Волнуясь, Лиза дёргала его за рукав, не замечая, что в точности повторяет поведение дочери у прилавка с игрушками: «Купи шалик, купи шалик, купи шалик».
-«Для кого» -основной вопрос. Если мы ответим на него, мы найдём колье.
Альма подбежала к Карабину, восторженно облаяла его, взгромоздясь могучими лапами на колени, и тут же умчалась назад.
-Лиза, я боюсь, что спектакль разыгран для тебя. – Он неторопливо отряхнул с колен песок, оставшийся после прилива собачьих чувств. -Ведь ты – единственный свидетель. А Гаянэ определённо хотела быть узнанной. Всё её нелепое поведение говорит об этом.
-Для меня?! – Отпрянув от него, Лиза едва не упала с белой скамьи. – Но зачем?!
-Дело в том, что твоё свидетельство – пустой звук. У Гаянэ наверняка есть алиби. А вот твоё присутствие в момент ограбления – это факт. Ты была там. Ты видела и знаешь. Зачем-то врёшь на Гаянэ, подставляя себя же. А потом тебя просто устраняют двумя выстрелами в голову. Колье нет. И тебя нет. Идеальное преступление. Я знал несколько дел, когда единственный свидетель оказывался на скамье подсудимых, потому что ни на кого, кроме него самого, его показания не выводили.
Лиза вскочила и отпрыгнула от него. Она пятилась от белого диванчика, пока лёгкая волна не коснулась её ног. Лиза мочила лицо холодной водой, будто хотела смыть свой страх. И вдруг, что-то вспомнив, побежала назад. Карабин тут же поднялся ей навстречу.
-Ты ошибся! – Прокричала она. – Никто не знал, что я останусь в кабинете. Даже я этого не знала! У меня просто не хватило сил добраться до своей комнаты.
Она хватала его за джинсовку и смотрела умоляюще. Но Карабин отрицательно покачал головой.
-Значит, в квартире кто-то был и ждал случая. Возможно, провокация готовилась немного другая, но с обязательным участием свидетеля. Гаянэ не просто воровала, но позировала! Для кого, если не для тебя?
Лиза долго блуждала глазами по его лицу, надеясь понять что-то важное. Он, в свою очередь, не отпускал её взглядом, заставляя думать.
-Не сходится, Карабин, -медленно проговорила она. – При таком раскладе в доме должен кто-то быть. Но я была там одна. Знать о том, что я нахожусь в кабинете, Гаянэ не могла.
-Ерунда! – Отрезал он, возвращаясь к скамье. – То, что ты была одна – не факт. В восьмикомнатной двухуровневой квартире могла затаиться целая группа грабителей, и ты бы о ней не узнала, если бы тебе не надо было знать.
Лиза тоже села, вытянув промокшие ноги.
-Не сходится не то, что она не могла угадать твоё положение в квартире. Не сходится другое - никто не мог предвидеть твою реакцию. Ты могла бы закричать, заплакать, испугаться! Трудно представить, как развивались бы события, если бы ты, к примеру, просто поздоровалась с ней.
-Возможно, это предотвратило бы ограбление...
-Возможно, это стоило бы тебе жизни.
-Подожди... – Лиза наморщила лоб, боясь упустить важную мысль. – Подстава, провокация, спектакль... А бриллианты где? Колье ведь действительно исчезло!
-Логично, -усмехнулся Карабин. -Колье исчезло. В результате какой-то невероятной афёры, какой-то сложной махинации. Ты влезла в чужую игру с призовым фондом в миллион долларов. Это очень опасно.
Золотое утро стало болезненно ярким. Солнце резко светило в глаза, ветер пробирал насквозь.
-Неужели это никогда не кончится?
Лиза подняла к нему осунувшееся лицо. Карабин отвёл глаза. Такой она была после ангины. И ведь угрожала ещё...
-Разве не для этого мы затеяли свою историю «про расследование»? – Поспешил спросить он нарочито небрежно. И тут же добавил строго. – А теперь о главном. Главное, Лиза, это поведение главного пострадавшего. Или, выражаясь протокольным языком, потерпевшего.
Лиза хотела возразить, но протестующее поднял руку.
-Олейников не просто не мог скрыть пропажу колье, но не имел на это права! Он же ограничился услугами частного детектива.
Лиза долго смотрела на него, открыв рот.
-Откуда ты знаешь? – Проскрипела она.
-Час назад звонил Лёха. Он улетел в Москву ночью, и уже держит руку на пульте. Частный сыщик ежемесячно предоставляет Олейниковым отчёты о результатах поисков. Вернее, об отсутствии таковых. Не понимаю, кто придумал, что отсутствие результата – тоже результат?
Лиза вспомнила, как зимой в гостинице спускалась к общему телевизору каждый час послушать выпуск новостей. Ей казалось, что колье найдут очень быстро.
-Что такое частный розыск? – Брезгливо спросил Карабин. – Это возня более или менее профессиональных «агентов». Скорее, менее, чем более. Настоящие профи не бегают по частным фирмам. Любого наёмного «агента» всегда можно перекупить. Это – для дам, для поисков компромата на любовника, но не для человека, который имеет обязательства перед государством.
Лиза не знала, что сказать. Чувствуя чудовищную несправедливость его слов, она всё же видела в них здравый смысл.
-Кстати, сейчас твой профессор благополучно преподаёт в Америке. Его частный розыск и «ныне там», потому что дочь недавно вышла замуж и дела ей до колье, судя по её поведению, нет никакого.
Лиза задышала часто-часто.
Он всё-таки уехал? Значит, дописал учебник...
Юля всё-таки вышла за Игоря? Значит, я думала про неё лучше...
-Так что ты скажешь о своём профессоре? – Карабин пытливо заглянул Лизе в лицо.
Она поморгала покрасневшими глазами.
-Ты можешь потерять много времени, делая ставку на него. Пустое. Если он и втянут во что-то, то он – жертва. Или же просто крайний. Можешь назвать это интуицией или женской логикой, но вряд ли я ошибаюсь.
Карабин подумал.
-Но ведь ты сама удивилась, узнав, что он уехал из страны.
-Удивилась? Меня шокировало это! И означает это только одно – у него были причины так поступить.
-Но что может быть важнее поисков такого раритета?
-Я не знаю! Возможно, у профессора есть обязательства более серьёзные, чем обязательства, связанные с поисками колье!
Карабин смотрел на неё с интересом.
-Он тебе нравится?
-Павел Петрович похож на моего отца. – Просто ответила Лиза. – Во всем. Даже в том, что ему тоже нельзя сладкого. Он тайком ел конфеты и прятал фантики в книги. София находила и ругала его. Я научила её готовить желе из кураги. Без сахара, но сладко... Я делала так папе. Он умер, когда мне было десять лет…
Она запнулась и отвернула лицо.
-Что представляет собой пропавшая пелерина Олейниковой? – Задал Карабин задал следующий вопрос.
Лиза недоуменно развела руками:
-Тяжёлый бархат. Аппликация из серебра и хрусталя. Меховая отделка. Атласная подкладка, простёганная шёлковой лентой. Очень элегантная вещь. Но рядом висела Юлина норковая шуба. Тоже в прозрачном чехле.
-То есть, коммерческой ценности пелерина не имеет?
-Она имеет семейную ценность! Но не для Гаянэ! Мне даже кажется, что пелерину и колье похитили разные люди.
Карабин быстро опустил глаза. Это была Лехина версия, которую он вдалбливал ему до самого отъезда в аэропорт.
-Как же разные? Вы же там решили, что это сама покойница пошалила. Даже поплакали по этому поводу.
-Очень смешно! – Лиза сердито сверкнула глазами. – Видел бы ты обезображенный портрет, ты бы не так испугался.
-Кстати о портрете. Гаянэ прошла к сейфу «по стеночке», как ты сказала. То есть, за диваном, мимо портрета. Вспомни, не могла ли она изуродовать его?
-Я думала об этом. – Оживилась Лиза. – Гаянэ определенно замешкалась сзади меня на секунду, я слышала, как она сопит. Но полотно плотное, надо было время, чтобы порезать его. Да и крошки остались бы…
-То есть дыра сделана или заранее, или позже… -Карабин смотрел в песок под ногами. -Но что может значить этот маневр?
-Понятия не имею. – Лиза пожала плечами. – Она будто оглядела место действия…
Карабин хлопнул себя по лбу. Как же он сразу не понял? Кривляние воровки у сейфа имело самое простое объяснение.
Он сразу сменил тему.
-Нам пора. Дина не любит, когда приходится задерживать обед. Она завела свои порядки, и мы с Лёхой вынуждены подчиняться. – Смиренно сказал он и вдруг пронзительно по-мальчишечьи свистнул.
Альма незамедлительно отозвалась оглушительным лаем. Она неслась к нему, как торпеда.
-Я должен сделать несколько звонков до отъезда. – Он призывно махнул Машеньке. – Идемте домой.
Подбежавшая девочка сразу запросилась к нему на руки.
-Если колье в России, я найду его. – Он взгромоздил Машу на плечи. – С ним явно перемудрили. Гениальные ограбления обычно имеют менее сложную партитуру, а тут из клубка торчат сразу несколько ниток.
-Но... – Лиза пыталась согнать с лица ненавистное жалкое выражение, которое чувствовала, как чужую маску. – А если оно уже продано?
-Это исключено. Проще продать Кремлёвские куранты. Колье слишком известно.
-Я читала, что знаменитые ювелирные изделия можно продать, распилив на составляющие.
Он вспомнил брошюры на полке в её каюте.
-Не в этом случае. Стоимость упадёт в сотни раз. Риск будет совершенно неоправданным. Самое большее, что с ним предположительно могли сделать, это попытаться оценить. Отсюда Лёха и танцует сейчас. Идем, а то у тебя ноги совсем мокрые.
Лиза плелась за ним, наступая на его следы. Ее промокшие кроссовки были в два раза меньше его тракторных отпечатков.

Обедали, как обычно, в столовой, прилегающей к кухне.
Лиза возила ложкой в борще, размешивая густую сметану и вылавливая квадратики свёклы. Машенька, нагуляв аппетит, ела хорошо, размазывая мясную подливку по щекам и громко чавкая от удовольствия. Лиза пыталась делать ей замечания, но Дина на неё шикала:
-Пусть дитё ест, успеешь с воспитанием.
Карабин поглядывал на часы и вытягивал шею в распахнутое окно – ждал машину.
В отличие от вычурной белизны верхних этажей кухня и столовая были деревянными, реечными, с расписными ложками и хохломскими горшками, с декоративной соломкой повсюду и островками пышной зелени на стенах. Здесь была Динина территория, здесь командовала только она.
-Кому добавку? – Тоном диктатора спросила Дина, перед тем, как пригласить всех на кофе, который, по настоянию брата, всегда пили либо на террасе, либо, по погоде, в зимнем саду.
-Мне - нет... Спасибо... – Рассеяно сказала Лиза.
-Мне – да! Спасибо! – Радостно сказала Маша.
-Проводи меня. – Деловито сказал Карабин Лизе. И добавил, целуя Дину в тёмные курчавые волосы, собранные в тугой пучок. – Спасибо.
...Лиза нетерпеливо покачивала ногой, сидя в плетёном кресле на террасе. Со вчерашнего грозового вечера, когда она мысленно прощалась с этим странным домом, прошла вечность. А с того дня, когда Леха подобрал ее у «Дома малютки», - две вечности.
Оставив на прозрачном круглом столике серебряный поднос с высоким кофейником и горячими круасанами, Дина ушла.
Карабин сбежал сверху по широким белым ступеням со спортивной сумкой на плече, выбритый до синевы и подтянутый. Лиза с ненавистью подумала о татарине: «Он же в самом деле мог убить его!»
-Где отец Маши? – Спросил Карабин без обиняков, разливая кофе.
Лиза превратилась в колкую глыбу льда. Внутри, как в ледяном камине Карабина, вспыхнуло пламя, но не с мирным потрескиванием, а с ржавым скрежетом, от которого перемалывались внутренности.
-З-зачем?.. – Проскрипела она, не зная, что «зачем».
Он положил широкую ладонь на стол.
-Лиза, на сантименты времени нет. Давай коротко, желательно в формате протокола. Что он за человек, как вы расстались и почему? – Он почти спросил: «Любишь ли ты его до сих пор?», -но вдруг понял, что не хочет услышать утвердительный ответ. -Я должен знать, могу ли на него рассчитывать. В Москве у меня много своих ребят, но мало ли...
Она смотрела на море и не знала, что сказать. Она ведь так ничего и не смогла понять про Митю.
-Меня осудили все, когда я ушла. – Лиза говорила, не надеясь, что Карабин услышит её. – Мама вообще ударила веником, когда узнала. Не пил. Не гулял. Не грубил.
-Что же тогда? – Карабин забыл о кофе.
-Я ушла от него в состоянии измученного животного. Спивающегося, к тому же. – Она зло засмеялась, нервно вытянув губы. – Ты что-нибудь знаешь о том, как в первый год замужества женщина ждёт с работы мужчину? Вечер, ужин, от окна к окну порхаешь, и вдруг обнаруживаешь его уже на диване с пивком. Тихо прошёл и лежит себе, пультом щёлкает, носками воняет. Сначала теряешься, но потом привыкаешь. В другой раз он может прийти позже часа на три и не понимать, чего ты торчишь в окне. Или ещё интереснее. Он лежит в вонючих носках, пультом щёлкает, а ты порхаешь по кухне. Мысли крутятся в том же направлении – ужин, вино, вечер... Убегаешь надеть халатик понаряднее, а он за это время опустошает свою тарелку, свой бокал и опять лежит на диване с пультом. И ты давишься одна на кухне своим салатом, который украшала розочками из крабовых палочек, вином, за которым ездила в фирменный магазин. – Лиза в очередной раз взяла чашку с кофе, но опять поставила её. – Вообще, я ела всегда одна, он устраивался с тарелкой где придется, чаще всего у телевизора. Если же мне удавалось всё-таки сесть с ним за стол, то он сметал всё махом и выходил из кухни, дожёвывая. Но самое интересное происходило в день рождения или на восьмое марта, когда не происходило ничего. То есть абсолютно. В Новый год он засыпает уже в полпервого, и ты до утра сама угощаешься шампанским и мандаринами. Причём напиться тебе не удаётся, обида звенит на самой высокой ноте. На работу нам было по пути, и каждое утро мы шли в одном направлении с интервалом в десять метров. Я очень спешила по утрам собираться, но он всегда выходил раньше. Если я догоняла его, то он шагал прямо, как обструганный карандаш. Когда у нас случались гости, то он первый садился за стол, наедался и шёл спать. Он никогда не разговаривал дома и даже по имени никогда не называл меня, обращение ему заменяло слово «это». «Это, где рубашка?» «Это, мать звонила». Заметь, всё кипело только внутри меня, потому что никто не хотел понимать! Стоило мне заикнуться о своих обидах, мама тут же начинала твердить, как стих: не пьёт - не бьёт - не гуляет - не грубит. Я вообще не знаю, как я родила Машку, ведь вечером я пыталась угнаться за ним так же, как утром. И никогда не успевала, он засыпал ещё засветло. Я терпела, я пыталась понять, что это за человек! Терпение кончилось, когда он не приехал за мной в роддом. Мама болела, и я добиралась с грудным ребёнком на такси. Зимой, в мороз! К Машке он относился, как и ко мне – никак. Он вообще переселился из спальни на диван, «чтобы не мешать»! За три месяца он ни разу не взял дочь на руки!
Увидев, что из-за угла выглядывает испуганная Дина, а Карабин нависает над нею, как чёрная туча, Лиза поняла, что кричит. Забытый кактус расправил колючки, и они жалили изнутри прежним ядом.
-Прости... – Лиза выбивала дробь зубами. – Для всех я осталась сумасбродной дурой, а он – брошенным мальчиком. Единственное, в чём он проявил характер, это в размене квартиры. Всё сделал сам и очень быстро. Определил нас с Машей в двухкомнатную, а сам остался в комнате в коммуналке. Это был неравноценный размен, можно было на две однокомнатные с доплатой, но он настоял на таком варианте, хотя его мама ругалась. Я хотела взять ссуду и выплатить ему компенсацию, но он категорически отказался.
Карабин перестал нависать над нею, но смотрел другими глазами.
-Я всё понял. Я больше ни о чём не спрошу тебя. Скажи только, кем он был, этот твой снежный человек?
«Снежный человек». Именно так она называла Митю.
-Он бывший спецназовец. Мастер спорта по каратэ. У него полно наград за боевые задания, за какие-то захваты... Свекровь сразу предупредила, что его нельзя ни о чём спрашивать… У него была какая-то провальная операция до меня, когда они не могли спасти заложников в детском саду. Погибла вся группа. После этого он долго боялся детей, был в психушке, не хотел жить. Я узнала после развода уже. Ко мне пришли его ребята из отряда, всё рассказали, просили вернуться. Я расплакалась, побежала к нему. У него в гостях были три пьяные тётки. Одна из них спала в сапогах на моей бывшей постели. Жутко храпела. Он молча налил мне стакан и пододвинул стул. По-моему, он не узнал меня. Я ушла. Меня никто не останавливал. Больше я его не видела. Мама говорила, что он работает охранником в банке. Меня все осуждают за него…
Карабин встал. Горячая неловкость расплылась по белой террасе. Он хотел сказать что-то ободряющее, но будто забыл все слова на свете.
-Дело ясно, что дело тёмно, -выдал он, наконец, дежурную реплику, подходящую ко всем жизненным ситуациям.
Лиза спустилась с ним к машине. Чёрный джип сиял полированными боками, как последний хит автосалона. Изысканно лаконичный дизайн являл собою ненавязчивое совершенство.
Альма лежала в тени, закрыв глаза. Безжизненный хвост и забытая в стороне лапа выглядели потерянно и жалко. Карабин старался не смотреть на неё, укладывая сумку в багажник. Лиза следила больными глазами за каждым его жестом. Она сама чувствовала себя брошенной собакой.
-Саш, ты ведь не на долго?
Он повернулся к ней от машины.
-Долго там делать нечего. Лёха уже всё устроил. День-два, не больше.
Лиза схватила себя за ворот, прогоняя жалкое выражение с лица.
-Ты будешь звонить мне... нам?
-Ни в коем случае. Никаких перерывов на моральную поддержку. – Он закрыл багажник и отряхнул руки. – Быстрота и натиск способны деморализовать любого противника. Главное, понять, кто у нас числится в противниках. Сдаётся мне, что это у Гаянэ есть серьёзный конкурент.
Он вдруг замолчал, глядя на Альму.
Лиза взглянула и ахнула, прижав руки к лицу.
Собачья слеза была чистой и прозрачной. Она выкатилась из-под сомкнутых век и, дрожа, блестела на солнце. Альма дышала со свистом, и нос её был сухим и горячим.
-Даже не думай! – Загремела сверху Дина, видя колебания брата. – По такой жаре её поить надо будет через каждые сто метров!
-Какая жара? Октябрь в разгаре. – Неуверенно возразил Карабин.
Он свистнул.
Альма взлетела, словно у неё выросли крылья. В машине она оказалась со скоростью боевого снаряда и устроилась сзади, сама непритязательность и скромность. Она скользнула умным коричневым взглядом по смеющемуся лицу водителя и уткнулась в угол: «Смотрите, как мало места я занимаю!»
-Трудно оставлять того, кто в тебе нуждается. – Неопределённо извинился Карабин.
-Шурик, неизвестно, кто в ком больше нуждается, -весело съехидничал водитель и показал на часы, поторапливая.
Паузы почти не было.
Если и была заминка, то едва уловимая.
Если последнее мгновение и было наполнено чем-то эфемерным, то оно легко растаяло между её и его глазами, не успев материализоваться.
Но если и растаяла точечная неяркая вспышка, то не до конца.
Лиза смотрела вслед машине. У её губ дрожала слабая улыбка, словно осторожно пробовала тёплым лучом это обескровленное лицо.
-Такая обуза в пути! – Проворчала Дина уже рядом. – А с другой стороны, она без него ни на что не годна. Только лежит и смотрит на дорогу...

2 ЧАСТЬ.

*
Костя бежал по лесу, не обращая внимания на секущие лицо сучья и не думая о том, что может прогреметь второй выстрел. Он ломился сквозь ночь, ориентируясь по звуку. Впереди опять хрустнула ветка, потом где-то сбоку. Костя рванул через овраг напролом. Трасса была уже близко. Боясь, что стрелок ускользнёт, Костя спешил, выбиваясь из сил. Он мог достать его только в лесу, опередив и напав из засады.
Рыхлая почва в глубоком овраге стала хлюпкой. Значит – впереди болото. Костя остановился, чтобы перевести дыхание и услышал рядом хриплый стон, затем – чавкающие звуки. Так и есть. Стрелок перебирается через ручей. Костя вернулся и обогнул овраг на четвереньках, припадая на руки, отодвигая головой густой орешник. Овраг был небольшим, но глубоким.
Костя ждал, усмиряя хриплое дыхание. Лесной воздух был вокруг него и был в нём самом, но после изнурительной гонки его было мало, ничтожно мало. Костя задыхался. От его разгорячённого тела валил жар, ему казалось, что он окружён клубами пара, как детдомовский жеребец Мальчик после пробежки.
Хлюпающие шаги приближались. Стрелок тоже выбился из сил и уже меньше заботился об осторожности. Из тёмной глубины оврага слышался хруст и скрежет раздвигаемых ветвей, тяжёлые свистящие вдохи.
Костя ждал, проклиная луну, которая изредка предательски поблёскивала. Он боялся обнаружить себя раньше времени, потому что единственным его шансом было это опережение на несколько минут, а единственным оружием – острый тяжёлый камень, о который он споткнулся ещё у машины, когда рванулся на звук выстрела, перепрыгнув через мёртвого Руслана.
Стрелок выбирался из оврага. Он был уже где-то рядом. Костя увидел спину. Стрелок карабкался вверх, цепляясь за кусты и корни деревьев. Сжав камень в руке, Костя ждал.
Выбравшись из мокрой ямы, стрелок рухнул у наклонившегося дерева. Это была удобная минута для нападения. Костя поднял руку с камнем, но стрелок не дал себе времени на передышку и резко поднялся, намереваясь двигаться дальше. Луна в очередной раз выскользнула из-за туч и осветила его полностью. Злобные черты, изменённые ночными тенями и зеленоватыми лунными бликами были почти неузнаваемыми. Но увидев это лицо в тусклом просвете меж чёрных корявых ветвей, Костя выронил камень.
«Не может быть!»
Он вцепился в ствол дерева, провожая обезумевшим взглядом согбенную фигуру. Чёрный лес сомкнулся над ним, оставив его наедине с суеверным ужасом. «Не может быть!» Однако сверкнувшие за корявой паутиной голых ветвей фары вмиг сорвали мистический полог с ночной гонки по лесу, а звук мотора окончательно отрезвил. Руслана пас не только Ашот.
Обратный путь был долог.
Позднее раскаяние подступило к горлу, и стыд за минутную слабость уже жёг его. Испугался? Костя брёл, натыкаясь на пни и коряги, и спрашивал себя – неужели я испугался? Найдя брошенное в сумасшедшей гонке пальто, он присел на минуту. Нет, это был не испуг. Костя стал богаче на чувство, хоть и не знал, как назвать его. У оврага его сковал нездешний ужас, кошмар земли, воплотившийся в том страшном лице. Ведь он и догнал, и перегнал убийцу. И упустил.
Костя закрыл глаза и лёг на своё разорванное пальто. Остаться здесь навсегда. Остаться, чтобы не помнить про свой позор, чтобы не нести свой стыд Юле, чтобы о нём не знала Ирина.
Не упустил даже, а просто отпустил.
Ирина никогда не простит. Она была мягким, но на редкость целеустремлённым человечком. Не тратя себя на лишние разговоры, она сходу бралась за самое трудное – отмывала разбитое в очередной разборке лицо Руслана или первая начинала ремонт в детской раздевалке, затопленной Антонычем по-пьянке. Что бы она сделала сейчас? Наверное, уже хлопотала бы над телом Руслана. Подобравшись к этой мысли, Костя понял, что невольно оттягивает самое страшное. Он попытался встать, и со странным облегчением почувствовал, что не может подняться. Болело всё тело, особенно ноги. Значит, можно было ещё полежать в этом лесу. Он свернулся, стуча зубами от холода.
Озноб не дал ему уснуть. Он лежал ничком и трясся. Трухлявый пень больно давил в спину. Равнодушная луна смотрела сверху. Он хотел и боялся заплакать. Боялся, что уже не сможет остановиться, и умрёт, истекая слезами, как кровью.
Когда небо стало бледнеть, Костя медленно двинулся в обратный путь. По мере того, как расстояние до машины сокращалось, он двигался всё медленнее. Ноги волочились еле-еле, и с каждым шагом Костя всё острее чувствовал горечь подступающих, наконец, слёз. Но последние метры он пролетел пулей.
Раскрытые дверцы машины распластались, как крылья гигантской птицы. Костя метался около неё, как охотничья собака, потерявшая след. Он рыл руками толстый слой тлеющей листвы, ползал на животе, заглядывая под кусты, под машину. Исследовал на ощупь темноту за дубом, под которым они сидели.
Руслана нигде не было.

Падая, Юля больно стукнулась лбом о бетонный пол. Боль была сильной и звонкой. Она звенела и ломалась во всём теле, оседая в голове. Почти теряя сознание от боли, Юля с далёким удивлением подумала о хлынувшей изо лба крови: «Откуда в голове кровь?»
Кто-то вздохнул и простонал рядом в темноте.
«Я здесь не одна!» -с облегчением отметила Юля, проваливаясь в душную слепоту, не успев толком ни понять что-либо, ни испугаться. Настоящий страх пришёл к ней позже.
Очнулась она от голоса Гаянэ.
-Где Лиза? – Спокойно и невыразительно спрашивала она кого-то.
Ответом было невнятное мычание и долгий стон.
-Зачем ты ходил к её матери?
«Витя!»
Он считал, что надо навестить несчастную женщину и подробнее расспросить её о денежном переводе, о которым та прожужжала Юле все уши ещё летом.
Их разговор с Костей в кабинете невольно спровоцировал Гаянэ, и теперь они увидели события в другом свете. Стараясь не шевелиться в луже крови, Юля думала о том, что прозрение было не просто запоздалым, но безнадёжно опоздавшим. Оно раздавило Юлю всей своей невыдуманной мощью, когда Гаянэ провожала глазами Костину машину и была похожа на огромный валун, отколовшийся от Китайской стены. «Что это за дела?» -медленно спросила Гаянэ. Юля молчала, она не представляла, что может связывать Костю и этого странного Руслана. Гаянэ медленно повернулась к взбешённым охранникам, и через минуту Юля разбила лоб о бетонный пол подвала.
...Гаянэ перевернула её ногой.
-Где Руслан?
«Там же, где и Костя», -мысленно ответила Юля.
Разговаривать с Гаянэ, и тем более, уговаривать её было невозможно. Юля помнила её глаза там, у «калитки». В них было – «оставь надежду».
-Почему твой напал на него?
По-бабьи просто – «твой». Ничто человеческое нам не чуждо. Юля закрыла глаза и отвернула голову. «Значит, она тоже не знает, почему».
-Что вы задумали?
Рыхлое животное, погрязшее в интригах, как в испражнениях.
-Где Лиза? – Голос Гаянэ был монотонным, в нём не слышалось никакого интереса.
«В Караганде», -мысленно сказала Юля, незаметно слизывая слёзы. Не хватало ещё разрыдаться перед нею.
-Я ухожу, - по-прежнему бесстрастно пояснила свои действия Гаянэ. – Твой единственный шанс умереть быстро – сказать, где Лиза.
Юле очень хотелось небрежно бросить в подражание циничным героям вестернов что-то вроде «засунь себе этот шанс» или «подавись своим шансом». Но её вдруг осенило.
-Вы скоро встретитесь. – Сказала она. – Её прячут, как ценного свидетеля.
Кажется, это называлось блефовать.
Гаянэ ударила Юлю ногой в грудь и вышла.
-Витя!
Юля сжимала место удара ладонью, чтобы боль могла остановилась в одной точке.
-Витя!
Она поползла к нему на ощупь.
-Витя!
Она нашла его в темноте.
Он ещё дышал, но уже ничего не слышал.
Тогда-то Юлю и настиг неведомый ей ранее страх, винтом взвившийся в онемевшей груди. Вечный, как мир, страх смерти.

