***

Московский ураган.

В центре романа двадцатилетняя девушка Катя, студентка из провинциального Борисоглебска, приехавшая на летние каникулы в Москву. Очередная квартирантка бабушки оказывается нелюдимой и неприветливой особой. Катя оставляет многочисленные попытки сблизиться с нею, но однажды с ужасом обнаруживает, что квартирантка - мужчина. Катя предпринимает шпионскую эпопею и попадает в криминальный круговорот. Ей грозит страшная смерть в подвальных лабиринтах загородной резиденции генерала Беркутова, чье психическое нездоровье обусловлено маниакальной страстью к темноглазым блондинкам и проецируется на давнюю несчастливую любовь. Саша, московский приятель Кати, ради спасения девушки совершает невозможное. Он пробирается на законспирированную военную базу, возвращает похищенного ребенка, разгадывает тайну страшного подземелья. 
Все происходящее имеет отношение к военному лагерю в горах Таджикистана, который является центром подготовки наемников. Вокруг лагеря сталкиваются интересы генерала Беркутова и Антоновой Марии, железной леди. В многомиллионную аферу вовлекаются случайные люди, она рикошетом ударяет по судьбам главных героев, став трагедией для детей Мари - близнецов Игоря и Жанны.
Автор показывает романтику первой любви и многолетнюю супружескую страсть, благородство учительницы-пенсионерки и кровожадность задыхающегося от похоти маньяка, напряженный ритм работы военного лагеря и тишину монастырского уединения.
Особый шарм увлекательной интриге придает полусказочная история красавицы с необычными способностями. Изумительная красота и талант Лены похоронены в глуши дальневосточной тайги, укрывшей ее много лет назад от преследований одержимого ею Беркутова. Кульминация действия происходит в ночь с 20 на 21 июня 1998 года во время московского урагана, «когда земля и небо слились в грохочущей тьме».
Все главы многослойной интриги разнесены по главам убедительно и аргументировано, так как автор прибегал к помощи опытного консультанта. К несомненным достоинствам романа относится художественная выразительность образов и психологическая достоверность их сложных отношений. Автор убежден, что развлекательная литература должна отвечать высоким требованиям именно в силу своей массовости.

У многих женщин есть прошлое,
но у этой особы их дюжина,
и ни в одном из них не приходится сомневаться.
Оскар Уайльд.
1часть

Волосы были недостаточно мягкими. Солнце не могло бы свободно проникать в их глубину. Они не струились бы шелком между пальцами, и ветер не смог бы развеять их вокруг лица золотым нимбом.
Девушка чувствовала оценивающий взгляд, но в ее игривости уже сквозила тревога. Она не была профессионалкой, однако предложение похотливого старикашки ее позабавило. Грациозно, как ей казалось, двигаясь по каменной коробке, девушка рассеянно гадала, в чем состоит блажь романтического старца. Он тяжело дышал ей в шею, в черной машине, когда они мчались за город. Толстое лицо что-то напоминало ей, но он все отслонялся назад.
Девушка старательно удерживала на лице выражение наивного ожидания. Ему будет хорошо с ней, только бы он не перемудрил с экзотикой. Ей уже надоело ходить взад-вперед по мрачной комнатушке, когда вновь послышался этот странный звук из-за стены. Что-то среднее между далеким раскатом грома и глухим ревом испорченного мотора. Девушка все еще бросала кокетливые взгляды по сторонам, но тревожные сомнения уже начинали точить ее. Она уже пыталась вспомнить, как вели ее сюда. Вниз, вниз, вниз. Сможет ли она найти обратную дорогу?
Крашеная! На смотровом экране ясно просматривались темные корни волос. Девушка не была блондинкой, а он пережил сильнейшее волнение, увидев ее на Арбате. Она не спасет его от кошмара, потому что не достойна великой смерти. Она умрет, как подобает крашеной шлюхе. Экран поднялся, и через мгновение десяток пуль размозжили эту глупую голову, разметав по стенам мелкие обломки черепных костей.

Когда на смену оголтелому, беззубо-конопатому детству с вечно содранными коленками пришла величавая, ухоженная юность, вдруг потянуло в Москву. Традиционное «к бабушке» давно перестало быть повинностью. Но теперь это ежегодное «в Москву» зазвучало совсем по-особому. Теперь можно было зажигать с Сашкой до утра в том клубе, куда он водил ее прошлым летом. Конечно, он мог не терять времени зимой, но ведь писал же. И звонил же. И вообще. Сколько можно дружить?
Катя легко взлетела на пуфик перед зеркалом, сбросив с мокрых волос полотенце. Шелковый халатик скользнул по упругому молодому телу, томимому неясными предчувствиями и почти осознанными желаниями. Любовно оглядев ровный майский загар, девушка заговорщицки подмигнула своему отражению:
-В Москву! В Москву! – «Ах, Антон Павлович, вы, как всегда, правы!»
Мать, конечно, была против.
-Никаких досрочно! Сдашь сессию, как люди.
Она всегда была против Москвы. Будто по ней сплошняком ходят призраки и зомби.
Материны страхи не были озвучены, поэтому их как бы не существовало. Но постоянное принижение Катиной «книжности» и было продолжением этих страхов. Потому что – из Москвы. Потому что – воспитаны бабушкой. Из первого замужества мать вынесла какую-то уж очень больную боль. Такую больную, что спрашивать о ней Катя не смела. В слова прорвалось лишь однажды на вокзале перед очередным «к бабушке», когда мать совсем пожелтела лицом, заталкивая чемодан под нижнюю полку. «Мам, я тебя никогда не брошу!»-сказала Катя ее спине вместо традиционного «пока». И еще до того, как тронулся поезд, лицо Антонины оттаяло, хотя глаза по-прежнему были обжигающе сухими.
…Сердито гремя посудой, мать настороженно поглядывала на порхающую по квартире дочь.
-Мама, ну просят же тебя, не перекладывай мои вещи! Не могу найти купальник в горошек!
По нежному мерцанию румянца мать чувствовала степень ее решимости.
-Мам я возьму твой черный лифчик без бретелек – под сарафан!
Катя была во всех комнатах одновременно. Неожиданно возникла на кухне и заговорила быстро-быстро, притопывая от нетерпения стройной ножкой в мягком тапочке:
-Мамочка, почини молнию в джинсах, новые будут колоться в дороге, к старым я привыкла, а молния не фурычит.
Вытирая тарелки полотенцем, мать отстраненно наблюдала, как вздрагивает розовый помпончик на красном тапочке. Похоже, сессию эта белка-попрыгунья уже сдала.
Катин голос уже возмущенно звенел в ванной:
-Опять твой Гена моим шампунем свою лысину мыл!
Антонина присела у кухонного стола с джинсами, открыла коробку с нитками и иголками.
Так и есть, сдала досрочно. Она и в школе хорошо училась, а тут и подавно. Пушкин, Лермонтов. Ямбы, амфибрахии. Бывшая свекровь знала, чем взять девчонку. Антонина уколола палец иголкой. Капля крови и крупная слеза одновременно упали на ткань. Она была чудесной женщиной, Катина бабушка. Она осиротела вместе с Антониной пятнадцать лет назад. Что это такое: «Пропал без вести»? Боже милосердный, что это? Самое невероятное - с той невыносимой болью можно было жить. Так же по утрам заплетала косы дочке, делала что-то по хозяйству в их огромной московской квартире. Боль превратилась во внутренний нарыв. В новое безликое замужество старалась не пускать эту боль. Но она просачивалась безразличием Тони к своему женскому естеству и ко всему яркому и праздничному. С годами смирилась, отпуска проводила на даче, сражаясь с сорняками. Иногда среди ночи просыпалась с бьющимся сердцем, почти реально чувствуя томление сильных, нетерпеливых объятий, но рядом, как всегда, мирно похрапывал Гена.
-Мама, что ты копаешься? Укололась? Давай подую.
Катя присела на корточки, вытягивая губы и старательно пряча глаза. Перед Москвой мать временно становилась недееспособной. Ничего. У нее на даче клубника цвела, как сумасшедшая, будет, чем заняться. Главное, звонить ей каждый день. Скорее бы! «В Москву! В Москву!»
Мать вымученно улыбнулась, видя молчаливую солидарность дочери и понимая вместе с этим, что Катя уже не здесь.
-Катюша, поезжай в новых штанах. Молния действительно не фурычит.
Порывисто обняв мать, Катя зашептала ей в самое ухо:
-Зачетку потом посмотришь. Там – все o`k! Ты же знаешь, я самая умная на курсе. Я привезу тебе из Москвы обалденные колготки.

Стоя у смотрового экрана, мужчина нервно сжимал кулаки, до сих пор чувствуя в руке нежную ласку светлых волос. Нервозность была от того, что золотистого волшебства было слишком мало. Мягкие волнистые волосы рыдающей в камере девочки были настолько редкими, что они разлетались примитивным пухом, хотя имели именно тот, сводящий с ума оттенок – темного золота. Ее глаза, вытянутые к вискам вместе с четкой линией бровей, волновались черным непрозрачным сиянием. В них он мог бы увидеть смерть во всем ее величии.
Но сейчас мужчина чувствовал разочарование, за которым должно последовать возобновление кошмаров. В ее изумительных глазах не было страсти, поскольку она была ребенком и не знала ни любви, ни ненависти. Ее смерть не станет спасительным откровением, а будет бездарной гибелью живого организма.
Девочка истерически рыдала, забившись в угол. Вдруг она отпрянула от стены, услышав что-то за ней.
Нет, глупышка. Такая смерть не для тебя. Мужчина приготовил пистолет.
Поднимаясь из подземного этажа в лифте, он уже чувствовал колющую боль в правой стороне лба. Скоро голова разболится так, что он будет лежать беспомощным куском мяса на огромной кровати в красной спальне. Но пока этого не случилось, надо дождаться звонка из Польши.
Промаявшись на красных прохладных простынях больше часа, он наконец услышал негромкую переливчатую трель.

В купе настал тот блаженный миг, когда пассажиры, перезнакомившись и перекусив традиционной курицей, вытягиваются на полках. Мирный перестук колес убаюкивал, и вскоре Катя, для которой дневной сон в дороге был кощунством, осталась как бы одна.
Она была стихийно счастлива. Лакомилась маленькими (самыми сладкими!) бананами, запивая их припасенным в термосе кофе. Умилялась названиям исчезающих вдали станций. Ей казалось, что в Медведкино живут добрые  сладкоежки, а в Шашлавке щекочут друг друга шепелявые придурки. Неестественно услужливый проводник в который раз предлагал чай, но Катя вежливо отказывалась, главным образом потому, что ей были отвратительны бездарные граненые стаканы. Наконец, она устроилась на второй полке с дорогим подарком для бабушки – альбомом «Мир Пушкина».
Бабушка - бывшая свекровь Антонины, бывшая учительница, бывшая жена расстрелянного за традиционный шпионаж генерала армии, бывшая, соответственно, политзаключенная - прожила сложную жизнь. Ей, одной из немногих, удалось вернуть все. Она не только добилась реабилитации, но и нашла отправленного в приют сынишку. И даже вернула конфискованную генеральскую квартиру, истратив остатки здоровья и тонну бумаги на заявления, ходатайства и объяснительные. На первой, самой чистой и звонкой, волне хрущевской оттепели ей была определена генеральская пенсия «по утрате кормильца». Единственное, что она не смогла отстоять, это право дать сыну фамилию отца. Рожденный в лагере мальчик остался Соловьевым, как и она.
После лагерного кошмара в мир реальных представлений Екатерина Александровна возвращалась в заботах о маленьком Витеньке. Любопытство соседей разбивалось о безупречную воспитанность этой тихой женщины с серьезными серыми глазами. Никто не решался нарушить ее уединения, когда она сидела с книгой на скамье в парке или подолгу стояла на парапете набережной, едва удерживая тонкими пальцами старомодную шаль.
Внезапное исчезновение взрослого умного, красивого сына едва не лишило Екатерину Александровну рассудка. Но Катину мать она не осуждала, когда та вдруг уехала из Москвы с флегматичным Геной в его провинциальный Борисоглебск. Только материнская скорбь может быть вечной.
Катя долго сопротивлялась скучным московским каникулам с обязательным походом Консерваторию, с вечерним платьем к вечернему чаю и прочими утомительными условностями. Зачем мыть руки по сто раз в день, если их и так можно было обтереть об себя или об того же Сашку?
Все изменилось в одночасье, когда после седьмого класса Катя поехала к бабушке одна. В тот год вечный молчун Гена вдруг заболел. Поездка в Москву откладывалась. В Москву уже отправили телеграмму, а Антонина никак не могла собраться в дорогу. Когда же упирающуюся Катю посадили, наконец, в поезд, мать вдруг вспомнила, что повторной телеграммы не дали. Всю дорогу Катя мысленно редактировала первую фразу.
«Мама приносит извинения за невольную задержку…»
«Мама извиняется, что не предупредила…»
Казанский вокзал, вобравший в себя всю многоликость мира, обрушился тогда на Катю неисчерпаемым расовым и социальным разнообразием. «Вот она, энциклопедия русской жизни»,-думала девочка, отбиваясь от наперсточников, гадалок, погорельцев и отставших от поезда.
И вдруг она увидела бабушку.
Это было невероятно!
Вглядываясь в поток пассажиров близорукими глазами, бабушка стояла под старомодным зонтиком от солнца. Резко изменив направление движения, Катя стала пробираться к хрупкой фигурке. И когда увидела рванувшиеся к ней навстречу глаза, поняла – бабушка встречала ее. Стояла здесь под палящим солнцем, терпя тычки и ругательства, каждый день, всю эту неделю, пока мать носила Гене передачки.
Екатерина Александровна пыталась скрыть смущение. «Катюша, я думала… Я звонила… Я так рада…» Губы ее непослушно кривились, и дурацкий лакированный ридикюль дрожал в тонкой сморщенной руке.
Катя забыла заготовленную церемонную фразу и взволнованно твердила: «Бабушка, бабушка, бабушка…» В то лето они открыли чудо долгих ночных разговоров и неспешных прогулок по тихим скверам Бульварного кольца. Катя стала приезжать чаще. Уже в следующий свой приезд она без тени смущения целовала худенькие щеки: «Здравствуй, моя старенькая!» Вертела тонкую фигурку своими крепкими молодыми руками: «А ну-ка, повернись! Сколько же у тебя этих шляпок!» Бабушка смеялась, и глаза ее молодели.

Сдав досрочно сессию, Катя неожиданно для себя самой забежала в парикмахерскую. Проснувшись утром на второй полке уютного купе и ощутив непривычную легкость на висках, она проворно спрыгнула вниз. Из большого зеркала на нее смотрели живые серые глаза. Широкие скулы и большой рот, из-за которых Катю в детстве дразнили лягушонком, к двадцати годам обернулись пикантным своеобразием. Спала детская пухлость щек, над скулами резко обозначились интеллигентские впадинки, а капризно изогнутые губы налились чувственной полнотой. Короткая задорная стрижка подчеркнула ее склонность к авантюризму, но не лишила женственности. Критически оглядев себя в зеркало, Катя осталась довольна. Спрятав возбужденный блеск глаз за темными очками, она принялась отсчитывать последние минуты до свидания со столицей.
Наконец в предельно открытом топике (пусть засохнут от зависти бледные москвички при виде ее провинциального загара) и узких белых джинсах она легко ступила на платформу все того же сумасшедшего Казанского вокзала. Небрежно отмахиваясь от запоздалых ухаживаний уже бывшего соседа по купе, Катя спешила к заветной надписи: «Выход в город». Но сосед не отставал, и, услышав в очередной раз про красивые глаза, она резко остановилась:
-Мужик, отстань. Мне в туалет надо.
И застучала шпильками дальше.
Он беззлобно ругнулся и засмеялся ей вслед, лаская взглядом загорелые плечи.
Катя спешила. Москва в июне особенно хороша, она помнила это.
Разумеется, он будет не из этой породы, растиражированной в качалках. Мужская индивидуальность в наше бодибилдинговое время так же редка, как пятилепестковый цветок сирени. Мартини научились пить маленькими глотками, а вишенку при этом смачно сплевывают в пепельницу. Ворча про себя, Катя выбралась, наконец, из подземного перехода.
Девушку ждал неприятный сюрприз – в этот раз бабушка ее не встречала. Встревоженная, Катя рванулась к стоянке такси.
Уютно прикрытый древними тополями, старый сталинский дом все также скрежетал лифтами, но она помчалась на третий этаж через две ступеньки.
-Бабушка!
Едва не сбив с ног очередную квартирантку Екатерины Александровны, Катя застучала каблучками по паркету, на ходу заглядывая во все комнаты.
-Бабушка!
-Катюша, я здесь,- слабо послышалось из спальни.
Екатерина Александровна лежала под одеялом. Услышав долгожданный голос внучки, она попыталась приподняться, но вновь обессилено опустилась на подушки.
Катя присела на краешек кровати.
-Что с тобой, моя старенькая? – Ее голос невольно дрожал.
Екатерина Александровна пыталась говорить бодро:
-Во-первых, Катюша, здравствуй.
-Конечно, здравствуй, воспитанная ты моя. Чего ты разлеглась?
-Катя, я прошу тебя… Мы же не одни… Ты прости меня, я вот разболелась некстати. Впрочем, простуда всегда некстати.
-Простуда? – Катя улыбнулась. – Ты как маленькая. Хотя, ты и есть маленькая.
Девушка целовала горячий лоб и щеки бабушки, приговаривая:
-Температурка есть, но ведь не СПИД.
-Катя, я прошу тебя…
Бабушка гладила ее руки, глядя счастливо и влюбленно. И вдруг ахнула:
-Катюша, а где же твои локоны?
-В этом сезоне, бабуля, я буду ежиком.
Екатерина Александровна коснулась коротких волос внучки:
-Ты будешь самым очаровательным ежиком в Москве.

Среди прозрачной апрельской ясности Измайловского парка огромная машина показалась черным гробом из детских кошмаров. «Господи, сделай так, чтобы это было началом конца!» Утром мать больно ударила ее по лицу, когда она сказала, что сегодня умрет. Мама не понимала, что она действительно не хочет жить.
Старая гадалка предсказывала, что они скоро встретятся, и путь к погибшему мужу будет страшным. Но он сгорел заживо в ушедшей под откос машине. Чем же можно было испугать ее после того, как она бесконечно поправляла кружевное покрывало в почти пустом гробу?
Женщина на смотровом экране была по-настоящему стильной. Она стояла посреди камеры неподвижно, ища глазами что-то на стенах. Черная повязка надо лбом сдерживала буйство светлых волос. Глаза были хороши, темнее самого крепкого кофе, но не истинно черные. И все-таки ее смерть принесет ему хотя бы временное облегчение, потому что женщина была элитной, штучной.
Но что это? Ладони мужчины начали потеть, он нервно задергал правой бровью. В поднятых к экрану глазах светилось восторженное смирение, как у фанатичной монахини, с радостью поднимающейся на эшафот. Сумасшедшая? В это время женщина чуть склонила голову, к чему-то прислушиваясь. Вот он, трепет испуга в глазах.
Его час настал. Мужчина усилил резкость, увеличив изображение. Затем поднял одну из стен нажатием кнопки, но стальную решетку за ней пока оставил опущенной.
Женщина вздрогнула и обернулась. В памяти всплыло сморщенное лицо гадалки. «Если не перестанешь искать смерть, она сама тебя найдет. Но потревоженная смерть страшна».
Когда стальная решетка медленно поплыла вверх, женщина закрыла глаза.

Несмотря ни на что квартира сияла чистотой, паркет блестел, фарфор в столовой искрился, приглашая к вечернему чаю.
-Катюша, «Наполеон» я не осилила в этот раз, но Марина купила торт «Предвиденье». Сейчас стали делать неплохие торты.
Отдохнувшая с дороги и посвежевшая после душа Катя с удовольствием хлопотала у стола.
-Сейчас мы попробуем это «Предвидение» на вкус. Что за пристрастие у вас, москвичей, к вычурным названиям?
Заботливо укутанная пледом, Екатерина Александровна любовалась изящными движениями внучки.
-Это пристрастие, Катюша, свойственно новым москвичам. Раньше язык был проще и родней. Духи «Красная Москва», пирожное «Эклер». Помнишь? Катя, убери бумажные салфетки. Льняные на верхней полке.
Девушка послушно достала стопку накрахмаленных салфеток, вазу для фруктов и розетки для изумрудного крыжовенного варенья, которое береглось для особых случаев. Катя знала, что внутри каждой (!) ягодки пряталось ядро ореха. Варенье имело вкус шоколада и было настоящим деликатесом.
Наконец стол был сервирован по самым строгим правилам. Катя полюбовалась его крахмальным совершенством, вспоминая, как не любила в детстве этот белоснежный сервиз, боясь ненароком откусить кусочек тончайшего фарфора. Нетерпеливо сопела над чашкой, толкая исцарапанной лапой под столом мать, пока та изо всех сил поддерживала вежливую беседу.
Поставив в центре стола вазу с нераспустившейся нежной розой, Катя упорхнула в свою комнату и вновь появилась перед бабушкой в маленьком черном платье с открытыми плечами. Короткая нитка жемчуга оттеняла загар матовым, без блеска, сиянием.
Изысканная простота Катиного туалета понравилась бабушке. Она задумчиво смотрела на внучку любящими серьезными глазами.
-Пожалуй, Катюша, в ваших экстравагантных мини есть свой шарм. Это по-своему стильно – быть столь обнаженной, но не выглядеть при этом вульгарной.
Катя наливала чай чашки, накладывала в маленькие розетки прозрачное варенье.
-Твой подарок, бабуля, способен облагородить любой наряд. – Девушка слегка коснулась жемчуга и поцеловала кончики пальчиков.
Екатерина Александровна грустно улыбнулась:
-Девочка моя, выглядеть вульгарно можно и в бриллиантах, особенно если их много.
Катя сделала наивные глаза:
-Значит, я не вульгарна и обладаю шармом?
Екатерина Александровна поставила чашку.
-Катя, у тебя на лбу печать интеллекта, быть вульгарной ты сама себе не позволишь. А чувство стиля, как музыкальный слух. Оно или есть, или его нет.
Облизывая розовым язычком серебряную ложечку, Катя невинно проворковала:
-Не вульгарна. Умна. А мое безупречное чувство стиля – наследственный подарок от тебя, видимо?
Екатерина Александровна негромко рассмеялась:
-Уж не знаю, чего тут больше – самолюбования или банальной лести.
Аккуратно уложенные седые пряди слегка оттягивали голову назад, отчего осанка старой женщины оставалась горделиво прямой. Открытый лоб, ясные серые глаза и всегда ухоженные руки внушали невольное уважение к ней. Наверное, поэтому Катя безотчетно побаивалась бабушку в детстве.
-Катюша, а что же наше «Предвиденье»? – Хлопотала Екатерина Александровна.- Передай мне, пожалуйста, лопатку для торта.
«Предвидение», однако, оказалось твердокаменным безе с резиновой прослойкой из засушенной кураги. Торт крошился и скрипел на зубах.
-Я отказываюсь понимать, как можно было сотворить такое? – Бабушка виновато смотрела на Катю. – Ведь на этот шедевр затрачены не только продукты, но и какие-то профессиональные усилия кондитеров!
-Эти профессионалы потрудились только над названием.
Бабушка отодвинула блюдце с неаппетитной бесформенной массой.
-Все, Катюша, я не могу больше.
-Нет уж, нет уж. – Катя вернула блюдце на место. – Я же сгрызла один кусок.
-У тебя зубки крепче.
-Ну прошу тебя,! Ради названия!
-Зато у нас есть законный повод налечь на варенье!
-О! Бабуля, я никогда не наедалась им досыта! Даже если мне удавалось стащить банку из буфета.
-А помнишь, как ты повыковыривала все орехи из ягод?
-В научных целях! Я никак не могла понять, что внутри!
-Но я до сих пор не знаю, как ты потом умудрилась насовать семечек вместо орехов?
-Элементарно. Я наняла Сашку. – Катя показала в пол. – За два мороженых. Я грызла, а он засовывал кофейной ложечкой.
-Это не в тот ли раз, когда у вас разболелись животы?
-Ну да. Мы дристали два дня.
Их смех уносился в открытое окно и кружился в тополином пухе.
-Короче, бабуля, за тобой – «Наполеон». А этот деликатес мы заставим съесть саму Марину. И где только ты нашла эту нелюдимую дылду?
Екатерина Александровна задумалась, вытирая платочком глаза. Давно она так не смеялась. Она вообще мало смеялась в жизни.
-Катюша, я не обижаюсь на Марину за неразговорчивость. О чем ей говорить со мной, старой развалиной?
Катя прихлопнула ладошкой по столу.
-Не смей так говорить! Ты гораздо моложе этой тупицы!
-Не сердись, моя девочка. Я благодарна Марине за молоко и лекарства. Но право же, ее предшественницы были более общительными.
Идея пускать на квартиру девушек принадлежала Кате. Вместо платы за проживание квартирантка должна была осуществлять хозяйственный минимум: продукты, аптека, прачечная. «Не спорь, бабуля, мне так будет спокойнее». Катя сама развешивала объявления и отбирала кандидаток. Когда же очередная квартирантка заневестилась и благополучно вышла замуж, Екатерина Александровна решила сама проявить инициативу. Так незадолго до приезда Кати в ее квартире появилась Марина. Предложенные ей обязанности она выполняла исправно, но умудрялась при этом обходиться двумя-тремя словами в день. Марина училась где-то заочно, выяснить все не удавалось.
Знакомство Кати с нею было рекордно лаконичным. Невнятно пробурчав что-то в ответ на приглашение к вечернему чаю, Марина ретировалась в свою комнату. «Разговорю, приручу»,-самонадеянно подумала Катя. Но звук захлопнувшейся за Мариной двери показался ей пощечиной.
Вернулась Марина поздно, когда разомлевшая от чая и нежности Екатерина Александровна, утопая в подушках, бережно переворачивала глянцевые страницы подаренного внучкой альбома. Это был ее мир, заменивший ей все.
-Почему-то не хочется читать художественную литературу о Пушкине. Мне не интересен чей-то вымысел. Что это такое-«Пушкин сказал», «Пушкин подумал»? В этом есть что-то фальшивое, как бы убедительно не фантазировал автор. Ты не находишь, Катюша?
Катя сидела на ковре в шелковой пижаме и сонно кивала, соглашаясь. Она всегда соглашалась с бабушкой.
-Он – как вера. Он есть, и я об этом знаю. Документальное что-нибудь с удовольствием перечитаю, а чьи-то придумки меня не цепляют. Кстати, Сашка, - Катя показала в пол,- считал, что это от ревности.
-Катюша, а как же «Мой Пушкин» Цветаевой? Ты была готова цитировать с любого места.
-Бабуля! – Катя села на кровать, и русалки на ее пижаме томно зашевелились в свете ночной лампы.- «Мой Пушкин» не о Пушкине вовсе, а о ней. Там – все ее одиночество. И детское, и всякое.
-Ты хочешь сказать, что на Цветаеву твоя ревность не распространяется?
Они одновременно рассмеялись.