Ещё не веря в реальность голоса в телефонной трубке, Гаянэ мерила шагами больничный коридор. Коридор был темным и узким, как подземный тоннель. И голос, велевший ей найти палату № 17, был будто из-под земли. Именно так она и подумала, услышав его час назад.
Серебристая трубка, которую она не выпускала с тех пор из рук, выскользнула из потной ладони. На протёртом до дыр линолеуме она казалась чужеродным предметом, слишком изысканным и тонким для больничной убогости. «Кипяченая вода», -прочитала Гаянэ на огромном жестяном бачке. Красные неровные буквы прыгали перед глазами. Неужели в Москве есть такие коридоры и такие доисторические бачки? Корявая надпись напомнила бегущую неоновую строку: «С Новым 2000 годом!» Но та была праздничным предвестником счастья, а эта – надгробной эпитафией.
У высокой двери, выкрашенной в отвратный мышиный цвет, Гаянэ остановилась.
«Перевести в лучшую больницу», -говорил голос.
«Бороться за его жизнь, как за свою собственную» -приказывал голос.
Безвестная безмозглая тварь командовала ею. Никто не смел так разговаривать с Гаянэ. Она пока не знала, как доберётся до твари, но сейчас была вынуждена подчиняться. Она и без этого голоса знала, чем грозит ей смерть Руслана.
Помедлив, Гаянэ вошла в палату.
Прозрачные трубки и штатив с внутривенной системой не имели, казалось, к Руслану никакого отношения. На больничной койке, которая была тесна ему, он выглядел вызывающе мужественно и сильно. Его облик выламывался из жалкой обстановки, как неуместный предмет роскоши в нищей лачуге. Дома Гаянэ постоянно наталкивалась на его накаченное тело, которое он небрежно бросал то на ковры, то на шёлковые кушетки, словно приглашая разделить с ним минуту блаженной полудрёмы. Поначалу ей казалось, что он, глупец, таким образом пытается её соблазнить.
В самом начале она безапелляционно заявила ему, чтобы он не смел и помыслить прикоснуться к ней. И намекнула, что негласный приличный интим на стороне будет позволен ему после испытательного срока, в течение которого он должен заслужить её лояльность. В ответ Руслан громко рыгнул ей в лицо и дал болезненный щелбан по лбу. Это... Это было невероятно!!! Озверевшая Гаянэ показывала на него примчавшейся на её вопль охране, а он, невинно моргал: «Дорогая, что с тобой?» Он смотрел ей прямо в глаза, не отворачиваясь от охранников. Он знал, что она не посмеет объяснить причину ссоры. А ей и впрямь было нечего сказать, особенно при отце. Тогда она не подозревала, что этими щелбанами он будет изводить её при каждом удобном случае. Ей даже пришлось отпустить низкую чёлку, чтобы прятать шишки и покраснения на лбу. Но при отце и брате подонок был предупредителен и вежлив!
Сильное тупое животное, неподдающееся дрессировке. У него была какая-то своя никчёмная жизнь, какая-то никчемная сожительница. Ему выпал шанс пожить нормально, хотя он не заслуживал такого счастья – жить подле неё, разделяя с нею её же комфорт и достаток. Его накормили, одели, обули, он же смел быть недовольным. Гаянэ удивляла тупость Руслана, как может удивлять тупость баранов, тысячные стада которых пасутся на далёкой родине во благо её, матери наследника.
После пятнадцатого февраля, когда шок слегка развеялся, Гаянэ пыталась как-то договориться с ним. Чего бы ни добивался он, всё зря. Он не знает их законов. Выхода нет. Они всегда будут вместе, поэтому надо по возможности сделать их вынужденный брак хоть сколько-то комфортным. Но её убедительные монологи не убеждали его ни в чем. Руслан вёл себя как султан, которому надоедает нытьём самая нелюбимая жена в гареме. В ответ на её заискивающие (!!!) или нарочито небрежные «послушай» и «подожди» безобразно рыгал или громко портил воздух. Как у него получалось пердеть по времени, по заказу? Как у него получалось не смущаться, не стесняться ее, недоумевала Гаянэ. Она же женщина, в конце концов… И женщина не простая, не какая-нибудь…
Объяснение всё же состоялось. Оно было безмолвным и кратким. Оно было убийственно полным. Объяснение состоялось ночью, когда Гаянэ решилась на последний шаг. Она сама легла с ним, сбросив одежду. Это было милостью, достойной избранных. Он должен был оценить её щедрость. Возможно, объединившись, они и в самом деле что-нибудь придумали бы.
Руслан столкнул её с кровати одним сильным ударом ноги. Гаянэ молча отползала от него, светя в темноте большим белым телом, а он молча наступал. В темноте его глаза горели лютой ненавистью, пудовые кулаки сжимались. Она поняла – ещё шаг, и он убьёт её. Она побежала. Круглые ягодицы работали, как огромные лопасти, полные груди больно стукались друг об друга. В ту ночь она впервые почувствовала себя неуклюжей, потому что бегать не умела, а ей пришлось не просто бежать, а спасать жизнь. Собственный же дом показался не крепостью, а ловушкой, особенно спальня, из которой он давно выжил её щелбанами. Едва за ней захлопнулась дверь, как об неё с внутренней стороны разбилась напольная китайская ваза из белой керамики с вкраплением драгоценных камней. Руслан не хотел понимать, что давить на Гаянэ бесполезно, что она ничего не в силах изменить. Можно  было изменить лишь своё отношение к их двусмысленному (или бессмысленному?) положению. Однако, время шло, скользя, как тонкий шёлковый платок, подаренный ей в знак вечной любви, но ничего не менялось.
Кольцо сужалось. Домработница Олейниковых. Олейниковы, которые поначалу не верили своей домработнице. Шустрый юрист Кости. Тот, кто подстрелил Руслана. Тот, кто нейтрализовал киллера на юге. Тот, кто командовал ею по телефону здесь. Кто ещё? Ещё день, может – час, и Ашот всё узнает.
Отец не подозревал о её счетах в Швейцарии. Она сможет наслаждаться тайным счастьем, обладая сокровищем втайне. В этом была бы особая прелесть. Но это означает, что её проклянут. Её, конечно, будут искать, но отец не оставил ей выбора. Или же это Руслан не оставил ей выбора? Или уборщица Олейниковых?!
Гаянэ стояла у больничной кровати, покачиваясь. Она не плакала, не умела плакать. Вместо слёз её организм вырабатывал липкий пот. Со стороны она походила на разбитую горем женщину у смертного одра мужа. Худой и прыщавый врач сказал ей в приёмном покое -«огнестрел». Ещё сказал, лениво перекатывая жвачку во рту, чтобы «забирали отсюдова», иначе придётся сообщать. И выразительно пошуршал пальцами. Гаянэ не знала, сколько отвалила врачу. Видимо, много. Потому что тот сразу распрямился, будто протрезвел, и согласился подождать до завтра. И даже запахнул полы несвежего халата, пропуская её.
Протянув мясистую руку, унизанную кольцами, Гаянэ приподняла больничную простыню со штампом в углу. Сине-чёрные края раны ужаснули её. Они выглядывали из-под толщи бинтов и полосок пластыря. Казалось, в груди яма с обожжёнными краями, как воронка на поле боя. Кто? За что? Какие дела могут быть у этой бездомной цыганчи? Как смеет он иметь какие-то дела, если его жизненным предназначением было есть, спать и не мешать её личному счастью?
В бессильной злобе Гаянэ надавила на рану. Лицо Руслана осталось неподвижным, но прямые чёрные брови обозначились резче, и над верхней губой выступили капли пота. На бинтах появились бурые пятна. Рана была чуть ниже сердца, сантиметра на полтора. Гаянэ надавила ещё раз.
И вдруг её взгляд упал на штатив с капельницей.
А что? Шанс, что механизмы его дьявольского шантажа не придут в движение в случае непредвиденного нападения был минимальным, но он был. А если бы снайпер не промахнулся? Она всего лишь доведёт его инициативу до конца.
Прозрачный вентиль на тонкой трубке, по которому в вену шло лекарство, был совсем крохотным. Повернуть его можно было одним прикосновением мизинца.

*
Ирина замедлила шаг.
Тень тоже замедлила движение.
Ирина пошла быстрее.
Тень двинулась следом.
Всё было ясно. Опять кто-то узнал её. Опять приходилось уходить от чьего-то сочувствующего любопытства.
Объясняться с одноклассниками и однокурсниками было мучительно. Стыд и боль вскипали в ней мгновенно, вскипали с разрушительной силой клокочущего гейзера. Почувствовав чьё-то приближение, Ирина заторопилась, свернула зачем-то в «Молочный», побродила среди кокетливых прилавков, подивилась новинке – кофейному молоку –  и вышла на улицу, отворачиваясь ото всех.
Сегодня был трудный день. Дождь то прекращался, то налетал вновь, ветер расшвыривал собранные кучи мусора по сторонам. К тому же она глубоко обрезала палец о разбитую бутылку, которую долго вытаскивала из-под камней в пустом фонтане. Кровь брызнула струёй на новое Лидочкино пальто. Пришлось замотать палец шарфом и работать дальше. Ранка, конечно, засорилась и к обеду страшно разболелась. Настроение было испорчено, но днём Ирина ещё надеялась, что решится спросить про Костю у воспитательницы. Теперь же точно знала – не посмеет.
Не передавал ли родственник что-нибудь на словах?
Не говорил ли он, когда ещё появится?
Любой вопрос выглядел бы глупо. Спросить что-либо подобное, значило выставить себя на посмешище. Перетопчемся, решила Ирина. Костя объявится рано или поздно. Она знала это точно. Что же такое он может сообщить «только при встрече»? Самое невероятное, что могло произойти с ним, это женитьба на Юле, его Прекрасной Даме. Но это из разряда вечных мечтаний. Он ведь был большим мечтателем, несмотря на математические способности.
Ирина уже подходила к воротам садика, когда тень, следующая за нею от «Молочного», перешла на другую сторону и затаилась в арке перед проходным двором.

В проходном дворе ветер хлестал со свистом. Валя прижалась к стене, придерживая кожаную кепку, чтобы не сдуло. Когда Ирина скрылась в воротах садика, она достала баллончик с серной кислотой и приготовилась ждать.
«Ты заплатишь за всё, детдомовка сраная!»
С этим баллончиком она ходила за Ириной везде. В парке, который Ирина убирала, было немноголюдно, но пространство просматривалось ото всюду. Утром её можно было подкараулить у детской площадки. Площадка по утрам была пуста, но народ вокруг спешил на работу. Вечером они останавливались в этом же месте. Теперь людей было меньше, но на самой площадке толпились мамаши с сопливыми отпрысками. Можно было позвонить в её квартиру и плеснуть в ненавистную рожу кислотой прямо там, в подъезде. Но она жила у чёрта на куличиках, до дома пришлось бы добираться на такси. Светиться не хотелось. А по её задумке надо было быстрее оказаться у себя и позвонить Нинке, чтобы принесла аспирин и увидела её лежачей. Единственным удобным местом был проходной двор между садиком и площадкой. Если же она вдруг изменит обычный план и не пойдёт на площадку, придётся опять ждать. Но этого Валя не боялась. Она ждала почти десять лет. Подождёт ещё немного. В этом было что-то тревожно-бодрящее – отодвигать казнь по своему усмотрению, зная, что рано или поздно она состоится.
Стоя на ветру, Валя давилась сигаретным дымом. Не отпускает. Ни на минуту. Каждое мгновение она помнила, во что превратила её детдомовская крыса. С двадцати лет и на всю жизнь она – «подшитая». Другого способа вытащить её из беспробудного запоя отец не придумал. До сих пор она срывается, как только ампулу убирают. Бесчисленные же аборты тех трёх лет аукнулись бесплодием и целым букетом хронических болезней по этой части. За что?
Ветер усиливался. Валя ждала.
Холёный мужик с пакетами бесил её. Разве такие к детдомовскому быдлу должны ездить? Разве Валю не для такого готовили с детства? На курорты возили, наряжали, иностранным языкам учили. Иногда, стоя среди горшков или смятых постелей, Валя думала, что это всё ей снится, что это не она, а некое подобие её, такой изысканной и интеллигентной. Нет, кто-то должен ответить за это.
Ирина вышла из ворот неожиданно быстро. Мальчишка, как всегда, на руках. Надо же, сама – доходяга, а пацан пышет здоровьем. Дворничиха! Сука! Валя чувствовала, что накрутила себя за день капитально. Будь, что будет, сегодня она выпьет ту бутылку, за почтовым ящиком. Дома водку держать бесполезно, мать сразу трещит отцу.
Гадина шла к проходной арке, слушая болтовню мальчишки. Показала ему забинтованный палец. Скривила губы – больно. Сейчас ты узнаешь, что такое больно. Мальчишка ткнулся носом в ее щёку. Это у них игра такая. Как кошачье приветствие. Ясное дело – деревня. Она надвинула кепку ниже и подняла высокий ворот свитера. Мальчишка положил голову гадине на плечо, обняв за шею. Очень хорошо, лицо открыто полностью. Главное, глаза видно. «Не глаза, а очи», -восторженно цитировал кого-то Валентин. Валентин и Валентина. Они были идеальной парой. Но он сказал: «Я умру за эти очи». Он даже прощения просил у её отца. Даже плакал. Толку-то. Уж сколько она выплакала слёз за эти годы...
Детдомовка посмотрела по сторонам и шагнула на пешеходную зебру.
Всё правильно. Идёт к детской площадке. Валя напряглась. Она допьёт бутылку в любом случае. Всё равно это не жизнь.
Мальчишка не поднимал голову с плеча.
Валя натянула толстые резиновые перчатки.
Ирина шагнула на тротуар.
Где-то рядом завизжали тормоза.
Валя отступила на шаг вглубь арки, чтобы в случайной машине её не заметили.
Толик поднял голову на звук шипящих по асфальту шин, но гадина продолжала идти по выщербленному тротуару.
Валя сняла крышку с баллончика.
Ирина ступила под кирпичный свод.
Валя подняла руку на уровень лица.
На мгновение их глаза встретились.
Чёрный джип скакнул за кромку тротуара и замер, грохоча, как танк.
Ирина невольно оглянулась.
Чьи-то ноги взвились в воздух у её головы, выбив из Валиных рук баллончик с серной кислотой.
Чьи-то руки втянули её и мальчика в затемнённое нутро салона.
Взревев мощным мотором, джип умчался.
Описав в воздухе дугу, кожаная кепка упала рядом с баллончиком, впитывая в себя тонкую зловонную струйку, которая пришла в движение от удара о кирпичную стену.
Валя сползла по стене на асфальт.
Кепка пенилась и пузырилась, расплываясь чёрным живым пятном.
«Водки!!! Водки!!!» - молча умоляла кого-то Валя, отползая на четвереньках от чёрного шипящего пятна.

«Джек. Джек. Джек».
Костя бродил по комнатам, волоча за собой тяжёлую гранёную бутыль. В зеркалах повсюду мелькало его безобразное отражение. Безобразное не оттого, что он был оборван и грязен. Безобразной была мерзкая старческая сутулость. На спине будто вырос горб, в котором слоями отложились усталость и непонимание. Он топтался по квартире, как хронический бездельник, который никак не придумает себе занятие. Собственные руки казались ему огромными, они тянули к земле, будто в них находился центр тяжести. Костя мучительно хотел сделать глоток из гранёной бутылки, но не мог поднять её. Ноги совсем одеревенели, а снять насквозь промокшие ботинки он не догадывался.
«Джек...»
Последнее слово, произнесённое Русланом, не имело никакого смысла. Поэтому оно обрело мистическое значение, какое обретает последнее волеизъявление умирающего.
«Джек!»
Гранёная бутыль выпала из рук. Увесистая рифлёная пробка зазвенела и исчезла под креслом. Впав в созерцательную прострацию, Костя ждал, когда янтарная жидкость растечётся по паркету. От резкого коньячного запаха он очнулся, как от паров нашатыря, и поплёлся в ванную, почти касаясь пола упавшими руками. Сбросив, наконец, мокрые, пропахшие потом и гнилью рваные лохмотья, он упал в горячую воду. И застонал от наслаждения. Кровь пульсировала в распухших и растёртых ногах с бешеной силой. Усталость вырвалась из горба и давила на грудь, словно вспомнив, что имеет право на всё измученное тело. Глаза закрывались сами собой, и если бы Костя не боялся утонуть, уснув в воде, он пролежал бы в ванне очень долго.
А в спальне, куда он добрался, едва передвигая тяжёлые ноги, оставляя мокрые следы на паркете, Костя вдруг успокоился. Это было и раньше – задача не решалась в мучительных ночных бдениях у компьютера, но несколько часов, а то и минут сна приносили неожиданное прозрение. «Джек…»
Костя рухнул на постель и – его здесь не стало. Он был гол и чист, как дитя. Он спал, как уставший от собственного крика младенец. Время текло мимо его тела, где-то над ним, оставив ему только благодатное забытьё.
Но в самой сокровенной глубине сознания что-то всё же происходило. Потому что через несколько часов Костя проснулся обновлённым и свежим. Теперь он знал, что должен делать и удивлялся тому, как не понял этого раньше.
Он спешил, путаясь в трусах и носках, не попадая пуговицами в прорамки, не справляясь с молнией куртки. Шнурки в новых ботинках не завязывались, ключ выскальзывал из замочной скважины. Но он спешил! Поэтому промчался мимо охранников, даже не поблагодарив за вычищенную и заправленную машину и не оставив чаевых.
Джек, бродяга! Как я мог забыть тебя?

Детдом был на отдыхе. Сейчас он был даже рад этому, поскольку времени у него не было, а пройти, не поздоровавшись и не поговорив с каждым из учителей, он не мог. Его попросту не отпустили бы без долгих объятий, без чая, без разговоров «по душам». Костя знал, что его здесь любили.
В последнюю встречу директор расплакался: «Приведи Руслана ко мне, я ему в глаза посмотрю», -просил он и совал Косте деньги для Иры. Конечно, он знал, что «привести» Руслана не удастся никому.
Старику давно было пора на пенсию, но он каждый год обещал: «Вот этих выпущу, и на покой».
По местам боевой славы Костя всё же прошёлся, благо, знал множество способов проникнуть в это здание. Его увеличенная фотография висела на том же месте, в центре Доски почёта. Ирина рядом красовалась в роскошном платье с открытыми плечами. А вот и сам Рус в боксёрских перчатках. Наискосок по вздыбившейся мускулатуре – красная лента победителя в очередном турнире. Но на общем снимке выпуска (уже без Кости) он смотрит снизу на улыбающуюся во втором ряду Ирину смиренно и кротко.
Костя шёл по своим следам. В опустевших классах – вечный запах старых книг и слежавшихся плакатов. Во дворе -пыльная тишина. В старенькой будке, которая некогда громко именовалась КПП – киоск со «Сникерсами». Это зря. Деньги в детдоме – вопрос больной. Костя поднял глаза ко второму этажу. В то окошко они лазали в самоход. За ветхим зданием библиотеки прятались от внеочередных нарядов за те же самоходы. К самой библиотеке отношение у Кости всегда было трепетное. Там он проводил почти всё свободное время, умудряясь выискивать редчайшие экземпляры в списанных фондах. А «Три мушкетёра» на языке автора, невесть как оказавшиеся в книгохранилище, стали впоследствии его пропуском в Сорбонну: он выучил французский легко, перечитав несколько раз заветный том.
Крошечный балкончик учительской наклонился ещё больше и был явно аварийным. Как и много лет назад. Именно в учительской Руслана отчитывали за растасканную от спортзала груду кирпичей. Костя взглянул: спортзал так и не достроили. Не было денег, конечно.
Каморка Антоныча, в которой старик мужественно нёс вахту, была у самого дальнего корпуса. Костя издалека увидел жилище Джека. Джек был первым заселенцем. Позже его сменяли Тузики, Шарики, Бобики. Была даже одна Джоконда. Костя помнил их всех, смешных и лопоухих спутников сиротского детства.
Сердце заколотилось. Что Рус прятал там? Что за детские игры? Медленно и почему-то очень осторожно Костя двинулся в ту сторону, стараясь не нарушить тишину.
Конура была сделана добротно, как все, что делал Руслан. Руки у него были золотые, приспособленные не только к победам на ринге. Добротный собачий домик стоял на прежнем месте, вплотную прибитый к деревянной каморке Антоныча. Жестяная крыша была сконструирована Русланом с инженерной смекалкой. Под нею, под нависающим боковым краем находилось углубление, тоже обитое жестью. Внутри домика лежала соломка и несколько сухариков. Видимо, конура всё ещё пользовалась спросом.
О тайнике никто не знал кроме их троих. Сигареты, замызганный «Плейбой», деньги, заработанные на автомойке – всё надёжно оседало внутри, под жестяной крышей. Однажды директор устроил грандиозный шмон: из его кабинета исчезли золотые часы, подарок ГОРОНО к юбилею. Нагнали ментов, обыскивали всех, простукивали и просматривали каждый сантиметр, зная, что часы ещё здесь. Не нашли! Костя незаметно нырнул в тайник и побледнел. Он не выдал друга, но впервые ударил его: «Пока не вернёшь, я с тобой здороваться не буду!»  Ирина молча плакала и отворачивалась: «Не подходи...» Часы появились на столе директора так же внезапно, как и исчезли.
Присев перед конурой, Костя оглянулся по сторонам. Две кошки грелись в пыли в лучах скупого октябрьского солнца. Где-то хлопотливо ворковали невидимые голуби.
Сердце ухало с перебоями, а пальцы дрожали.
Рука привычно и легко скользнула внутрь. И в тот же миг его затылка коснулся холодный ствол.

*
Они лежали рядком, её бессменные телохранители. Руки у всех связаны за спиной, рты заклеены. Они мычали и извивались, как черви. Рядом валялись огромные доги с разинутыми пастями. Сначала Гаянэ подумала, что доги мертвы, но приглядевшись, поняла – собаки спали, перебирая лапами, как котята.
Гаянэ резко сорвала пластырь с одного охранника. Спросила коротко:
-Кто?
Охранник знал – убьёт. Она пойдёт на всё, лишь бы её дела не дошли до отца. Поэтому он быстро заговорил, морщась от боли в порванной пластырем губе:
-Сначала позвонил Ашот Ашотович, потом налетел этот джип. Их было семеро, все в масках. Они чем-то сонным перестреляли собак, потом затащили всех сюда. Забрали пленных и исчезли.
Гаянэ смотрела из-под низкой чёлки. Лицо наливалось бешенством.
-У них были автоматы, Гаянэ Ашотовна.
-У вас тоже были автоматы.
-Они стреляли сверху. Гаянэ Ашотовна, всё произошло очень быстро.
-Зачем звонил Ашот?
-Сказал, что скоро приедет.
Мужик трясся на бетонном холодном полу и заглядывал хозяйке в глаза. Его жизнь висела на волоске.
Гаянэ тяжело задышала. Низкая чёлка взмокла.
Он видел – поверила. Это был шанс. Ашота она боялась больше, чем отца.
Она тяжело встала. У металлических дверей остановилась, споткнувшись о брошенный короткоствольный автомат. Охранник закрыл глаза.
Гаянэ отшвырнула автомат ногой и оглушительно громыхнула дверью. Охранник с облегчением услышал, что засов она не задвинула. Извиваясь и обдирая лицо о бетон, он начал перекатываться к выходу.

Собираясь с ребёнком на прогулку, Варвара Никитична заглянула в спальню и обомлела. Раскрытые чемоданы, распахнутые шкафы, вывернутые полки комодов... Повсюду разбросанные или сложенные в стопки вещи. Гаянэ куда-то собиралась, причём это вполне походило на бегство.
-Чего надо?
Варвара Никитична вздрогнула. Гаянэ всегда была грубиянкой, но если её низкий голос обрушивался внезапно, да ещё сзади, это вообще пугало.
-Чего ты здесь вынюхиваешь?
-Простите, Гаянэ Ашотовна, я хотела попросить вас убрать с заднего двора собак.
«Значит, она не слышала перестрелку? А была ли перестрелка? Они просто уложили собак...»
Варваре Никитичне было не по себе, когда Гаянэ смотрела таким тяжёлым взглядом из-под низкой чёлки, как будто выглядывала из-за угла.
« Ашот явится с минуту на минуту... Я ничего не успею...»
-Сейчас время прогулки Тимура, но его прошлый раз напугал собачий лай.
Сын. Тимур.
-Гаянэ Ашотовна, вы хорошо себя чувствуете?
Няня видела, что хозяйке плохо. Истеричный пунцовый румянец пятнами вдруг сменила серая бледность. Пересохшие губы что-то шептали. То ли заклинание, то ли проклятье.
«Сын. Тимур».
Варвара Никитична протянула руки. Ей казалось, Гаянэ сейчас упадёт. Но та вдруг рявкнула:
-Пошла вон!
И, словно растратив избыток злобы, медленно подалась куда-то вглубь дома.
«Сын. Тимур».
Гаянэ поднялась в башню. Фонтан тихо журчал посреди комнатных деревьев. Она села на круглый ковёр, положив голову на низкую тахту.
Побег – безумие. Но другого пути нет. Она знала это с тех пор, как отец объявил ей свою волю – её не быть женой любимого. Разбросанные по миру счета – надёжный тыл. Она готовила его, почти не отдавая себе отчёт, что готовит пути к отступлению. Как мог подумать отец, что она смирилась? Это было вне её воли и вне его власти. Она родилась с этим бунтарским духом.
Обитый атласом сундучок легко открылся. Стоя перед ним на коленях, Гаянэ поняла, что уже приняла решение.
Шёлковые шаровары и паранджа лежали внизу, под парчовым халатами и шалями. Паранджа была лёгкой и мягкой, она уютно приняла Гаянэ в свои объятия. Спустившись в маленькую мечеть, возведённую братом по её просьбе, Гаянэ истово отдалась молитве.
Варвара Никитична с тревогой наблюдала за сумбурными перемещениями хозяйки по дому и не знала, что предпринять. Она то начинала набирать номер, то опять бросала телефон.
Тимур капризничал, чувствуя состояние матери. Он хмурил ангельски чистый лобик, и у Варвары Никитичны щемило сердце. Она привязалась к малышу, который что-то понимал своим крохотным умишком. «Хотела, ведь хотела уйти!» -в сотый раз укоряла она себя.
Гаянэ бродила, как сомнамбула в этом странном уборе, прикасаясь к картинам на стенах, трогая зачем-то книги в шкафах. Подержала в руках дорогую вазу, качнула подвески в канделябрах. Включила подсветку в прозрачном шкафу с дорогой посудой. Постояла перед ним, касаясь раскрытой ладонью фарфоровых кубков с затейливым лепным орнаментом, в который была искусно вплетена витиеватая монограмма, не иначе – вензель её отца. Варвара Никитична знала, что род Гаянэ был древним и богатым.
Гаянэ проплыла мимо няни и остановилась у края широкой лестницы. Женщина казалась скорбно одинокой. В то же время укрытая складками паранджи крупная фигура дышала злобной силой. Варвара Никитична невольно подалась назад, за мраморную колонну, прижимая к себе притихшего мальчика. Развернувшись, Гаянэ пошла в детскую, скользя плечом по стене, будто боясь упасть. Сквозь распахнутые двери Варвара Никитична с растущим недоумением наблюдала, как хозяйка склонилась над детской кроваткой и принялась поправлять в ней что-то. Когда Гаянэ уселась на низкий пуф, баюкая мягкую игрушку, няня поняла: это прощание.
Она решительно пошла в дальнюю комнату, чтобы сделать нужный звонок, не переставая твердить про себя: «Хотела, ведь хотела уйти!»

Первое же резкое движение было встречено несильным, но выразительным жестом. Сидящий рядом с Костей детина чуть выпрямил руку, слегка коснувшись его. Этого было достаточно, чтобы понять – будут бить, если что.
-Господа, я похищен?
Затылок водилы был на удивление квадратным и, конечно, гладко выбритым. Точная его копия сидела рядом на заднем сиденье. Массивный профиль был бесстрастным, внушительные ручищи -неподвижными. Вот же они, шкафоподобные дубины из анекдотов, не хватает только золотых цепей. Но они отнюдь не смешны и не забавны. Оставалось надеяться на их тупость, обязательную для подобных персонажей.
-Я ограблен, господа?
Молчание. Сытое урчание мотора.
-Господа, я призываю вас к благоразумию!
-Заткнись, товарищ! – Проникновенно попросил водила, не оборачиваясь.
Сидящий рядом персонаж не шелохнулся.
-Поймите, ваша выходка бессмысленна! – Возопил Костя. – Я не играю в такие игры! Моя фирма не располагает свободными фондами. Что с меня взять?
Ему казалось, что он говорит убедительно, но последняя фраза всё испортила. Видеокассета и узкий бархатный футляр, извлечённые из тайника, по-прежнему лежали на переднем сиденье рядом с водителем. «Неужели это конец? – Скорее удивленно, чем испуганно подумал Костя. – И за меньшее убивают…» И тогда он сказал, что думал. Сказал просто и искренно и поэтому и впрямь убедительно:
-Мужики, вы схлопотали себе очень большие проблемы. Но возвращение этой вещицы сделает вас национальными героями.
Ему не ответили, но атмосфера в машине неуловимо изменилась.
-Вы не у меня украли и не у профессора. За эту коробочку Интерпол землю будет рыть по всему миру. – Костя говорил спокойно, даже чуть небрежно. – Вас подставили, как лохов. Хотите быть крайними, ваше дело. Думайте, мужики.
Персонажи обменялись ничего не значащими взглядами через зеркало.
-Ты сам-то знаешь, за чем лез?
Костя знал. Сам же Руслан, похоже, не имел ни малейшего представления, что за вещь он перехватил у жены-воровки. Видимо, для него это были обычные цацки.
Бархатный футляр был обёрнут цветной тряпицей и связан с кассетой замызганным шнурком. Всё это мирно покоилось в обычном полиэтиленовом мешочке. Ультрасовременная система хранения швейцарских банков меркла в сравнении с тайнами собачьей конуры. Костя смотрел на переднее сиденье и гнал от себя неуместные мысли о несоответствии формы и содержания.
-Кстати, друг твой пока жив. Если не помрёт, расскажешь ему про Интерпол. Он первый начал.
Машина нырнула вправо, визгливо заскользив по обочине. Костя сильно стукнулся виском об стекло, но боли не почувствовал.

*
Через весь дачный участок тянулась узкая асфальтовая дорожка, обсаженная низкорослыми хризантемами. Их уже неяркое октябрьское цветение было присыпано облетающей с деревьев листвой. У невысокого заборчика дымился собранный в кучу мусор. Участок был ухоженным, подготовленным к зимней спячке. Лишь несколько крупных капустных кочанов сиротливо белели на неестественно высоких стволиках. На фоне чёрной жирной земли, по которой уже заботливо прошлись хозяйские грабли, они казались головами марсиан.
Где-то журчал незакрытый краник. Шелестели деревья. Вкусно пахло дымком и сосновым лесом. Тишина была почти деревенской, хотя от Москвы отъехали совсем недалеко.
И вдруг Костя увидел яблоню.
Его будто ударили. Он остановился перед нею, закрыв глаза. Это была его яблоня. Он мечтал о ней всё детство. Не о каком-то абстрактном богатстве, а об этой яблоне на дачном участке. Костя видел круглые красные яблоки, развешенные, как ёлочные игрушки. Видел стол с белой скатертью и лёгкие венские стулья (у них были такие в актовом зале). Что-то должно происходить под этой яблоней, что-то очень домашнее. Он уходил под эту яблоню ото всех обид, от ночной бесприютной маяты…
-Зимний сорт. В песке до весны вылёживает.
Голос хозяина, принявшего Костю у машины, прогнал видение. Его грубо подтолкнули к дому, и он опять заковылял по узкой асфальтовой дорожке к уютному, словно сложенному из детского конструктора, домику.
Широкая застеклённая веранда увита виноградом. К круглому балкончику активно тянется порыжевшая лоза. Поднимаясь по крутой деревянной лестничке, Костя успел заметить несколько крепких парней, бездельничающих на участке под деревьями.
Второй этажик был типично холостяцкой берлогой. С покатых стен угрожающе скалится Джаггер и томно щурится Помела Андерсен. Напротив рядом с допотопной электрогитарой пристроились видавшие виды теннисные ракетки. В углу на полке музыкальный центр и стопка футбольных журналов. На узкой тахте, уютно прикрытой клетчатым пледом, расположилось малиновое чудище с голубыми сонными глазами и пластмассовой сигарой во рту. Под овальным окошком в мини-баре несколько бутылок коньяка. Рядом – компактная видеодвойка и ряд кассет. Брюс Ли, Чак Норрис и Сталлоне, Сталлоне, Сталлоне.
-Отдыхай пока. – Хозяин был сдерженно-приветливым. – Если потянет на подвиги, помни, что места здесь глухие.
Ключ в замке вкрадчиво повернулся. Костя открыл бар. Сел с бутылкой на тахту, оттолкнув малинового чудика. И тот вдруг запел чистым мальчишечьим голосом: «С горя я напьюсь, с горя накурюсь!»
 
-Привезли?
-Привезли.
-Он?
-Он.
-Точно?
-Обижаешь!
Хлопнула дверца машины.
Дружелюбно залаяла собака.
-Наверху?
-Как ты просил.
Загремели садовые инструменты, будто кто-то в спешке заканчивал работу. Стёкла веранды зазвенели от тяжести шагов и сдвигаемой мебели.
-Принеси ещё два кресла.
Шум суетливых приготовлений. Собачий лай.
-Поставь стол в центр.
Хлопанье дверей. Скрежет мебели по деревянному полу.
-Принеси видак.
-Он на верху.
-Ладно, сам захвачу.
-Всё?
-Юрист отходит.
Пауза. Физически ощутимое неудовольствие.
-До утра может не дотянуть. – Виноватый голос. - Надо бы в больничку.
-Тогда – к цыгану. И усиль пост.
-Само собой.
-Всё?
Пауза, наполненная виноватым молчанием.
-Всё?
-Эрман шифруется в аэропорту.
Внизу всё смолкло. Разом прекратилось всякое движение и стихли шумные приготовления.
Впитывая каждый звук, Костя чувствовал приближение некоего театрального действа.
-Не понял! – Рявкнул кто-то внизу, и собака тут же солидарно заурчала. Почти в такой же тональности.
-Самолёт прибыл по расписанию...
-Ну?
-Его вели от трапа...
-Ну?
-Он окопался в баре. Прирос к стойке. Тянет минералку и по двери глазами шастает. Через плечо...
-Ну и что?
-Похоже, он надеется, что его не встретят. Мой человек не знает, как к нему подъехать. Ты же велел вежливо...
-Вежливо не значит, нежно. Короче, чтобы здесь он был через полчаса. Теперь всё?
-Кабинет...
-Что – кабинет?
-Да кто ж в их окулярах разбирается? Я на всякий случай всю мастерскую привёз.
Шаги. Опять нетерпеливый стук дверей.
-Нормально. Хотя ему столько не понадобится. Он, старый лис, каждый камень руками чует.