Катя открыла глаза. Квартиру заполняла темнота.
Почему она проснулась?
Где-то в темноте таилась опасность. Катя задержала дыхание. Черное окно было безмолвным. За ним все также шептались тополя, но мрачная тишина комнат дышала злобой, враждебными шорохами.
Внезапный озноб сменился удушьем. От безотчетного страха мысли путались, в висках стучало: «Мама, я хочу к тебе!»
Понемногу непонятная тревога рассеялась. Засыпая, Катя еще долго прислушивалась к шуму тополей, и впервые их шелест показался ей зловещим. В тяжелом забытьи она видела, как ветки старых деревьев с ужасающим скрежетом заполняют комнату, приближаясь к ней.

Солнечным утром Катя открыла окно, впустив в квартиру прохладную свежесть. Тополя дружелюбно покачивали царственными кронами. День начинался ясно и радостно, в нем не было места недобрым мыслям.
Но пережитое потрясение было настолько велико, что Катя еще долго прислушивалась к себе. Стоя перед зеркалом, девушка сосредоточенно вглядывалась в себя. Сентиментальные бредни о бессоннице на новом месте она в расчет не брала. Катя была эмоциональной, но никак не слабонервной. Почему она проснулась?
И вдруг застыла с феном в руке. Она отчетливо вспомнила ощущение опасности. Она вспомнила, что физически почувствовала дыхание смертельной ненависти, поэтому и проснулась.
Струйка теплого воздуха долго ласкала побледневшие щеки.

Кровь перестала сочиться повсюду. Можно было менять красную обивку стен и постельное белье. Нормальный сон делал его почти счастливым. Все было оправдано, женщина все-таки открыла глаза в последний момент. Сравнение было оскорбительным для той, которую он искал всю жизнь, но живая кровь женщины смыла его кошмары, как когда-то в детстве родниковая вода смывала кровь с рук, если деду в коптильню приносили визжащих поросят.
Сейчас, потягивая вино на веранде, он спрашивал себя – а была ли девушка? Золотые волны у висков и удлиненные черные глаза, неземная грация и неземная сила – могла ли природа быть столь щедрой к одному из своих созданий? Если это сомнение превращало ночь в злобную птицу, выклевывающие мозги, мужчина вспоминал о своей спине. Когда-то он заставил Чеха сделать с его спины несколько цветных снимков и часто рассматривал их, восстанавливая в ожоговом орнаменте давние события. Было. Проклятая ведьма, ты была у меня в руках.
Снимая красные шторы, верный слуга бросал беспокойные взгляды на веранду. Три женщины за один апрель. Болезнь прогрессирует, сегодняшнее спокойствие неверно и опасно. Его сменит запойная тоска и новые поиски жертв. Рецидивов не было семь лет, как умолить его вернуться во французскую клинику?
-Что ты буравишь мне спину? Никак не определишься с диагнозом?
Чех появился перед хозяином и тихо опустился на колени.
-Никто не узнает.
Ударом ноги его отбросило в дальний угол веранды. Он облизал кровь с разбитой губы и подполз к шезлонгу.
-Никто не узнает.
-Тебе-то что с того? Лижешь мне ноги всю жизнь.
-У каждого свой кошмар. Меня до сих пор давит тот танк, из-под которого вы меня вытащили.
Мужчина расхохотался. Неуложенные после гидромассажной ванны волосы закрыли толстое лицо.
-Зато мою жену не задавить никаким танком.
Ему была невыносима мысль о совокуплении с женщиной, но приходилось терпеть подле себя толстую бабу с овечьими кудряшками.
Чех все еще смотрел с мольбой и укором.
-Авиасалон не потребует вашего постоянного присутствия.
Наступила напряженная пауза, в течение которой мужчины долго смотрели в глаза друг другу.
-Не раньше, чем в Таджикистан придет литерный из Польши.
-Но это буде в конце июня! – Чех умоляюще сложил руки.
-Пошел вон!
Бригада отделочников свою работу выполнила бесшумно и быстро. Но под утро по белым стенам и новым гардинам вновь хлынула кровь. Он долго звал на помощь, проклиная ту стерву с черной лентой, которая несмотря на свою стильность была непростительно старой – ей стукнуло по меньшей мере двадцать пять. Прибежавший Чех долго не мог попасть иглой в вену – он не спал уже много ночей.
Утром, измученный кошмарами, мужчина поднял трубку телефона с гербом на диске. Чех помог надеть ему генеральский мундир и занялся подготовкой документов.
Перед отлетом во Францию пришлось нанести визит женщине, которую генерал ненавидел, как помойную крысу, которыми кишела коптильня деда.
Остановив лимузин у каштановой аллеи, он грузно направился к белокаменному особняку. Сейчас, в мае, когда пора цветения еще не вошла в силу, дом казался лысой скалой. «Чтоб ты сдохла, дизайнерша хренова».
Мария вышла к нему в белом прозрачном пеньюаре, и он вновь заскрипел зубами при виде ее развитых форм. От женщины несло перегаром, но мысль ее была четкой. Итогом краткой беседы стало резюме генерала:
-Срочно закончить консервацию базы. К концу июня все должно быть завершено.
 Мария потянулась за сигаретами.
Прощаясь, они обменялись брезгливыми взглядами.
«Ты получишь, что заслуживаешь, пьяная тварь».
«Ты надеешься избавиться от меня, слизняк?»

Жанна наблюдала за последовательной сменой актерских масок на лицах официантов, обслуживающих поминки. Или сороковины? Она не знала этой мрачной терминологии. Выражение деловитой сосредоточенности на лицах обслуживающего персонала плавно переходило в торжественную скорбь у поминального стола. Жанна не понимала, как ее может занимать это. Что она вообще делает здесь?
Генерал Беркутов так и не дождался в холле вечно опаздывающую супругу, которая наверняка пытается придать своему безнадежно круглому лицу толику привлекательности. Он поднялся в банкетный зал один. Коснувшись дрожащей руки Жанны остывшими губами, он обдал ее холодом плоских глаз. Генерал, как всегда, игнорировал мясные блюда и высокомерно обделял окружающих своим присутствием. Мерный рокот за столом обтекал его стороной.
-Покойница много грешила, пусть земля ей будет пухом…
-Жанна потрафила вкусам матери, икорочка отборная…
Шепот переходил в шипение, «Реквием» Моцарта не заглушал его.
Дрожащей рукой Жанна поправила черную вуаль, закрывающую глаза. Можно ли спрятать ненависть за тонкой тканью?
-А что же Игорь?
-Дела делами, но сейчас он должен быть здесь...
-И как только Жанна справилась со всем одна…
-Согласитесь, господа, она вовсе не одна…
Затуманенные дорогим коньяком взгляды заскользили в сторону Андрея, и Жанна испуганно посмотрела на него. Лицо Андрея оставалось доброжелательным, но в глазах колыхнулось черное недоброе пламя. Он сжал ее пальцы, и сквозь кружево перчатки Жанна почувствовала тепло его руки. Она бросила из-под вуали взгляд на приглашенных, которые с удовольствием поглощали мясные и рыбные деликатесы. Возможно, кто-то среди этих красных жующих рож. Жанна почувствовала поднимающуюся из желудка волну дурноты. Возможно, кто-то совсем рядом знает о ее мальчике. «Игорь, где ты?» Жанна судорожно сделала глоток коньяка.
-Жанна, милая, прими еще раз мои соболезнования!
Полная дама, увешенная бриллиантами, быстро шла к Жанне с протянутыми для объятия руками. В глазах – глубокое сочувствие, а около глаз – злорадное любопытство. Вот и тебе досталось, принцесса. Учеба в Америке, отдых на Канарах? Каникулы в Англии, наряды из Парижа? Получи же свое – вторые похороны за год. Престарелого отца из Чечни привезли с почетом, а пьяную мать в пруду выловили.
-Елена Сергеевна, вы всегда были добры ко мне.
Голос Жанны звучал на удивление спокойно, но вуаль надо было опустить ниже.
-Как ты себя чувствуешь, девочка? Не пора ли вернуться Игорю? – Вопросы сыпались градом.
Боковым зрением бывшая подруга Марии давно увидела вставшего ей навстречу супруга, но продолжала щебетать, продлевая паузу, заполненную его вынужденным вниманием.
-Игорь отсутствует по делам наследства,- навязшее на зубах объяснение сейчас прозвучало особенно фальшиво.
«Что-то здесь не так»,-в который раз подумала Елена Сергеевна, глядя на огромный портрет Марии, обрамленный черным шелком. Красивая моложавая женщина ослепительно улыбалась, кокетливо наклонив голову. «Допрыгалась ты, подружка,- мысленно сказала ей Елена Сергеевна и невольно усмехнулась, вспомнив свои завистливые переживания по поводу тонкой талии покойной. – Далеко заплыла? Ты всегда заплывала далеко».
Жанна терпеливо выслушала кудахтанье материной приятельницы и жестом пригласила ее к столу. Беркутов, однако, не сдвинулся с места, словно забыв о существовании жены. Он замер у стола, остановив взгляд на Андрее, который отдавал распоряжения официанту в замысловатой униформе. Андрей говорил, обернувшись назад, и его светлые волосы падали ему на плечи. В холодных, словно затянутых подвальным мраком, глазах генерала тускло заструился неясный свет, и Жанна впервые увидела в них живое движение, столь несвойственное этому мрачному человеку.
Но Елене Сергеевна требовала внимания, и когда генерал медленно опустился на свое место, его лицо исчезло за огромными букетами белых калл. Запив рассыпчатую кутью изрядной порцией коньяка, его жена присоединилась к шелесту сплетен и слухов, не забыв при этом нацепить на круглое лицо маску скорби.
У кого-то из гостей вкрадчиво затренькал телефон, и лицо Жанны мгновенно помертвело. До условленного звонка еще несколько часов, она должна вести себя сдержанно.
Андрей мягко перехватил руку Жанны, вновь потянувшуюся за коньяком.
-Держись, скоро это представление кончится.
Она смотрела на него невидящими глазами. Блеск хрусталя и серебро канделябров отражались в темно-синей пустоте, как в матовом стекле. Андрей ужаснулся: «Она выглядит, как безумная».
-Держись,- повторил он. – Скоро все кончится, и я отвезу тебя домой.
Вызывающе большие каллы, любимые цветы покойной, бесстрастные и бездушные, высокомерно парили над консольным столиком, задрапированным черным шелком. Неестественно упругие листья закрывали часть красивого лица женщины, улыбающейся с портрета. Вот также круглые листья белых лилий, распластанных над черной водой, тихо сомкнулись над ней.
Жанна старалась не смотреть в ту сторону. Ей казалось, что женщина с портрета протянет к ней руку сквозь эти каллы и хрипло скажет: «Я твоя мать».