Это была не Юля.
Это была мёртвая Юля.
Тень мёртвой Юли скользнула над хризантемами среди плавающей в воздухе листвы. Страдальческая неживая белизна её измученного лица мелькнула в осенней позолоте. Она оглянулась на чей-то голос, спутанные волосы упали на лицо. Но разве призраки слышат людей? Она пошла на чей-то голос, держась белыми руками за воздух, и мука плавилась в её восковом лице. Через весь лоб тянулся бордовый шрам, как росчерк молнии.
-Ей уже лучше.
Костя дёрнулся в сторону.
Рядом стоял мужик в чёрном джинсовом костюме, поглаживая голову большой красивой овчарки. Умные коричневые глаза брезгливо ощупали Костю: «Что за мелкий, неинтересный экземпляр? Он дрожит и пахнет спиртным».
-Она не в себе после капельницы. Но ей уже лучше.
Карабин не договорил.
Костя упал на спину, ударившись головой сначала о дверной косяк, затем о металлический карниз крошечного балкончика, на который он вышел, чтобы взглянуть на обладателя властного голоса.
Альма фыркнула и отвернулась.
Снизу уже бежали люди. Узкая лестница сотрясалась, мансарда ходила ходуном. Карабин метался чёрной тенью, придвигая кушетку и одновременно отдавая распоряжения по телефону.
-Да отберите же вы у него бутылку! – Кричал Лёха. – Вцепился, блин!
Костины пальцы не разжимались, и глаза под закрытыми веками закатились куда-то внутрь.
-Алкаш, что ли?
-Он не пьёт, Док!
-Много ты знаешь, -ворчал шустрый мужичок, готовя шприц.
-Док, я знаю о них больше, чем мне хотелось бы. Ни одного нормального человека в этом семействе нет.
-Устроили мне лазарет! – Ворчал Федор, наблюдая, как Док достает из маленького белого чемоданчика с красным крестом инструменты и ампулы. – Лёх, не проще ли бы всех прямиком к прокурору?
-Не каркай, Федя! Как бы самим не загреметь!
-Рви рукав! Он почти не дышит!
Скрестив руки, Карабин стоял у овального окошка, поглядывая вниз.
-Его обмороки – это последствия черепно-мозговой? – Мрачно спросил он.
Док стрельнул в воздух излишками лекарства из шприца.
-Возможно. У него зрительный нерв отмирал.
-Сделай, всё, что только сможешь. Он нужен мне.
Внося посильное участие в общую возню, Альма суетилась рядом, возмущенно повизгивая. «Почему столько шума из-за этого лохматого?»

Услышав, что его жену извлекли из подвала с разбитой головой, Костя забыл о сверкающем перед ним колье. Однако его яростные попытки прорваться к ней Карабин решительно пресёк.
-Не дёргайся, Константин. Юля опять спит после укола. Вечером она должна быть в форме. На сантименты времени нет.
Костя вспомнил о шумных приготовлениях внизу.
-Должна быть?.. Почему ты лезешь в чужие дела?!
-Если я, -Карабин показал на себя, -влез в дело, значит, оно уже моё.
Костя вновь взглянул на колье.
В воздухе витал бриллиантовый дым. Причём отнюдь не эфемерный дым пресловутой дворницкой.
-Послушай меня, Карабин. Дело это, -он кивнул на колье, -вовсе не моё, не Юлино, и даже не профессора Олейникова. И уж конечно, не твоё. Я могу поверить в твою удачу. Я отдаю должное твоей наглости. Но наглости часто сопутствует глупость. Помнишь – жадность фраера сгубила? Ты не похож на дешёвого фраера, но ведёшь себя, как пацан, который урвал в сельпо бюст Ленина, и не знает, что с ним делать. Это, -Костя показал на столик, -не брюлики, не цацки. Поиметь что-либо с них просто не реально!
-Это – государственная собственность, которая временно была у Олейникова, – услужливо продолжил Карабин, приблизив к Костиному лицу тёмные насмешливые глаза. – Но страховой депозит не является гарантией безопасности сокровища.
«Это уже слишком!»
Ещё в машине Костя был ошеломлён невероятной осведомлённостью своих похитителей.
-Более того, страховка не освободила профессора от ответственности. Олейников не только не выполнил их, но малодушно бежал. Может быть, ты знаешь, почему?
Костя тысячу раз задавал себе этот вопрос.
-Если ты отдаёшь отчёт, с чем имеешь дело, – от волнения Костя заговорил тоном большого босса, – значит, понимаешь, что не приобрёл ничего, кроме головной боли!
-Я? – Карабин улыбнулся и взял в руки кассету, которая лежала тут же, на столике. Костя совсем забыл про неё, видя только колье. – Здесь и моя охранная грамота, и алиби.
«Что на кассете?! Кто снимал?! Когда?! Где?!»
-Что на кассете? Кто снимал? Когда? Где? – Костя подался вперёд.
Карабин вставил кассету и повернул экран к Косте.
-Твой друг не успел ничего объяснить. Придётся самим додумывать – что на кассете, кто снимал и, главное, зачем. Когда и где я уже понял, просмотрев пленку, пока тебя приводили в чувство. Я делал ставку на Руслана, но его вывели из игры. Поэтому, Константин, смотри внимательно и думай. У тебя, я слышал, слабое сердце, но светлая голова.
Пульт скользнул к Косте по гладкой поверхности столика. Он поймал его.
-Мне нужны твои комментарии.
Костя сжимал пульт побелевшими от напряжения пальцами.
-Кто ты такой, чтобы делать ставки? Тебе не кажется, что мы с Витьком больше похожи на заложников? – Тихо, не глядя на Карабина, спросил Костя. – И если ты делал ставку на Руслана, то почему же не предотвратил его убийство?
-Значит так. Я объясняю ситуацию по пунктам и ухожу. Первое. Если бы мой человек поймал стрелка, Руслан не выжил бы. Счёт шёл на секунды. Второе. Твой друг и коллега Виктор находится в состоянии почти полного обезвоживания и истощения, а твоя жена – в состоянии устойчивого стресса. Иметь таких заложников – лишняя морока. Более того, сейчас сюда доставят дорогую тебе женщину и мальчишку-цыганёнка. Потому что после второго покушения на Руслана уже в больнице их жизни тоже находятся в опасности. Безопасность женщин проще обеспечить, если они будут здесь. И не строй себе иллюзий относительно моего дармового альтруизма. Я просто не должен допустить ничьей гибели. Теперь третье и главное. Я влез в это дерьмо для того, чтобы ваши семейные проблемы перестали быть проблемами женщины, которая вынуждена скрываться из-за них.
«Лиза!» - мысленно ахнул Костя. Он не думал о ней всерьёз. Он вообще не думал о ней.
-Я вижу, ты понял, о ком идёт речь. Я, -Карабин опять выразительно показал на себя, -и адвокат Лизы, и крыша, и юрисконсульт.
Костя не верил ни одному его слову.
-Бриллианты, стало быть, тебя не интересуют. Делами Лизы ты занимаешься из того самого альтруизма?
 -Именно бриллианты меня интересуют больше всего. Но не эти. – Карабин закрыл бархатный футляр и убрал его во внутренний карман. – Это – хорошая подделка. Настоящее колье украдено семь лет назад. Все эти годы профессор хранил стразы.
Он заметил, как изменилось Костино лицо, но не хотел углубляться в его переживания. На это не было времени.
-Я ухожу. – Он встал. – Ты смотришь плёнку и думаешь. Если ты верно опознал стрелка в лесу, и если мы с тобой объединим усилия, то сможем вернуть настоящее колье. Я, кажется, понял, где оно.
Оставшись один, Костя вновь потянулся к бару. Но от запаха спиртного его замутило. «Я не ошибся в лесу. Но этого не может быть»,
Пульт в ладонях был влажным. Костя медлил, боясь нажать кнопку, словно перед ним был не телевизор, а ящик Пандоры.

*
Альма приветливо виляла хвостом. Ей нравился аккуратненький старичок с ухоженной бородкой и живыми глазами под блестящими стёклами круглых очков. Особенно нравилась его элегантная тросточка и нарядные одежды.
Старичок был весь в белом. Белое длинное пальто, белый мягкий шарф. И только ботинки, маленький чемоданчик и тросточка были тёмными. Старичок был очень забавным.
Вдруг он остановился, увидев большое дерево, увешенное пахучими шарами. Альма очень не любила его. Оно напоминало лохматое дерево, которое неожиданно появлялось у камина и которое Дина ни с того, ни с сего начинала увешивать такими же круглыми штуками и отвратительными вспыхивающими нитками. Это дерево не мигало, но служило прибежищем для нахального кота, живущего в доме на полном довольствии. Кота можно было пугать, гонять по участку, но его невозможно было согнать с дерева, если он укладывался дремать наверху. «Слезай, дурень! – Заливалась Альма, поставив передние лапы на ствол, - давай порезвимся!» Сидящие на участке, как грибы в траве, друзья хозяина хохотали, поддразнивая Альму, а кот лишь высокомерно отворачивался. Друзья благородно бездельничали, подставив бледному солнцу животы и лица. Иногда кто-то из них срывался с дачи по приказу хозяина или начинал долгий телефонный разговор, после которого они спорили и горячились. При этом каждый из них не забывал оказывать Альме знаки уважительного внимания – трепать по загривку, бросать палку... И только кот не хотел признавать превосходство Альмы, отлёживая круглые бока на верхотуре.
Увидев, как старичок засеменил к дереву, Альма заскучала. Сейчас он тоже заберётся наверх и сядет, свесив ноги. Но старичок всего лишь тронул самый крупный шар.
-Природа-мать по-прежнему самый искусный мастер!
Альма склонила голову вбок, рассматривая странного старичка. Может, он всё-таки поиграет с нею?
-Зимний сорт. В песке до весны вылёживает. – Гордо изрёк владелец дерева, встретивший старичка у машины.
-Вы знаете, батенька, в моей коллекции есть янтарное яблоко с золотым напылением. – Увлечённо заговорил старичок, беря владельца дерева под руку. – Стоит безумных денег, но не в этом суть. Я всегда считал его чудом, а чудо вот оно – живое и настоящее.
-Раньше в газетах была рубрика «Удивительное рядом».
Альма встрепенулась, услышав голос хозяина. «Смотри, какой дядька!» - весело пролаяла она, подбегая к крыльцу, на котором стоял Карабин. Но что это? Хозяин смотрел на нарядного старичка так, как смотрит на неё, когда она не схватила ещё со стола котлету, но уже приготовилась сделать это.
Старичок смущённо сверкнул круглыми очками. Но, поднявшись на высокое крыльцо, обнял хозяина с неподдельной радостью.
-Рад видеть тебя, мой мальчик!

Иосиф Иосифович держал кофейную чашечку у самого лица.
-Видишь ли, мой друг, -вкрадчиво говорил он, -настоящий кофе готовят только турки. Всё остальное в той или иной степени суррогат.
Эрману нравилось здесь. Сквозные солнечные лучи, пробиваясь сквозь порыжевший виноградный полог, дрожали в воздухе, создавая атмосферу праздничной лёгкости. Они отражались от плетёной мебели, наполняя комнату теплом.
-Позволю себе не согласиться. – Улыбка Карабина стала учтивой, но сам он был холоден. – Мы приобщились к кофе позже, но и у русских сложилась своя культура застолья.
Иосиф Иосифович лукаво сверкнул хитрыми глазками.
-А также у немцев, французов и так далее. Но всё дело в менталитете. Для европейца кофе – десерт. Турки же дышат им с младенчества. Отсюда – множество рецептов приготовления. Если твоё гостеприимство продолжится в течение хотя бы нескольких дней, я побалую тебя настоящим турецким кофе. Он готовится в раскалённом песке и в момент «вздоха» присыпается чёрным перцем. – Глазки-гвоздики впились в Карабина. – В сущности, это уже не просто напиток, а старая стамбульская сказка.
Карабин опустил глаза. «Несколько дней? Ну уж нет, ты отработаешь должок полностью!»
-Поверьте, любезнейший Иосиф Иосифович, моё гостеприимство зависит только от вашего желания продлить его. У нас будет время насладиться обществом друг друга и побаловать друг друга всевозможными изысками.
Карабин прямо-таки увидел, как Эрман поднял мягкие лапки. Осторожная разведка подтвердила – приглашение равнозначно приказу. Ювелир откинулся в кресле, ослабив узел белого галстука. Элегантный белый костюм вдруг показался вызывающе претенциозным для его возраста.
В том мире, где им пришлось столкнуться когда-то, долги было положено отдавать. Эрман всегда помнил, что без помощи своего молодого приятеля он не уехал бы из страны, когда припекло, и петух клюнул, и анекдоты о тюремной баланде уже не смешили. Проведя жизнь среди блеска драгоценностей он много раз подвергался соблазнам. Камни обладают магнетизмом, а человек слаб. Бриллианты и женщины сгубили многих. И если бы не Карабин...
В Израиле он не предал профессию. Профессия его и спасла. А также репутация отца и деда, которая стоила всех дипломов. Со временем Эрман создал собственную репутацию, но он всегда помнил, из какой передряги его вытащил Карабин.
Оказалось, тот тоже помнил. Пробный камень про «несколько дней» просвистел над ними и без всплеска исчез в пучине взаимных обязательств. Собственно, вся наша жизнь – цепь обязательств перед кем-то. Когда Эрман поставил крошечную рюмку, допив ликёр, он был готов к действию.
-Ты стал гурманом, Сашенька. – Дружелюбно изрек он, словно подвел итог вступительной части.
-И еще, говорят, эстетом, - вспомнил вдруг карабин слова Лизы и на миг загрустил.
Почему сказал, что звонить не будет? Почему бы не позвонить? И почему бы ей самой не позвонить? Но вдруг он заметил что-то кошачье в облике Эрмана. Затаённая, зреющая перед прыжком энергия уже витала у его благородного лба. «Пора», -решил Карабин и положил перед ним объёмную брошюру с цветными глянцевыми иллюстрациями.
-Иосиф Иосифович, взгляните на страницу номер пятнадцать.
Эрман открыл брошюру.
Пальцы его дрогнули. Шёлковым платком он вытер большой лоб, придающий ему сходство с портретами классиков марксизма. Отлаженный на дорогих курортах организм дал сбой, будто внутри сломалась пружина. «Эстет! Бандюга был, бандюга остался!» Эрман предполагал, что нужная Карабину консультация касается редкого украшения. Краденого или перекупленного, конечно. Но то, что он увидел на пятнадцатой странице...
-Милая вещица, -Сказал он бесцветным голосом. И поднял потяжелевшие веки на Карабина. – Я имел счастье любоваться ею в Эрмитаже. Собственно, -он развёл руками, будто извиняясь за свою никчемность, -какая тут может быть консультация? Колье неповторимо, как луна или солнце. Но оно описано и в специальной литературе, и в исторических хрониках.
-Семейная реликвия князей Олейниковых, передающаяся из поколения в поколение, – согласно кивнул Карабин. – Иосиф Иосифович, об этом колье я больше, чем сами Олейниковы.
Эрман смотрел на Карабина с робкой мольбой. «Я слишком стар для этого...» - ясно читалось в его потухшем взгляде.
Карабин нахмурился.
-Вы никак решили, что я замахнулся грабить Эрмитаж? – Едва слышно спросил он. – Иосиф Иосифович, я младше вас почти на четверть века, но я кое-что повидал в этой жизни. И никогда не был ни глупцом, ни безумцем.
Эрман налил ликёр прямо в кофейную чашечку и выпил залпом, как водку. Вздох облегчения был долгим и шумным.
-Так в чём проблема?
-Я буду краток. После внесения страхового депозита профессор Олейников получил право хранить данный экспонат. Семь лет назад колье было украдено. Его попросту подменили на подделку.
-Странно, что я не слышал о таком скандале. – Эрман принялся потирать кончики пальцев, и Карабину вновь почудилось в нём что-то кошачье, даже лисье. – И какова же была реакция государства?
-Вот за эту чёткость мысли я вас и уважаю! Реакции не было, потому что профессор подмены не обнаружил.
-Вах-х-х!..
Выразительный возглас был богат самыми разнообразными оттенками. Недоверие (слишком невероятная история), охотничий азарт (сокровище на свободе), опасение за своё благополучие (призрак сумы и тюрьмы всегда рядом).
Чутко уловив переживания ювелира, Карабин поспешил разочаровать его:
-Полгода назад профессора опять ограбили. Вор не знал, что в сейфе подделка. Но на этот раз Олейников обнаружил пропажу и оплакивал её, как утрату подлинника.
-Вах-х!
Вторичное «вах-х» вмещало ещё более разнообразную палитру нюансов, среди которых выделялось презрение к неудачнику (так вляпаться!)
-В связи с этими печальными событиями у меня возник к вам один вопрос.
Вот оно – моменте море.
-Я – весь внимание. – Ювелир сложил кончики пальцев.
-Вопрос мой прост. – Карабин помедлил секунду и произнёс, чеканя каждое слово. – Кто мог изготовить подделку семь лет назад?
Эрман медленно опустил руки.
Чуда не произошло. Отделаться малой кровью не удастся.
-Это очень плохой вопрос, мой друг. Он напрямую связан с личностью обладателя подлинника.
-Ну, допустим, не напрямую, а очень даже косвенно. Едва ли заказчик, изготовитель и вор – одно и то же лицо. Но вы по-прежнему мыслите здраво и пытаетесь заглянуть на ход вперёд. Если я правильно понял, вы беспокоитесь о конфиденциальности вашей консультации?
-Как же мне не беспокоиться? – Бородка Эрмана воинственно вздыбилась. – Смею надеяться, что специалистов моего уровня в России очень мало. Мы знаем друг друга по почерку, по стилю работы. Ты предлагаешь мне пройти по следам коллеги. Сделать это трудно, любой результат будет приблизительным. Но на вскидку я уже сейчас могу назвать несколько имён. Однако, по этим же следам легко пройти в обратном направлении, то есть ко мне.
Карабин улыбнулся.
-Не пугайтесь вы так, Иосиф Иосифович. Я гарантирую вашу безопасность. Если вы не возражаете, -Карабин поднялся, -пройдёмте в кабинет. Вы убедитесь, что к вашему визиту я подготовился самым тщательным образом.
В новоиспечённой мастерской Эрман удивлённо оглядывался. Он мгновенно оценил комфорт и деловую красоту маленького офиса. Сложное электрооборудование, модные офисные аксессуары, удобная кожаная мебель, даже кондиционер, даже вентилятор – только работай! Эрман был и тронут, и польщён. Он в полной мере осознал серьёзность предстоящей задачи, увидев масштаб приготовлений.
-Я благодарю тебя, Сашенька. – Эрман невольно назвал Карабина так, помня его молодым, почти юным, но уже тогда проявляющим характер и хватку. – Но главные мои инструменты у меня с собой.
Он красноречиво поднял руки:
-Золотые, не побоюсь этого слова, ручки.
-Долой ложную скромность, как буржуазный пережиток!
Они посмеялись, глядя друг другу в глаза. Их взаимная симпатия осталась прежней. Они всегда неплохо ладили.
Затем Эрман быстро извлёк из внутреннего кармана стильного пиджака нечто, напоминающее крошечную подзорную трубу в золотой оправе.
-Дедово наследство.
Он держал миниатюрную изящную трубку бережно и благоговейно. Карабин понимающе молчал. Старый баркас его отца по-прежнему стоял на приколе в небольшом отдалении от дома. Он ни за что не соглашался ни продать его, ни отправить на переплавку. Евсей был страшно удивлён, застав их однажды с Лёхой в старых тельняшках под пиратским флагом у видавшего виды штурвала. Карабин считал, что человек должен помнить, кому или чему обязан куском хлеба.
-Итак, ваш выход, Иосиф Иосифович.
Карабин открыл футляр и, оставив его на столе перед Эрманом, шагнул в сторону, будто ушёл с авансцены.
Ювелир замер, затаив дыхание.
-Хороши... – Только и смог прошептать он.
Эрман рассматривал драгоценности, а Карабин – Эрмана. Иосиф Иосифович дышал глубоко и осторожно, словно у него участился пульс. Его глаза искрились от жажды обладания тайной. Он оглядывал колье с разных сторон, но не трогал его, будто сдерживал себя. Наконец Эрман слегка потёр ладони, разогревая их, и подержал вытянутые руки над столом. Он напоминал кота, которому выпала удача полакомиться мышкой, и который всячески оттягивает удовольствие. Молниеносным, почти неуловимым движением ювелир коснулся колье и тут же убрал руки.
-Это не живые камни! – Сказал он резким голосом.
-Разумеется. Я же предупредил, что это подделка.
Эрман проигнорировал укол, и Карабин был уверен, что он его попросту не слышал.
-Мне нужно четыре вещи. – Тем же резким голосом заявил Эрман, повернувшись к Карабину, но не упуская раскрытый футляр из поля зрения.
«Он в процессе», -с облегчением подумал Карабин и быстро добавил:
-Любой каприз, Иосиф Иосифович.
-Холодная телятина. Холодная икра. Много кофе. Много минеральной воды без газа.
И властно махнул ухоженной рукой с идеальным маникюром в сторону двери – уходи. Карабин вышел на цыпочках. Когда он вновь появился в кабинете с подносом, Эрман был вне времени и пространства.

*
Белые полосы перечёркивали бегущие чёрные линии. Хаотичные вспышки молний выплывали из тёмной глубины экрана подобно смертельным вирусам в фантастическом боевике. Телевизор угрожающе сипел и хрипел, как задыхающийся от злобы монстр.
Костя сидел, погрузившись в это космическое мелькание и утратив всякое представление о реальности. Вздрогнув от далекого собачьего лая, он перевёл взгляд на виноградный полог, нависающий над крошечным балкончиком. И вдруг заметил лиловую гроздь в глубине осенних кружев. Крупные ягоды пропускали свет сквозь янтарную сердцевину. В ней, как в каплях золотого перламутра, бродило холодное солнце. Таким лучезарным был свет в тоннеле, когда он видел мамино лицо. Костя заплакал. Он двинулся на зов солнечного света и приник лицом к упругой прохладе. Гроздь была свежей и влажной, как дуновение утреннего ветра.
Вернувшись к телевизору, Костя знал, что должен ещё раз пересмотреть видео. «Не может быть» - из разряда детских яблоневых грёз. Здесь же всё было реально. Технично, можно сказать. И, стало быть, объяснимо.
Карабин вошел в тот момент, когда Костя перемотал пленку на начало. Костя совсем забыл о нем. Впрочем, он забыл обо всём на свете.
Карабин молча сел рядом, поглядывая выжидательно и вопросительно. Костя нажал кнопку.
Беспорядочные всполохи на экране погасли. И почти сразу же проступило чёткое изображение. Карабин опять узнал кабинет профессора. Лизу действительно не было видно в бесформенной куче подушек под деревом. Широкая спина Гаянэ на миг заслонила весь экран. Но когда она орудовала у сейфа, картинка была удивительно четкой. Сделав своё дело, женщина покинула кабинет, переваливаясь с боку на бок, как дородная гусыня.
Щелчок. Белые линии, чёрные полосы. Свист, хрип, сиплая космическая угроза из мрачного чрева экрана. Потом наступила тишина.
Ссутулившись и вжав плечи, Костя смотрел в умерший телевизор.
Карабин ждал.
Он не сомневался в существовании записи. Если Гаянэ топталась у сейфа не перед Лизой, то перед камерой, спрятанной за портретом. За кассетой Карабин охотился со всей страстью, на которую был способен. И теперь с нетерпением ждал комментариев.
 Не спугнуть. Дать собраться с мыслями. Было ясно – Костя увидел что-то своё. Тугодум хренов! Как он вообще мог сделать карьеру, раскрутить фирму при такой способности пыхтеть?
-Уходит время. – Максимально спокойно напомнил Карабин.
Костя поднял к нему сухие, будто выпитые глаза. «Сказать или нет?»

«Так вот она какая...»
Ирина смотрела на спящую Юлю без прежней ревности. «У него всегда был хороший вкус».
Юлино лицо казалось безупречным. Точёные скулы. Длинные брови. Гладкие волосы. Открытый лоб. Никаких вывертов вроде капризных губ или милых ямочек. Во всём – классические пропорции и простота, которая называется изысканной. Шрам на лбу не портил её. Кровавый росчерк наискосок придавал ей ореол мученицы. Иногда она чуть хмурила брови. Иногда едва слышно шептала: «Софи... Лиза...»
Софи.
Лиза.
Юля.
Чужие имена, чужие судьбы. Подумать только – тень страданий, витающая над ней, имела отношение к Руслану. Возможно, им и была вызвана. А злобное лицо женщины в арке тоже имело отношение к Руслану? Женщина напугала её больше, чем чёрный танк, выскочивший на тротуар. В другое время она ни за что не далась бы, детдомовца взять не просто. Она неплохо знала анатомию, знала все болевые точки. Кроме того, Руслан с детства учил её трём основным приёмам самообороны. Но женщина в арке была страшнее. Эта пугающая знакомость... Как привет от призрака. Мощный бронетранспортёр стал спасением. В машине Толик орал так, что она долго не могла понять, куда её везут. За ней следили? В целях её безопасности? Это было полной чушью. Ирина за всю жизнь никому не причинила вреда. Взять же с неё было нечего, то есть абсолютно. Она уже начинала всерьёз паниковать, как вдруг прозвучало – Руслан.
...Неужели она повелась на одно его имя?
Ирина не поверила мужчинам в джипе. Она позволила себе поверить.
И что же теперь? Она... увидит его?
Ирина поискала глазами зеркало и тут же, смутившись, вернулась к Юле. Руслан, кстати, заочно ненавидел её. Он прятался, когда Костя приезжал на выходные, но сам часто ездил к Лицею – тайком высматривал друга. «На что он запал? – Обиженно допытывался он у Ирины. – Тёлка как тёлка...» Но по его лицу она видела: загадочная Юля была особенной.
Значит, вот она какая. Ирина смотрела на неё и пыталась представить, как сложились бы их отношения, если бы тогда... если бы Руслан... если бы она...
Усталость навалилась на плечи, как всегда, внезапно. Если бы да кабы – пустое. Жизнь прошла мимо. Какие там отношения… Надо помнить своё место и знать, что единственный мужчина в её жизни – Толик.
Толик тихонечко возился в углу с солдатиками. Он был беспроблемным ребёнком, хорошо ел, никогда не болел и умел играть тихо, не беспокоя мать. Главное, чтобы она была рядом, чтобы к ней можно было подойти, посопеть в щёку и опять собирать пирамидку или катать машинку.
Ирина достала из кармана яблоко, которым ее угостил хозяин. Толик схватил гостинец пухлыми лапчонками и принялся сосредоточенно грызть в своём углу, поглядывая на мать, застывшую у окна.
Её просили не высовываться. Она и не высовывалась, а лишь осторожно разглядывала сад через прозрачную занавеску. Но мужики у костерка заметили её силуэт в окне и переглянулись.
-Видал?
-Я всё видал. Брильянт, он и без оправы брильянт.
-Во, во! И я про то же!
Пламя костра порхало в ранних сумерках, подсвечивая сказочный наряд молодой яблони.

Он сразу узнал его.
Руслану замечательно давались роли коренастых казачек или купчих. Театр, а вовсе не бокс был его призванием.
Руслан виртуозно пародировал и друзей, и учителей. Хромал, как Антоныч, пыхтя воображаемой трубкой. Щурился и сутулился, как Костя, уморительно умнея лицом. Солидно покашливал, как директор, важно сцепив руки на предполагаемом животе. Даже Ирина получалась у него удивительно точно, стоило ему встать на цыпочки, придерживая джинсы кончиками пальцев, и удивлённо расширить глаза.
Костя узнал его, но после этого у него случилось временное (а, может, уже и не временное) помрачение рассудка.
Что это?!
Ради Бога – зачем?!
Такая необъятная глупость не находила никакого объяснения. Не налезала на голову.
Напялить на себя одежду Гаянэ плевое дело. По росту и комплекции они были схожи, а придать фигуре нужный объём в нужных местах вообще не вопрос. В детдоме у него имелась целая коллекция специфических штучек, которые вставлялись за губы или за щёки, причем эта прикольная бутафория изготовлялась им же. К тому же Руслан, насколько Костя помнил, был прекрасным гримёром.
Но – зачем?!
Не шантаж, не ограбление. Простейшая экспертиза раскроет клубную выходку. Тем не менее, он держал Гаянэ в страхе этой кассетой. Значит, всё-таки, шантаж. Но спрятанный так глубоко, что его смысл был понятен только ей.
Узнать код сейфа, отключить сигнализацию было, наверное, непросто. Костя вспоминал прозрачную будку охранников в подъезде, их навороченные рации, сверкающие панели с кнопками под ячейками для ключей, монитор, в который они смотрели с важным видом. Сытые рожи на непыльной работёнке. Кем они себе казались? Не иначе, агентами ЦРУ. Костя скрипел зубами от злости. Дважды, как минимум, Руслан был в квартире: дыру для камеры в портрете он готовил заранее. Юля не простит, конечно. Хотя Руслана трудно осуждать его после того, что сделали с его жизнью.
Костя тёр лоб и мучился от собственной тупости, как от физической боли.
-Пока ты потеешь, уходит время. -Терпеливо напомнил Карабин.
Костя поднял на него глаза. Сказать или нет? Сказать, значит, подставить Руслана. Профессор ведь и впрямь был ограблен. Не сказать, значит, подставить себя. Рано или поздно Карабин поймёт.
-Это не Гаянэ. – Глухо сказал он.
Взгляд Карабина рванулся к Косте. Тот невольно отпрянул. Его будто схватили за горло.
-Это – Руслан. – Он хотел произнести небрежно, но получилось до смешного торжественно.
Костя предполагал с десяток реакций Карабина. Тот мог удивиться, разозлиться или не поверить вовсе. Карабин обрадовался. Бешеная радость взорвалась в его хищных глазах и выплеснулась в гортанном возгласе. Наверное, так выражает эмоции волк во время удачной охоты. Он смачно рубанул воздух сжатым кулаком и принялся энергично вышагивать взад-вперед. Мансарда расшатывалась под ним, виноградный полог дрожал и сам воздух вокруг, сотрясаемый первобытной силой человека, искрился и плавился.
Костя следил за его перемещениями почти испуганно.
-Может, объяснишь? -Мрачно поинтересовался он.
-Подумай сам! – Карабин сел, отшвырнув малинового чудика и показывая на погасший экран. – Гаянэ боялась записи, как чумы. Почему?
-Почему? – Костя опять почувствовал, как разжижается его мозговая жидкость, растекаясь по лицу. Сочится через никчёмный лоб.
-Да потому что она имеет отношение к краже настоящего колье! – Злым шёпотом, будто боясь спугнуть удачу, выдал Карабин. – Поэтому и боялась, хотя знала, что это -лажа!
Теперь вскочил Костя.
-Но как он мог узнать?!
-Как угодно! Следил, вынюхивал! Они думали, что посадили его на цепь, а он копал под неё с самого начала!
-Да... – Костя опять сжал виски руками. – Он так и сказал, что сделал ее...
-Он, короче, заставил её вертеться, как ужа на сковороде! – Карабин тыкал в экран, призывая его в свидетели.
Значит, шантаж состоял в напоминании о прежних подвигах жены? Типа, знаю, знаю. Костя смотрел на Карабина сквозь наплывающую опять головную боль.
-Вот шельма! – Продолжал тот бурно радоваться. – Не заорёшь: «Не виноватая я!»
Забрав кассету, Карабин и умчался.
-Зачем ей столько бриллиантов? – Спросил Костя у малинового чудика.