Чех медлил, заканчивая укладку волос. Из зеркала напротив нетерпеливо смотрел хозяин. Похудевшее загорелое лицо приобрело былые очертания. Здоров, как бык. Как в ту ночь в Праге, когда они неистово любили друг друга, хотя генерал (в то время – майор танковой дивизии) был болен уже тогда. Его откровения о светловолосой ведьме были высшим доверием. Чех много отдал бы за то, чтобы не прозвучали те легкомысленные слова: «Ты хотел видеть ее смерть? Прибей похожую и успокойся».
Чувствуя, что руки Чеха двигаются медленнее, генерал поднялся.
-Ты забываешься.
Он прошел на веранду. В июне сад буйствовал и кудрявился, зарастая густой травой, в которой прятались большие круглые пни, обложенные мхом и камешками. Узкая тропинка огибала несколько развесистых берез, струилась вдоль кустов жасмина к ручейку под тенью лип. Генерал вдыхал горький запах березовой листвы, зная, что Чех где-то рядом. В запасе была целая жизнь без кровавого бреда. Осталось легкое сожаление о холодной глубине черных глаз, в которой для него светилось лишь неумолимое «нет». Ты была красивой, девочка. Тем хуже для тебя.
Задумавшись, генерал не заметил, как подошел Чех. Впрочем, тот всегда двигался бесшумно и незаметно. Генерал оглянулся, чувствуя прилив нежности. Месяц, проведенный в клинике, был тяжелым, и прежде всего потому, что это был месяц без ласк Чеха. Никогда генерал не забывал, кто на самом деле был господином, а кто слугой в их сложных отношениях.
Выражение растерянности в преданных глазах встревожило, но лишь на миг. Уезжая, он обо всем договорился с Марией. Она была редкой мразью, но надежным партнером.
-Что случилось? Ветку от узловой станции уже начали тянуть.
Чех продолжал молчать, боясь огорчить генерала.
-Мой господин, автономная железнодорожная ветвь уже проложена. Но лагерь почему-то не законсервирован…
Генерал отмахнулся. Этого не могло быть. Если только за этот месяц с Марией не случилось чего-нибудь. Чех хотел что-то добавить, но генерал остановил его.
Он думал о том, что больше его не испугают красные ногти Марии.

Андрей давно должен был уйти, но Жанна все цеплялась за него.
-Не уходи…
Он терпеливо объяснял:
-Они не могут не позвонить. Ежедневная информация о мальчике – твое условие, и они приняли его. Пойми, ты должна найти Игоря, и они сразу от тебя отстанут.
Жанна ничего не слышала.
-Не уходи…
Он прикладывал лед к разгоряченному лбу. Он заставил ее принять холодный душ. Ничего не помогало. Жанна была близка к обмороку.
-Не уходи… Они убьют его… Скажи им, что я не знаю, где Игорь…
Андрей был терпелив.
-Если они узнают, что ты проговорилась кому-то, Миша не выживет.
У нее закатились глаза, лицо исказила судорога. Андрей не успел подхватить ее, и Жанна рухнула на ковер, громко стукнувшись головой о мраморный портал камина.
Андрей понес ее в детскую, но, вспомнив, что там повсюду разбросаны Мишины игрушки, повернул в спальню Марии. Он открыл окно, и ночная июньская прохлада ворвалась в комнату с шумом дождя. В Подмосковье дожди пахли не так, как в самой столице. Здесь они несли с собой запах сочной травы. Он увидел, как струи дождя рассекают бурлящую поверхность пруда. В его деревне отношение к дождю было лишено поэзии. Ливень прошел – картошка зацвела. Сено надо успеть накрыть до грозы. В сущности, зачем он так цепляется за Москву, с ее асфальтовым угаром?
Жанна открыла глаза и остановила бессмысленный взгляд на нем. Андрей бросился к ней, боясь очередного припадка. Жанна забилась в его руках. Ему все-таки пришлось сделать ей укол. Она затихла на полуслове. Рука, судорожно сжимавшая голубую шелковую простыню, расслабленно откинулась.
Андрей побродил по дому в поисках спиртного и вернулся в спальню с бутылкой бренди. Сидя в кресле у открытого окна, долго смотрел на Жанну.
Почему она выбрала его в поверенные?
Он сделал глоток, насмешливо-беззлобно оглядел спальню. Километры натурального шелка. Андрей знал, что шелковая голубизна настенных и напольных абажуров стоила целого состояния. Лампы то вспыхивали одновременно, то плавно перетекали друг в друга. Этакий затянувшийся новогодний аттракцион. Андрея это смешило, он видел в этой блажи детскую слабость, не свойственную железной леди. Она будто бы не наигралась в детстве. Но разглядев в этих шелковых дебрях множество витиеватых букв «М», Андрей ужаснулся ее чудовищному эгоизму.
Романтические фокусы со светильниками оставляли незабываемые впечатления у очередного любовника. Самым эффектным был номер с пологом, который вдруг опускался голубыми шелковыми волнами, превращая кровать в роскошный шатер.
В свое время Андрей славно покувыркался с Марией в этом шатре. Но своей смертью мадам-банкир многое перечеркнула. Андрей знал, что она планировала законсервировать лагерь под Душанбе, но это никак не входило в его планы. Разумеется, такого понятия, как «его планы» не существовало для нее. Они, «его планы», были маленькой частью ее планов, но теперь все будет по-другому. Что останется ему, если база в горах и впрямь зачахнет? Он должен продолжить военный бизнес, сломив тупое упрямство Игоря. Андрей никак не мог взять в толк – ему-то, ему-то какое дело до лагеря? Он ведь только и умеет шуршать бумажками в офисе.
Жанна еле слышно вздохнула и вновь безжизненно затихла. Может, и правда что-то происходит в сороковой день? Или на том свете у Марии проснулись, наконец, материнские чувства? Во всяком случае, с момента исчезновения мальчика Жанна так не раскисала.
Андрей медленно потягивал бренди, поглядывая на Жанну. Он нисколько не сочувствовал ей. Все в этом семействе внушало ему отвращение. Иметь столько, сколько имели они, и при этом чахнуть от одной депрессии к другой? Они не жили, они купались в своих в обидах и при этом умудрялись яростно ненавидеть друг друга. Мария была единственной личностью среди них, но ее убили. Андрей не хотел знать, кто. Желающих было достаточно. А в несчастный случай на воде он не верил.
Вдруг он понял, что кроме него, Жанне некого было просить о помощи. Да, у нее была своя тусовка, такие же золотые мальчики и девочки без материальных проблем, но и без сердечных привязанностей. В их мире мерилом ценностей был коммерческий успех родителей, поэтому доверительные отношения и задушевные беседы исключались. Близка Жанна была лишь с Игорем и с отцом, безвольным существом, раздавленным напористой красотой и темпераментом властной жены. Отец практически не вылезал из огорода, хотя Мария содержала садовника-дармоеда, узколобого детину с маленькими глазками и мерзкой ухмылкой. Сама Жанна тоже большую часть времени проводила в саду с отцом, покачивая качелики с Мишенькой. Вечная смертная тоска в синих глазах отставного подполковника таяла, когда он склонял седую голову над младенцем. И все-таки ушел на ту странную и страшную войну, удивив своим порывом родной военкомат. Андрей знал, что он не вернется.

Здесь никогда не видели привидений, но над притаившейся за кипарисами виллой клубилась черная энергия его обитателей. Зеленая долина издавна считалась гиблым местом. Во всей округе не было ни кемпингов, ни фермерских хозяйств. Каждый, оказавшийся у крутого спуска к маленькой вилле, затерявшейся на юге Франции, испытывал безотчетный страх.
Вопрос о послелечебной изоляции пациентов доктора Брэгга никогда не поднимался, хотя его больные были, как правило, людьми социально опасными. Спившиеся звезды эстрады и спорта, увядающие кинодивы и плейбои, обанкротившиеся бизнесмены – все они часто становились постоянными клиентами Брэгга. Бесценный научный опыт доктора стал бы не менее ценным материалом для Интерпола. В архивах клиники терялись следы страшных преступлений: серийных убийств, жестоких терактов. Но инкогнито каждого пациента гарантировалось не только условием неразглашения врачебной тайны, но и баснословными гонорарами.
Впервые Чех привез сюда хозяина в семидесятом году, поняв, что страсть к золотоволосой красавице была не просто наваждением. В существование юной ведьмы Чех не верил, но тяжелый недуг медленно поедал молодого мужчину. Кровавые потоки, рисуемые повсюду его воспаленным воображением во время обострения болезни, исчезали только от запаха настоящей крови. Жалость и сострадание переполняли Чеха. В такие дни хозяин обходился несколькими часами сна в неделю, потому что куски мяса, сочащиеся кровью, возникали из темноты, стоило лишь ему закрыть глаза. Рецидивы кровавых кошмаров повторялись каждые семь лет. Болезнь, имея свою странную цикличность, требовала крови и крови.
«Малейший стресс спровоцирует обострение. – Предупреждал Брэгг. - Последнее обострение». Организм пресыщен психотропными препаратами, нездоровая психика истощена постоянным вмешательством. Сквозь респектабельную оболочку, умело создаваемую в клинике, в любую минуту мог прорваться зверь. Поэтому, узнав о смерти Марии, Чех испытал настоящий шок. Он мечтал избавиться от нее давно. И вот ее нет, а Чех впервые в жизни не знает, что делать. Он не мог продолжить польский проект, не разобравшись со странной возней вокруг базы. Действуя решительно, он легко вышел бы на того, кто посмел спутать им карты, но как сказать об этом генералу?

Дождь постепенно стихал.
Андрей подошел к Жанне. Пульс и дыхание были ровными. Она проспит до утра, но пробуждение ее будет страшным. Опытный нарколог, он знал действие этого снотворного. После временного расслабления ее скрутит депрессия. Андрей не хотел присутствовать при этом. Он приедет позже.
Облегчая ей дыхание, он ослабил застежку на платье. Обнаженная грудь свободно затрепетала, и Андрей невольно отвел глаза. Экзотическое сочетание ярких синих глаз и роскошных черных волос Жанны никогда не волновало его. Впрочем, Андрея не волновала женская красота вообще. Женщин он воспринимал лишь как средство достижения своих целей.
Это обреченно понимала стареющая директор медучилища, некогда скроившая направление в мединститут семнадцатилетнему выпускнику, который находился во власти гормональной бури и подростковых амбиций. Это снисходительно поощряла декан его факультета, эмансипированная худосочная особа, препроводившая двадцатичетырехлетнего красавца-интеллектуала в столичную аспирантуру с блестящим дипломом и блестящими рекомендациями. С этим отчаянно боролась его научный руководитель, восторженная истеричка, вскрывшая себе вены после громкой защиты Андрея, так как сам факт защиты означал прекращение отношений с темпераментным аспирантом.
Последующая практика в престижной московской клинике, уверенное продвижение по служебной лестнице – все оплачивалось печалями разбитых сердец. Нет, он не был примитивным альфонсом. Он был умен и амбициозен, и работал, как вол. Его диплом действительно был Красным, а защита – блестящей. Он не гнушался подрабатывать санитаром, дворником, сторожем. Легко соглашался заменить заболевшего коллегу. Авторитет влиятельных женщин был канатом, по которому он взбирался вверх в этой душной и продажной Москве.
С Марией все сложилось иначе. Ее протяжное «о-о-о…» при первой встрече определило характер их отношений. Она ходила вокруг него, трогая руками, как понравившуюся вещь. Он скромно прикрыл пушистыми ресницами черные глаза, и она спросила: «Бэби, объясни, зачем мужику такая внешность?» Андрей легко подхватил Марию на руки. «Леди позволит объяснить, зачем мужику такая внешность?»
С нею они были на равных. Андрею были нужны ее деньги, Марии – оборудование его лаборатории для обработки опийного мака, который ей поставляли из Ливии и Турции вместе с продукцией тамошних маленьких промышленных предприятий.
В аскетичный российский рынок конца восьмидесятых, как в черную дыру, проваливались контейнеры с пластмассовым изобилием в виде полочек, баночек и щеток всех мастей и размеров. За этим невинным фасадом множилось благостояние частнопрактикующего врача-нарколога Кудрявцева Андрея Александровича, выходца из многодетной крестьянской семьи, вскормленного дальневосточной тайгой и оказавшегося в Москве на крыльях тщеславия.
Интерес к полному объему импортных поставок Марии возник у Андрея, когда он освоился с мыслью, что ее деньги – это надежная крыша. Вместе с интересом пришла и заскребла под ложечкой старая, как мир, зависть. Шлюха. Аферистка. Невозможно представить ее легальный доход. О фондовом капитале ее банка ходили легенды. Только на рекламную раскрутку по ящику сколько уходит.
Вслед за завистью явилась такая же древняя, на уровне зарождения инстинктов, жадность. Стерва. Могла бы платить больше за его манипуляции с упаковочными коробками из-под хозяйственно-бытовой дребедени. Но в том-то и дело, что Мария могла не платить ему вообще. Она легко обошлась бы без его лаборатории.

Оставив открытую бутылку на столике так, чтобы Жанна сразу же увидела ее утром, Андрей вышел из спальни.
Изящная шляпка с вуалью скорбным пятном выделялась на светлом ковре гостиной. Андрей тупо уставился на нее. Какая скорбь? Он зло пнул шляпку, и она далеко упорхнула черной печальной бабочкой.
Андрей спустился на первый этаж, сменил код электрического замка входной двери и вышел, наконец, в прохладу ночи. Минуя огромные вазоны с экзотической растительностью по краям широких мраморных ступеней, Андрей медленно обошел бассейн. Обычно ярко освещенный, наполненный разноцветными брызгами, бассейн был пуст, как пересохшее горло. Глядя в угрюмую пустоту, Андрей задумчиво вертел в руках сигарету.
Несчастный случай? Кому вы рассказываете!
То, что ее нашли среди лилий голой с «содержанием алкоголя в крови», никого не удивило. Она любила острые ощущения. Она любила плавать по ночам одна. А вдвоем они частенько заплывали на маленький, заросший ивняком островок посреди большого пруда. Днем на острове часто пропадала с книжкой Жанна, иногда до самого возвращения Игоря из офиса. Но ночью круглый клочок суши принадлежал только им. Секс вносил приятное разнообразие в их совместный бизнес. Так вот Андрей знал, как никто другой, что сама в заросли лилий Мария попасть никак не могла. Он хорошо помнил- железная леди, не знающая, что такое страх и стыд, патологически боялась водорослей. Играя роль влюбленного молодого человека, как-то на пляже он набросил ей на шею самодельные бусы из лилий и кувшинок. Реакция Марии шокировала его. Казалось, она срывала с себя скользкие стебли вместе с кожей, в углах посеревших губ выступила пена. Он метался вокруг нее, а она нервно жестикулировала онемевшими пальцами, пытаясь что-то объяснить ему осипшим голосом.
Вероятно, за этим стояло какое-то пережитое потрясение, но кто, кроме него, знал об этом? Разумеется, кто-то очень близкий. Мария скрывала свою единственную слабость, как скрывают позорную болезнь. Ему же она просто сказала тогда, отлежавшись на песке и выхлебав разом полбутылки коньяка: «Бэби, если ты позволишь себе какой-либо комментарий на эту тему – убью». И укусила за нос. Больно, до крови. Так что не надо здесь. Если бы в ванной захлебнулась по пьянке, это было бы более правдоподобно.
Андрей поднял усталый взгляд в безжизненное небо. Оно висело мокрой тряпкой над этим оплотом комфорта и респектабельности.
Какое безмерное одиночество.
Зачем он рвет себе и матери сердце, не появляясь дома годами?
И вдруг напрягся, почувствовав спиной чей-то взгляд. Интуиция потомственного охотника не могла подвести его – за домом кто-то следил. Андрей нарочито медленно закурил и спокойно направился к своему родному шестисотому и беспрепятственно направился в сторону Москвы, оставив позади себя в темноте невидимого соглядатая.
Отлаженная, подогнанная по образу и подобию хозяина, машина плавно катилась по Рублевскому шоссе. В заднее сиденье кожаного салона был вмонтирован холодильник-бар, всегда наполненный колой и пивом, но Андрей не мог останавливаться. Он спешил. Предстоящая встреча на ночной трассе должна пройти по нотам.
Сомнение, возникшее в «Веге», когда он взглянул в безумные глаза Жанны, саднило в мозгу. Последующий нервный срыв укрепил это жестокое сомнение, сводящее на нет все его усилия по возвращению мальчика.
Сегодня он впервые задумался о том, что Жанна действительно не знает, как найти Игоря.

Кулачили добрую треть села.
До самого тридцать третьего здесь в чести был фамильный промысел. Долгими годами местный мельник или сапожник оттачивали свое мастерство. Жили безбедно, помогая друг другу. Добрая рязанская земля, ухоженная и удобренная, не давала голодать. Васильевка выделялась среди ветхих деревень не только веселыми палисадниками, но и особым трудолюбием, нетерпением к политиканству и лени.
Непорядок.
Чуждую советскому строю идеологию частника надо было искоренять. Кулачили жестоко, отбирая последнее, выбивая стекла, поджигая амбары.
Опер в кожанке бодро руководил прогрессивным процессом, но заметно занервничал, когда дошла очередь до его отца, Ивана Беркутова, содержащего знаменитую на всю округу коптильню. Бойким петушком взлетел он на родимое крыльцо. Спокойное лицо отца охладило идеологический пыл, но сын успел шепнуть: «Не губи, батя. Мы строим новую жизнь». Отец тихо ответил, подергивая седыми бровями: «А в новой жизни вы чего жрать будете? В старой ты, сынок, за один присест съедал ошмонделок колбасы! Чем она, окаянная, вам замешалася?!»
Раскулачили. Поделили бедность на всех. Земля впитала и слезы, и кровь. Заботливо приняла в себя погибших – политически подкованных и идеологически безграмотных. Выжившие в ссылках сползались к своим разоренным гнездам и, сначала исподтишка, а после войны – в открытую, брались за свое. Прорастить в человеке новую идею, даже самую передовую, оказалось сложнее, чем вытравить ремесленную жилку. В Васильевке вновь неуверенно завертелась мельница, осторожно застучал молоточек сапожника, и забытый пряный запах свинины поплыл над голодным краем.
Все стало на свои места окончательно, когда к восстановленной коптильне в лихом сорок восьмом подкатила «Победа» с государственными номерами. Сын, о крутой и звездной карьере которого Иван Беркутов знал понаслышке, привез в Васильевку семилетнего мальчика. «Воспитай, батя, как получится, а я помогу, чем смогу».Сгорбленный и сморщенный к этому времени, Иван взглянул на сына из-под белых бровей: «Форсу поубавилось. Небось, и тебя прикусила твоя новая жизнь?» Сын, грозный военачальник, над которым действительно сгустились тучи, взмолился: «Пожалей мальчишку, батя! Худо мне сейчас». Иван взревел: «А ты пожалел мать, когда кулачил?! Если б не ты, стервец, не померла бы в чужбине!» Но услышав, что внука назвали Иваном, смягчился.

Сад пенился нежной июньской зеленью, не оскверненной ни знойной пылью, ни ультрафиолетом. В Подмосковье сады долго хранят первозданную нежность весны.
Стоя на террасе второго этажа Жанна впитывала в себя живительную утреннюю свежесть. Она и не подозревала, что самым трогательным фрагментом в панораме раннего утра была ее тонкая фигурка над садом со струящимися по обнаженным плечам волосами.
Это было ее время – первая сигарета на террасе до того, как начнет верещать телефон, скрипеть факс, до того, как мать станет носиться по дому, резким голосом отдавая приказы секретарю. Когда ее «Волга» исчезла за поворотом, в доме начиналась своя жизнь.
Начинал бесполезную возню в саду отец, пряча ото всех синий, подернутый туманом тоски взгляд. Внизу в столовой бодро кружилась кофемолка, дружелюбно жужжал тостер. За завтраком Игорь всех смешил, передразнивая Мишеньку: «Исе цяй». Он уезжал, всегда обещая одно и тоже – звонить чаще. Но всегда звонил раз в день, после обеда. Подробно расспрашивал, что она ела, что пила, что нового показывали по телевизору. Жанна знала – он заговаривает ее простыми словами, как заговорами, не давая разрастаться старым болячкам в душе. Он держал ее на плаву этими расспросами. Жанна ждала его дневного звонка, не выпуская трубку из рук уже после одиннадцати. Едва ли Игорь догадывался, что на самом деле это ему Жанна давала шанс быть взрослым и заботливым.
Зорко следя за изменениями в их отношениях с матерью после Америки, Жанна боялась всего – его веселости и грусти, его внезапной замкнутости и такого же неожиданного оживления. И что же? Мать мертва, а его рядом нет.
В это одинаково не верилось – Марии нет, и Игоря нет.
Она не могла нормально существовать, если его долго не было в поле ее взгляда. Игорь знал об этом. Он не мог ее бросить в те дни. Не мог исчезнуть вот так внезапно, ничего не объяснив, не оставив записки. Что-то произошло через две недели после похорон, когда она вошла к нему и увидела – случилось непоправимое. Несколько дней он вздрагивал и просил не звать его к телефону. А потом пропал. Жанна сидела в саду до тех пор, пока Мишенька не уснул у нее на руках, а глаза перестали различать кроны деревьев. Каштановая аллея дышала холодом, как подземный тоннель. Жанна с детства боялась темноты, но в ту майскую ночь стояла у ворот, как у последней черты. Сейчас ей казалось, она знала уже тогда – Игоря она больше не увидит.
Мишеньку украли на следующий день. Она покачивала качелики, поминутно оглядываясь на каштановую аллею, и ушла на несколько минут за соком для него. Да еще поднялась послушать автоответчик. Звонок раздался именно в этот момент, будто кто-то следил за нею.
«Мальчик боится боли, подумайте о нем».
Примчавшийся на ее дикий вопль о помощи Андрей долго не мог ничего понять. Игорь? Кому он нужен, буквоед? Мишенька в заложниках? Найти Игоря? «Так ищи!»-заорал он, кое-как вникнув в ее безумные рыдания. Он заставил ее вспомнить адреса и телефоны его немногочисленных друзей, оставить сообщения для него на всех автоответчиках – в офисе, в городской квартире. Он категорически не советовал обращаться в милицию, боясь реальной расправы над мальчиком. И так же, как она, не понимал, кому и зачем понадобился Игорь, скромный банковский служащий, «консультант по инвестициям». Самым страшным предположением было то, что по нему рикошетом ударила смерть Марии. Дел у той было, как известно полно всяких и всяческих.

Белые гроздья диковинных заморских цветов оплетали широкий карниз террасы, поражая воображение своей наглостью. Робкое майское цветение не шло ни в какое сравнение с напористым совершенством этого чудо-плюща. А сейчас, в июне, терраса была сплошь поглощена огромными бутонами, которые буквально на глазах вытягивались в длинные лохматые кисти.
Жанна всегда чувствовала отвращение к ним. «Вот зараза, ни град, ни мороз нипочем!» Когда же Мишеньку, сорвавшему несколько гроздей, Мария избила так, что мальчик описался в ее руках, Жанна кричала: «Вырублю! Керосином потравлю!» Но элегантный пластиковый контейнер в углу террасы регулярно пополнялся удобрениями для этих растительных монстров. «Я твоя мать. Это я вырублю тебя и твоего ублюдка».
Плющ буйствовал каждый год. Его научились не замечать, как и тот факт, что цветовая гамма террасы доведена до совершенства. Плетеные кресла, столики, вазоны – все было белым.
Сейчас Жанна смотрела на белую продуманную симметрию, привычно не замечая ее. Должен же быть какой-то выход. Не зная ни одной молитвы, не зная, как просить Бога о помощи, она подняла глаза в ласковое утреннее небо. Она почти растворилась в его прозрачной голубизне, когда в ней возникло ощущение смутной истины. Жарко запылали щеки, у висков забилась горячая волна. И едва в воспаленном мозгу вспыхнул неяркий огонек, Жанна повернула взволнованное лицо в сторону пруда.
Глаза отыскали заросший ивняком островок, призрачно парящий вдали над водой. Сразу все встало на свои места. В сложном орнаменте калейдоскопа определилось основное звено. Спасение было там, на маленьком островке, долгие годы безмолвно хранившем столько тайн и слез.