*
Яблоня казалась экзотическим сувениром на фоне унылого октябрьского пейзажа, когда рощи голы и что-то там сжато. Появись здесь банановая пальма, эффект для глаз был бы тот же. Напористые краски, совершенство форм. Впрочем, кому чудо, а кому банальная плодовитость. «Зимний сорт». Гордость Федора была лишена декадентских восторгов.
Иосиф Иосифович бережно держал крупное яблоко в холёных ладонях. В сущности, ни один бриллиант не сравнится с этим медовым чудом. Эрман вздохнул и вонзил зубы в яблоко с почти плотоядным наслаждением.
Он знал, почему медлил. Знать то, что знал теперь Эрман, было опасно, ему же предстояло обрушить своё открытие на человека темпераментного, склонного к действиям решительным и быстрым.
Когда вошёл Карабин, Эрман философски рассматривал пейзаж за окном.
-Где-то недалеко есть сосновый лес. Я чувствую это по особой свежести. Так ведь? – Спросил он, оглянувшись с опаской.
«Тянет? Не хочет говорить?» Карабин удобно устроился в вертящемся офисном кресле.
-Рядом с участком большая свалка мусора. – Он толкнул второе кресло к Эрману, и оно мягко заскользило на бесшумных колёсиках по деревянному полу.
Взглянув в лицо Карабину, Эрман увидел, как возбуждённо дрожат его ноздри. «Ишь, жеребец!»
-Не знаю, как сказать тебе... – Старческий голос непроизвольно вибрировал.
Карабин пододвинул к нему высокий бокал с минеральной водой.
-Без газа, как вы просили. – Он был вежлив, но тёмные глаза выразительно подстёгивали.
-Говорит ли тебе что-нибудь фамилия Миллер? – мягкие пальцы Иосифа Иосифовича скользили по краю бокала.
Карабин равнодушно пожал плечами, но глаза его приклеились к Эрману. Ювелир обречённо понял: «Теперь надо говорить всё». Он начал издалека:
-Выполнить твою просьбу было бы невозможно. Любые предположения не вышли бы за рамки теоретических. Но ты невероятно удачлив, Александр. – Эрман вдруг вспомнил роскошную шатенку Ольгу, похожую на Софи Лорен, и их фантастически красивый роман. «Надо бы спросить про неё». -Я знаю всего одного мастера с таким почерком. Марк Львович Миллер – старинный приятель моего отца и мой учитель. Признаюсь, я считал его почившим. Ему давно за девяносто… Уверяю тебя, Александр, если Марк Львович чего-то не знает о ремесле, того и знать не стоит.
-Охотно верю. – Карабин сосредоточенно рассматривал белые лакированные ботинки Эрмана.
Иосиф Иосифович тянул паузу, отодвигая неприятный момент.
-Не узнать «кабошон» Миллера нельзя, поскольку он – левша. – Выпалил он, наконец, будто отрезал пути к отступлению.
-То есть вы конкретно назвали имя мастера? – Карабин опять опустил запламеневшие глаза к белым ботинкам.
-Да, мой друг. Почерк очевиден. Но с именем мастера ты приобретаешь кучу проблем. – Эрман накрыл бокал белой ладонью.
-Я слушаю. – Сложив руки на груди, Карабин приготовился к долгому разговору.
-Дело в том, что Миллер всю свою долгую жизнь в профессии считался кремлёвским мастером. Он обслуживал элиту, так называемую номенклатуру. Кроме того, Миллер часто оказывал услуги Генеральной прокуратуре. Был консультантом в делах особой важности. Я помню несколько скандальных процессов. Какие имена! Какие люди! И все зависели от одного слова Миллера!
Карабин смотрел на Эрмана из-под густых бровей. Слова ювелира произвели на него должное впечатление, но волноваться не заставили.
-Я хочу, что бы ты понял одну вещь, Александр. Если есть на свете честность, то она нашла приют в сердце Марка Львовича. Он известен абсолютной неподкупностью. Я не знаю репутации более безупречной. Содеять подобное Миллер мог только под давлением крайних обстоятельств.
Взгляд Карабина опять стал жёстким.
– Иосиф Иосифович, корпоративная солидарность – вещь весьма эфемерная. А в нашей ситуации и вовсе неуместная. Я уважаю ваше уважение к Миллеру, но прошу быть беспристрастным. Ваш учитель согрешил на подделке. Вот она перед вами.
Эрман улыбнулся. Снисходительно и устало.
-Мой учитель безгрешен. – Вздохнул он. - Он оставил метку, указав прямо на себя. В том, что подделку рано или поздно обнаружат, он не сомневался. И, похоже, прятаться не собирался.
Карабин залпом осушил бокал с водой.
-То есть, он хотел, чтобы его нашли в случае обнаружения подделки?
-Однозначно. Помнишь, в фильмах про шпионов у радистов есть сигнал работы под контролем? Так и здесь.
-И что это за сигнал?
-Я уже сказал – работа левой рукой. Дело в том, что он одинаково владеет обеими. Работа левой рукой для него равнозначна автографу.
Карабин озадаченно моргал тёмными глазами к полному удовлетворению Эрмана.
-Я не сказал тебе главного, мой мальчик. – Грустно продолжил он.
-Вы пугаете меня, Иосиф Иосифович!
«Да уж! Тебя напугаешь!»
-Миллер допустил ошибку, изготавливая копию. Настоящее колье имеет очень сложный замок, который раскрывается путём двойного нажатия на него. Мастера девятнадцатого века были большими затейниками... Так вот в копии Миллера застёжка просто размыкается как в обычной бижутерии.
-Ерунда какая! – Карабин досадливо отмахнулся. – Разве такая мелочь может иметь значение?
-Мелочь?! – Возмущённо воскликнул Эрман. – Для Миллера – это фальшивая нота! Как по стеклу пенопластом!
У Карабина не было даже пресловутой золотой печатки, а цепочку, которую Дина подарила ему, он благополучно потерял ещё в прошлом году, и то не сразу заметил пропажу. Он привык идти напролом, добывая деньги в суровых условиях, где не было времени на рассуждения о прекрасных и утончённых материях. Впервые призрачный мир бриллиантов открылся ему с новой стороны, полной страсти и тайн. Бриллианты жили своей жизнью, требовали участия, требовали отношения бережного и трепетного. Было, было что-то во всей этой истории волнующее. Он вспомнил, как увлечённо рассказывала о колье Лиза. Пожалуй, с Эрманом они нашли бы общий язык. Карабин провёл по лицу широкой ладонью, отгоняя возникшие тени. Как он мог так сказать: «Никаких перерывов на сантименты и моральную поддержку»? Медведь был, медведем остался.
-Довольно, Иосиф Иосифович. Вы убедили меня. А теперь ответьте мне на такой вопрос. – Он поднял раскрытую ладонь, как Лиза, подчёркивая важность момента. – Что можно сказать о заказчике, исходя из всего этого?
-Ровным счётом ничего, кроме того, что он – дилетант и обладает некоей тайной, заставившей Миллера совершить святотатство.
-Почему дилетант?
-Миллер смог его переиграть! – Эрман презрительно скривился. -Учитель и обманул и подставил мерзавца, который, безусловно, редкая сволочь но и редкий, как сейчас говорят, лох.
-Не понял!
-Что ж тут непонятного? Кем бы он ни был, замахиваясь на такое, он должен был подготовиться, проштудировать историю вопроса. Упоминание о замке содержится не в каждом описании. Я лично встречал его лишь однажды, в старых каталогах, ещё довоенных. Современные аннотации скупы и сухи. Столько-то карат, столько-то золота, такая-то огранка... Знать всё об этом произведении искусства меня обязывает профессия. Как и Миллера. Но вор, покусившийся на такое, не должен был уступать мастеру в компетентности.
-Грамотные воры перевелись, Иосиф Иосифович?
Глаза Карабина смеялись.
Элегантная бородка Эрмана дрогнула. Он снял очки и долго протирал их безупречно чистым платком.
-Я знаю - грешен. Много грешен. – Лицо Эрмана посветлело от лёгкой грусти. -Камни и вино не раз сбивали меня с пути истинного. Но знаешь, мой мальчик, я ни о чём не жалею. Я прожил красивую жизнь. В ней было много сокровищ, много прекрасных женщин. А ошибки я совершал, может быть, для того, чтобы постичь глубину человеческих слабостей и силу мужской дружбы.
Он смотрел в лицо Карабину прямо и немного печально. Тот невольно опустил глаза. И спросил уже без сарказма, кивая на бархатный футляр:
-А вы решились бы на... сотрудничество?
Эрман рассмеялся, вновь став милым старичком.
-Я тем более не взялся бы! У меня, знаешь ли, очень развит инстинкт самосохранения. Меня никогда не интересовали экстремальные виды спорта, где всё на грани. Я слишком любил и люблю жизнь.
В этом Карабин не сомневался.
-Ну что ж, Иосиф Иосифович, пора подвести некоторые итоги?
-Нет.
-Господи, что ещё?!
-То самое главное, к чему мы с тобой никак не подберёмся.
Карабин вдруг вспомнил, что не ел с самого утра. У него стало холодно и неуютно в животе, как бывало в самолёте, когда лайнер набирал высоту.
-Итак, слушай внимательно, Александр. – Эрман заговорил строго, словно предваряя недовольство. – Миллер, разумеется, не мог не знать о сложном механизме замка. Но есть ещё один человек, которому должны быть известны все секреты старинного колье.
Карабин подался вперёд.
-Кто?
Эрман спокойно ответил:
-Павел Петрович Олейников, разумеется.

*
Смеркалось.
Марк Львович неподвижно сидел среди своих сокровищ. Высокая спинка викторианского кресла возвышалась за его спиной, как скала.
Марк Львович был бы весьма удивлён, если бы узнал, что со стороны он походил на маленького мальчика, оставленного дома за непослушание. Сам себе он казался могущественным и всесильным. Его окружали несметные богатства, которыми он владел много лет. Вездесущие коллекционеры, охотящиеся за подлинниками Дега или Фаберже, всегда уходили ни с чем. Любителей раритетного оружия и нумизматических диковинок ждала та же участь. Свои сокровища Марк Львович никогда не разменивал на деньги. Свою любовь к искусству ни разу не опошлил коммерческой вознёй. Аукционы, рейтинги продаж – суета сует. Мастер жил по принципу – он для искусства, а не искусство для него. Грабители даже не пытали здесь счастья после громкого процесса, разразившегося в середине семидесятых. Квартира Миллера, полная дорогого антиквариата и эксклюзивных украшений была давно поставлена на государственную охрану.
Империя высокого искусства, создаваемая в течение всей жизни, тщательно оберегалась от чужих глаз, от чужих рук и даже от чужого дыхания, ибо мастер был ревнив. Политических убеждений он не имел: они мешали работе. Обслуживание высокопоставленных клиентов вовсе не требовало приобщения к их мировоззрению. Мировоззрение имело свойство трансформироваться со временем, меняя и форму, и содержание. Драгоценные камни же оставались величиной постоянной на протяжении столетий. Друзей у него не было, потому что общение требовало праздности, что всегда претило его деятельной природе. Женщины же и вовсе скользили по его жизни, не задерживаясь. Ни одна из них не могла соперничать с профессией, но каждая претендовала на роль если не жены, то Музы.
Марк Львович принадлежал только искусству.
Пока был жив род людской, власть алмазов не ослабевала. И не ослабевала вечная тяга к обладанию ими. Поэтому одиночество Марка Львовича было условным. Он был востребованным специалистом.
Лишь однажды изысканное уединение Марка Львовича было осквернено. Он не мог противостоять грубой силе, но оставил миру шанс на прозрение.
Час настал. Сегодня он очистит от скверны свою империю и свой талант.
Смеркалось. Вечное смеркалось. В сумерках сгущалась боль и предчувствие развязки. На миг в сердце шевельнулось сомнение – стоит ли? Не навредит ли он тому, из-за кого принёс в жертву свою душу, из-за кого его стариковское одиночество стало совсем беспросветным? Захотелось живого человеческого тепла, но он оглянулся по сторонам и силы вернулись. Со стен на него взирали благородные полотна, принадлежащие не ему даже, а вечности.
«Вечный стук в ворота – выходи...» -вспомнил Марк Львович, услышав звонок. За ним приехали точно минута в минуту, как обещал этот странный ковбой с живыми тёмными глазами. Быстрый, точный, собранный, до такой степени уверенный в себе, что ему хотелось верить. Впрочем, выбора у марка Львовича уже не было. Его время таяло с каждым днём.
Опираясь на резные ручки кресла, старик поднялся.
Сегодня или никогда.

Костя обнимал незнакомую женщину. Он целовал её так долго, что мальчишка, зажатый в их объятиях, начал вертеть головёнкой. Изумительно красивое лицо незнакомки пронзала иконописная печаль, оно навевало мысли о душевной твердыни и гордости. Может быть, из-за сомкнутых век, из-под которых безостановочно лились слёзы. Изредка она окидывала Костю любящим взглядом и шептала что-то. По движению губ Юля угадывала одно слово: «Прости».
Мальчишка высвободил руку и задел Костины очки. Незнакомка подхватила их и нацепила на Костин нос привычным жестом.
Юле было странно видеть это. Костя, который принадлежал ей без остатка, которым она привыкла помыкать с шестнадцати лет, имел какую-то свою жизнь? Явление незнакомки с младенцем было странным открытием, но далеким и неинтересным.
Собственное безразличие казалось Юле искусственным, суррогатным чувством. Она смутно чувствовала эмоциональный накал странной встречи, но лишь заторможено угадывала, как потрясло бы её увиденное вчера... позавчера... До подвала. До той темноты. Всё, что было потом, уже не имело никакого значения. Невнятное объяснение с Карабином внесло всё же некоторое просветление в плотный туман, обволакивающий её сознание. В этом тёмном тумане опять кто-то кружил вокруг её семьи, как стая чёрных птиц.
Неизвестно, как долго Костя обнимал бы незнакомку, но вмешался темноглазый хозяин овчарки, которая весь этот безумный день пугала Юлю лаем. Костя послушно сел рядом с Юлей в приготовленное кресло, что-то взволнованно объясняя. Юля не убрала руку, но взглянула – помолчи. С вялым удивлением она наблюдала, как распоряжается Карабин. Он почтительно приглашал на веранду двух интеллигентных стариков, заботливо усаживал Костину подругу, вернувшуюся сверху уже без мальчика. Карабин был неприятен ей. Неприятными было его напористое поведение и та бесцеремонность, с которой он командовал людьми. Где-то она видела или читала подобное. Так заканчивал свои детективы Стаут – блестящие разоблачения перед участниками дела. Но она не героиня романа. Юля вспомнила из детективных сериалов: она «фигурант». А мамино колье? Улика? Вещдок? Вдруг она увидела, что Карабин смотрит на неё, словно предупреждая об опасности.
И в следующее мгновение увидела Гаянэ.
Появление Гаянэ было подобно подземному атомному взрыву. Юля вспыхнула лицом, но уже в следующий миг обмякла, уронив плечи. И ещё через мгновение выпрямила спину, метнувшись глазами к Карабину. Он с облегчением отметил – если не за помощью, то за поддержкой, и ободряюще кивнул ей.
Затем молча показал Гаянэ, где ей сесть.

Старички были словно игрушечными. Один весь в белом: воплощение гламурных идей, другой – в бархатном пиджаке с шёлковым шейным платком, ожившая картинка из старомодных журналов по этикету. В детдоме таскался такой по рукам однажды, с цветными иллюстрациями и длинным перечнем правил хорошего тона. Правила высмеивались и пародировались на свой, босяцкий манер. И вот они во плоти – спокойная элегантность, красивые старческие руки, сложенные домиком. Прошу вас, благодарю вас, извольте, позвольте. Старички тихонечко щебетали, глаза у них были живыми, нетерпеливыми. Тот, что в белом, поглядывал по сторонам опасливо, бархатный же, напротив, - сама степенность. Старички были прелестными, как два разряженных к детскому балу мальчика. Оба – любимцы и баловни. Сейчас подадут экипаж. Гувернёр уронит умильную слезу.
«Зарапортовалась, матушка». Ирина не знала, как заставить себя не смотреть на два пустых кресла у темнеющего окна, по которому скребли почти голые ветви, словно чёрные руки из детских страшилок.
...Он придёт?
Восток – дело тонкое. Там – прозрачные одежды наложниц, лукум и благовония. Там – Руслан и Гаянэ. У него такие сильные руки, как раз для томной девы из сказок Шахерезады. Тысячу и одну ночь он ласкает её на шёлковых подушках среди ароматических свечей. Ирина не могла представить лицо Гаянэ, но почти воочию видела её гибкую талию, по которой скользят нити белого бисера, когда она извивается перед мужем в танце. Танец живота у них входит в обязательную программу. Везде свои правила хорошего тона.
Два пустых кресла давили на глаза.
Конечно, она капризна и влюблена. И тем хуже для неё. Он опять во что-то влез, вот пусть она и расхлёбывает. Выходила бы за бая какого-нибудь или падишаха и ела бы спокойно свой лукум.
Ирина опустила глаза, чтобы не видеть два пустых кресла и сжала зубы, чтобы не стучать ими. «Хватит того, что костями гремлю!» Её сильно знобило, хотя минуту назад было жарко и душно.
Вдруг она поняла, чего хочет.
Пусть он придет. Пусть держит изысканную Гаянэ за руку, как Костя свою драгоценную Юлю. Пусть он отшатнётся, увидев заплатанную кофту бабы Мани, из которой она торчит, как увядшая гвоздика из трёхлитровой банки. И даже если после этого у неё остановится сердце, всё равно, пусть он придёт.
«Господи, если ты есть, пусть он придет...» Как заворожённая Ирина смотрела на дверь, придерживая у горла широкую кофту дрожащими руками.
Подъехала машина.
Хлопнула дверца.
Опять залаяла неугомонная овчарка.
Звук торопливых шагов по деревянным ступеням Ирина не слышала из-за бешеных ударов сердца.
Увидев искажённое злобой лицо плотной женщины, опять потянулась глазами за дверь, в темноту сада, из которой должны появиться Руслан и Гаянэ.
Карабин молча показал женщине, где ей сесть.

*
-Итак, господа, к делу.
Карабин стоял посреди веранды спиной к телевизору.
-Я никогда не страдал склонностью к театральным эффектам. Но ввязавшись в незаконное расследование, невольно взял на себя некоторые обязательства. Всё должно закончиться здесь и сейчас. Мы, – он показал на низкие дачные кресла, стоящие перед ним полукругом, -постараемся проследить путь бриллиантового колье, исчезнувшего из дома профессора Олейникова семь лет назад.
Юля подняла руку. Карабин недовольно посмотрел на неё.
-Я прошу прощения, что перебиваю вас, -тихо сказала она. – Но на каком основании вы занимаетесь нашим семейным делом?
-Безо всякого основания. – Незамедлительно отозвался Карабин. – Каждый из вас может уйти. Однако я уверен, что только сообща и только таким образом можно вычислить местонахождение сокровища.
-Возможно. Но какое вам дело до нашего колье?
-Никакого. Я привык зарабатывать на жизнь своим трудом, а не поисками чужих бриллиантов. Сейчас я представляю интересы вашей домработницы, которую из-за вас преследуют наёмные убийцы. Тот факт, что сами вы чудом избежали страшной смерти в подвале, нисколько не извиняет вас.
-Но какие у нас гарантии?
-Никаких гарантий. Вы вольны уйти или остаться. Но предупреждаю - уже есть два трупа. Пустое кресло предназначалось для вашего бывшего жениха, который застрелен при странных обстоятельствах на пороге собственного дома. Ваш частный детектив, которому вы легкомысленно доверили дело государственной важности, устранён, как отработанный материал. Ваш приятель Виктор до сих пор не приходит в сознание. Детдомовский друг вашего мужа находится между жизнью и смертью, причём в больнице его опять пытались убить. Судя по всему, вор зачищается. Так что либо уходите, либо не мешайте, но помните, что смерть ходит за вами по пятам.
Из помещения будто разом выкачали весь воздух.
Карабин подвёл итог вступительной части:
-Вы опоздали с инициативой на полгода. Вернее, на семь лет.
Видя, что потрясённая Юля не собирается больше возражать, Карабин быстро представил всех друг другу и начал свою стремительную атаку:
-Итак, первый же мой шаг в направлении поисков был удачным, в отличие от усилий частного детектива, нанятого Олейниковыми. Любой, задавшийся безумной целью найти сокровище, начал бы с того же. Первым делом я прошерстил всех или почти всех перекупщиков краденого, ломбарды, частные ювелирные мастерские, скупки, комиссионки на предмет обнаружения следов колье. Разумеется, этого не произошло. Но в одной из фирм мне удалось выудить информацию о том, что колье пытались оценить ещё семь лет назад: к бывшему сотруднику ювелирной фирмы обращался молодой человек, что, кстати, говорит о его дилетантстве и неумении обеспечить делу полную конфиденциальность. Ювелир не обладал достаточной квалификацией и просьбу выполнил очень приблизительно, но тем не менее, был убит. Тогда же, семь лет назад его застрелили в собственном дворе. Его супруга не сочла тот выстрел ошибочным в отличие от официальной версии следствия. Да, в том же доме жил крупный мебельный магнат, и все решили, что заказан был именно он, а не безобидный служащий. Но женщина знала о том, что колье является государственной собственностью. Незадолго до смерти муж рассказал ей о странном заказе. Несчастная женщина не посмела даже заикнуться о своих подозрениях, поскольку опасалась за жизнь детей. Но все эти годы надеялась найти убийц, продолжая работать бухгалтером в этой же фирме, чтобы нащупать хоть какие-то следы. Выводы напрашиваются сами. Колье украдено семь лет назад. Колье украдено человеком крайне циничным и жестоким – его сняли с покойной, заменив на подделку. Колье украдено с тела не умершей во время концерта, а с тела убитой женщины – нельзя допустить, что вор ходил за Ольгой Олеговной Олейниковой, дожидаясь её естественной смерти.
Помолчав, Карабин добавил:
-Мужайтесь, Юля.
Над белым онемевшим лицом словно махнуло крыло. Дрогнули ресницы, отгоняя чёрную стаю, и на лбу с новой силой заалел шрам. Сжав локоть Кости, Юля сумела не закричать и даже не заплакать. «Вот на кого надо было делать ставку!» -подумал Карабин и продолжил, не дав никому опомниться:
-Марк Львович, я надеюсь, вы внесёте некоторую ясность в те давние события?
Старик с достоинством склонил голову, словно разрешая задавать ему вопросы.
-Я не спрашиваю вас, как вы могли согласиться изготовить подделку. Безусловно, вас заставили. Видимо, это был жестокий шантаж. Но ведь вы не случайно оставили метки на своей работе?
Миллер заговорил ясно и бодро, как человек с чистой совестью. Или как человек, которому долго не давали слово.
-Конечно, не случайно. Я, как и упомянутая вами женщина, семь лет надеялся восстановить справедливость и репутацию. Что же касается причины, побудившей меня совершить преступление, то она и чудовищна, и банальна: похищение единственного сына, которого на склоне лет мне предъявила бывшая любовница. Я не любил её, она была всего лишь увлечением молодости. Но сына, как честный человек, признал.
Встретив удивлённый взгляд Эрмана, Миллер высокомерно поднял голову.
-Да, у меня есть сын. Это было моей маленькой тайной. И это же стало моею большой бедой. Были долгие переговоры. Угрозы. Я предлагал деньги, много денег. Но они продолжили шантаж и после того, как взяли выкуп. Он плакал в телефонную трубку, умолял помочь, умолял сделать всё, что они просят. Я согласился. Я выполнил все условия. Я – да. А они – нет.
-Что значит «нет»? – Недовольно спросил Карабин, будто речь шла о его личной обиде.
Миллер болезненно сгорбился, утратив светский лоск.
-Они нарушили слово. Сына я так и не увидел.
-Странно, что вас вообще оставили в живых.
Марк Львович горестно улыбнулся. В помутневших глазах блеснула стариковская слеза. Он не ожидал такого поворота в разговоре. С той минуты, как в его жизнь ворвался этот человек-ураган, Миллер готовился объясняться в рамках сугубо профессиональных тем. Но Карабин оживил давно ушедшую боль, которая зазвучала особенно пронзительно потому, что была неожиданной.
-То, что оставили в живых, как раз и не странно. Мне было запрещено что-либо предпринимать. Они оставили мальчику жизнь, но до тех пор, пока я не придам огласке историю с подделкой. Она велела мне всё забыть...
-Она?!
-Она?!
-Она?!
Эрман, Костя и Карабин одновременно вскрикнули.
Миллер устало опустил веки.
-Переговоры и все дела вела женщина.
-Эта? – Карабин кивнул на Гаянэ.
-О нет! – Миллер окончательно потерял контроль над голосом. -Я видел её лишь однажды, когда она приходила забрать... мою работу. Она старательно прятала лицо, но я разглядел её в окно. Женщина сколь прелестна, столь и жестока. Умная, наглая и дьявольски сильная. Она, знаете ли, мастерски била меня по почкам, когда я пытался умолять её отпустить мальчика.
Молниеносным движением Карабин извлёк из внутреннего кармана несколько фотографий.
-Эта? – Быстро спросил он, близко показав Миллеру одну из них.
Марк Львович взглянул. И тут же поднёс локоть к лицу, будто хотел спрятаться. Он плакал, всхлипывая и размазывая слёзы, забыв, что у него с собой в кармане белоснежный платок.
-Уберите... – Шептал он. – Я боюсь...
Карабин молча налил воду из прозрачного графина и протянул стакан Миллеру.
Ему не было жаль старика. Дело сделано. Жизнь прожита. «Била по почкам», надо же. Надо же, сподобился разглядеть, что умна и прелестна, но не сподобился схватить за жабры, когда била. Похитители никогда не идут на личный контакт. Значит, знала, с каким утончённым лохом имеет дело. Карабин спрятал фотографию, показав глазами возникшему в дверях Лёхе, что подтвердилось их самое смелое предположение. «Она?» - «Она».
-Марк Львович, сейчас вы увидите ещё один снимок. Возможно, я причиню вам новые страдания, но вы должны пройти этот путь до конца. Данного молодого человека уже опознала бухгалтер той самой фирмы. Именно он просил её погибшего мужа об оценке колье. Ваше свидетельство замкнёт круг.
Миллер выжидательно взглянул снизу. Слабая надежда ещё чуть теплилась за пеленой слёз, но стоило старику увидеть снимок, как его худые плечи сжались. Карабин понял – он знал. Все эти проклятые семь лет ждал сына и – знал. Во всяком случае, догадывался.
-Он? – Карабин держал фотографию у его лица, отворачивая её от остальных.
Марк Львович не ответил, но Карабин услышал внутренний вскрик.
-Я надеялся, что ошибаюсь...
-Надежда умирает последней, -согласился Карабин. – И тем не менее, ответьте – это и есть ваш сын?
Трясущимися руками Миллер развязал шейный платок. Ему не хватало воздуха. Он опять потянулся к стакану с водой, но не смог сделать ни глотка.
-Мой мальчик жив? – Прошептал он.
-К сожалению, нет. – Жёстко ответил Карабин, зная, что рубить лучше сразу. – Он погиб сегодня. Стал ненужным этой прелестной особе, -он показал на внутренний карман. -Когда вы поняли, что никакого похищения не было?
-Вместе с ним исчезли две шкатулки Фаберже и несколько дорогих колец. Но обнаружил я это не сразу...
Карабин оставил Миллера наедине со своими слезами и резко повернулся ко всем, фокусируя общее внимание на раскрытых ладонях.
-Господа, я намерен предъявить вам исполнителей дерзкого ограбления. К сожалению, вы их знаете. Впрочем, сожалеть о чём-либо поздно. Остаётся убедиться в собственной бесхарактерности и безответственности. И, извините, неразборчивости в выборе поклонников.
Быстрый взгляд на Юлю – «Держись!» - и в его руках вновь оказались фотографии. София на снимке выглядела холёной бездельницей. Игорь же казался очень довольным и жизнью, и собой.
На фоне общего волнения одна Юля сохранила самообладание, хотя именно за неё Карабин боялся больше всего. Она лишь плотнее сжала губы и нервно прикрыла ресницы, пряча ото всех стыд и ужас. Не обращая внимания на возмущённый вскрик Кости и злобное рычание Гаянэ, Юля твёрдо сказала, глядя на Карабина расширенными глазами:
-Мои бывшие поклонники вас не касаются. Кто позволил вам копаться в моей личной жизни?
-Я сам себе позволил. – Спокойно ответил Карабин. – Я подглядывал и подслушивал, я рылся в ваших записных и телефонных книжках, в ваших фотоальбомах и семейном архиве. Но отнюдь не из любопытства. Юля, вы должны понять, что при любом другом раскладе ваше бельё будет полоскаться публично.
-Но я уже полгода замужем. Как вы узнали про Игоря?
-Элементарно. Это называется, «пробить на биографию». Вас обложили со всех сторон, Юля.
Она долго молчала, отводя назойливые Костины руки. И когда вновь подняла лицо к Карабину, он понял – теперь она с ним. Поэтому решительно продолжил, будто вновь рванулся галопом после короткой передышки.
-Не знаю, утешит ли вас, Марк Львович или огорчит ещё больше, но вы должны это знать. Родители Игоря живы и здоровы. Они – преуспевающие служащие. Мерзавец вырос в благополучной семье. Восемь лет назад на него обрушился огромный мифический выигрыш в мифической лотерее, после которого он купил загородный дом и дорогую машину. Видимо, это и был пресловутый выкуп. Именно это время следует считать началом бриллиантовой афёры. Я не осуждаю вас за легковерность. Но мне хотелось бы понять, как вы повелись на ложь самозванца?
Марк Львович мелко дергал коленками и липко всхлипывал всем лицом. Белые пушистые брови, старческие щёки, две выпуклые родинки на подбородке – всё кривилось и текло, всё было мокрым и жалким. От изящных манер не осталось и следа. Его голос, когда он заговорил, напоминал повизгивания щенка, которому прищемили лапку:
-Его мать была смертельно больна и просила позаботиться о сыне...
-Его «мать», та, которая и есть ваша бывшая любовница, благополучно проживает ваши деньги в Крыму. Здоровье у неё отменное. Но, боюсь, ее постигнет участь прочих свидетелей.
-Я и здесь обманулся...
Карабин сморщился от досады.
-Только законченный романтик мог клюнуть на этот бред. У вас не хватило ума сделать хотя бы анализ крови!
-Прекратите!
Ирина появилась перед Карабином внезапно, как возникшее из темноты препятствие в ночной гонке.
-Сидеть!
Он хотел подтолкнуть её назад к креслу, но она успела перехватить его руку.
-Мне уж точно нет дела до ваших бриллиантов. Но я никому не позволю обижать старика.
Ирина слегка коснулась его широкой груди, то ли отодвигая с дороги, то ли отталкивая. И ещё – взглянула снизу. Холодное чёрное пламя метнулось по его лицу. Карабин разом осел и подался назад. Ирина склонилась к Миллеру, и старик протянул к ней руки, обиженно моргая и громко сопя.
-Идём, дедушка.
Ирина повела его наверх, обхватив за пояс и поддерживая. Марк Львович тяжело волочил ноги, уронив голову ей на плечо.
Им смотрели вслед молча. Карабин с удивлённым смущением. Костя с любовной гордостью. Эрман с досадливой жалостью. И только Юля смотрела на Костю. Ей хотелось каких-то ревнивых обид, но она не чувствовала ничего, кроме безразличного холода, чуть разбавленного простым женским любопытством.
В мансарде было тихо.
Толик заворочался и прильнул к старику, во сне приняв его за мать. Ирина укрыла их клетчатым пледом, поправила подушки и, погладив Миллера по голове, как маленького, села рядом.
-Спи, дедушка. Без тебя разберутся.
Ирина прижимала к себе малинового чудика, вытирая слёзы его круглыми ушами.
Вот, значит, как. Променял не на женщину. Здесь ещё можно было надеяться на чудо хотя бы во сне. Променял на деньги. На лукум. Тут уж ничего не попишешь. Этого у неё никогда не было. Было однажды, но быстро ушло. Кошмар. Кошмар. Содержанка, проститутка – это ещё можно понять. Но – содержан? Проститут? В русском языке и слов-то таких нет. Даже известное «жиголо» по форме тянет на средний род. Даже элегантное «альфонс» стыдливо вывернуто на нерусскую изнанку. Стыд. Стыд и позор. Ирина вытирала слёзы мягкими малиновыми ушами и вспоминала свои постные щи. Конечно. Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда. Ясно, эти невероятные бриллианты у него. Конечно, он из-за них «между жизнью и смертью». Он всегда так и жил – от разборки до разборки. Костя считал, что она приручила-таки его. Но сколько волка не корми, он в лес смотрит. Волк не может не воровать. Конечно, они не найдут эти бриллианты, не на того напали. Уж чего-чего, а прятать ворованное он умел. Впрочем, Карабин взялся за дело всерьёз. Чем-то он напоминал ей самого Руслана. Ну-ну.
Когда Марк Львович затих и засопел в унисон с Толиком – нос к носу – Ирина пошла вниз, повинуясь старой привычке не сидеть и не лежать, когда в груди начинает разливаться горячая колкая боль.
Её, оказывается, ждали. Карабин проводил Ирину глазами, словно очерчивая взглядом коридор, по которому она должна проследовать на место.
«Шаг влево, шаг вправо...» – Ирина спокойно смотрела на Гаянэ. Теперь она не казалась ей такой уж безобразной. Лихорадочный румянец смягчил грубые черты. А страх, витающий у её лба, делал её жалкой, хотя она и пыталась прятаться за привычное высокомерие, которое сползало с неё, как чужая одежда большого размера. Боится, видела Ирина. Видимо, Руслан предал её тоже, и теперь она должна отдуваться за всё одна. Ну-ну. Ирина до боли закусила губу, чтобы не рассмеяться. Это было с детства. Слёзы легко переходили в смех, будто внутри жил нервный человечек, управлять которым мог только Руслан. Он садился рядом, крепко сжимал дрожащие руки и заговаривал этого карлика разговорами о яблоках на полдник, о сломанном телевизоре в игровой, о бермудском треугольнике, о синих китах и тараканах-альбиносах, о том, что убьёт всякого, кто посмеет её обидеть. Как ни странно, это воспоминание помогло ей справиться с человечком.
-Итак, имя названо – София. С нею всё очень неоднозначно, но её участие в афёре бесспорно. – Карабин опять безраздельно властвовал надо всеми. – Далее. Колье украдено ради денег. Но сбыть его, превратив в деньги, очень трудно. Более того, в нашей стране сделать это практически невозможно. Семь лет воры искали вариант сбыта. Возможно, попытки вывезти колье предпринимались в течении четырёх лет после подмены, но безуспешно. Вы знаете, что София появилась в жизни Олейникова три года назад. Тогда же на вашем горизонте появился и Игорь. Молодой человек держал ситуацию под контролем, но при этом оставался всего лишь исполнителем. Вывезти сокровище за границу супруге профессора было легче. Её официальный статус не был, конечно, гарантией, но он позволял как-то сманеврировать с таможенной декларацией.
-А причем здесь Гаянэ? – Спросила Юля.
-Вот!
Карабин выстрелил в её сторону указательным пальцем.
-Мы подошли к главному, господа! Оставим события семилетней… и даже трёхлетней давности и перейдём к делам минувшего февраля, когда из сейфа профессора исчезло фальшивое колье. Если первое ограбление мне показалось дилетантским, то второе не вписывается в рамки здравомыслия вообще. Сплошь – нагромождение нелепиц и глупостей, начиная с того, что вор не заметил свидетеля, находящегося в непосредственной близости сейфа.
Карабин как-то по особому подобрался и стал будто бы ярче. Резче определились черты смуглого лица, рельефнее обозначился подтянутый силуэт.
-Олейниковы отмахнулись от слов домработницы, как от некого нервного бреда. Однако с тех пор Лизу преследуют убийцы, причём первая попытка убийства была совершена в тот же день – в неё стреляли в её же квартире. Услышав странную историю этой женщины, я пришёл к выводу, что это не обычное ограбление. Впрочем, судите сами.
Он говорил быстро, но очень убедительно. Мысль его была чёткой, звеняще чёткой. Он определённо нравился Ирине. «Логика Штирлица и напор Жеглова. – Её увлекла его завораживающая риторика, за которой чувствовалась склонность не к ораторству, а к действию. – Интересно было бы посмотреть на эту Лизу, ради которой он так старается...»
Словно фокусник Карабин вывернул из воздуха кассету.
-Знаменательное событие запечатлено не плёнке. – Взгляды замерли на его поднятой руке, словно он занёс надо всеми гранату. – По словам Лизы поведение вора было сколь нелепым, столь и демонстративным. Поэтому о существовании видеозаписи я подумал сразу же, все мои усилия и были направлены на поиски кассеты.