Осмоленные свиные туши висели повсюду. Мальчику все время казалось, что маленькие закрытые глазки вдруг оживут и уставятся на него. Поначалу он смертельно их боялся, но дед был страшнее. «Учись работать, сопляк, если жрать хочешь!» Когда дед первый раз разделывал тушу, маленький Ваня выскользнул из пропахшей гарью коптильни и надолго исчез в лесу. Дед нашел его, спящего в тени лип, отхлестал ремнем и пригрозил повесить на крючок рядом со свиной тушей. Тогда Ваня еще не знал, что самое страшное впереди.
Вечером деду принесли визжащих поросят. Обкомовские не брезговали знаменитой коптильней, когда-то ими же раскулаченного Беркутова. Спеша выполнить большой заказ, дед быстро перерезал горло, а Ваня, дрожа, как в лихорадке, подставлял под теплую струю крови лохань. Кровь выплескивалась на руки, брызгала в лицо.
К десяти годам мальчик знал, как свинью надо колоть, чтобы кровь не сошла, и можно было сделать красную колбасу. Он умело загибал ногу и колол острым шилом по краю копыта, безошибочно попадая в сердце. Дед научил Ваню разделывать тушу, смолить, вскрывать грудную клетку, за которой образовывалось живое и страшное озерцо крови. Дед зачерпывал кровь грязной кружкой и медленно пил ее. Ванины руки холодели, и в правой стороне лба начинало колоть.
Ваня не знал, по чему, по кому тоска теснила худенькую грудь, когда он опускал ручонки в лесной ручеек. Тоска росла вместе с мальчиком. Учеба, книжки, фильм про Чапая в прокуренном клубе – все было за темной неясной завесой. И только в лесу Ваня становился сам собой. Утопая взглядом в высоких кронах лип, он часто плакал и мысленно звал отца.
Отец и в самом деле вскоре приехал за ним. Его взгляд приобрел былую орлиную твердость, походка выровнялась, мундир сиял золотыми погонами.
Шел 1953 год.

Екатерина Александровна подняла руки в белых шелковых перчатках, поправляя шляпу у зеркала. Седые тяжелые пряди пепельными волнами обрамляли лицо и опускались от затылка к шее тугим узлом. Единственным украшением на серебристо-сером платье из тончайшей натуральной шерсти был белоснежный воротничок и маленькие манжеты. Увидев в зеркале Катю, Екатерина Александровна замерла с поднятыми к шляпке руками.
-Что с тобой, Катюша?
-Отпад…-Катя изумленно смотрела на нее. – Бабуля, ты Гурченко в «Карнавальной ночи»! Нет, у тебя талия тоньше!
Екатерина Александровна улыбнулась, опустив глаза.
-Катюша, я так редко бываю в Консерватории, что могу позволить себе любимое платье. И потом, согласись, Концертный зал Чайковского обязывает выглядеть соответственно.
Катя забегала по своей комнате.
-Я сейчас! У меня тоже есть платье с широкой юбкой!
Через мгновение Катя вертелась перед бабушкой, и вокруг ее стройных ног волновалась длинная, но абсолютно прозрачная юбка.
-Бабуля, к этому платью прилагался чехол, но я не взяла его. Все-таки голубой шифон классно драпируется, да? И еще прикинь, какой шарф к нему в нагрузку. Он летит, как шлейф. Или шлейфы не летят?
Катя остановилась.
-Тебе не нравится?
Екатерина Александровна погрозила ей пальчиком и вскоре извлекла из нижней полки старого комода нечто воздушное из тончайшего батиста.
-Катя, нижняя юбка обязательна.
Девушка поморщилась, но согласилась.
-Вообще-то я предпочла бы кружевные панталоны с оборками.
Из соседней комнаты мелькнул взгляд Марины.
-Марина, ты не хочешь послушать концерт симфонической музыки? – Вежливо поинтересовалась Катя.
Ответом ей было молчание за закрытой дверью.
-Правильно. Только тебя там не хватало.
Екатерина Александровна умоляюще сложила руки.
-Катя, я прошу тебя!
-А что? Представляешь, как громко она будет орать «браво»?
-Катя, пожалуйста, будь серьезнее.
-Не боись, бабуля, в нужный момент я сделаю умное лицо.
-Катька, прекрати меня смешить!
-Что за фамильярность, Екатерина Александровна? Вы дурно воспитаны!
Катя болтала без умолку, разглядывая содержимое маленькой театральной сумочки.
-А веер для чего? Мух отгонять?
-Ты замолчишь или нет, несносная девчонка?
-А носовой платок зачем? У тебя же перчатки есть.
Наконец Екатерина Александровна придала нужный изгиб полям шляпы. Элегантная и собранная, она взглянула на Катю с легкой грустью.
-Девочка моя, каждый год перед концертом ты подшучиваешь надо мной. Но из Консерватории, однако, выходишь с просветленным лицом.
Катя свела глаза к переносице и оттопырила маленькие ушки пальцами.
-Не сомневайся, бабуля, так будет и в этот раз.
Екатерина Александровна все-таки рассмеялась.
-Бабуля, последний раз прошу тебя, давай лучше в кабак завалимся.
-Катюша, нам в самом деле пора выходить.
Катя покорно кивнула хорошенькой стриженной головкой.
-Надеюсь, буфет там есть?
Обволакивая плечи, легкий шарф струился за Катей по воздуху, когда она торопливо стучала каблучками по паркету, спеша открыть тяжелую входную дверь перед бабушкой.

Так они и шли тихонечко по улице Горького – одна в сером, другая в голубом, и лица их светились взаимной симпатией и нежностью.
Екатерина Александровна, безупречно элегантная, выглядела трогательно беззащитной, когда поднимала на внучку любящие глаза. Катя бережно поддерживала бабушку под руку и продолжала веселиться, но сердце ее щемило. Изящный манжет, облегающий тонкое запястье, капризный изгиб шляпы над пепельной волной волос – эта удивительная гармония мелочей трогала до слез.
Сохранить очарование женственности на изломе судьбы – сила это или слабость? «Милые русские женщины, ваша сила в вашей слабости…»-отвлеченно думала Катя своей о бабушке, о своей странной матери и немножко о себе. Рядом с бабушкой она всегда чувствовала себя взрослей.

Екатерина Александровна была права. Сильные и чистые звуки Сороковой симфонии Моцарта мгновенно проникали в сердце. Моцарт! Вечно юный и вечно мудрый, вечно влюбленный и вечно отвергнутый Моцарт! Откуда, из каких сердечных тайн, из каких мучительных рассветов эти божественные звуки? Зачарованная, Катя наслаждалась музыкой. Ресницы ее трепетали. Она была похожа на бабочку, готовую вспорхнуть в любой момент, потому что ее место высоко над землей в золотых солнечных волнах.
Когда звучание скрипок достигло апогея, Катя, не в силах в одиночку справиться с волной восторга, повернулась к Екатерине Александровне. Она не знала, что выражение искреннего счастья на ее лице спасло ей жизнь.

Окончание ВВКТУ двадцатидвухлетний офицер-танкист Беркутов Иван отмечал, как всегда, шумно и весело. Стол в «Метрополе» ломился от изысканных яств. Приглашенные офицеры довольно оглядывались на танцующих дам, угощаясь деликатесами. Иван налегал лишь на сложные овощные салаты, изредка опуская позолоченную ложечку в огромную вазу посреди стола, вырезанную изо льда и наполненную черной икрой.
В разгар вечера веселье вдруг стихло, оркестранты смолкли, на всех лестницах и переходах незаметно появились люди в черных костюмах. У центрального входа плавно остановилась черная «Чайка». Иван приветствовал отца стоя, сдержанно поблагодарив за скромный подарок – ключи от маленькой трехкомнатной квартиры в центре Москвы.
Состояние эйфории, в котором Иван долгое время находился после кровавых трудодней дедовой коптильни, незаметно стало нормой существования. Жизнь была праздником, и если темная бесформенная тень колыхалась иногда в воздухе, то совсем ненадолго. Ее всегда можно было развеять самыми изощренными развлечениями. Особенно ему нравилась резкая смена впечатлений – завершить морозный московский день на жарком океанском побережье или продолжить в глубине дальневосточной тайги ужин, вполне пристойно начавшийся в одном из богемных кафе Парижа.

Москва была неисчерпаема. Катю волновало все – бардовский дух Арбата, утонченность художественных салонов, сентиментальность мостков над Яузой. А еще – шелест старых тополей у самых окон и московская «Лакомка», самое вкусное в мире мороженое.
И конечно, долгие разговоры с бабушкой в ее спальне перед сном, на скамье в сквере или за огромным столом в старомодной столовой с громоздкой мебелью.

-Бабуля, новое – это хорошо забытое старое. Вспомни свое серое платье с подплечиками. Сколько раз эти подплечики входили и выходили из моды?
-Они никогда не устареют, потому что делают силуэт благородным. А вот шорты, из которых попка вываливается,- это не только не элегантно, но и бессовестно!

-Екатерина Александровна, что я вижу! Не вы ли говорили, что ваша сигнальная система не включается на любовные романы в ярких обложках?
-Катюша, Даниэла Стил пишет все-таки не про любовь, а о любви. И потом, вспомни, что хороший ликер оттеняет вкус настоящего кофе. Я вот закончу эту «Прекрасную незнакомку» и вернусь к Моэму, как неверная подруга.

-Какой такой вред России принесли декабристы?!
-Пойми, Катя, золото нации – генофонд. Декабристы подкосили золотой русский генофонд на столетие вперед. Благороднейшие фамилии! Они были нужны Росси живыми. А через сто лет – корабль академиков им вослед, и остатки интеллигенции – по лагерям. Что же сейчас удивляться хамству вокруг?

-Бабуля, ты узнаешь об этом первая. Пойми, я вовсе не горжусь своей девственностью. Наоборот, я завидую девчонкам, которые берут от жизни все.
-Так мы договоримся до каких-нибудь твоих комплексов. Секс меньше, чем жизнь. Многое из того, чем живешь ты, им недоступно.

-Бабушка, но ведь это было! «Погоня»-целая жизнь! А «Там вдали за рекой»? А уж в красных дьяволят мы с Сашкой,- Катя показала в пол,- все детство играли. Так что же, ничего этого не было?
-Не было. Красная романтика создана искусственно. Но парадокс в том, что это ты мне должна бы внушать, а не я тебе.

-Посмотри, какой тропический ливень! Представляешь, как радуются наши тополя? Пойдем на балкон полюбуемся стихией.
-Извини, Катюша, не хочу. Дожди напоминают мне слезы одиноких матерей.

Июнь таял незаметно.
Лишь одно обстоятельство слегка омрачало радостное течение дней – Катя так и не смогла сблизиться с Мариной. Квартирантка шаркала по дому кроссовками, запивала кукурузные хлопья кефиром в своей комнате, игнорируя все приглашения к обеду. Уходила и приходила она всегда по-английски, вернее, по-хамски. Нелюдимая и неприветливая, Марина жила своей тихой жизнью.
-Хамка, она и в Африке хамка.
-Катя, я прошу тебя… Может, ей трудно сейчас с людьми по какой-то причине.
Екатерина Александровна и слышать не хотела о замене квартирантки.
-Что ты, Катюша! Разве так поступают с порядочными людьми?
-Это она-то порядочная?
Катя оставила попытки сблизиться с Мариной после того, как окончательно убедилась в бесполезности этой затеи.
Это случилось через несколько дней после концерта. Как-то вечером она продуманно небрежно ввалилась к ней в комнату.
-Маринка, помоги застегнуть лифчик. Вчера в бутике купила. Посмотри, какое тонкое кружево. Тебе, вообще, нравится «Дикая орхидея»?
Катя была уверенна, что эта тема способна заставить трепетать сердце любой девушки. Марина же молча, как всегда, грубыми движениями больно царапала застежкой спину Кати, одновременно подталкивая ее к выходу. Через мгновение Катя в новом очаровательном белье стояла перед закрытой дверью, растерянно теребя розовое кружево, прелестно обрамляющее ее тугую грудь.
-Но для тебя там вряд ли найдется подходящий размер! – Голос ее звенел от обиды и унижения.

Катя поставила вазу с цветами на круглый столик у кровати и на цыпочках вышла из спальни.
Бабушка спала, утопая в подушках. Кисть руки, едва видневшаяся в кружевной оборке длинного рукава сорочки, казалась особенно тонкой. У двери Катя оглянулась, и у нее вновь заныло сердце. «Какая маленькая…»
Во время послеобеденного отдыха бабушки Катя всегда хлопотала на кухне, изобретая что-нибудь «этакое» к полднику. Сегодня в программе были ванильные пирожные. В гости ждали приятельницу Екатерины Александровны такую же одинокую учительницу-пенсионерку.
Взбивая воздушное тесто, Катя напевала:
-Запах ванили и сахарной пудры
Ночь напролет все сводил нас с ума…
Ваниль была припрятана в недрах кухонных шкафов. Катя вздохнула и полезла на стул, потом на стол. Она пытливо вглядывалась в глубинные залежи корицы и шафрана. Аккуратно подписанные баночки стояли стройными рядами, но ванили не было видно. Вытянув шею, Катя терпеливо продолжала поиски.
В старых московских квартирах каким-то гением от архитектуры предусматривались маленькие, почти под потолком, окошки между кухней и ванной комнатой. Когда пытливый Катин взгляд случайно упал в такое окошко, она мгновенно забыла, почему стоит на столе, кто она такая и что ей вообще надо в этой жизни.
На вешалке для полотенец висели волосы Марины.
Испуг пришел все-таки позже. Вначале было безмерное удивление. Что это? Как это может быть? И уже чувствуя ледяной комок страха перед необъяснимым, она обвела взглядом всю ванную.
Запотевшее от пара зеркало. Лицо Марины с закрытыми глазами, подставленное под сильный напор душа. Тугие струи воды, стекающие по обнаженному телу. Обнаженное тело, сливающееся с белизной кафеля. Среди неясных контуров, размытых паром, четко очерченный, ужасающе реальный мужской половой орган в обрамлении черных волос.
Катя спрыгнула на пол. В руке был пакетик с ванилью. Что теперь с ним делать? Она растерянно оглянулась. Чистая, уютная кухня. Светлые занавески колышутся у приоткрытого окна. Почему у нее руки в муке?
Катя увидела формочки для пирожных на рабочем столе и активно принялась за дело. Она отстраненно наблюдала, как мелькают над столом ее руки, как формочки быстро наполняются аппетитной массой и исчезают в разогретой духовке.
Вскоре вокруг распространился любимый с детства аромат ванили, а Катя ожесточенно чистила посуду. Понемногу ее движения стали менее лихорадочными, но ледяной комок страха не таял. Он лишь переместился в область мозга, начисто заморозив аналитические способности.
Что это?
Марина – мужчина?
В квартире жил мужчина?
Услышав за спиной шаркающие шаги, Катя оцепенела. Она хотела закричать, позвать на помощь. Она сжалась у мойки, вцепившись побелевшими пальцами в край стола. Но Марина молча взяла из холодильника кефир и ушла. Катя с ужасом смотрела ей вслед.
Марина…
Широкий спортивный костюм, прямые пряди до плеч и взбитая бесформенная челка, почти закрывающая брови.

Мальчишка танкист погиб при проведении метаний Ф-1 из люка танка. Взрыв произошел внутри боевой машины. Когда из танка извлекали окровавленные останки парня, стал накрапывать дождь. Иван в оцепенении смотрел на кровавые подтеки, размываемые водой, и тупо повторял про себя: «Есть процент на потери… Есть процент на потери…» Невыносимая колющая боль в правой стороне лба налетела внезапно, и он вдруг увидел, что дождевые струи заливают все вокруг красным потоком.
…Белый потолок больничной палаты поднимался все выше, пока, наконец, не занял свое место на положенной ему трехметровой высоте. Именно тогда до него стали доноситься обрывки фраз о «нервном срыве», который скоро пройдет. Но еще не совсем придя в себя, Иван понимал, что это не пройдет никогда. В свои двадцать пять он понимал, что ему не удалось сорваться с крюка, на котором висели свиные туши.
Приятеля отца, проходившего курс кардиотерапии в этой элитной клинике, навещала юная дочь. Прогуливаясь с отцом среди цветочных газонов больничного двора, девушка рассказывала что-то забавное. Иван невольно прислушивался к ее мелодичному голосу.
Его сверстники были лишены многого из того, что имел он – дорогих вещей, машин. Но сам он был лишен гораздо большего – школьных проказ, девчоночьих записок, первых смешных поцелуев в темноте парка. Во-первых, он боялся темноты, а во-вторых, в то время, как его одногодки распивали первый портвейн в уютном подъезде, он потягивал коньяк в дорогом ресторане. А девушки… Всякий раз, когда он видел симпатичную девушку, темная бесформенная тень нависала в воздухе, блокируя сердечные перепады. Из всех эмоций Иван знал лишь необъяснимую тоску и буйную радость шального веселья.
Девушка приходила каждый день. Однажды, устав лежать, Иван подошел к окну, прислушиваясь к нежному девичьему голосу.
Золотистый поток мягкой волной опускался до талии. Она что-то увлеченно рассказывала отцу, покачивая головой, и солнце отражалось от светлых прядей. Иван почувствовал, как у него холодеют руки, и колики опять наплывают на правую бровь. Он почти плакал, умоляя взглядом повернуться к нему. Что-то почувствовав, девушка посмотрела через плечо. Затем медленно, мучительно медленно подняла к Ивану черные глаза.

Пирожные удались на славу.
-Катюша, поухаживай за Ольгой Ивановной.
Катя развернула пушкинский альбом.
-Не бывает худа без добра. Согласитесь, Ольга Ивановна, в этой фантасмагории, - Катя неопределенно махнула рукой в сторону окна,- есть свои положительные моменты. Например, полиграфическая активность. Взгляните, какие чудные репродукции.
Ольга Ивановна вздохнула, переворачивая страницу альбома.
-Ах, Катюша, книжный дефицит снят, это верно. И дефицит пресловутой колбасы снят. Но в воздухе носится дефицит справедливости. Мимо меня сегодня проехал мой бывший ученик, хронический двоечник. Помахал ручищей в кольцах.
Екатерина Александровна несогласно покачала головой, расправляя белоснежную, накрахмаленную до хруста салфетку.
-Ольга Ивановна, богатые и бедные были всегда. Такова диалектика жизни.
-Не слушайте ее, Ольга Ивановна. – Катя пододвинула к ней изящное блюдо с пирожными. – У меня неформальная бабка. Она вообще считает, что деньги облагораживают человека.
-Внученька, а разве это не так? – Екатерина Александровна возмущенно подняла к лицу красивые ухоженные руки с безупречным палевым маникюром. – Разве свобода от бытовых неудобств не дает свободу желаний, свободу духа?
-Ага,- Катя провела серебряной ложечкой по губам,- конечно, эти дяди с пудовыми цепями свободны от суетности быта.
-Я говорю о высоких желаниях. Мой, кстати, бывший ученик, мается с выставкой картин – не может оплатить аренду павильона.
-Девочки, не ссорьтесь. – Ольга Ивановна смотрела на них смеющимися глазами. Ей нравились эти вечера у школьной подруги, когда они наслаждались общением, невольно продолжая вечную женскую игру в барышень.- Мы не сможем ни изменить этот мир, ни понять его. Давайте-ка лучше есть Катюшины пирожные.
Молочный ликер таял в красивой бутылке. Катя опять принесла из кухни фруктов и сварила еще кофе.
За окнами угасал московский день. С наступлением сумерек исполинские тополя будто бы приблизились, потемнев и став еще больше.

Такой усталости Катя не испытывала никогда. Закутавшись после душа в теплый халат, она зашла пожелать бабушке спокойной ночи, едва сохраняя на лице выражение спокойствия. Наконец заперлась в своей комнате и без сил опустилась в глубокое кресло. Поджав ноги, укрылась теплым пледом, закрыла глаза.
За этот вечер Катя проделала титаническую работу. Она читала стихи, пела дуэтом с Ольгой Ивановной «Утро туманное» под аккомпанемент бабушки. Словом, мужественно старалась не выдать своего смятения.
Любимый плед не грел. Древний, не истребленный прагматичной поступью эволюции страх перед злодеем терзал душу. Рядом жил скрывающийся от кого-то мужчина. Не обаятельный белозубый грабитель банков, а реальный мужик со своей темной тайной.
Этот страх был слегка разбавлен жгучим любопытством и слабой надеждой на то, что пока этот некто не опасен. Не опасен, пока не уверен, что его инкогнито не раскрыто.
Ночной ветерок прошелестел в густой листве тополей и сразу стих.
Катя посмотрела в пол, будто хотела увидеть Сашку немедленно. В милицию или куда там еще положено – только после разговора с ним. Катя зябко поежилась. А его она имеет права впутывать? Пожалуй, сначала надо самой осмотреться.
Надо же – «Марина». Для человека, которому по какой-то причине нужно было лечь на дно, идеально подходил образ Марины. Она была узнаваема в тысячах москвичек, загнанных в коммуналки, зябнущих на загаженных остановках. Она была такой, как все. То есть, никакой.
Ну что ж, придется принять эти условия игры.
Катя почувствовала холодок в спине, как в бассейне перед прыжком с вышки. «Слушай сюда, «Марина», - сказала она в стену, - если твой маскарад повредит бабушке, ты об этом пожалеешь».

О, как он ее ненавидел.
Когда когтистая лапа стала сжиматься вокруг его горла и единственным выходом из бредового кошмара тех дней казалась пуля или петля, он вдруг заметил из окна машины аккуратненькую старушку в светлом костюме с кипой каких-то бумаг. Из ее руки упал и закружился один листочек, порывом ветра впечатанный в боковое стекло. Он протянул руку, чтобы смахнуть бумажку. «Сдается квартира…»
Он понаблюдал. Старушка безродная и безропотная. Словом, это была идеальная берлога на какое-то время, пока таежный выскочка не поймет, что влез в чужую игру. Настолько опасную, что его шантаж обесценил и его жизнь тоже. Соперничать с Беркутом было чистым безумием, рано или поздно он должен это понять и отступиться с угрозами позорного разоблачения. «Жанна не должна узнать…» Не должна. Поэтому он сбежал, надеясь, что бывший «друг семьи» либо одумается, либо погибнет от собственной прыти.
Тишины!
Она была здесь, тишина. Но в памяти не утихал шорох камышей, примятых уплывающей в ночь лодкой. Он остался на берегу в темноте, оглохнув от этого тихого шороха, и никаких других звуков для него не существовало с тех пор. Разве что, стук земли о крышку ее гроба.
Тишины и покоя.
Того и другого было достаточно здесь, но вдруг примчалась девчонка. Застучала каблуками, зазвенела на всю квартиру: «Марина, подойди, Марина посмотри!»
О, как он ее ненавидел…
Она спутала все планы. Какое-то время его выручала хмурая маска деревенщины. Но ее бесцеремонное вторжение к нему в одном белье было откровенной провокацией. Вычислила, мерзавка. У него не было выбора. Розовые трусики, соблазнительно повторяющие округлые линии бедер, и изысканная утонченность кружева у нежной девичьей груди стали ее смертным приговором. У него не было права на сомнение, на малейшее «если». Одиночный выстрел в тихом сквере после концерта должен был остановить ее любопытство. Но она выпорхнула из Консерватории в голубом шелковом облаке с сияющим лицом, с легкими слезами на щеках. По особенной глубине взгляда, обращенного к Екатерине Александровне, он вдруг понял, что ошибся. Она не могла быть шпионкой при нем. Она вообще не способна на подлость.
Всех женщин он делил на красивых и умных. В ней же было и то, и другое, и что-то еще, чего он не мог понять. Особая тонкость, не доступная осмыслению. Когда белая шляпка и голубой шарф мелькали среди аллей, у него впервые за долгое время потеплело на сердце, будто среди лютой стужи лица коснулся солнечный луч. Он вернулся в свою безопасную берлогу. Безопасную, пока умные серые глаза скользят по его лицу поверхностно.