*
Когда экран погас, мир не обрушился. Хотя тишина, и без того гнетущая, полная невысказанных угроз, стала совсем невыносимой, будто в душном помещении захлопнули окно.
Маленькая настольная лампа едва справлялась с наплывающей темнотой. Скрестив руки, Карабин стоял в углу, за чертой света. Пауза, которую он сейчас держал, была полна драматизма.
Ночь поглотила дачу незаметно. Ритмичные звуки близкой железной дороги стремительно уносились прочь. Уставший ветер никак не мог выбраться из обветшалых складок виноградного полога. Шорохи сада таяли, и только костёр щёлкал и стрелял фонтанами искр, отчего ночь казалась рваной, наполненной зловещими взглядами невидимых убийц.
Наконец, включив верхний свет, Карабин шагнул вперёд, опять заслонив спиной экран телевизора. Он достаточно изучил лицо Гаянэ во время невольной (или, скорее, вольной) паузы и теперь хотел видеть его яснее.
-Мы ждём ваших объяснений.
Оказавшись под перекрёстным огнём взглядов, Гаянэ вскинула голову, как ей казалось, гордо. На самом деле голова тряслась от непосильной ненависти и страха.
-Кто ты такой, чтобы требовать от меня объяснений?
Вопрос прозвучал невыразительно, как дежурная реплика сонного ди-джея из испорченного приёмника.
Правая бровь Карабина иронично дрогнула. По-прежнему спокойно, но с ощутимым нажимом он повторил:
-Мы ждём объяснений.
Гаянэ оглянулась по сторонам. Сзади была деревянная стена веранды. Входная дверь находилась безнадёжно далеко. В глазах мелькали то разноцветные кредитные карты, которыми была набита сумочка, то согбенные спины её охранников, на которые она смотрела сверху из башни. Охранники расползались по лесу, как испуганные тараканы. Сейчас она была одна. Деньги отца, её собственные деньги утратили свою власть. Эти идиоты загнали её в угол. С каждым из них она легко справилась бы, но их было слишком много.
Карабин не торопил её, давая ей свыкнуться с мыслью о поражении.
-Господа, существование координатора не подлежит сомнению. София и Игорь глубоко увязли в афёре. Особенно ваша мачеха, Юля. В ночь после ограбления в неё стреляла именно она. Так вот загадочный координатор перед вами. Я думаю, Гаянэ Ашотовна объяснит, почему погибший детектив продолжал получать деньги даже в отсутствие Софии. Вот распечатка поступлений на его валютный счёт.
Карабин протянул Юле листок, испещрённый длинными рядами цифр.
-Но это конфиденциальная информация! – Костя привык доверять банкам в своём бизнесе. -Как это тебе удалось?
-Он сам принёс мне эту справку. – Карабин простодушно пожал плечами. – У него, видите ли, не было выбора. Сыщик не отрицал связи с Софией, но кто стоит за нею, не знал. Теперь, когда третье лицо определено конкретно и, что называется, зримо, -он резко повернулся к Гаянэ, -я вновь требую объяснений.
Низкая выщипанная чёлка блестела от пота, словно смазанная жиром. Больные прыгающие глаза остановились на лице Карабина.
-Я всё возмещу, -сказала она на удивление твёрдо.
Душа Эрмана встрепенулась в ожидании близкой развязки: «Неужели сейчас всё кончится?!» Но по лицу Карабина было видно, что он менее всего ожидал услышать такое.
-Вы готовы возместить ущерб?
-Да.
-Вы готовы возместить ущерб, зная, сколько в реальности стоит колье?
-Да.
-Вы готовы возместить ущерб, зная, что в сейфе было фальшивое колье?
-Да.
Карабин отступил на шаг, но Гаянэ вжала плечи, словно он ударил её.
-Троекратным «да» вы подтвердили свою причастность к исчезновению подлинника!
-Я ничего не подтверждала! – Взвизгнула Гаянэ. – Я всего лишь  согласилась возместить ущерб!
-Ваше всего лишь стоит разбитой жизни ни в чём не повинной женщины. Ваше всего лишь тянет на миллион долларов, который вы задолжали профессору Олейникову.
-Отдайте мне кассету!
Вкрапление визгливых нот в искусственно поддерживаемое высокомерие выглядело фарсом, словно комедийной актрисе предложили роль Марии Стюарт.
Вежливо и спокойно Карабин поинтересовался:
-Зачем вам запись? Вы знаете, что на плёнке не вы.
Юля вздрогнула, сжав холодными руками кончик косы.
Эрман полез в карман пиджака за лекарством. Дремлющая сердечная недостаточность вдруг напомнила о себе. «Чем дальше в лес...»
Гаянэ закрыла глаза, продолжая моргать веками.
Карабин, между тем, продолжал давить.
-Гаянэ Ашотовна, вы сами назвали цену за фальшивое видеообвинение. Ваша торопливая готовность раскошелиться подтверждает вашу причастность к ограблению семилетней давности!
-Нет...
Беспомощное «нет» весьма походило на мольбу о пощаде.
-Ваше «нет» в отличие от вашего «всего лишь» не стоит ничего! Внимание! – Карабин в который раз сфокусировал направление всех взглядов на своих руках, манипулируя пультом от видеомагнитофона, как указательной палочкой. – В активе предприимчивой мадам попытка убийства с особой жестокостью юриста Костиной фирмы, попытка убийства самой Юли, попытка убийства Лизы при помощи киллера, попытка убийства своего мужа в больнице. Удача явно не любит вас, мадам. Мне никогда не доводилось слышать о таком количестве бездарных попыток. Пожалуй, это было бы смешно, когда бы не было так гнусно. – Он резко отвернулся от Гаянэ, словно не хотел больше видеть её. – Няня сына Гаянэ согласилась помочь мне. Получив известие, что Гаянэ в спешке покидает дом, я велел наблюдать, что она возьмёт с собой. Женщина успела сообщить, что мошенница набила сумочку деньгами и, -он выбросил руку с пультом в сторону Гаянэ, -прихватила бархатный футляр красного цвета!
Ее побелевшие пальцы вцепились в сумочку мертвой хваткой. Казалось, на свете не было силы, способной разжать их.
Эрман мелко стучал в пол изящной тросточкой, не замечая этого. «Колье... Здесь, в лесах, без охраны...»
Гаянэ спрятала руки за спину.
-Не подходи ко мне!
-Поздно, мадам, я уже рядом!
Вытряхнув содержимое сумочки на низкий столик, Карабин небрежно сдвинул в сторону пачку долларов и пластиковые карты и высоко поднял красный футляр.
-Понятых приглашать не будем. – Объявил он. -Сегодня мы сами себе свидетели и судьи.
Чей-то незаконченный вздох, чей-то незавершённый жест – всё утратило определённость. Всё замерло и расплылось в воздухе, словно маленькая дача подверглась нападению пришельцев, парализовавших её обитателей.
Вдруг раздался щелчок, довольно сильный и громкий, будто в тишине кто-то хлопнул в ладони.
Футляр открылся самопроизвольно.
Вдоль тёмных окон веранды поплыл металлический перезвон. Крошечные невидимые колокольчики тонко выбивали мелодичный ритм, будто тайное заклинание.
Карабин опустил руку с футляром на уровень глаз и заглянул внутрь. В тот же миг общее оцепенение настигло и его.
Механические звуки продолжали парить в воздухе, выстукивая пронзительную восточную мелодию, утомительную в своём однообразии и невероятно настойчивую.
Наконец музыка иссякла.
Карабин медленно перевернул футляр.
На низкий столик упали бусы из мелких морских ракушек. От них повеяло тайнами морских глубин и покоем вечернего прибоя. Ракушки матово переливались, впитав блеск сотен закатов. Тепло объятий, горечь прощальных слёз – Бог знает, сколько загадок хранилось в каждой хрупкой сердцевине.
Гаянэ безутешно плакала, пряча лицо. Никто и предположить не мог в ней способность так горько плакать. Она сама давно забыла о том, какое облегчение могут принести слёзы.
Однако Карабин взглянул – и слёзы высохли.
-Где колье?
Она затрясла руками и забормотала что-то сквозь спазмы в горле.
-Где колье?
Карабин опять приближался к ней. Теперь – тихой поступью. И спрашивал тихо и осторожно, словно боясь, как бы её ответ не навредил ей самой.
Гаянэ мычала, размазывая остатки слёз и отчаянно мотала головой. Он бросил быстрый взгляд на возникшего в дверях Лёху, у которого был не менее озадаченный вид:
-В дороге могла подменить?
Он отрицательно тряхнул рыжей шевелюрой.
-За шкирку держал.
Карабин сжал её подбородок, вплотную приблизив лицо.
-Где?
Голос был ласковым. Но глаза – страшными.
-Отстаньте от неё. У неё никогда не было колье. – Устало сказала Ирина.
Метнувшиеся к ней лица казались масками театра абсурда. Отчаяние, прозрение, надежда, отражались на них, вертясь в безумном хороводе. Костина маска была самой плотной, но именно на ней сквозь налёт непонимания проступила осмысленность, словно в остывшей золе вспыхнул последний уголёк. Его глаза на миг посвежели. Но их тут же заволокла пелена горячего сострадания.
«О Господи... Она поняла...»

Она дважды умирала и воскресала за этот вечер.
Как много лет назад в спортзале, когда потерялась пластмассовая брошка, подарок Руслана, купленный к восьмому марта на скопленные за год пятаки. Семиклассница Ирина очень дорожила ею, но потеряла в раздевалке для девочек и осталась после уроков, решив обязательно найти. В её казённом детстве почти не было радостей, а с этой брошью связывалось слишком много девчоночьих надежд. Свет погас, когда Ирина на ощупь пробиралась по полу за шкафчиками. Остаться одной в темноте в дальнем углу было равносильно смерти. Она накрыла голову руками и затихла. Маленькое сердце было неспособным бороться с нахлынувшим ужасом. Шли минуты, а она всё не умирала, и надежды на спасение не было. К свету, к жизни её вернул Руслан. Ирина издалека услышала его голос. Рус по слоновьи топотал по гулкому тёмному залу и кричал: «Ирка, ты чего прячешься, как дура?» Он знал, что она боялась темноты после недели карцера в одном из многочисленных детприёмников, по которым её, малолетнюю беспризорницу, помотало до пятого класса вдоволь, поэтому ломанулся в спортзал, едва отключили свет. Он вытащил её, полуживую, из угла, и пока они двигались к выходу, безостановочно говорил и говорил. О том, что купит такую же брошку, «даже больше», о том, что пожарники опять проверяют щиты, что вечером будет дискотека у старших, и они пойдут «на глядешки». Свет включили внезапно, и также внезапно она увидела его лицо, не смуглое, как обычно, а белое -от страха за неё. Ярко синие, как огоньки на ёлке, глаза лихорадочно шарили по ней – цела? не ушиблась? никто не тронул? Ноги не слушались ее, голова кружилась. Ирина цеплялась за скользкую стену и через силу улыбалась, чтобы слёзы не вылились. И тогда он легко подхватил Ирину на руки и понёс, не переставая ворчать: «Дюймовочка, блин!» Она слушала его и опять умирала. На этот раз от счастья.
...Увидев Руслана на экране, она не успела подивиться его безумной выходке. Сердце ухнуло в бездонную пропасть и тут же взлетело из неё в такую же бездонную высь. «15 февраля!»
Ирина увидела всё.
Грим. Так он гримировался на роль Кабанихи в выпускном классе.
Глаза. Он прятал глаза от камеры, но когда ей удалось поймать их выражение, она ясно увидела, что в них не было и тени проказливого блеска, а только боязливая сосредоточенность. Значит, это не розыгрыш.
Руки. Раздувшееся лицо в гриме не в счёт, но руки были словно не его. Худые руки с иссохшими длинными пальцами. Лукум не пошёл впрок.
Дата. Он мог сделать этот ужасный подарок Гаянэ раньше или позже, но он преподнёс его пятнадцатого февраля. Значит, он опять пришёл за нею.
Не успевая за своим сердцем, порхающим где-то в заоблачных далях, Ирина вмиг забыла свои домыслы о карьере альфонса, и пыталась понять, чем Гаянэ зацепила Руслана, сделав его наложником, и чем он, в свою очередь, зацепил её. Нечто, оставшееся за кадром, было очень серьёзным, если она готова «возместить ущерб», но не признаться в том, что, вероятно, составило бы её алиби.
Увидев самодельные перламутровые бусы, Ирина всё поняла. Она сама долго хранила плетёный браслет из цветной проволоки. Такие вещи стоят дорого, намного дороже, чем какие-то бриллианты.
-Отстаньте от неё. У неё никогда не было колье. – Устало сказала она.
-Говори! – Карабин уже стоял рядом.
-Не командуй.
Ирина смотрела не на него.
-Ты... что-то знаешь? – Карабин будто наткнулся на прозрачную стену.
-Наверное, мы обе что-то знаем?
Гаянэ перестала всхлипывать.
-Замолчи! – Рявкнула она, выворачивая и без того опухшие губы.
-Замолчите обе! – Карабин стоял между ними, как на ринге. – Здесь не место для сведения счётов!
-Наверное, ты предпочтёшь пойти под суд? – Ирина не слышала его.
-Замолчи, идиотка! – Гаянэ будто и не плакала минуту назад, выворачивая душу.
-Не смейте здесь скандалить! – Впервые за весь вечер, а может, и за всю жизнь, Карабин выглядел беспомощным. – Если вы что-то знаете, вы должны...
-Я ничего никому не должна. – Ирина продолжала смотреть на Гаянэ. – Наверное, пропавшее колье не стоит ни одной из этих ракушек? Наверное, Руслан знал об этом? – Ирина подняла, наконец, строгое лицо к Карабину. – Вы ошиблись в расчётах. Тайны этой женщины далеки от ваших бриллиантов. Неужели вы не видите – это слишком интимный сувенир.
В тишине оглушительно застучали уютные настенные ходики.
Где-то далеко ухнул поезд.
Скрипнула половица в соседней комнате.
Костя хлопнул себя по лбу.
Карабин тихо выругался.
-Дело в дате. – Объяснила ему Ирина. – Она была в другом месте в ту ночь.
-Ты ничего не понимаешь! – Теперь Гаянэ игнорировала Карабина, глядя на Ирину из-под набухших век. – Воля отца для меня - закон. Я ничего не могла изменить.
-Но воля отца не помешала тебе жить полной жизнью.
-Не твоё дело!!! – Гаянэ не знала, как заставить замолчать эту оборванку.
«Не твоё дело». Ирина вспомнила широкий подоконник в каком-то складском помещении, на котором она уютно устроилась ночевать с Толиком и на котором её весело изнасиловал пришедший утром на работу грузчик. Ирина не кричала, чтобы не разбудить Толика, и когда грузчик увидел всё-таки маленький свёрток, страшно устыдился и даже заплакал. «С Танькой-хромоножкой спутал... Танька тут завсегда...» Он так долго просил прощения, что Ирина уже не знала, как уйти. Он насовал упирающейся Ирине столько денег, что она смогла купить пелёнок и памперсов и до самой встречи с бабой Маней два раза в день ходила в пельменную. Она могла бы и один раз есть, но как-то надо было поддерживать молоко. У неё даже на булочку и кефир оставалось... Так чьё это дело?
-Все это, наверное, не устраивало Руслана? – Говорила Ирина. – Он, наверное, всячески мешал тебе?
Гаянэ покосилась на свои ракушки, всё ещё не решаясь взять их обратно. Тонкая перламутровая нить извивалась на столе на всеобщем обозрении, и в этой доступности всем взглядам чудилось что-то неприличное и оскорбительное. Даже более оскорбительное, чем зависимость от чужой воли и необходимость объясняться с этим жалким сбродом.
-Я ничего не могла изменить. – Мрачно повторила она. – Он должен был смириться!
-Чтобы обеспечивать тебе тыл?
Ну да, хотела сказать Гаянэ. Для чего ещё он мне нужен, хотела спросить Гаянэ. Но отчего-то не сказала и не спросила. Удлинённые, с влажным чёрным блеском глаза были неподвижными и строгими. «Жены нет, -говорил Ашот. – Так, сожительница». Может быть, Ашот ошибся?
Ирина смотрела в красное расплывшееся лицо Гаянэ и видела опухшую с похмелья физиономию санитарки из роддома. «Повадились плодить безотцовщину!» -кричала та, когда каталка с Ириной грохотала по больничному коридору, а над нею плыли больничные тусклые лампы. Сейчас лампы, которые мучили её во сне все это время, чудесным образом трансформировались в тысячу солнц. Через них в грудь вливалось всё больше золотых лучей. Как могла она дышать без этих горячих живых струй?
-Ты крайне неудачно выбрала себе наложника. – С тихим достоинством вымолвила Ирина.
-Я его не выбирала!!! – Взревела Гаянэ.
Ирина вдруг утратила интерес ко всему. Она сидела, уронив руки. Они безжизненно висели вдоль низкого кресла. Свежая благодать, наполнившая грудь, вмиг оставила её, а солнечные нити превратились в острые ржавые пруты.
Гаянэ не сама выбирала наложника. У женщин востока вообще мало выбора. На всё – воля её отца. Мужа для дочери он мог найти только в так называемой зоне риска. В среде воров и картёжников случается всякое, Руслан сам рассказывал ей про проданных детей, про разорённые и обесчещенные семьи. Ну что ж, рвётся там, где тонко. В благополучной семье отцу Гаянэ ловить было бы нечего.
-Иришка! – Тревожно позвал её Костя, видя, как разом изменилась она, поняв всё окончательно. Клятвоотступника Руслана больше не существовало для неё.
 Никто не посмел остановить Ирину, когда она медленно шла к выходу. Темнота услужливо приняла её в холодные объятия. Волны этой утешительной прохлады принесли Ирину к яблоне, которая так понравилась ей днём. Плотный ствол впитывал её слёзы, и она теснее обнимала дерево, прижимаясь лбом к влажной коре и почти сливаясь с тёмной кроной. Когда на плечи тяжело лёг чей-то солдатский бушлат, Ирина осела на землю, скользя по стволу руками.
-Особый сорт, зимний. – Сказал Фёдор, протягивая крупное яблоко. – В песке до весны вылёживает. Завтра с твоим пацаном снимать будем. Я уж и ящики приготовил.
Альма подкралась незаметно и горячо задышала в лицо, облизывая и собирая слёзы тёплым языком. Ирина обняла мягкую лохматую голову собаки и вдруг заметила огоньки сигарет, мелькающие по участку вдоль ограды. Дача была оцеплена по периметру. «Как дети...» -думала Ирина, поднимаясь в мансарду. Золото, брильянты. Бывший жених, беглая домработница. Бархатный футляр, шкатулка с секретом.
Толик спал тихо, не зная, что он, безотцовщина, сегодня окончательно потерял отца. Уткнувшись Миллеру в плечо, мальчик чему-то улыбался. Старик же во сне обиженно вздыхал и тоненько поскуливал. Его было так мало, что казалось – под клетчатым пледом притаились два ребёнка.

*
Костя долго искал упавшие очки под креслом. Юля знала – прячет слезы. Она не помогала ему. Она сама была в шоке.
«Две мачехи».
Карабин задумчиво вертел в руках кассету.
-Прелюбодейство у вас карается жестоко, но разве отец не сделал бы тебе уступку? Ведь ты – мать наследника.
Гаянэ тяжело качнула головой:
-Он уже пошёл на уступку. Он сохранил ребёнка.
Видно было, как она сама испугалась, выдав страшную семейную тайну.
-Вот даже как! – Карабин взглянул с брезгливым интересом. – Но ведь Ирина тоже была беременной, когда тебе понадобился ее муж.
-Он не муж ей. – Она небрежно махнула рукой, сверкнув  кольцами. – Он ей никто.
Юля отвернулась, как отворачиваются от вида нечистот на улице, продолжая думать все о том же. «Две мачехи».
Костя застонал, надевая найденные очки.
-Ты за всё заплатишь...
-Само собой. Этот фестиваль пройдёт за ее счёт. – Заявил Карабин и опять усмехнулся полувосторженно, полузавистливо. – Ну, шельма, ну цыганча! Главное, не отмахнёшься, потому что скандал неизбежен. И не закричишь, потому что нечем крыть.
-Крыть-то было чем, но само алиби страшнее обвинения. – Костя опять снял очки.
Удобные широкие дужки лопнули в двух местах. Это были третьи очки за год. Он рассматривал их, не понимая, как такие мелочи могут занимать его.
-Сдаётся мне, что ваш пройдоха не знал, на сколько тянет колье. – Предположил Карабин. – Иначе он заныкал бы его не в собачьей конуре.
-Нет. – Уверенно ответил Костя. – Иначе он к нему не прикоснулся бы вообще!
Карабин сразу же мысленно согласился с этим. Концертное манто Ольги Олеговны цыган прихватил, позарившись на блеск хрусталя в монограмме. Или на пушистую опушку.
-Кстати, а где манто?
Видимо, их мысли удивительным образом совпали или продвинулись в одном направлении, потому что Костя и Карабин одновременно повернулись к Гаянэ.
-Оно где-то в доме. – Гаянэ шумно двинула носом. – Он показывался мне в нём издалека. Сволочь.
Если бы не присутствие Юли, Карабин расхохотался бы. «Оклемается, возьму мерзавца в команду!» -подумал он.
«Две мачехи», -думала Юля, с ужасом чувствуя комичность ситуации. Не одна София, а две. Две дуры в локонах рядом с ее отцом.
?!!
Карабин уже не возвышался посреди веранды. Заняв место Ирины, он словно спустился с высоты большого знания. Ошибка в расчётах уравняла его со всеми, но он чувствовал, что ему всё же удалось нащупать тропу. И вдруг он поймал Юлин взгляд.
-Ты заблуждался насчет Гаянэ, Карабин. – Едва слышно произнесла она. – Разве ты не можешь еще раз ошибиться?
Услышав мольбу в ее голосе, он жестко ответил:
-Я – да. Факты – нет. Доказанным является тот факт, что трижды София засветилась одновременно в двух местах. Зимой в ночь после ограбления: в квартире бывшей домработницы, когда стреляла в нее, и в своей собственной квартире, где лежала без сил и никуда, по твоим же словам, не отлучалась. Осенью в ночь нападения на Руслана: в лесу и в Америке. Кроме того, задолго до февральских событий Лиза столкнулась с нею в лифте в подъезде вашего дома, но, поднявшись в квартиру, обнаружила ее в собственной спальне. Вывод однозначен – у вас, Юля, две мачехи. Одна из них и есть координатор.
Юля повернулась к Косте:
-А ты не мог ошибиться в лесу?
-Я догнал ее! Луна была такая яркая… Небо было чёрным…
-И лес был тоже черным! – Нетерпеливо перебила Юля. – Ты видел лицо?
-Да, это была она. – Выдохнул Костя виновато. – Я не ожидал… Я не струсил, пойми…
-Ты просто испугался.
- Да нет же, Юля! – Опять вмешался Карабин. – Трус не рванулся бы за стрелком ночью через лес. Ваш муж, что называется, обалдел. Вы понимаете, что такое не верить собственным глазам? Вот вы и сейчас не до конца увариваете услышанное про двойника. А представьте – увидеть.
Юля опустила голову. Представила.
Чёрные крылья взмахнули у её лица, отбросив неровные тени. Не отогнать. Не спастись.
Эрман, о котором Карабин совсем забыл, опять принялся лихорадочно искать в кармане какое-то лекарство, но наотрез отказался уйти, когда по просьбе Карабина Фёдор хотел увести его.
-Господа, в споре вовсе не рождается истина. – Напомнил он слабым голосом. – Это величайшее заблуждение. Давайте оставим сомнения и зададимся практическим вопросом. Где может появиться эта опасная особа. Я предлагаю и дальше называть её София, хотя, наверняка, у неё много имён.
«Жив, курилка!» Карабин похлопал Эрмана по плечу. Старику было далеко до старческого маразма, и это бодрило.
-Итак, наша общая задача – опередить Софию хотя бы на один шаг. – Карабин опять обращался ко всем. – Женщина, ставшая на тропу войны, крайне опасна. Я предпочёл бы иметь дело с организованной бандой, чем с одной нервной дамой, которая легко стреляет направо и налево. Я мало разбираюсь в женской психологии, но уверен, что наша «особа» пойдёт на всё, чтобы довести задуманное до конца. Что, по вашему, она предпримет сейчас?
-Залечь на дно с колье до лучших времён. – Отозвался Костя.
-Но не забывайте, что Руслан пока жив! – Вновь подал голос Эрман. – Она вполне может появиться в больнице!
-Вариант с больницей отрабатывается давно. Но это вряд ли. Она не знает, где Руслан.
-Александр, ты непоследователен! – Эрман энергично вмешивался в ход событий. – Ты сам сказал, что Руслана пытались добить уже в больничной палате!
-Увы, это были проделки его супруги, которой он был, как кость в горле.
Гаянэ возмущённо надула щёки, но ничего не возразила.
– Способ убийства, кстати, выбран гениально. Мадам не перекрыла капельницу, а, наоборот, открыла вентиль так, что лекарство стало поступать не капельно, а струйно. Опоздай мой человек на полминуты, Руслан был бы отравлен, и всё списалось бы на халатность медиков.
Гаянэ угрожающе затрясла головой, но опять промолчала.
-Если София не знает, что Руслан в больнице, то ждать ее можно где угодно. Даже здесь она может появиться. – Предположила Юля.
-Она появится в доме несостоявшегося жениха Юли. -Ирина медленно спускалась по лестнице. -Причём появится в самое ближайшее время. Возможно, она сейчас там.
Ирина села рядом с Костей и опять сжала руками широкий ворот старой кофты.
Всё это время в мансарде она нехотя прислушивалась к импровизированному расследованию. Ей не удавалось ни уснуть, ни отвлечься. Загадочная Лиза, вечный авантюрист Руслан, влюблённые Костя и Юля водили хороводы в её тяжёлой полудрёме, прерываемой то собственными слезами, то сонными вздохами Толика. Её разрушенная жизнь никак не вписывалась в ночной спектакль, но повинуясь привычке фантазировать, она заставляла хоровод двигаться и перестраиваться в соответствии со своими представлениями о характерах героев. Истина открылась, когда она уснула всё-таки в кресле на несколько минут. Этому приёму её научил Костя: «Надо долго думать о чём-то, а потом вырубиться. Отгадка приснится, как Менделееву». Всё оказалось так просто, что было непонятно, почему они топчутся на месте?
Карабин не торопил её. Эта удивительная женщина внушала ему безмерное уважение. В ней присутствовало упругое и благородное сопротивление, какое чувствуют пальцы, прикасаясь к холодным клавишам рояля. Надавишь сильнее, чем нужно, получишь вульгарный звук. Похожее чувство вызывала в нём Лиза, когда пряталась в отчуждённое молчание, как в броню.
-Вспомни, ты сказал, что не успел привезти Игоря сюда. Его убили в тот момент, когда вы намеревались войти вслед за ним в дом.
-Так. – Карабин с усилием отключился от мыслей о Лизе.
-Ваш жених опять появился на пороге буквально через минуту после того, как вошёл.
-Так… -Он не понимал, к чему она клонит.
-Но это похоже на испуг. Его словно кто-то спугнул.
Карабин почувствовал, как его ладони становятся влажными.
-Его убили выстрелом в спину на пороге собственного дома. В спину, Карабин!
Он вспомнил, как Игорь жалко взмахнул руками и упал с широких ступеней лицом вниз, прямо на выложенную светлой плиткой дорожку. Из притаившейся рядом машины им показалось – споткнулся, но он больше не встал.
-Твои люди не успели даже осмотреть дом, потому что соседи моментально среагировали на выстрел.
-Так…
-Значит, тому, кто стрелял, тоже надо было уходить. Вы хотели найти следы присутствия женщины, но начались следственные действия, набежали люди и дом опечатали.
-Так…
-Значит, женщина… ваша София… тоже не успела закончить какие-то свои дела в доме. Но она-то не следы искала!
Холодная молния коснулась лба. «Искала».
Оказавшись в энергетическом поле его вспыхнувших глаз, Ирина улыбнулась. Похоже, ей удалось заинтересовать этого вождя краснокожих. Он даже забыл своё снисходительное «так».
-Значит, то, что она искала, до сих пор там. Потому что пробраться в опечатанный дом можно только по темноте.
Эрман отчаянно застучал тросточкой. Костя вскочил, опрокинув лёгкое кресло, и опять выронил очки. В соседней комнате кто-то тяжело затопал по деревянному полу. Чувствуя общее возбуждение, Альма, истомившаяся на крыльце, принялась царапаться в дверь. «Пустите, я вам пригожусь!»
 Закрыв лицо руками, чтобы не видеть пустое кресло, Юля заплакала впервые за этот вечер. Предательство Игоря становилось реальным, и это терзало больше, чем она сама ожидала. В кресле напортив сидел призрак. «Уходи, не мучай», -мысленно умоляла его Юля.
-Но почему у него? – Спросила она Ирину, будто той были известны все тайны.
Ирина задумалась, чуть сдвинув чёткую линию бровей, и от этого чёрная бездна её глаз стала ещё более глубокой, будто из ущелья пахнуло ночной влагой.
-Он, видимо, вышел из подчинения. Захотел сам порулить. – Продолжала фантазировать Ирина, которую начинало забавлять такое развитие событий. – Может, он чувствовал или предполагал, как она поступит, если заберёт колье. Нет! – Ирина тоже встала, поражённая своей догадкой. – Это она и чувствовала, и предполагала, как он поведёт себя в экстремальной ситуации! Такого человека можно использовать только в качестве кладовщика или наблюдателя, в разведку с ним идти нельзя. Во всяком случае вы так его описали.
-Колье в доме, Карабин! – Костя стоял рядом, тяжело дыша от волнения. – Подумай, ведь она могла пристрелить его в более безопасном месте, но сделала это в самой людной точке – в центре коттеджного посёлка! Они что-то не поделили… не договорились…
В дверном проёме возникла рыжая голова:
-Карабин, по протоколу у него рожа расцарапана ногтями.
-По протоколу? – Изумился Костя. – Но это тоже конфиденциальная информация!
-Не более конфиденциальная, чем состояние банковских счетов, -отмахнулся Карабин и сказал рыжей голове. – Запрягай.
Голова исчезла и через минуту во дворе заурчали моторы и захлопали дверцы машин под тревожный лай овчарки.
-Я поеду с вами. – Тут же среагировала Юля. Слёзы ещё блестели на щеках, и от этого она была похожа на маленькую хрустальную принцессу, которую обидел злой эльф. – Я знаю там все подходы и подъезды.
-Нет! – Неожиданно сварливо воспротивился Костя. – Я не пущу тебя в дом бывшего любовника!
-Костя, уймись! – Ирина сделала страшные глаза, но её лицо светилось насмешливой лаской.
-Я столько ждал, когда этот жених недоделанный отстанет от неё!
-А он и не отстал. Это я отстала. Или ты забыл, что я сама сделала тебе предложение? – Юля спешно приводила себя в порядок, вытирая слёзы рукавом и одновременно переплетая растрепавшуюся косу. -Я насильно женила его на себе.
-Вот как? – Удивилась Ирина.
-Дамы, у вас будет время предаться воспоминаниям. – Карабин уже натягивал куртку. – Константин, нам нужен штурман. Согласись, глупо пугать ночью людей расспросами, как доехать до дома убитого днём человека.
-Сдалось вам это колье! – Вдруг прокаркала Гаянэ, свирепо сузив и без того узкие глаза. – Говорят же вам, я заплачу за него!
В наступившей тишине на ней остановились все взгляды.
Первым опомнился Карабин. Он шёл к выходу, и на его лице читался весь набор ненормативных выражений. Вслед за ним исчезла Юля, наспех поцеловав Костю. Ирина усадила его и села рядом, поглядывая насмешливо, но с тёплым пониманием. И чтобы как-то разрядить тягостную атмосферу, сказала, обращаясь к Эрману:
-Ну вот, а вы говорили, что в споре не рождается истина.
Иосиф Иосифович вымученно улыбнулся:
-Милое дитя, боюсь, что до установления истины нам ещё очень далеко…

*
-Ещё один поворот.
Машина прошуршала по влажному кустарнику.
-Немного влево. Удобней остановиться у развилки.
Роль штурмана смущала Юлю. Костя был не так уж не прав, не отпуская её. Она действительно слишком хорошо помнила и дом, и его хозяина.
-Сейчас подъём.
«Летели дни кружась проклятым роем».
-Теперь спуск. Осторожно, рядом овраг.
«Вино и страсть терзали жизнь мою».
-Надо же, так и не засыпали… Они тут всё подписи собирали насчёт этой ямы.
Короче, «всё это было, было, было».
-Сейчас опять вверх. Стоп. Приехали. Не включай фары.
Обе машины остановились.
Юля медлила. Собственное смущение злило и удивляло её. Неужели ей не всё равно, если ей и тогда-то было до лампочки? Игорь был идеальным бой-френдом. Самым замечательным его свойством была весёлая ненавязчивость. Словно их роман был игрушечным с игрушечно-неглубокими чувствами. Оказывается, он относился к ней ещё легче, чем она к нему. Оказывается, он просто использовал ее.
Чтобы погасить, наконец, стыдливо-досадливое смущение, Юля решительно ступила на мокрую траву. Нырнув с головой в ночной омут лесной прохлады, она тут же забыла о своих переживаниях. Дом, в котором она славно порезвилась когда-то, был личным врагом её матери.
-Из дома машины пока не видно, но сразу за поворотом – большой газон. – Шёпотом инструктировала она Карабина. – Если в доме кто-то есть, то мы окажемся, как на ладони.
-Не окажемся, -успокоил он её. – Я пойду один. – И решительно пресёк бурное недовольство. -Если гнездышко пусто, я вернусь за тобой.
Через мгновение он растворился в темноте вслед за Альмой.
Несколько мужчин, которых она не знала, не сговариваясь, заняли наблюдательную позицию. Вытянувшись в цепь, они припали к земле с пистолетами наготове. Юля невольно поёжилась.
-Мы должны вернуть тебя мужу в целости. -Ободряюще улыбнулся в темноте Лёха, видя, как пугливо она оглядывается.
Карабин появился неожиданно. Даже в темноте было видно, что он расстроен.
-Была. – Коротко бросил он, глядя на Юлю.
-Искала? – Спросила она упавшим голосом.
-Там всё перевёрнуто, -неопределённо ответил он. – Ты должна понять – нашла или нет.
Они двинулись вперёд.
Шелковистый ярко-зелёный газон перед домом в обрамлении низкой белой изгороди был предметом особой гордости Игоря. «Евростандарт», -важно объяснял он и тыкал в журнальную картинку. Сейчас трава казалась чёрной.
Пустой дом встретил их неживой тишиной. Юля провела рукой по стене на ощупь по памяти. Одновременно вспыхнули все светильники. Это было его излюбленной фишкой – множество разнокалиберных ламп, разбросанных повсюду. Причём Игорь не беспокоился ни о стилевом единстве, ни о цветовой гамме.
Яркий электрический свет резанул по глазам, обнажив вывороченные полки шкафов, перевёрнутые столы и распотрошённые диванные подушки. Сорванные гардины висели на одной-двух петлях. Разбитые вазы причудливо смешались в куче разноцветных осколков вместе с обрывками фотографий в раздавленных стеклянных рамках. У перевёрнутых крошечных кашпо в рассыпанной земле растоптаны миниатюрные цикламены. «О Боже…» Изысканная коллекция эксклюзивных растений была ее подарком. Таким образом когда-то она хотела улучшить вкус хозяина, склонного ко всему крупному и вычурному. Юля смотрела на вдавленные в паркет цветы сквозь наплывающие слёзы. Она почти поняла смысл жестокого вандализма, почти догадалась, что смерть цветов не случайна, что маленькое кладбище таит опасность. Но поток её мыслей был прерван.
Она увидела статую.
Юля и обрадовалась и испугалась при виде старой знакомой, так много воспоминаний оживила в ней гипсовая нимфа двухметрового роста. Игорь тащил её на себе три квартала до её квартиры, потому что она не влезала ни в одну машину. Полуголая грация, застывшая в неудобном реверансе, напоминающем предстартовый рывок спринтера, несколько месяцев пугала гостей свирепым выражением лица. Юля опоясывала ей поясницу пуховым платком, пыталась натягивать на неё свой лифчик и вставляла сигареты в приоткрытые губы. Павел Петрович страдальчески морщился и всё хотел узнать фамилию скульптора. В конце концов Игорь забрал её к себе, кое-как привертев к багажнику, и рассердился не на шутку, когда Юля нарумянила ей щёки помадой.
Юля вгляделась. И вдруг отшатнулась в испуге, зажав рот рукой. Неужели он мог так бездарно распорядиться многомиллионным сокровищем? Она быстро повернулась к Карабину, спеша поделиться с ним, но споткнулась взглядом о его ожесточившееся лицо.
«Молчать!» -приказал он взглядом, успев увидеть и её смятение, и внезапное прояснение глаз.
«Молчать!» -приняла Юля в себя его взгляд, ничего не поняв, но успев увидеть напряжённую настороженность и его, и Альмы.
Что-то не так.
В доме опасность.
В доме кто-то есть.
Альма колко водила ушами. От неё исходил глухой зловещий рокот, но Карабин незаметно щёлкнул пальцами, и она безмятежно растянулась на паркете, заострив и без того острые уши. Щелчок этот означал высшую, смертельную степень опасности и мгновенно мобилизовал Альму в режим страстного ожидания следующего щелчка, возможно, последнего для неё, но ради которого она и прожила свою собачью жизнь.
-Ищи. – Сказал он.
Альма не шелохнулась. С тревожным удивлением Юля смотрела на растянувшуюся у ног хозяина овчарку, испуганно гадая, чем грозит им её неподчинение.
-Ищи! – Повторил Карабин, и Юля увидела чёрное око пистолета, направленное на неё.
«Папа!»
Он поднял ствол к её лицу.
«Папа!!!»
-Ваша Лиза по-своему мила, но не думаешь ли ты, что я ввязался в такое дерьмо из-за неё? – Спросил Карабин новым голосом, который, несомненно, шёл ему больше. – Это называется наводкой, и я благодарен ей за это. А теперь – ищи, иначе убью.
Разве смерть может быть такой внезапной?
Обрывки мыслей заметались от виска к виску, сосредоточиться на какой-то одной мешала круглая космическая чернота ствола.
Как они могли поверить чужому человеку? Разве невзрачную скромницу Лизу можно представить рядом с таким колоритным мужичищем? В его глазах Юля увидела страстное желание добраться до колье. Но без нее он не найдет его. Значит, не будет стрелять.
-Стреляй, гад! – Юля гордо вскинула голову, как партизанка на допросе.
-Как скажешь. – Сказал Карабин и выстрелил.
Падая, Юля успела и испугаться, и удивиться, и обрадоваться. Последняя её мысль, перед тем, как она перестала извиваться от боли у его ног, была о маме. «Теперь мы встретимся…»
Карабин перешагнул через неё и уселся на большой полукруглый диван, покачивая ногой и насвистывая. Не стала бы искать. Ни за что не стала бы. «Вот на кого надо было делать ставку!» -опять подумал он и сказал:
-Леопольд, выходи!
Альма следила за ним из-под прикрытых век. Внешне она совсем расслабилась, но под шелковистой шерстью взбугрились мощные мышцы, готовые яростно спружинить.
-Мадам, слушайте внимательно! – Громко произнёс Карабин. – То, что я сейчас скажу, я скажу один раз. Повторного дубля не будет. Первое. Ваш выстрел сверху или сбоку послужит сигналом к штурму. Второе. Путей к отступлению у вас нет, дом оцеплен. Третье и последнее. В одиночку вы не сможете ни найти колье, ни, тем более, реализовать его. Таким образом, я предлагаю вам процент от участия в операции. Ваш отказ будет означать необходимость вашего физического устранения. На обдумывание даю одну минуту.
Ничто не нарушило тишины огромного дома.
-До сих пор, мадам, вы крайне неудачно выбирали себе партнёра. – Уверенно и спокойно продолжал Карабин. -Теперь вы имеете дело с мужчиной, способным если не на всё, то на многое, и уже доказал это. Будет так, как я сказал, и никак иначе. Минута пошла.
Он демонстративно обнажил циферблат наручных часов и откинулся на удобно изогнутую спинку дивана.
Минута длилась долго, но не бесконечно.
-Я ухожу, -без видимого раздражения оповестил он вскоре немую тишину разгромленных комнат. – С этой секунды у вас одна проблема, мадам, -выбраться отсюда живой.
Твёрдым шагом Карабин направился к выходу.
Голос сверху настиг его уже у двери.
-Стоять!
Карабин медленно повернулся.
-Я знал, что мы договоримся. – Он отвесил шутовской полупоклон, никого не видя перед собой.
-Ствол на пол! – Голос по-прежнему звучал сверху, но уже чуть ближе.
-Да пожалуйста! – Он бросил пистолет на паркет. – Вы предупреждены о последствиях вашего выстрела, поэтому использовать оружие не станете. Даже если вы сможете каким-то образом покинуть дом, то однозначно без колье – времени искать его у вас не останется. Однако, пора бы открыть личико, мадам. Спускайтесь быстрее, счет идет на минуты.
Она появилась на верхней ступени винтовой лестницы с пистолетом в вытянутых руках.
-Ищи.
Карабин не обратил внимания на приказной тон.
-Такой я вас и представлял. -Он шагнул навстречу, нагло улыбаясь.
-Ищи! Я видела, как вы переглядывались! – Женщина стала медленно спускаться, держа его на прицеле.
Карабин с деланным удивлением поднял брови, продолжая приближаться к лестнице.
«Сколько баба может держать пистолет на весу?»
-Даю тебе минуту. Ищи!
Она спустилась ещё на несколько ступеней, оставаясь за прозрачным парапетом, опоясывающим ступени. Пистолет в её руках не дрожал.
Карабин почувствовал, как по плечам пробежал мороз и опять начали мокнуть ладони. Он видел её холодный, твёрдый взгляд, видел, что она не колебалась и ничего не боялась. Значит, путь к отступлению есть. Подвал или подземный ход. Поэтому Альма и не почуяла её, обежав все комнаты в первый раз.
-Что такое минута в сравнении с вечностью? – Спросил Карабин, кладя руку на гладкий металлический рукав, убегающий вверх вдоль прозрачного парапета.
Ещё несколько ступеней вниз.
-Минута пошла!
Точно, знает, как уйти. Не удивительно – она обживала дом все эти годы. Подвал, видимо, соединён с чердаком, потому что она появилась сверху. И ведь успеет найти, ведь Юля глазами обозначила квадрат поисков.
Осторожный, твёрдый шаг вниз. Узкие брюки. Свободный свитер. Сильные руки. Лицом и впрямь Мальвина, но в глазах – лютый зверь. Глаза, кстати, не «пронзительно голубые». Наверное, это единственное отличие.
Ещё шаг. Теперь она была почти рядом.
Вдруг он вспомнил, как перед ним гнулась Лиза, едва удерживая кинжал. Что ж это за напасть на него такая – воевать с бабами?
Карабин слегка развернулся, словно приглашая к разговору. Он ждал, когда она спустится и выйдет из-за прозрачного парапета. Чёрт бы побрал этого жениха с его дизайнерскими вывертами!
-Я ничего искать не буду. Но если вы…
Удар ногой в живот был такой силы, что Карабин взвыл, согнувшись пополам. Он и представить не мог, что женщина может причинить такую адскую боль.
-Ищи, или убью.
Судорожно сжимая и разжимая рот, Карабин пятился назад и вбок, выманивая её из-за парапета. Лишённая воздуха грудь лопалась от боли, в ней что-то бешено вибрировало. Сквозь чёрную пелену он увидел, что Альма совсем не подаёт признаков жизни или какого бы то ни было интереса к происходящему. На миг он вспомнил её маленькой и лопоухой. У неё были такие смешные толстые лапы, она так смешно скользила ими по каменной террасе и буквально тонула в рыхлом песке, убегая от волны… Он ещё надеялся, что Альмой не придётся жертвовать, но вдруг почувствовал движение со стороны лестницы.
Мальвина целилась ему в голову.
Карабин щёлкнул пальцами.
Альма обрушилась на женщину всей мощью, верно рассчитав силу броска. Пуля, которую она приняла в полёте, не ослабила её гнев, спрессованный за время томительного ожидания в сгусток яростной энергии.
 
*
Костя сидел перед Юлей, и лицо его было совершенно спокойным. Белая простыня, укрывающая Юлю, была выглажена до хруста, а в изгибах сохранившихся складок отливала синевой. Ирина смотрела на эти складки, чтобы не видеть Костино лицо. Такие простыни и должны быть на уютной даче, где щедро делятся с друзьями благополучием и достатком. Такой же безупречной должна быть скатерть на столе под Костиной яблоней, о которой он мечтал с детства. Интересно, он заметил, что на участке есть яблоня прямо по его заказу?
Костино лицо пугало. Ирина смотрела на него, и в ней оживал детский страх перед его спокойствием. Она уже видела это непробиваемое бледное спокойствие, и знала, что оно является предвестником смерти.
В восьмом классе, измучившись в неравной борьбе с физруком, он вдруг успокоился. Они с Русланом думали, что негодяй отстал от мальчишки, а Костя просто решил не жить больше, попросив у физрука отсрочку на «подумать». Предложение было простым и конкретным: обслуживать физрука одного, но постоянно, или обслуживать всех его друзей, но раз в месяц. Мальчиков-проституток в детдоме было много. Они не только не обращались никуда за помощью, но сами покрывали насильников, боясь огласки и расправы. Костя же терял сознание при одном упоминании о педофилах. Он тихо повесился на чердаке на самодельном ремне. Руслан, забрёдший на чердак перекурить в одиночестве, подоспел вовремя. Однако Костя, отхрипев положенное, сказал, что всё равно жить не будет. И тогда Ирина объявила голодовку. Руслан приковал её наручниками к батарее в коридоре у кабинета директора и исчез, оставив рядом на стене плакат: «Требую встречи с Генеральным прокурором». Распилить наручники и отодрать по полной не было проблемой, но свободной правой рукой Ирина держала у горла скальпель. Она с детства увлекалась медициной и знала, как и где резать. Посмотреть на скромницу-отличницу, ни разу не замеченную ни в одном происшествии, сошлись все, в том числе и физрук, не подозревающий, что акция направлена против него. Учителя ругались и плакали, просили и требовали, грозили и умоляли. Ирина держалась даже тогда, когда перепуганный директор опустился перед нею на колени. И лишь с появлением Антоныча она дрогнула лицом, зная, что может не выдержать стариковских слёз. Антоныч молча поставил рядом бутылку с водой и ушёл, велев директору «кумекать, иначе быть беде». Уроки отменили, детей разогнали по спальням, около Ирины выставили пост в соответствии с её требованиями «не приближаться на тридцать метров». Руслан же в это время закручивал по Москве скандал. На Красной площади, у Белого дома, перед Останкино, на самых людных станциях метро, у фонтана в ГУМе в одно и то же время с интервалом в полчаса в воздух взлетали сотни красочных листовок: «В детдоме голодает школьница!» Цыганята растворялись в толпе мгновенно, объяснений требовать было не у кого. В редакциях известных газет с самого утра раскалялись телефоны со страшным известием: «Под угрозой смерти детдомовка требует встречи с Генеральным  прокурором!!!» Руслан присоединился к Ирине вечером, когда первые отзвуки скандала волной понеслись по городу. В общественном транспорте и магазинах, на улицах и в кафе обсуждалась одна новость.
Они спали по очереди, не выпуская скальпель из рук, передавая его друг другу. СМИ среагировали быстро, но ждать результатов пришлось несколько дней. Сколь яростно полыхал скандал, столь активно его гасили. Механизм противодействия прокатился по всем учреждениям наробраза. Ирина перестала поднимать голову от пола на пятый день. Руслан заявил директору, который исхудал за эти дни больше, чем малолетние протестанты, что убьёт её и себя, а детдом спалят «верные люди», если сегодня Генеральный не появится. Директор посмотрел внимательно в его глазищи, горящие синим голодным неоном, и понял, что мальчишка не врёт. Приехала вереница чёрных машин. Стрекотали камеры, ширялись во все стороны микрофоны. Здание опустело. Персонал мрачной неподвижной стайкой осел во дворе на исцарапанных скамейках. Воспитанники томились по спальням. В гулком коридоре остались двое детей. На беду физрука прокурор оказался порядочным человеком. Рассказ ребят ужаснул его. Когда он появился передо всеми с Ириной на руках, в твёрдых морщинах сверкали слёзы. Снимок обошёл все газеты – потрясённое лицо мужчины над запрокинутым измученным личиком девочки. Физрук не дожил до суда. Директора же, который действительно ничего не знал, отстояли воспитанники. Его лишили всех наград и званий, отобрали персональную надбавку к зарплате, обложили выговорами и взысканиями, но оставили на месте. Сам же Костя оставался равнодушным ко всей этой вакханалии, ничего не зная о ней. Руслан предусмотрительно спрятал его в таборе, пообещав «разобраться с физруком» и велев своим «стеречь, как сидорову козу». Костя, впрочем, никуда и не рвался, оставаясь внутри своего неподвижного спокойствия. В детдоме его не хватились, не до него было. Но в конце концов он всё узнал из газет и с друзьями увиделся уже в больнице, куда его пустили в порядке исключения. Входя в Иринину палату, Костя всё ещё был во власти принятого решения, но увидел её прозрачное лицо на больничной подушке и прирос к стулу. Он взял её тонкую, как цыплячья косточка, руку и расплакался, освободившись, наконец, от своего спокойствия. Держась за стену, из соседнего бокса приковылял Руслан и сразу сунул Косте под нос худой смуглый кулак. Тот уткнулся головой в его живот, пряча лицо, а уходя, отдал другу новый ремень, сплетённый в таборе.
И вот он сидит перед белой простынёй, а на его лицо бледным неподвижным облаком наплывает спокойствие. Юля уже два раза открывала глаза, но Док говорил, что не оклемается.
-О чём ты думал?! – Орал он на Карабина. – Она сутки на снотворном! А эта доза на дога рассчитана!
-Некогда было думать! – Оправдывался тот. – Она уложила бы обоих!
Лёха вертел в руках пулю-капсулу.
-Зачем ты вообще прихватил ее?
Карабин с опаской поглядывал в то место в темноте сада, где лежала Мальвина с простреленной головой.
-Для этой, конечно. Я не хотел её убивать. – Зябко ёжился он плечами. -Чего теперь с ней делать?..
Фёдор философски кивал на чёрный сосновый лес, подступающий к дачному участку:
-Ну, места здесь глухие, знаешь ли…
Альма стонала, свистела раненым горлом и требовала постоянного внимания. «Я сделала своё дело, теперь вы должны гладить меня, мочить лоб и щупать нос каждые пять минут». Иногда она проваливалась в чёрное хрипящее небытие, закатив глаза под белую плёнку и высунув сухой, шершавый язык. И тогда Карабин начинал голубеть лицом и заикаться. Он совал выхваченному из тёплой девичьей постели ветеринару рубли и доллары, цеплялся за него и хрипло срывал голос:
-Б-братан… Я п-прошу т-тебя… Я т-тебя п-прошу, б-братан…
Ветеринар отталкивал его руки:
-Тамбовский волк тебе братан! Зачем было хватать? При бабе, без штанов!
Карабин грохнул перед ним об стол ключами от джипа:
-П-последний аргумент. Сделай, что м-можно и что нельзя!
-Да что ей будет-то? – Ветеринар сразу обмяк. – Крови много потеряла, конечно, но сердце как мотор.
Он оглядывался по сторонам. Бандитское логово, куда его насильно приволокли среди ночи, выглядело вполне мирно. Но он видел два женских трупа, один из которых хлопал незрячими глазами. «Пронеси, Господи…» -просил ветеринар, уповая на сумасшедшую преданность главаря овчарке. Если собаку пожалел, может, и его отпустит?
Альма вздыхала то протяжно, то прерывисто. Ей снилась белая терраса над морем, выстроенная специально для того, чтобы по ней можно было бегать кругами и гонять чаек с широкого карниза, по которому в самый жаркий день гулял прохладный ветер.

Рассвет был желтушным и ленивым. Он подбирался со стороны леса медленно, будто нехотя.
Карабин сидел под яблоней на чьём-то бушлате. Деревья еще не приняли чётких очертаний, возвышаясь вокруг бесформенной массой. Кто-то сунул ему в руки кусок хлеба, и он вспомнил, что не ел со вчерашнего… с позавчерашнего дня. Кусок хлеба показался невероятно вкусным и сытным, но очень маленьким. Карабин никак не мог сообразить, что надо сделать, чтобы повторить сказочное ощущение обладания им. Он хотел усилить мыслительную деятельность в этом направлении, но Фёдор легонько толкнул его, и он привалился к стволу. Поспать за прошедшие сутки тоже не довелось, вспомнил он. Шершавые веки захлопнулись с ужасающим скрежетом, но уснуть Карабин не успел. На крыльце появился Док. Он развёл руками в окровавленных медицинских перчатках и виновато уставился в чуть размытую темноту. Карабин вонзил пальцы в холодную землю. Фёдор задёргал кадыком, вытянув шею к Доку. Ирина возникла из предутренней мглы и замерла у крыльца, сжимая ворот кофты. Лишь Костя безразлично смотрел в темноту спокойными глазами.
-Я сделал всё, что мог. – Заплетающимся от усталости языком доложил Док. – Я не смог спасти ребёнка. Она и сама давно должна была умереть. Видимо, беременность мобилизовала последние ресурсы. Такое было в Армении после землетрясения. Мужики мёрли в госпиталях, как мухи, а беременные бабы выживали…
Крупное красное яблоко упало с глухим звуком и осторожно покатилось по твёрдой почве, тронутой первым несерьёзным заморозком.
-Всё, блин, сегодня снимать надо. Сорт зимний, но сегодня, блин, снимать надо. – Неожиданно высоким голосом заявил Фёдор, вытирая неожиданный пот с лица. И вдруг повалился на спину, дёргая правой щекой. – Притомили вы меня, гости дорогие…
Карабин не слышал его. Он спал.

Он спал всего три минуты, но очнулся легко, с полным ощущением готовности к бою. Готовности к главному.
Бросив быстрый взгляд вокруг, Карабин не заметил ничего особенного, но что-то же заставило его проснуться.
Мастерская! Окошко в комнате, отведённой под мастерскую, было тёмным. Все тревоги, связанные с Юлей и Альмой, воспринимались им сквозь свет этого окна. Сейчас оно было тёмным, значит, ювелир закончил работу. Неужели он заметил это во сне?.. Карабин не успел осмыслить особенности реагирования своего организма. Он увидел Эрмана.
Иосиф Иосифович медленно шёл к нему с вытянутыми руками. Бледное рассветное марево сгустилось настолько, что издалека было видно лучезарное сияние его глаз. Восторженное вдохновение изменило старческое лицо, сделав его прекрасным.
Карабин пружинисто поднялся, забыв про нечеловеческую усталость.
Радость удачи переполняла Эрмана, он спешил поделиться ею. Он подошёл, протягивая раскрытые ладони. В его голосе звенели слёзы:
-Ты прав, мой мальчик… Это оно…
Карабин медленно опустил глаза.
Оно было таким же. Оно ничем не отличалось от того колье, с которым Эрман работал днём. Но когда первый луч солнца коснулся его, в сотнях гранях вспыхнуло и засияло живое тепло благородного камня.

*
Гаянэ ходила из угла в угол по маленькой мансарде. Неужели человек может спать сутки? Ашот собирался навестить племянника, идиоты-охранники прочухались и требовали расчёта и компенсации. В другое время она дала бы им расчёт. Полный. Но сейчас даже нянька смотрела в глаза без страха, зная, что Карабин за неё убьёт.
Гаянэ изорвала в клочья портрет узкоглазого каратиста и вышвырнула с балкона лопоухого малинового придурка. Неужели кто-то может жить в такой клетушке? У её догов вольеры больше. Ничего. Дайте срок. Она и до Карабина доберётся, пусть только скажет, какой такой вариант для неё он придумал. Ему и его людям она заплатила прорву зелени, две карты на стопе. Теперь она имела право знать, что он придумал такого, что «устроит всех». Сволочь он, конечно, отменная, но голова у него варит. Такого бы в охранники. Не согласится, скотина. Ничего, дайте срок.
Выпивки в баре было много, но ожидание с каждой минутой становилось всё более невыносимым. Фёдор пришёл за нею, когда Гаянэ уже тихо поскуливала, кусая кулак. Помня, как буквально в сантиметре от него упала пустая бутылка, выброшенная ею сверху, он не стал приближаться, а мрачно позвал от двери:
-Идём, что ли…
Она заспешила за ним, грузно ступая по шатким дачным ступеням, и Фёдор при этом не без основания опасался получить увесистый пинок сзади.
Внизу Карабин прощался с Эрманом.
-Напрасно вы не соглашаетесь, Иосиф Иосифович. - Он бережно держал ювелира за руку. – Нас связывают столько песен и тем, а мы толком ни о чём не поговорили… Дом мой вам очень понравился бы…
-Не сомневаюсь, мой мальчик. – Эрман медленно, но неуклонно приближался к машине. – Хотя изящный белый дом над морем суть твоя противоположность, мне кажется.
-Это говорит о том, что вы совсем не знаете меня. – Карабин хитро улыбался, придерживая локоть ювелира.
-Ах, Сашенька, у меня ведь тоже есть дом. – Вздохнул Эрман, незаметно высвобождая свою руку и оглядываясь на открытую дверцу машины. – Признаюсь тебе – я устал.
-Но меня замучит совесть. Единственный день, отведённый нам на общение, я бездарно проспал!
-Неужели ты думаешь, я занимался чем-то другим? – Искренно развеселился Эрман.
Вдруг он повернулся от машины к Карабину с живым интересом и даже коснулся его груди тросточкой:
-Вот чего мне действительно хотелось бы, так это взглянуть на эту удивительную мадемуазель, ради которой ты совершил невозможное! – Его глаза молодо засверкали. – Я знал много женщин и кое-чего смыслю в них. Скажи мне, какая она?
Карабин думал всего секунду.
-Она суть противоположность Ольги.
«Невероятно!» -вразнобой и многоканально думал Эрман, когда за стёклами машины поплыли сосны. «Невероятно» относилось к тому, что руки и глаза его хранили память о чуде, озарившем столетнюю даль. Невероятным было решение Карабина вернуть сокровище государству инкогнито. Видимо, мальчику не давали покоя лавры Робин Гуда. Невероятной была благодарность Карабина, выраженная в огромной денежной сумме. Грустинка в его глазах при упоминании о загадочной мадемуазель тоже была невероятной, поскольку грустить может только ранимый и чувствующий человек. Может, он и в самом деле не знает его?
Когда сверкающий глянец аэропорта остался позади и перед Эрманом стрелой развернулась взлётная полоса, он отчётливо понял, что самым невероятным было то, что всё кончилось, а он при этом не только не пострадал, но возвращается, перегруженный впечатлениями и деньгами.

-Ну?
Гаянэ смотрела исподлобья. За последний час она дважды спускалась из мансарды и поднималась назад. За кого они её принимают?
Карабин перегнулся через балкон и бросил огрызок в кучу пожухлой ботвы, которую Фёдор пытался поджечь.
-Не долежится твой особый сорт до весны, -весело съязвил сверху Карабин, принимаясь за следующее яблоко.
Фёдор довольно ухмыльнулся. Яблоки шли на ура, и это льстило его самолюбию мичуринца-дилетанта, находящегося в постоянном антагонизме с соседом, профессиональным садоводом, у которого морковка была с карандаш, а тыква с теннисный мячик, несмотря на строго соблюдаемый график внесения удобрений и прочую научную фигню.
-Шурик, я вам с собой ящик приготовил, картонкой слои переложил, -пыхнул Фёдор сигаретным дымком. -На ваших югах таких не найдёшь.
-С собо-о-ой? – Лениво протянул из гамака Лёха, поглаживая примостившегося рядом кота. – Нас выпроваживают, Шурик?
-Да пора бы и честь знать. – Фёдор выпустил в его сторону колечко дыма.
-Чего-чего? – Карабин угрожающе навис над рыжим виноградным пологом. – А кто зимой мой дом месяц оккупировал? Я до весны пустые бутылки собирал по побережью.
Они бы и дальше весело переругивались, но Гаянэ опять больно ткнула в спину пальцем:
-Ну?!
Карабин вернулся в мансарду.
-Короче. – Он уселся в кресло и жестом велел ей сесть на тахту. – Я бы ни за что не хотел оказаться врагом твоего отца. Поэтому позволь тебе напомнить, что твоя тайна теперь не только твоя. И если ты проболтаешься о том, что здесь было, или вздумаешь мстить, или вздумаешь когда-нибудь потребовать назад свои деньги, твои родичи сразу же узнают о квартире на окраине Москвы.
Гаянэ сипло втянула воздух носом.
-Значит так. – Он подался вперёд и заговорил тоном, не допускающим возражений, как на переговорах с неуступчивым партнёром. – То, что я намерен предложить, будет сделано исключительно в интересах цыгана. Твои интересы при этом не пострадают. Наоборот, ты обретёшь свободу, но тебе опять придется раскошелиться. И на этот раз по-крупному.
Гаянэ слушала так, будто ей зачитывали смертный приговор.
-Ты должна представить родным ранение мужа как следствие его досвадебных разборок. Это уже не понравится Ашоту. Для правдоподобия мои ребята постреляют вокруг больницы, когда он будет разговаривать с врачом. Далее. Ты должна обратить ранение в фатальное несчастье. Подумай сама. Достойный тебя муж должен быть прежде всего здоровым самцом-производителем. Ты же объявишь Руслана нездоровым вообще и неспособным к продолжению рода в частности. Доктор подтвердит, всё, что надо, соответствующие справки я тебе гарантирую. Ты отправишь мужа в маленькую швейцарскую клинику, закрытую и очень дорогую. Диагнозы московских врачей подтвердятся, потребуется длительное лечение с огромными затратами. Я думаю, через полгода ты сможешь начинать разговор с Ашотом о расторжении брака.
-Он не согласится! – Неистово воскликнула Гаянэ со жгучей горечью в голосе, страстно прижав руки к сердцу.
-Конечно, не согласится. – Карабин не спорил. – Но ты будешь наращивать обороты. Доктор объявит об осложнениях, потребуется дополнительное финансирование, потом ещё дополнительное и ещё. Ашот согласится, когда ты заявишь о недееспособности Руслана, то есть о полной его инвалидности, а денег на лечение в клинике при этом будет требоваться всё больше. Рано или поздно Ашоту надоест содержать дорогостоящее бесполезное существо.
К Гаянэ вернулся нормальный цвет лица, и Карабин вдруг увидел, как глубоко она страдает.
-Это проверенный вариант. Я использовал его однажды, когда моему приятелю надо было… Впрочем, неважно. Ты согласна?
Гаянэ зачарованно кивнула, облизнув пересохшие губы.
-У меня есть три условия. – Карабин поднял руку. – Первое. Деньги ты будешь перечислять не на счёт клиники, а на мой счёт. С персоналом рассчитываться я буду сам и так, как сочту нужным. Таким образом, ты не будешь знать в лицо своих благодетелей, что избавит их – от возможных последствий твоего взрывного темперамента. Второе. Твоё присутствие в Швейцарии необходимо. Так мне будет легче контролировать тебя. Ты можешь устроиться в отеле или купить там квартиру. (В глазах Гаянэ блеснул неяркий луч). Третье. В качестве сиделки с Русланом должна поехать Ирина. Если, конечно, она согласится. При соблюдении всех условий через год эта грустная эпопея должна закончиться.
Гаянэ рухнула перед ним на колени, прижав лицо к пыльным ботинкам, которыми он утром месил осеннюю грязь на участке. Карабин испуганно отшатнулся. С трудом подняв её, он увидел, что она находится почти без сознания.
-Лёха!!! Кто-нибудь!!!– Заорал он в раскрытую балконную дверь.
«Началось!» -обречённо поднял глаза в потолок пленный ветеринар, дежуривший безотлучно при Альме и каждую минуту ожидающий стрельбы, обязательной для бандитских будней. На всякий случай он засунул поглубже в карман ключи от чёрного джипа и пересел за шкаф.
Леха, запутавшийся ногой в гамаке, тянул голову к балкону и кричал:
-Шурик, я сейчас!!!
Когда Фёдор взлетел в мансарду, прыгая через три ступени, он увидел жуткую картину. Гаянэ целовала руки Карабина, прижимаясь к ним залитым слезами лицом. Тот пытался вырвать их, обалдело вращая тёмными глазами, но ему это не удавалось. В исступлении чувств Гаянэ проявляла недюжинную физическую силу.

Погрузившись в глубокое кожаное кресло, Марк Львович Миллер пребывал в тягостном молчании. Впервые одиночество, которым он так дорожил, угнетало его. Он мрачно оглядывал свои сокровища, но привычного удовлетворения не получал. Картины в тяжёлых рамах были по-прежнему прекрасными и по-прежнему неживыми. Жизнь со всеми её противоречиями и изломами, со сложной палитрой эмоций, с загадочной игрой разума и воли осталась за порогом этой квартиры. Жизнь там, где любовь и ненависть, предательство и презрение. Марк Львович был беспощаден к себе. Высокомерие сноба сделало его отшельником. Он мнил себя избранным для великой миссии, но вдруг понял – отражение жизни в произведениях искусства не может быть ценнее самой жизни.
Марк Львович взглянул на кольца, изъятые Карабином из тайника, и впервые подумал о несостоявшемся сыне без негодования. Глупый мальчишка, каким героем казался себе? Среди возвращённых колец были несколько чужих. Глупое турецкое золото, которое вовсе не золото, серебро, которое чуть ли не крошится… Он хранил всё это внутри гипсовой дивы с пластмассовой головой вместе с эксклюзивными экземплярами из благородного металла самой высокой пробы, осиянного алмазами и изумрудами. В другое время Марк Львович содрогнулся бы от негодования, но сейчас сердце его ныло. Странная, неуместная жалость к мальчишке мучила старика, он чувствовал поднимающуюся из неведомых глубин души волну вины за его необразованность, за его детскую наивность. Как он мог довериться той ужасной женщине? Убила. Убила. Застрелила. В спину. Наверное, он хотел убежать. А вдруг он хотел прийти к нему? Марк Львович ждал его долгие семь лет. Ждал, даже поняв, что предан этим мальчиком. Как знать, не будь он так категоричен с ним, всё, возможно, сложилось бы иначе. С сожалением и горечью старый мастер вспомнил, что не испытал радости от мнимого родства, даже в первые минуты знакомства. Да, родства не было, но не было в его жизни ничего, способного заменить его. Кому останутся эти картины и фрески, каждое из которых – шедевр? Холодная формула «принадлежать народу» раздражала его своей обтекаемостью, в которой неизвестно, чего больше – бездушия или безответственности. Произведения искусства призваны согревать душу, но нуждаются ли они в нашей любви так, как мы нуждаемся в их совершенстве?
Долгое время Миллер воображал себя старым Форсайтом, безраздельно владеющим собственной империей. Форсайт, как оплот материальной стабильности и частных прав на Красоту, всегда был близок и понятен Марку Львовичу. Поэтому все нападки на его, якобы, консерватизм или стяжательство он считал лукавством лицемеров от литературы, желающих прослыть независимыми от материальных ценностей. Пожалуйста, стройте свои империи, стяжайте! Критиковать других всегда легче, чем самим добиваться той самой стабильности.
Однако, сейчас, вернувшись в привычный комфорт и тишину и мучась именно комфортом и тишиной, Марк Львович вдруг подумал о том, что старый Форсайт погиб в своих владениях, спасая отнюдь не картинную галерею, а собственное дитя. И не потому ли произошла трагедия, что сама империя Форсайта восстала против него в образе прекрасной сборщицы винограда?
Он вспомнил сонную мягкость маленького мальчика, жмущегося к нему под клетчатым пледом. Мальчик обрадовался, увидев его утром, что-то лопотал, тыкался носишком, трогал пальчиком нос и брови. Они вместе пили чай, мальчик тянул губы в его чашку и долго не хотел слезать с колен. Миллер знал, что тепло маленького тельца останется в его памяти навсегда. А уж то, как протянула к нему руки Ирина, он не забудет и вовсе. «Идем, дедушка», -сказала она. В сущности, за всю жизнь его никто никогда не пожалел, кроме нее.
Душа томилось неведомой ранее болью, и неодолимая тоска плавилась в сердце. Старик оглянулся, ища поддержки в родных стенах, но его взгляд утонул в тишине, живущей среди гобеленов, книг и картин. Он попытался увидеть всё это глазами Ирины и не смог. Сердцем она была старше, для неё роскошная империя Миллера была бы лакированной шкатулкой, не более того.

Между ними на столе лежала увесистая пачка долларов.
Между ними было множество несказанных слов.
Несказанные слова сконцентрировались в липкую, всепроникающую неловкость. Карабин никогда ранее не испытывал неловкости. Сейчас же ему мешали руки, ноги, плетёное кресло, которое вдруг оказалось тесным.
-Рассчитайся с ребятами до отлёта, -сказал он, чтобы что-то сказать.
Митя кивнул – само собой – и положил деньги во внутренний карман.
Карабин не знал, куда деть глаза и злился от этого на себя. Что происходит, в конце концов?
-Шурик, ты уверен? – Спросил Митя, и неловкость сразу отступила, поскольку этим вопросом отодвигался последний разговор.
-Только так! – Карабин не собирался менять своего решения относительно колье. – Сегодня, сразу после твоего взлёта, Фёдор оставит свёрток в камере хранения на Казанском. И сегодня же позвонит хранителю… смотрителю Эрмитажа, или как он правильно называется.
-Но почему? – Митя пытался понять. – Почему тайно? У государства к тебе не может быть претензий.
-Претензий?! – Взвился Карабин. – Да мне Героя давать можно, и я не откажусь. Я готов к любым объяснениям с государством, но не с конторой.
Митя молча смотрел в угол, где валялись разбросанные Толиком солдатики.
-Я не понимаю тебя, Шурик. Контора, это, по-твоему, не государство? – Тихо спросил он.
-Контора – это государство в государстве. У меня дед сгинул по этой линии. И отец всю жизнь трясся, анкеты переписывал по пять раз. Всё, Митяй, разговор окончен. Если в жизни есть место подвигу, то я свой уже совершил. Но за информацию спасибо тебе. Я чуть мозги не свихнул – почему профессор уехал, почему не заявлял, почему не пошевелился даже.
Митя пожал плечами.
-Иначе было нельзя. Такие вещи воруют не для того, чтобы попадаться. Поймать можно было только на сбыте. Поэтому профессора обязали признать подделку и ничего не предпринимать. – Митя снял пятнистую бандану и бросил её в сумку. – Не знаю, Шурик, может, ты и прав. Как ни крути, а контору ты обскакал. Они этого не любят.
-Они ждали, когда вор проявит себя, а я действовал.
Митя оглянулся на дверь.
-Допустим. – Он заговорил тише. – Но давай хотя бы после моего возвращения из Америки.
-Нет! Его надо подтолкнуть. – Карабин бросил быстрый взгляд на окно. – Для того, чтобы он засветился около Софии, его надо спровоцировать.
-И всё же… Подумай ещё раз, Шурик. Зачем инкогнито? Победителей не судят.
-Митяй! Деда моего взяли за анекдот в сорок пятом. Прямо с вокзала, с эшелона, украшенного цветами. Кто-то стукнул. Он всю войну прошел, а до бабки не дошёл сто метров. Мы рядом со станцией жили. Бабка поседела в одну ночь.
-Сто пятьдесят восьмая?
-Ну вот, ты ж сам всё знаешь. Десять лет без права переписки. Всё, Митяй, я сказал.
Митя встал.
И сразу ожила и расползлась длинная неловкость. Пауза была соткана из душной неловкости.
-Не бери её больше в рейс. – Наконец выдавил через силу Митя. – Это не для неё.
-Да, -сказал Карабин.
-Передай, квартиру мать сдавала, пока её не было. Деньги у неё.
-Да, -сказал Карабин.
-Попроси, чтобы дочь не отдавала в сад.
-Да, -сказал Карабин и хотел что-то добавить, но Митя поднял руку – не надо.
Маленькие красные гробики опять поплыли перед глазами, и он, бросив сумку через плечо, потопал к выходу. В дверях обернулся:
-Обидишь – я тебя найду.
Карабин долго прислушивался к его шагам на дорожке. Потом заурчал мотор. И ещё через минуту наступила тишина.
 Вошёл Лёха.
-Шурик, ты чего?
Карабин стоял посреди тишины. Вид у него был счастливый и глупый, как у Альмы, когда ей удавалось увильнуть от тренировки.

*
Костя бросал свои вещи в раскрытую сумку, стараясь не слышать какофонию из гостиной. Юля не вставала из-за рояля второй час, но это не было обычным музицированием. Это не было музицированием вообще. Она молотила по клавишам, не вытирая слёз, безостановочно льющихся по щекам, и перерываясь только для того, чтобы сделать глоток из огромной чёрной бутылки с каким-то дорогим вином. Выйдя из спальни, он застал её танцующей в обнимку с бутылкой под плавающие звуки блюза. «Уходи. – Сказала она. – Наш фиктивный брак изжил себя. Необходимость в твоём присутствии отпала».
Костя беспорядочно бросал вещи в сумку. Майки, галстуки, носки, мыльница, рулон туалетной бумаги, футляр от очков, футляр от зубной щётки, сломанный фотоаппарат, сломанный орехокол (почему всё это валяется в его шкафу в спальне?) штопор, утюг, зонт. На зонте он сломался. В груди зазвенело детдомовское бесприютное эхо. Поверил, дурак, в свой дом.
Он спешил. Надо быстрее уйти отсюда.
Юля мучила белый рояль, захлёбываясь вином и слезами. Он спустился со своей сумкой, из которой симметрично с разных концов торчали рукав от ветровки и шнур от утюга. Это был дорожный компактный утюг, он часто выручал его в командировках.
Мимо Юли надо было пройти по возможности гордо, а не с видом побитого пса.
-Попробуй уйди, гад! – Сказала она, прерывая каждый слог рыданиями.
Сумка выпала из рук. Он сел на неё, закрыв лицо руками. Когда же он к ней привыкнет? Он не привыкнет к ней никогда…
Юля саданула крышкой так, что струны возмущённо охнули внутри.
-Он знал!!!
Она наступала на Костю, тряся растопыренными грязными пальцами и выла сквозь протяжные грубые рыдания:
-Он знал!!!
Коса, заплетённая три дня назад, растрепалась почему-то на одну сторону. Сальные свалявшиеся пряди липли к лицу, по которому текли слёзы вперемешку с давним размазанным макияжем. Юля выкрикивала какие-то ругательства и была удивительно некрасивой. Костя не мог представить, что она может выглядеть такой уродливой замарашкой. Пьяной, к тому же.
-Он знал все семь лет про колье. Он променял на Софию честь и совесть, память и любовь. Он предал и меня, и маму. Он никогда не был ни добрым, ни умным, ни благородным. Он мне больше не отец.
Это было примерное содержание её выкриков, понять которые было невозможно из-за ежесекундных судорожных всхлипов. Костя угадывал их по движениям распухшего рта.
Это продолжалось третий день. Юля засыпала, чтобы с утра вновь начать истерику. Костя почти обрадовался, услышав: «Уходи».
Юля приближалась к нему со страшным, искривлённым лицом. В кино в таких случаях бьют по щекам. Если он её ударит, она упадёт замертво, подумал Костя. В ней почти не осталось никаких сил. А оставшиеся не поддерживались ни малейшим приёмом пищи.
Костя обошёл её и поднял чёрную бутылку с пола. Она была ледяной.
Юля развернулась к нему, как стрелка компаса, и всё повторилось в изменённой диспозиции.
-Он знал! – Рыдала она.
Когда Юля приблизилась к Косте, он поднял бутылку над нею и начал лить ледяное вино ей на голову. Она уронила руки и замерла под терпким душем. Вино стекало по лицу и шее, исчезало под растрёпанным халатом. Холодный поток струился по спине, по животу, по ногам. Наступившая тишина казалась Косте божественной благодатью. «Господи, -молил он, -сделай так, чтобы вино никогда не кончилось».
Её макушка совсем заледенела, на руках появились мурашки. Отбросив пустую бутылку, Костя губами собирал горькие капли с её лица до тех пор, пока не прекратились беззвучные конвульсии. Мятый халат, в котором она спала три ночи и неистовствовала три дня, упал к её ногам. Он понёс её в ванную, отметив, что она стала значительно легче за эти дни, словно со слезами день за днём теряла свою плоть.
-Юлька, от тебя пахнет конским потом. – Шепнул он ей на ушко, чтобы не расплакаться.
Она согласно кивнула, смахивая с ресниц остатки слёз и вина об его щёку:
-Ладно уж, очкарик, не пыжься, сама пойду.
Юлина спина была очень узкой, с круто заверченной талией, будто она всегда носила туго затянутый корсет. Сейчас спина, облитая вином, казалась бесформенной. К тому же, красное вино было липким и напоминало кровавые подтёки. Костя шёл следом наугад, закрыв глаза, потому что не мог видеть её такой.
В ванной Костя укутывал ее плечи душистой пеной, намыливал волосы шампунем и терпеливо объяснял:
-Юленька, неужели ты думаешь, что у него был выбор? Вспомни вашу эпопею со страховым депозитом. Его же умоляли не делать этого. Ты же должна понимать, какой это был шок для Эрмитажа… Цель была одна – вернуть любой ценой. Грабителям были созданы все условия, подготовлены все крупнейшие аукционы, прощупаны все пути сбыта. Их ждали везде, даже в криминальных кругах были свои каналы. Колье всё равно вернули бы… Но Карабин сделал это быстрее.
Звук льющейся воды и звук его голоса действовали успокаивающе. Юля уже почти не всхлипывала.
-Но почему они… те, кто знал, не искали?
Костя взял с прозрачной полочки бальзам для волос.
-Боялись спугнуть. Юленька, ты же умная девочка, ты должна это понять.
Он распределил бальзам по всей длине волос. Они были длинные и густые, одного дорогущего флакона хватало на три раза. Ему нравились эти банные манипуляции, шампуни он покупал ей сам, потому что  любил её волосы отдельной любовью и научился даже косу плести.
-А как же этот урод? Детектив?
-А никак. С профессора брали то ли подписку, то ли клятвенные обещания – никогда ничего не предпринимать. Даже в случае цунами или пожара.
Юля подняла к нему милое мокрое лицо.
-Но я-то, Костя… Мне-то…
-Закрой глаза. – Он поцеловал её пахнущие шампунем щёки и начал смывать душем бальзам. – Юленька, дело было определено в разряд государственных. – Он взял её лицо в ладони и понизил голос. –Нарушение приказа «ничего не предпринимать» могло иметь самые жестокие последствия. Тебе обидно, но я не верю, что ты не понимаешь этого.
Серые глаза расширились.
-Поэтому он решил вернуть колье… через камеру хранения? – Шёпотом спросила она.
-Да. Объясняться с ними, или, как у нас невольно получилось, соперничать с ними не дай Бог никому. -Они смотрели друг на друга, забыв про душ. – Колье вернулось туда, откуда ушло. Всё.
Костя поставил бальзам на полочку. О перенесении места действия в Америку Юле не надо было знать.
-Встань-ка, я тебе спинку потру.
-Мне нельзя!
-Ты о чём? Я хочу помыть тебе спинку.
-Скажите, какой исполнительный. Ладно, мой спину. Только не этой губкой, она колется.
-Как раз от целюлита.
-Где это ты видел у меня целюлит?
Он целовал её мокрую спину, которую любил любовью совершенно особенной, поливал тёплым душем космический излом талии и думал о том, что профессору ещё хуже, чем ей, и что восстановить гармонию этой маленькой семьи будет очень трудно.
В спальне Юля, укутанная в толстое полотенце, молчала, пока Костя менял скомканные за три кошмарные ночи простыни. Но когда он стал натягивать на неё тёплую фланелевую пижаму, очень домашнюю и совершенно непарадную, извлекаемую из недр её изысканного гардероба в случае недомоганий, она вновь задёргала губами, поэтому Костя торопливо заговорил, спеша предотвратить очередной шквал слёз:
-Я одного не пойму, причём тут цветы?
-Где? – Приливная волна отхлынула от глаз.
Юля посмотрела на подоконник, на котором чахли забытые без Лизы фиалки и поняла вопрос.
-Это был спектакль. Бессмысленный и беспощадный. Я здесь была, нашла своё и ушла. Понимаешь?
Он не понимал.
-Почему спектакль? Она в самом деле была и искала!
-Потому что она видела колье и знала, что в крошечное кашпо оно просто не уместится! Это был мини-миксбордер! Горшочки с кофейную чашку! И потом, сорванные с петель шторы… Ну, была, ну, искала, но стулья-то зачем ломать?
-А про голову как ты дотяпала?
-А кто ей усы фломастером рисовал? Он заменил башку на пластмассовую, я это сразу увидела. Придурок…
-Скажи мне, кто твой жених, и я скажу, кто ты.
-Мой жених – ты, идиот!
-Увы, я сразу проскочил в дамки.
-Почему «увы»?
-Скоропалительность женитьбы лишила меня конфетно-букетного периода. Ты и поухаживать за мной не успела.
Он застегнул последнюю пуговицу на тёплой пижаме.
-Что же дальше будет? -Юля придержала его руки у своего лица.
-Ничего особенного. Будем жизнь жить.
-А папа?
-А что папа? Его поставят в известность, вызовут для объяснений. Я уверен, он больше не захочет хранить колье у себя. Не согласится, даже если его уговаривать будут! Но ты ведь не будешь?
По дрогнувшим в испуге бровям он понял – не будет ни за что.
-Послушай… -Вкрадчиво, но с ощутимым оттенком угрозы прошептала вдруг она. – А не слишком ли ты много знаешь? А откуда это у тебя такая осведомлённость? А не завербовался ли ты в эту самую организацию?
-Не говори ерунды, жена! Зачем я им нужен? Информацию Карабину слил Лизин бывший муж. У него подвязки там. Так что Карабин не вслепую рысачил по Подмосковью.
Юля приподнялась на коленях и воинственно сунула руки подмышки.
-А теперь, если ты такой умный, объясни мне про Софию. Про обеих Софий.
-Вот!!! – Костя мстительно поднял указательный палец. – Это вопрос вопросов. Три дня ты была не в состоянии адекватно реагировать. Но теперь ты должна выслушать всё. София была пешкой. Со второй Софией они находятся в дальнем родстве, отсюда и сходство, которое легко было увеличить причёской, одеждой и тому подобное. Они из одной деревни под Ростовом. Еще там твоя будущая мачеха растратила крупную сумму в сельпо, и от суда её спасла родственница – внесла в кассу всю сумму. Скорее всего, никакой растраты не было. Мошенница устроила всё так, чтобы закабалить дурочку-Софию и использовать уже в Москве. Вся афёра строилась на возможности реализовать или хотя бы вывезти колье женой профессора.
Костя внимательно следил за её реакцией. Знать о том, что Карабин решил перенести место действия в Америку, ей было не обязательно, пусть переварит хотя бы это. Костя и сам не особенно верил в существование ещё одного персонажа.
Юля опустилась на пятки и смотрела теперь на него снизу. Чёрная стая опять прошелестела у лица. «Америка нужна не мне…» Спасибо тебе, Господи, что ты забрал нерождённого ребёнка… Мало того, что зачат во грехе, так ведь по пьянке ещё… Пила в темную, ничего не видела…
Костя включил фен. Тёплая струя ласкала ее щёки и шею, длинные волосы скользили по его ладони. Они почти высохли, но шок надо было разбавить каким-то действием. Вскоре он щёлкнул кнопкой и приступил к любимому занятию. Коса в неловких мужских пальцах получалась узловатой и неровной, но он старался, поминутно заглядывая ей в лицо, будто качество плетения могло отразиться на нем. Он доплёл до конца, потом распустил и начал сначала.

Ирина ходила босыми ногами по солнечным квадратам на полу. В первый день зимы они были такими же яркими, как летом, но уже не тёплыми.
Костя следил за нею безумными глазами. Он знал её с детства, знал, что переубедить её не удастся, если она сказала своё «нет».
Всё же он предпринял ещё одну попытку.
-Он не предавал тебя. Это ты сейчас предаёшь его. Лежачего не бьют.
Ирина подошла и положила руки ему на плечи.
-Ты сам себя слышишь?
Костя прижался лбом к её прохладным пальцам.
-Он не изменял тебе.
Ирина улыбнулась.
-Было бы, с кем изменять.
На кухне взвизгнуло радио.
-Гостеприимная ты моя, где обещанный чай?
-Обещанного три года ждут.
Они поплелись на кухню, держась за руки.
Как же ему здесь нравилось! Почти невесомые голубые занавески над голубым подоконником, порхающие бабочки из такого же шёлка у лампочки под потолком вместо абажура – во всём чувствовался Иринин стиль, знакомый ему с детства. Склонность к красоте и изяществу остались в ней прежними.
Ирина поставила на стол голубые керамические чашки и безрукую сахарницу. Раскрыла коробку с тортом.
-Красота какая! – Ахнула она. – Жалко резать.
-А вкуснота какая! Жалко есть.
Они даже не пытались поддерживать разговор. Им всегда было уютно молчать вместе.
Шоколадно-бисквитный торт таял на глазах. Костя закрыл его крышкой.
-Оставим Толяну.
Ирина посмотрела на часы. Скоро идти в садик.
-Я довезу тебя. – Это было начало последнего раунда. – Иришка!
-Как ваш Павел Петрович? – Перебила Ирина, нахмурившись.
-Постарел на десять лет. Его встречали в аэропорту, увезли чуть ли не в воронке. Нас так и оттеснили с цветами. Домой добрался уже ночью, как побитый. На следующий день опять куда-то ходил, что-то опять подписывал. И к нему приходили, орали на него, увозили, привозили, звонили каждую минуту. Оказывается, о пропаже подделки он должен был заявить, а он боялся, что это будет нарушением инструкции. Он, представляешь, думал даже, что это они же и устроили. Ну, не точно так думал, но предполагал что-то подобное. Сомневался день и ночь, извёлся весь, но нарушить инструкцию не посмел. Он, представляешь, решил, что и частный детектив от них. Сейчас отстали, вроде бы, но с возвратом страховки будут проблемы.
-С тем миллионом долларов? – Ужаснулась Ирина.
-Но ты знаешь, его это как будто не особенно волнует. Я видел, он тайком разглядывал фотографию Софии. И плакал.
-Вот мерзавка… -Ложечка с коричневой сливочной розой повисла в воздухе.
-Как сказать. Она тоже была в кабале, отрабатывала долг. И тоже пыталась вырваться. -Костя отодвинул голубую чашку. Тщательно вытер руки салфеткой. -Иришка! Я же простил его.
-Как Юля? – Ирина проигнорировала последнее замечание.
-Даже Юля простила его!
-Ну и балда твоя Юля!
-Сама балда! Какое ты имеешь право лишать ребёнка отца?
Это был запрещённый приём, но в последнем раунде в ход пошла тяжёлая артиллерия.
-Значит так. – Ирина встала и наклонилась к нему через стол. – Самое большее, что я могу предложить ему, лежачему, это жалость. Но жалость не имеет ничего общего с прощением. Он же готов возвести меня в почётный статус любовницы-сиделки. Вы уже обдумали всё с ним и с Карабином, как я поняла, и решили, что осчастливили меня. Но неужели ты меня плохо знаешь?
Вопрос не требовал ответа. Костя знал о ней всё.
-Сейчас мы с ним в разных весовых категориях. Он автоматически становится невиновным из-за своего положения. А я на раз делаюсь виноватой передо всеми, потому что отказываюсь пожалеть калеку. Нет, Костян, я не буду играть в эту игру. Он предал нас обоих, взяв карты в руки. Пусть выпутывается сам. Когда он будет здоровым и свободным, я, возможно, соглашусь поговорить с ним. Но это вряд ли.
Костя молча вышел, забыв, что обещал подвести её к садику.
Ирина долго ходила по солнечным квадратам, которые давно привыкла считать неотъемлемой частью своей крошечной квартирки. Около сердца покалывало всё сильней. Она уже оглядывалась в поисках какого-нибудь занятия, помня железное правило – не сидеть и не лежать, чтобы не дать боли разрастись, как вдруг настойчиво затрещал звонок. Ирина досадливо посмотрела на дверь. Бедный, бедный Костя. Он совсем не умеет спорить. Уходить, хлопать дверью и опять возвращаться – это в его стиле. Страдая от невозможности избежать продолжения мучительного разговора, Ирина щёлкнула замком.
На пороге стоял Марк Львович Миллер.

*
 Трехбалльный шторм Карабин никогда не считал собственно штормом. Во-первых, он знал, что такое настоящий шторм, когда бешеная вода способна поглотить само небо. Во-вторых, именно трехбалльная болтанка казалась ему нормальным состоянием моря. Оно обретало свободное дыхание, когда мощные просторы глубин давали о себе знать протяжными вдохами. Набеги волн были еще не агрессивными, но уже твёрдыми, полными молодой игривой силы. Их ещё сдерживали прибрежные буны, но они уже давали ощущение полёта. Карабин обожал плавать в это время. Полный же штиль раздражал его тупой податливостью.
-Была нужда ноги мочить, -сказал Лёха и остался на берегу, кутаясь в пуховик.
Чёрная точка то удалялась, то приближалась. Альма нервничала во время этих заплывов. Обычно возвращение Карабина она приветствовала суетливой беготнёй взад-вперёд по буне, а потом долго лежала, отвернувшись: обижалась. Сейчас она пронзительно скулила, не шелохнувшись и поднимая от напряжения переднюю лапу.
Ветер крепчал с каждой минутой, поэтому Карабин вернулся раньше обычного.
-Не прошло и полгода! – Приветствовал его Лёха, поднимая воротник пуховика.
Альма молча отвернулась и положила голову на лапы. Закрыла глаза.
Карабин тщательно растёрся полотенцем. Сделал несколько резких движений, отдалённо напоминающих согревающую разминку, оделся и сел рядом с Альмой, положив широкую ладонь на её голову между ушами.
-Короче, Шурик, мне ухаживать некогда, так что давай, колись. – Сразу взял быка за рога Лёха. – Что за американская трагедия назревает?
-Любопытство не порок, Лёша.
«Что он пронюхал? Когда? Как?»
-Если моё скромное участие в твоих прожектах продиктовано любопытством, пусть будет так. Но сейчас не надо мозги мне полоскать. Я последний раз спрашиваю, какого ветра со стороны Америки надо ждать?
Карабин понял. Всё решалось на даче у Фёдора. Лёха не подслушивал. Он просто слышал.
Ему вдруг до ломоты в затылке захотелось обсудить с другом все. Ведь столько раз их аналитические совещания под шумовым прикрытием прибоя, приносили озарения, столько раз они орали «эврика!!!», прыгали по песку, как два молодых жеребца и пили водку, не пьянея от счастья. Но ответ его был предельно лаконичным:
-Лёха, я должен найти Софию.
-Та-ак… Я так и думал…
-Лёх, давай не запускать эту шарманку.
-Да нет, Шурик, давай еще раз прокрутим её! Ты просто выдумываешь повод, чтобы попридержать свою Лизу. Скажи, с какого перепуга ты взял, что Игоря и Мальвину крышевал влиятельный дядя?
-Не могла баба решиться на такое.
-В том доме на прицеле тебя держало не привидение.
-Я имею в виду – не могла решиться в одиночку. Просто додуматься не могла! О колье, о депозите мало, кто знал. А уж Миллер – это вообще архаичный динозавр с королевским апломбом, выхода на него у деревенской выскочки никак не могло быть.
-Но как, где и когда оно проявило себя? Что даёт тебе основание допускать факт его существования?
-Если бы оно проявляло себя направо и налево, мы бы давно прижали его. Факт его существования допускает моя интуиция.
-Ну так передай своей интуиции, что ей не за что уцепиться!
Они помолчали, враждебно следя за набегами волн. Шторм разыгрывался. Колкие брызги долетали почти до белого резного диванчика. Альма отползла дальше. Она уже не отворачивалась, но ещё не поднимала голову.
Карабин встал.
-Первое. Оно же последнее. Бухгалтерша. – Сказал он, будто выстрелил. – Ювелира убили настолько профессионально, что никому и в голову не пришло, будто целью киллера мог быть простой служащий. А ты знаешь, сколько стоит снайперская винтовка с лазерным прицелом. И сколько стоит такая работа. И как сложно найти такого киллера. А Мальвина, повторяю, при всей её прыткости, всего лишь деревенская хабалка.
Они медленно пошли в сторону дома. Альма затрусила следом.
Лёха бросал камешки в высокую волну с рассеянным видом, но Карабин знал, что он слушает очень внимательно.
-Шурик, ты же первый говорил, что оценивать колье в заштатной фирме – это живой идиотизм. Если твой злой гений существует, то почему же он-то такой тупой?
-А он не тупой. Он мог таким образом исправить ошибку Мальвины. Логично?
Лёха с неудовольствием чувствовал, что «логично».
-Но после такой тотальной глупости он залег на дно. Митяй вообще считает, что он не сбыт искал эти годы, а мудро выдерживал паузу.
-Слушай, логичный ты наш, а оно никак не могло обойтись без Мальвины, без маскарада и, особенно, без жениха-недоумка?
-Не могло. Умные люди предпочитают делать грязную работу чужими руками. И умудряются при этом оставаться в тени и как можно дальше от места событий.
-Можешь считать, что курс молодого мафиози пройден. – Лёха отдал честь Карабину и остановился.
Альма тут же легла на мокрый песок отдохнуть. Она теперь быстро уставала и много спала.
-Если ты прав, Шурик, то Мальвина могла вовсе не знать его. – Лёха задумчиво уткнулся в воротник пуховика. – То есть не знать, кто он на самом деле.
-Я тебе о том и толкую. Наш злой гений крайне осторожен. Его не существует, его нет. Если бы мне и не пришлось пристрелить Мальвину, мы вряд ли от неё добились бы чего-нибудь конкретного. Он при любом раскладе – в сторонке.
-А уж Игорь не знал его точно. Он вообще слабо представлял, с кем или с чем имеет дело.
-Однозначно.
Карабин пощупал нос Альмы, потрепал её между ушами и пошёл дальше.
-Подожди, Шурик! – Лёха потянул его за рукав. – Дай человеку отдохнуть.
-Нельзя! – Сказал Карабин, оглядываясь на Альму. – Она и так много лежит. Жизнь, если ты помнишь, в движении.
Он быстро взглянул в неспокойную, темнеющую даль, словно хотел утвердиться в этой мысли.
-Это -все? Твоя интуиция больше ничего тебе не сигнализирует? -Он многозначительно подмигнул, кивая куда-то в сторону самшитового леса.
Карабин помедлил.
-Если не считать слова профессора о том, что София покинула его, испугавшись какого-то звонка, то – всё.
Лёха подумал, подбрасывая камешек на ладони, словно проверяя его вес и прикидывая скорость полёта. Однако волна нагло поглотила продолговатую гальку почти в самом начале старта.
-Шурик, испугать женщину в ее положении можно было чем угодно! Позвонили ребята, штампующие фальшивые документы, и запросили увеличить гонорар, вот тебе и готова истерика. София свалила позже знаменательных событий в подмосковных лесах, это верно. Ну и что? Что твоя интуиция имеет в пользу того, что звонил ей… оно?
Карабин тоже хотел бросить камешек в волны, но передумал, перехватив тоскливый взгляд Альмы. Раньше это была её любимая игра – ловить снаряд на лету.
-Лёша! В случае бумажных или организационных накладок она должна была затаиться и прорабатывать другой вариант. А она исчезла, бросив трубку. Убежала в слезах.
-По словам Юли, академик всё списал на её молодые шашни. И разубеждать его не стали…
-Он профессор, Лёша!
-Он лох, каких мало, Шурик! Дать бабе облапошить себя! Двум бабам! Дважды лох!
-Знаешь, творческие люди все не от мира сего. Помнишь Миллера?
-Короче! – После долгой паузы подал голос Лёха. Голос уже не был ни ироничным, ни злым. – Зачем она тебе нужна?
-А ты как думаешь?
-Даже если это долбанное оно добралось до неё, что из этого? Сюда, -он показал на песок под ногами, -его не приведёт ни один след. И вообще, если Мальвина не знает или плохо знает его, то сама София и подавно. Что с неё взять?
-Информацию. Для него это вопрос собственной безопасности.
-Не понял!
-А ты подумай. Труп Мальвины он не видел. Почему убит Игорь, не знает. Кто и почему вернул колье, не представляет. Он сейчас боится и мечется, потому что ничего не понимает. Неизвестность страшнее открытой угрозы. Он душу из Софии вытрясет за информацию.
- Много не стрясёт, она сама ничего не знает!
Карабин развернулся к нему и прокричал, перекрывая грохот разыгравшихся волн:
-Её незнание, Лёша, это Лизин смертный приговор. Отводя от себя удар, она постарается убедить его, что колье вернулось не без помощи Лизы! И она сможет убедить его в этом, потому что сама так думает! Потому, что знает -Лиза не врала про пятнадцатое февраля!
Лёха заметно побледнел, и от этого веснушки выступили ярче вокруг носа.
-Ты хочешь сказать, Шурик, что так и оставил всё это, -он обвёл рукой место, где они только что спорили, -на уровне догадок, зная про смертный приговор Лизы?
Карабин отвёл глаза. Он умел хитрить, притворяться, запугивать, задабривать, мог быть добрым или злым. Но он не умел врать, глядя в голубые, как Динины клипсы, глаза единственного друга. И не имел права подставлять его под такой удар. Американское сафари (на живца, по словам Кости) должно остаться сугубо семейным делом Олейниковых. Поэтому он просто сказал:
-Всё под контролем, Лёх. Замнём для ясности.
Он знал, что тот поймёт его и больше не задаст ни одного вопроса.

Карабин не поверил глазам. Митя сидел за столиком в условленном кафе и мирно потягивал вино из высокого бокала. Это был всего третий его заход на место встречи, которое изменить нельзя, и вот он, Митяй, во плоти, мрачный, как всегда.
Пока Карабин шёл к нему по узкому проходу между столиками, в голове пронеслось множество предположений, среди которых самым обвальным было – слетал зря, Софию не нашёл. Это означало вечные сомнения и вечную скрытую опасность.
Митя хмуро взглянул из-под низко надвинутой кожаной банданы и протянул руку. Когда Карабин сел, он сделал знак официанту. На столе появилась вторая бутылка сомнительного пойла. Митя тут же принялся за неё. Бокал был не первой свежести, как и скатерть. Да и вино пахло не столько виноградом, сколько спиртом. Карабин с омерзением отодвинул свой бокал и, помедлив, спросил:
-Ну?
-Баранки гну. – Оригинально ответил Митя и вытащил из внутреннего кармана фотографию.
Аккуратная аристократическая бородка. Умный взгляд. Интеллигентная седина. Ухоженное благородное лицо, знакомое до такой степени по газетам и информационным программам, что кажется своим, близким.
-Что это? – Карабин вертел в руках палароидный снимок, на котором приятный господин был безнадёжно неживым – у виска чётко просматривалась маленькая дырочка.
-Это мы с тобой, Шурик, «что». А это – «кто». В представлениях не нуждается, сволочь.
Вторая бутылка пустела, а Митя не спешил с подробностями.
-Короче. – Вдруг сказал он. -Я на ней женюсь.
Как ни странно, Карабин понял. София нуждалась в защите. Её надо было спасать. Возможно, жить с нею на нелегальном положении. Митя же и чувствовал себя комфортно лишь в экстремальных условиях. И жить мог только по законам военного времени.
-Митяй, -ласково позвал он, леденея глазами. – Я готов выслушать твою романтическую историю, но не сейчас.
Митя тяжело выглянул из-за бутылки.
-Даже если не готов, я всё равно женюсь на ней.
Карабин понял – тот мертвецки пьян. Он уже прикидывал, как его удобней грузить в машину, как вдруг Митя заговорил нормальным голосом:
-Он ждал Соньку в её квартире. Расспросить его я ни о чём не успел. Некогда было. Хрен его знает, какую кнопку он мог нажать, чтобы вызвать охрану. Да и зачем расспрашивать? И так всё ясно. Всё руками девок обстряпал. И заметь, Шурик, сам по любому остался бы не при делах. А бояться ему было чего. Если он и смог бы вывести колье при помощи своих мигалок и мандатов, в случае чего, депутатской неприкосновенности вмиг лишили бы.
Карабин чиркнул зажигалкой. Фотография долго плавилась и извивалась в громоздкой стеклянной пепельнице с выщербленными краями.
-Шустрый старикашка. – Митя внимательно следил за фиолетовым огоньком. -И с Миллером приятельствовал, и к Олейниковым был вхож.
-Точно! – Карабин едва не опрокинул полупустую бутылку. – Вспомнил! В альбоме, помнишь, мы смотрели -они с профессором вместе в какой-то ложе… на какой-то премьере?
-Шурик, помнить лица – моя профессиональная обязанность. – Карабин отметил, что Митя сказал это без малейшей рисовки. Истины для. – И не на какой-то премьере, а на концерте Олейниковой Ольги Олеговны в Консерватории. Я засёк его за два квартала до Сонькиного дома.
Карабин залпом осушил стакан отвратительного вина и сморщился. Хрустнул лимоном, как солёным огурцом.
-Искать будут?
-Будут, почему ж не будут. – Митя равнодушно пожал плечами. – Но не в том районе. Он, мразь, на метро приехал. И в другом прикиде.
-Не найдут?
-Обижаешь! – Митя надул губы.
Карабин не любил прибрежные кафе на платных пляжах, они напоминали ему блошиные рынки с распродажами на пыльных лотках. Но Митя видел вокруг не общепитовское убожество, а шикарную экзотику и спешил максимально использовать редкий шанс побыть у моря в декабре.
-Быстро же он до неё добрался… -Карабин смотрел через Митино плечо на горизонт, стараясь не замечать мятые бумажные салфетки в пластмассовых стаканах и исцарапанные спинки пластиковых стульев.
Митя взглянул сквозь липкий бокал.
-Быстрее, чем ты думаешь, Шурик. Прятаться можно было от Мальвины, но не от него, согласись. Спряталась, блин! За фонарный столб посреди поля.
Фонарным столбом, разумеется, был профессор.
-Кстати, добраться до Лизы для такого перца и подавно ничего не стоило. Так что тут ты прав, про февральское ограбление наши деятели ему не доложили. Решили замять.
-Ещё бы. – Карабин закурил, провожая взглядом важную трёхцветную кошку, нагло разгуливающую меж столиков. Может, тут и мыши водятся? – Иначе он закрыл бы предприятие вместе с ними. Угораздило же его связаться с такой самодеятельностью!
-А никто другой не стал бы и разговаривать об этом! Сам подумай, Шурик, Эрман, к примеру, полез бы в сейф?
Карабин вспомнил, как Эрман шарил по карманам в поисках своих лекарств и вместо ответа спросил:
-Кстати, как ты-то разыскал Софию?
-Известно, как. – Митя тоже закурил и опять уткнулся в бутылку. -Она бабьим умишком решила, что перехитрила всех. А нелегальных эмигрантов там отщёлкивают быстро.
-Почему нелегальных? – Не понял Карабин. – Она въехала в качестве супруги Олейникова.
-Да, но потом наломала кучу хвороста. И имя сменила, и все документы. И всё это на уровне казаков-разбойников. Денег только понакрошила вокруг. Я разгрёб слегка её бумажный мусор, но одна она не сможет.
-Как она устроилась?
-Официантка! – С гордостью изрёк Митя.
Глядя на него сквозь сигаретный дым, Карабин подумал, что он и впрямь способен уехать к этой несчастной.
-Митяй, -спросил он осторожно, – ты что, подженился уже?
Митя посмотрел на море долгим обиженным взглядом. И сказал невпопад:
-Она профессора любит. Дура.
«Этого только не хватало!» Карабин затушил сигарету, едва не раздавив пепельницу, и положил на стол пачку долларов.
-Добре. – Крякнул Митя, убирая деньги во внутренний карман.
Вскоре они простились. Карабин ушёл первым, поглядывая на часы. Дина сердилась, когда он опаздывал к обеду.

*
Дина свернула блинчики треугольником и в каждый положила по ложке красной икры. В тесто она добавила дроблёный миндаль, поэтому простая закуска превратилась в деликатес. Кружевные треугольники лежали на блюде солнышком. Лиза съела уже три штуки, а рука невольно тянулась за добавкой.
-Надо сваливать от вас, пока ты не раскормила меня в кадушку.
Дина оглядела её по-хозяйски.
-Не боись. Тебе это не грозит. Хотя если Сашка и дальше будет  возить тебе сгущенку штабелями…
-Когда это «дальше»?
-Тогда! Чем Сашка тебе не пара? -Она подтолкнула Лизу полным круглым плечом.
-Ага. К моим комплексам только такого красавца не хватало.
Карабин обалдело посмотрел на своё отражение в рифлёном стекле кухонной двери. Красавец? Потёр шершавой лапой колючий подбородок. А что? Говорят, на Высоцкого похож, только крупнее. Надо бы побриться… Дверь чуть скрипнула. Пришлось всё-таки войти.
-Обед скоро?
-Не боись, голодными не оставлю. – Дина быстро резала пышный пучок укропа.
Следом протиснулся Лёха. Аппетитно потянул носом.
-Обед скоро?
-Ну, совсем оглодали! – Майонезная банка смачно фыкнула крышкой под её сильными руками. -Режь хлеб!
-В армии за задержку обеда знаешь, что полагается? – Лёха послушно сел, пододвинув к себе дощечку и нож. – А вы тут чем занимались?
-Дина сватала мне Сашу. – Лиза вяло жевала капустный лист.
В наступившей тишине стало слышно, как наверху кого-то весело спасали Чип и Дейл.
-Ну и как? – Лёха застучал ножом с удвоенной силой, старательно не поднимая взгляд от разделочной доски.
-Да ладно смеяться. – Лиза меланхолично посмотрела в окно. – Уж на что мой Митя был и невзрачный, и с дивана не слезал, так я с ним на сопли от ревности исходила. А с этим и вовсе жить, как на вулкане. Я же видела его красоток в альбоме.
Дина вспыхнула, её яркие глаза стали виноватыми, но Лиза не замечала этого, следя за вздымающимися вдали волнами. Неужели можно ждать приближения шторма и не бояться его?
-То есть… Пардон, этот негодяй уже дал повод для ревности? – Лёха ссыпал в маленькую плетёную корзинку нарезанные куски и принялся за следующую буханку.
-Лёшенька, ты не в армии на хлеборезке. – Лиза отвернулась, наконец, от окна. – Куда нам столько хлеба?
-Лиз, если что, я с ним разберусь. – Лёха угрожающе сдвинул брови в сторону Карабина.
-Ты уймёшься, рыжий чёрт?! – Дина отобрала у него нож. – Сейчас ты у меня получишь наряд вне очереди!
Карабин молча вышел.
На террасе гулял пронизывающий ветер. Ледяная пыль оседала на пылающем лице. Карабин не знал, что делать. Он безнадёжно завяз в своём гостеприимстве. Всё было очень просто – ты мне, я тебе. Ты мне татарина, я тебе бриллиантовое колье. Отношения развивались по деловой прямой. То есть не развивались никак. Она шутила и приятельствовала, тяготясь «дармоедством». Она то ли стеснялась, то ли слишком глубоко уважала его… И уж, конечно, не представляла, что одиночество, которое он годами выстраивал для себя, обернулось против него в его же собственной берлоге. Особенно в огромной спальне, которую он соорудил хоть и с камином тоже, но окнами на лес, а не на море. В ночной неприкаянности и отвлечься взглядом некуда, только он и тёмные верхушки деревьев.
Он курил до тех пор, пока Дина не позвала всех к столу.
Обед проходил в молчанье. Тема несостоявшегося сватовства, смутившая всех, кроме Лизы, была исчерпана, но предстоял очередной словесный раунд на тему «пора домой». Лиза считала, что Карабин перестраховывается, не отпуская её. «Я и так обязана ему всем. Но – до коле?» – твердила она Дине во время их долгих разговоров на кухне. «До толе! -невозмутимо отвечала Дина, замешивая тесто или отбивая мясо. – Не лезь поперёк батьки. Мама твоя на Новый год приедет, он уж и билет ей заказал, не сдавать же?»
Основным блюдом был печёночный торт, украшенный розами из свежих помидоров и лебедями из зелёных огурцов. Яично-сырный паштет служил кремовой прослойкой. Лёха учуял «печенку» ещё до обеда, чем расстроил Дину, падкую на кулинарные сюрпризы.
Сюрприз и впрямь не удался. Машенька к новому блюду отнеслась с ужасом: торт «вонял мясом». Она раскапризничалась, пришлось срочно наливать ей компот и многословно уговаривать. Обед свернули, Дина унесла девочку наверх.
-В зимний сад? – Неуверенно предложил Карабин, всё ещё пряча глаза.
-Да! – Сказал Лёха, беря в руки блюдо с остатками печеночного торта.
-Нет. – Сказала Лиза, ставя на поднос кофейник и блюдо с остатками фаршированных блинчиков. – Я всё мечтаю рассмотреть шторм из безопасного места.
Карабин взял поднос в руки, придерживая кофейник.
-Идём, если ты не боишься, что нас сдует с террасы.
Лёха почесал затылок и пошёл всё-таки в сад, прихватив из холодильника пиво.

Он следил за её лицом, разворачивая плед. Оно менялось по мере приближения волн. Детское опасливое ожидание заканчивалось точечной вспышкой восторга в глубине зелёных глаз, когда ревущая пенная масса воды обрушивалась на берег.
-На судне не насмотрелась? – Спросил он насмешливо.
Лизу передёрнуло.
-Знаешь, из укрытия как-то спокойнее лицезреть стихию. – Проворчала она, оглядываясь на белую лестницу в ожидании Лёхи. Она до сих пор странно побаивалась Карабина и предпочитала не оставаться с ним наедине.
Его глаза смеялись.
-Не выйдет из тебя рыбачки!
-Надеюсь, не выйдет. – Лиза немного посопротивлялась себе и взяла треугольник с икрой. – Клянусь, последний!
Карабин налил кофе.
-Как с матерью простилась? – Сам он смаковал блинчики медленно, без малейших угрызений совести.
-Плохо. – Обиженно заговорила Лиза, как человек, которого никто не хочет понимать. -Она чувствует, что я не всё ей сказала. Она же знает, что не могла я вот так уехать с «мужчиной», не простившись с нею. Какой «мужчина»? Мы каждый день общались. Конечно, мама поняла, что со мной было что-то ужасное. Очень жаль, Саша, что моё обещание молчать распространяется на неё.
Карабин поднял руку. Словно сказал: «Стоп!»
-Да знаю я, знаю! – Лиза заёрзала под пледом. – Я не нарушу слово. Но как после всего этого вернуться в нормальную жизнь, я не представляю! Как жить с ложью и делать вид, что ничего не произошло?
-Значит так, Лиза. Твоя мама произвела на меня впечатление очень разумного человека. Она поняла главное. Она поняла, что с тобой случилось несчастье и что тебе удалось его преодолеть с моей помощью. Конечно, она догадывается, что причины всего кроются в семье профессора. Но что более важно, она хорошо понимает, что твоё несчастье нельзя обращать в слова. Это другое поколение, пойми. Для них слово «нельзя» не размыто на составляющие. Оно не имеет вариантов. Я сказал ей, что если она любит тебя, то ей нельзя изводить тебя расспросами. Так что в нормальную жизнь ты вернёшься не с ложью, а с… разумной степенью недоговорённости.
-Ты сам придумал формулировку? – Спросила она, с усилием отводя взгляд от его тёмных глаз, прекрасных и ужасных, в которых таилась выразительная сила шторма.
-Придумай другую.
Лиза сделала глоток кофе, глядя на притихшее вдруг море. Тишина была обманчивой, конечно. Море собиралось с духом для очередной атаки на берег.
-Кстати, ей я понравился.
Шутка прозвучала грубовато. Подобное уже случилось однажды, когда, подражая Лёхиному весёлому панибратству, он приобнял Лизу на белой лестнице так сильно, что она споткнулась, не удержав равновесия. Лёха тут же подхватил её, и они долго кружились на террасе под трубные звуки вальса. «Тум-ба-па, тум-ба-па…» -раздувал Лёха щёки, а Карабин курил в стороне, натянуто улыбаясь.
-Не надо, Саша! – Сказала Лиза. Сказала слишком серьёзно для пустякового замечания. – Не надо меня дразнить. Я видела твоих подружек, мне Дина показывала альбом. Одна француженка Ольга чего стоит. Я никогда не была и не буду такой. «Понравился»! Ты любую сведёшь с ума, но я из другого теста и вообще из другой песочницы. Поэтому не надо меня дразнить, даже если тебе скучно в отсутствии дам.
Поднос и кофейник разлетелись в разные стороны, когда он вскочил. Фарфоровые осколки разлетелись по всей террасе, гонимые ветром.
Он сграбастал её вместе с пледом своими ручищами.
-Да если б ты хоть на каплю была такой, тебя бы здесь не было! Я не дразню тебя! Я люблю тебя!
Видеть его лицо так близко оказалось непосильным испытанием. Ноги мгновенно ослабли и горячо онемело сердце.
«Этого не может быть, потому что не может быть никогда…» -думала Лиза, закрывая глаза. «Отстань», -сказала она Чернышевскому, который уже нашёптывал ей про «умри, но не дай поцелуя без любви».

Они не вернулись ни в соловую, ни в зимний сад. В мгновение ока Лиза оказалась в новом, теперь серебристом, джипе. Закутанная в клетчатый плед, она вжималась в переднее сиденье, поглядывая на Карабина с тревожным интересом. «Я умру без него», -думала она, не понимая, откуда возникла такая шальная мысль, но твёрдо зная, что ни о чём другом думать не может после безумно долгого поцелуя на белой террасе.
Лиза догадывалась, куда они мчатся. Она знала, что в городе у него есть маленькая квартирка, и даже ночевала там однажды с Диной, когда он был в Москве. И даже успела удивиться там своему сокрушительному отчаянию во время просмотра его амурных трофеев. «Всё валялось в кучах – слайды, пленки… Я всё рассовала по альбомам, будет, что вспомнить, -объясняла Дина с любовной гордостью. – Девки на него всегда вешались, но любил он только эту французскую стерву. Ох и попила она Сашкиной кровушки…» Лиза улыбалась одеревеневшими губами и корректно кивала: «Красивая». И сама она вдруг одеревенела и сжалась внутри себя самой от неожиданной боли. А ночью вдруг отпустило. Словно кто-то разложил всё по полочкам в её глупой голове и велел знать своё место.
Самшитовый лес остался позади. Ближе к городу стали появляться пальмы, но и они стремительно уносились прочь. И только бурлящее, неприветливое море неотступно следовало за сорвавшейся с места машиной.
Лиза ждала развязки со священным ужасом в сердце.
Карабин молча давил на газ, умоляюще поглядывая на неё, будто она могла выпрыгнуть на ходу или возмутиться, наконец, его неслыханной дерзостью. «Пожалуйста, ну пожалуйста…» -просил он глазами, не зная, что, собственно, «пожалуйста», и не понимая, как он посмел схватить её, поцеловать её и запихнуть в машину. Он так и слышал её холодный вопрос – «что ты позволяешь себе?» - заданный безупречно вежливым тоном, который отпугивал мужиков на судне.
-Я напоминаю себе кавказскую пленницу. – Робко улыбнулась Лиза, прогоняя смущение, когда они оказались всё-таки в той квартире на втором этаже.
Тяжёлая дверь громыхнула за ними, будто захлопнулась камера предварительного заключения. Лиза стояла спиной к этой двери, всё ещё закутанная в клетчатый плед, а он метался тёмными глазами по её лицу и по-прежнему не знал, что сказать.
-Для тайного свидания я одета несколько странно, согласись.
Лиза видела, что он совсем потерялся, и не знала, как ему помочь, потому что еще недавно и предположить не могла, что такое возможно.
-Ну, хотя бы распутай меня!
Сильные руки скользнули по её спине вверх и задержались на плечах. Клетчатый плед упал на пол, как плащ маркизы. Лиза переступила через него Диниными тёплыми ботинками, которые надвинула перед выходом на террасу. Ботинки громыхнули, как колодки, но Лиза шагнула вперёд легко, будто на ней были шёлковые туфельки Анжелики. Она оказалась в большой и светлой комнате, в которой Дина раз в месяц «наводила марафет».
Карабин поймал её за руку, словно она могла исчезнуть.
-Лиза…
Она обернулась и опять задохнулась от близости его глаз, прекрасных и ужасных, в которых сейчас не было и намёка на силу покорителя морей. Опять обречённо возникло из непонятного далека, в котором горечь долгого одиночества сливалась с горечью долгого поцелуя: «Я умру без него!»
-Лиза, скажи… -Он мучительно искал слова. – У меня есть шанс?
Она испугалась. Карабин выглядел таким виноватым, что ей стало страшно. «Если я скажу нет, он запросто отвезёт меня обратно…» Он будет возить ей сгущенку штабелями, будет по-дружески заботиться, игнорируя Лёхины и Динины подколки. И по-прежнему будет мучить её издалека своими шоколадно-кофейными глазами. Не зная, как поступила бы на её месте утончённая маркиза, Лиза произнесла, блестя внезапной слезинкой:
-Мне кажется, у нас равные шансы.
Он притянул её к себе.
-Всё. Теперь не отпущу.
…Через несколько дней затворничества, наполненных слезами и смехом, признаниями и воспоминаниями, ироничными разоблачениями и выворачивающими душу саморазоблачениями, через несколько упоительных дней, в течении которых ей предстояло с удивлением обнаружить, что она совсем не знала его, да и себя тоже, Лиза сказала, мягко перебирая его жёсткие спутанные волосы:
-Значит так, Саша КарАбин, либо отсюда ты ведёшь меня в Загс, либо я веду тебя к прокурору. А то всё Лиза останься, Лиза не уходи… А почему, собственно?
Карабин крепче обнял её.
-Потому что я – Шурик. Кто девушку похищает, тот на ней и женится.

ЭПИЛОГ.

Толик выскочил из машины и помчался к подъезду. За год он так и не привык к лифту и считал его чем-то вроде аттракциона в парке. Американские горки на дому.
-Ты так и отпустишь её? – Спросила Юля с заднего сиденья.
-Куда она денется! – Костя обнял Ирину. – Не пригласит, сами придём.
Ирина всплеснула руками.
-Ребята, забыла! Конечно, приходите завтра! – Засуетилась она, открывая дверцу машины.
-И не надейся отвертеться!
Ирина растерянно смотрела вслед машине. Весь день Костя ходил мимо её ресепшена с независимым видом строгого, но справедливого начальника. Хотел, чтобы она сама вспомнила про собственный день рождения.
В лифте она молчала, не разделяя восторг Толика и прислушиваясь к наплывающей тоске. Квартира встретила ее привычной пустотой и тишиной. Сердце болезненно сжалось, как в апреле на промозглом кладбищенском ветру, когда над гробом Марка Львовича стали опускать крышку, а она всё просила: «Подождите…». Он украсил своё претенциозное жилище надувными шарами, когда Ирина впервые пришла сюда, согласившись с его предложением «снять у него комнату». В ответ на её удивление он тогда сказал: «Нас не случайно свело пресловутое колье. Во всём свете нет существ более одиноких, чем мы с вами». Она обещала «навещать каждый день», обещала «приходить убираться» и «готовить». Марк Львович слышать не хотел об этом. «Оставайтесь, убирайтесь и готовьте, сколько угодно». Ирина прочла такую горячую мольбу на старческом лице, что не посмела отказаться.
То были странные полгода. Толик и Миллер превратили квартиру в большую игровую, где вперемешку с пластмассовыми солдатиками повсюду валялись старинные монеты и редкие медальоны. Ирина сметала веником все в кучу, а потом терпеливо отделяла зерна от плевел. «Они играют в фишки! – Жаловалась она Косте. – Жульничают, прячут их друг от друга в кубках, в позолоченных шкатулках. Если меняются, торгуются до слез!» Смеялся весь офис. Но Костя грустил: «Старик только начал жить».
Марк Львович умер внезапно. Ирина плакала все три дня до похорон. Никого не было на кладбище, кроме неё, Кости с Юлей и нескольких представительных пенсионеров из бывшей номенклатуры. Не звучали речи, но нанятый Костей оркестр безостановочно играл Вивальди, столь любимого Миллером. «Не плачь, он умер счастливым», -уговаривал её Костя. После скромных поминок Ирина вернулась в свою комнатушку. Нотариус еле разыскал её.
Завещание Миллера ошеломило Ирину. Она, как обычно, побежала к Косте. «Ты не посмеешь отказаться от наследства. -Сказала Юля, прочитав прощальное письмо. – Если ты побоялась обидеть его живого, то почему ты не боишься предать его мёртвого?» Ирина согласилась, твёрдо решив, что большую часть коллекций Марка Львовича отдаст в музей.
...Ночью Ирина долго лежала с открытыми глазами. Снег струился вдоль стёкол невесомым шлейфом. Совсем не было ветра, снежинки опускались так медленно, что Ирине казалось, будто она видит их кристаллические узоры. Иногда далеко внизу проезжала запоздалая машина. Тусклый свет фар едва пробивался сквозь снежную пелену, устало скользя по тёмным окнам, и тогда Ирина в ужасе отворачивалась, вспоминая скольжение ламп на больничном потолке.
Пробуждение её было тяжёлым. Она начала плакать ещё до того, как проснулась, поэтому долго не открывала глаза, надеясь успокоиться. Это удалось ей после того, как она решила взять у Кости адрес той клиники. Чтобы войти в палату и отхлестать по щекам. По щекам, по щекам, по щекам! Ирина так ярко представила картинку, что у неё защипали ладони.
Накинув халатик, она прошла на кухню.
Итак – день рождения. Большого торжества она, конечно, не устроит, после похорон не прошло и года, но ребята действительно придут и торт принесут. Однако эта утренняя минута была только ее. С чашкой кофе Ирина присела у светлеющего окна и посмотрела вниз. Просторный двор неясно белел в темноте. Блуждая взглядом в мутной молочной пропасти, Ирина вспоминала рецепт мясного салата с черносливом и прикидывала, хватит ли оставшейся с Нового года кулинарной фольги для рыбы в духовке, как нравится Косте. Наверняка Юлька примчится через пару часов «помогать». В этом была своя прелесть – вечеринка растягивалась на весь день, время незаметно пролетало в кропотливых трудах на кухне с кофейно-ликёрными перерывами, которые в общий зачёт не шли. Зевнув, Ирина ещё раз посмотрела вниз. «О Господи…» Сердце заколотилось и упало в эту белую пропасть. Вдоль дома через весь двор тянулось огромное слово. Придерживая рвущееся сердце, Ирина раздвинула гардины.
Внизу – красное на белом – алело её имя. Оно проступило из седой предрассветной дымки:
И Р И Н А.
«О Господи…»
Зазвонил телефон.
Она взяла трубку.
-Да… -Её голос дрожал.
-Здравствуй, -сказал Руслан. – Я замёрз, открой балкон.
Она неуверенно пошла в угловую комнату, оглядываясь по сторонам.
Он стоял перед балконной дверью, прижимая к уху узкую трубку.
-Как… ты… туда… попал?
Ирина продолжала говорить в телефон, хотя между ними было только стекло.
-Пятый этаж не проблема для цыгана.
-Но… это… хулиганство…
-Мне ничего не будет. У меня есть справка, что я дурак.
-Ты… сбежал из клиники?
-Сами выгнали. Сказали, не прокормят.
-Но… Тебя не будет искать жена?
Он положил ладонь на стекло.
-У меня одна жена с семнадцати лет.
Ирина накрыла его руку своей ладонью по другую сторону стекла.
-А я не замужем. Я – старая дева.
Руслан полыхнул синим взглядом по её лицу.
Она увидела, как искрятся снежинки в чёрных кудрях и на длинных ресницах.
-Открой, или я войду с дверью.
Ирина подняла шпингалет, и морозный воздух ворвался в комнату. Но вместо того, чтобы войти, Руслан подхватил Ирину на руки и, закутав в свой тулуп, вынес на балкон.
В ту же секунду десятки петард взлетели в небо, взрываясь огненными фонтанами, а внизу, рядом с её именем сверкающей гирляндой вспыхнула и засияла дата её рождения:

1 5 Ф Е В Р А Л Я.