Остановив машину у каштановой аллеи, Андрей не спешил выходить из нее. Что-то встревожило его еще у поворота с Рублевского шоссе, когда белокаменный особняк был виден с возвышенности весь.
Окно! Большое французское окно в столовой было разбито. Он почувствовал, что дом пуст. Жанна могла уйти (Куда?! Зачем?!) только через это окно, потому что накануне он заблокировал электронный замок.
Она завтракала. В таком состоянии? Он с удивлением смотрел на открытую банку икры и рассыпанные кофейные зерна на столе.
О Боже, она спускалась в тренажерный зал. У входа в ванную валяется спортивный купальник. Она пыталась привести себя в порядок? Овладеть собой, что называется.
На голубой кровати в спальне Марии раздраженно скомкано черное траурное платье. Бутылка виски, оставленная им накануне на видном месте, стоит нетронутой.
Осколки разбитой фарфоровой чашки у белого кофейного столика испугали его. Андрей взглянул на нервную кучку окурков в хрустальной пепельнице. Она сидела здесь долго.
Но ведь она не просто сидела.
Она сидела и думала.
Она думала вместо того, чтобы чахнуть в спальне в обнимку с бутылкой.
Андрей шел по ее следам, пытаясь увидеть минувшее утро.
Он вернулся к разбитому окну. Рама выбита изнутри одним сильным ударом на уровне его плеча. Андрей вспомнил багрово-синюю спину садовника, впечатанного в ствол каштана. У садовника вскружилась голова после пьяных ласк Марии, и он решил, что в этом доме ему можно все. Андрей наблюдал сцену с террасы и от души посмеялся над бесхитростным детиной, над его порывом, понятным и простым, как вареная картошка. Он, кажется, так и не понял, почему взбеленилась молодая хозяйка, если ее мать осталась довольна им и даже сунула в карман стольник на опохмелку.
Куда же ты так спешила, малышка? Ушла или уехала?
Автоматические ворота гаража были опущены, но боковая дверь распахнута настежь. Машины стояли на месте: черная «Волга» Марии, не признававшей никакие иномарки («Играй сам в игрушки, бэби»), и белоснежная красавица Жанны – новая десятка («моя девочка», «лебедушка моя белокрылая»).
Где-то расплывчато колыхнулась застарелая зависть. В мире разнокалиберных автодеталей царил идеальный порядок. Когда-то, заглушая свой завистливый зуд, он грубо заваливал здесь Марию на капот «Волги». Впрочем, чем грубее он был, тем яростней и бесстыдней становилась она.
Андрей скрупулезно осматривал каждый сантиметр гаража, в котором когда-то самозабвенно хозяйничал подполковник. Гараж не заперт. Она была здесь. Жанна, что ты искала?
На мраморной площадке перед наклонным спуском внутрь неясно темнела бесформенная резиновая масса. Он взглянул внимательнее. Насос для надувной лодки.
Андрей метнулся к выходу за секунду до того, как тяжелая стальная дверь с грохотом захлопнулась перед ним. Не оставив себе времени на удивление, он рванулся к электрощиту, но поднять механические ворота не смог, потому что оказался вдруг в полной темноте.

Медленно поднимая ресницы, она процарапала ими в сердце глубокие кровоточащие следы. В то мгновение, когда глаза их встретились, он сразу прочел в ее взгляде безмолвный отказ, но отнес это на счет откровенного любования ее красотой. Так нельзя. Слишком молода. Видимо, хорошо воспитана. Видимо, знает себе цену: какая гордость в осанке, какие плавные жесты… Он почтительно опустил голову в светском приветствии и отошел вглубь палаты, продолжая наблюдать. Поцеловала отца. Направилась к воротам. Походка легкая и женственная. И вдруг она оглянулась на окно от ворот. Даже издалека выделялись четкие линии удлиненных к вискам бровей. Но взгляд! Гневная вспышка полыхнула из глубины больничного сада пощечиной, и в следующую секунду порывом ветра светлые волосы разметались вокруг лица золотым нимбом.
К вечеру он знал о ней все. Десятиклассница! Школьница-отличница! Единственная дочь престарелого отца. Юная нежная женщина с непонятной силой в черных глазах. Он ведь попятился, когда она неожиданно оглянулась.
Тот год Иван прожил на пределе человеческих сил, держа свою влюбленность в железной узде. Встречал на машине из школы, дарил конфеты, пластинки, дорогих кукол. Приглашал вместе с ее отцом в театр, заказывал ужин на троих в ресторане. Не льстил, не рассыпался в комплиментах, но никогда не забывал пропустить ее впереди себя, придержав дверь, или подать руку, выходя первым из машины.
Иван млел от близости ее шелковой кожи и говорил при этом о Гагарине и космосе. Он любовался ее тонкой кистью, сравнивая политику Хрущева и Брежнева. Уезжая на учения, Иван слал ей длинные доверительные письма, ноты волшебных песен Новеллы Матвеевой, сборники Вознесенского и Евтушенко. Возвращаясь в Москву, подолгу ходил у ее дома с замирающим, как у мальчишки, сердцем. Не спешить. Не спугнуть. Слишком молода. И слишком желанна, чтобы отступиться.
Изабелла. Эсмеральда. Изольда. Она была достойна самого вычурного имени, но ее звали просто Лена. Как две несуществующие ноты: Ле-на. И вся она была соткана из изысканной и тонкой лени, избалованное, прелестное дитя. Но он пел в телефонную трубку: «Ленка, пенка, голая коленка, чем занимаешься?»
Иван сознательно не оставался бы с Леной наедине, а приглашая к себе, заваливал редкими книгами и пластинками, привезенными из заграницы его отцом.
В застрявшем лифте случилось нечто, о чем впоследствии он боялся вспоминать. Лена долго искала что-то в сумочке, склонив голову. Лицо закрывала тяжелая волна волос. Иван сжимал кулаки за спиной, борясь с желанием обнять ее. В золоте волос что-то сверкнуло. Она смотрела на него в упор исподлобья, не поднимая головы. Иван вжался в стену лифта, раздавленный черным взглядом, смутно мерцающим в густой сетке волос. Что-то надавило на глаза, и он очнулся в своей квартире. Долго не мог уснуть, боясь выключить свет.
С тех пор к его влюбленности прибавилась тоскливая тревога, хотя внешне ничего не изменилось. Все также приветлива. Также опущены глаза при встрече. Если отклоняла какое-то предложение, то очень вежливо. Но Иван стал бояться красного цвета, не выходил из дома в дождливую погоду.
Однажды Иван замер за столом, когда она протягивала отцу чашку чая. Смотрел в оцепенении на эту протянутую над столом руку и силился вспомнить – где это было? Черный немигающий взгляд в паутине волос и вытянутая рука… «Кто ты?»- вырвалось у него. Лена взглянула удивленно и тут же опустила глаза. Заметно побледнел отец. Иван ушел, впервые не попрощавшись.

Нестерпимо хотелось есть.
Сашка опустил ноги на коврик у дивана, зябко поежился. Ситцевая занавеска перед родительской кроватью колыхнулась, из-под нее показалась одноглазая морда кота. Угораздило же Катьку когда-то придумать кликуху – Герцог.
Кот прихромал на трех лапах к дивану, молча уставился на хозяина.
-Жрать хочешь? – Сашка потянулся, хрястнув мощными бицепсами.
Путаясь в кудрявых лохмотьях линолеума, он прошел на кухню. Соскреб коркой хлеба остатки маргарина, насыпал сверху соль. Разболтал водой засохшее варенье в банке. Герцог укоризненно наблюдал за ним одним глазом. Пришлось отломить ему половинку импровизированного бутерброда.
Сашка пододвинул желтый соседский табурет и вытянул на него ноги. Закончив ремонт «по найму», он второй день наслаждался тишиной, вернувшись в свою квартиру. Соседи, занимающие две комнаты, уезжали в конце мая на какие-то мифические заработки. Жизнь проходила в томительном ожидании очереди на «расширение». Жизнь проходила, уходила, но ничего не менялось с годами. Соседи были неплохими ребятами, но жизнь свою, такую единственную, хотелось прожить все-таки более обособленно. На своей территории. Чтобы не знать их интимных проблем, да и своими не делиться. С детства Сашка знал, что соседка страдает молочницей после третьего аборта, а их старшего сына пучит от молока, поэтому кашу ему варят на воде, отдельно ото всех. Они, в свою очередь заботливо снабжали Сашкиного отца советами по лечению застарелого простатита. О том, чтобы пригласить к себе девушку не могло быть и речи.
В четырнадцать лет Сашка твердо решил заработать на квартиру. Медленно, но верно он осуществлял заветную мечту, надрываясь на разгрузке вагонов, на ремонтах чужих квартир, обрезке деревьев весной, уборке урожая осенью. Он писал курсовые и контрольные на заказ за хорошие деньги, занимался репетиторством по математике, без особых усилий состряпал дипломную старшему приятелю, загулявшему перед экзаменами. Политех не бросал. Учиться ему, золотому медалисту, было легко, хотя в свои двадцать три он был почти уверен, что диплом ему вряд ли понадобится в этой жизни.
Сейчас он балдел от непривычной тишины. Не каждый день позволишь себе роскошь не занимать очередь к родному унитазу.
Дернувшись от резкого звонка, Герцог зло заурчал, защищая черствую добычу. Потягиваясь, Сашка прошел в прихожую и лениво наклонился к дверному глазку.
Гулко стукнуло сердце. Катя!
Отделенный от нее расшатанной дверью, он жадно вглядывался в знакомое лицо. Взмах ресниц над серыми глазами. Нетерпеливо вздернутый подбородок.
Когда он открыл дверь, лицо его было равнодушным и заспанным.
-Привет, соня!
-Привет. Ты, как всегда, не вовремя.
-Не ворчи. Ты позволишь мне войти?
-Попробовал бы я тебе не позволить.
-Вот именно. Лампочки в прихожей нет?
-Зато в сортире есть. Когда ты приехала?
-Плечаки-то накачал! Под Арнольда косишь?
-Под Рембо. Когда ты приехала?
-Сань, почему у вас всегда пахнет мышами?
-Ты знаешь, как пахнут мыши?
-Сань, прикинь, как я загорела. Помнишь, мы загорали на крыше, и нас потом сметаной мазали, чтобы кожа не слезла?
-Конечно, помню. Ты орала, как резаная.
-Герцог, мальчик мой, иди-ка сюда. Ты еще пострашнел! А что с глазом у него?
-Загорал на крыше.
-А что с ногой у него?
-Неудачный десант с крыши.
-А худющий! Ты что, не кормишь его?
-Самому есть нечего.
-Сань, ты что, не рад мне?
Он смотрел на нее.
-Когда ты приехала?
-Слушай, у тебя же сессия?
-А у тебя разве нет?
-Со мной проще. Я самая умная на курсе.
-Ну-ну. В вашем Мухосранске легко пробиться в умные.
-Ой-ой-ой! Москвич задрипанный! Все уголь по ночам разгружаешь?
-А утром назад загружаю.
Они рассмеялись. Он закружил ее по кухне. Катька! Боевой друг детства.
-Хорошего чая, конечно, нет.
-И плохого тоже.
Катя выкладывала из сумки чай, колбасу, вермишель, тушенку. Она знала, что Сашка вкалывает, как проклятый, приближая свою мечту. Он зарабатывал столько, что мог бы питаться в лучших ресторанах, но мечта требовала всех его средств.
-Гуманитарная помощь из Мухосранска. – Для их отношений это не было оскорбительным, они с детства делились всем: книжками, игрушками, мороженым. – Примите по описи.
Сашка блаженно жевал колбасу, пока Катя варила вермишель и разогревала тушенку. Ошалевший и объевшийся Герцог вытянулся на подоконнике, щуря единственный глаз.
-Катька, зачем ты обрезала волосы?
-Мне не идет стрижка?
Он взглянул в окно. Ее волосы рассыпались по плечам или закрывали на ветру лицо.
-Помнишь, я таскал тебя за косы?
-Но и ты не слабо получал.
-А кто тебя учил правильно бить?
Он смотрел на нее. Обнаженные загорелые руки легко порхали над плитой.
-Замуж не собираешься?
-Пока никто не хочет быть счастливым. А ты не женился еще?
-Кому я нужен, бесприданник.
Что-то было не так. Он знал ее, как себя. Сквозь привычную игривость в серых глазах ясно виделась какая-то взрослая сосредоточенность.
-Ладно, Кать, рассказывай, какие проблемы.
Она погасила вспыхнувшую тревогу.
-Ешь, москвич. Потом поговорим.
Сашка склонился над тарелкой, чтобы не видеть смутное волнение груди под тонким трикотажем майки и сияние загорелых точеных лодыжек. Но когда Катя, не преставая щебетать, вновь повернулась к плите, он жадно впитал взглядом ее всю. Белые обтягивающие шорты – вызывающий атрибут уверенной в себе длинноногой красавицы. Суперкороткая стрижка – привилегия очень немногих женщин, чьи лица не нуждаются в украшении локонами.
Гибкая и изящная, она мучительно близка и безнадежно недоступна. Барьер приятельских отношений был непреодолим.

Лет до девяти они бились насмерть. А после третьего класса Катя кошкой кинулась на пьяного Сашкиного отца, избивающего сына прямо во дворе. Детский визг и басовитые завывания алкаша с прокушенным ухом переполошили весь дом. Екатерина Александровна увела орущих детей к себе, накормила, уложила в детской. Когда они уснули, она спустилась к соседям и тихонечко сообщила укушенному, что уничтожит его по общественной линии, если мальчик еще хоть раз заплачет. Тот взглянул на нее сквозь самогонный угар и понял, что так оно и будет.
Сашка учил Катю курить, ловить голубей, воровать пустые бутылки из ящиков в гастрономе и тут же сдавать их обратно.
Еще он учил ее читать.
Топая ногами, Катя кричала: «Я тебя по-хорошему спрашиваю, почему д`Артаньян не спас Констанцию?!» Сашка невозмутимо совал ей в руки толстый том: «Сказал, не помню. Сама дочитаешь».
Торопливые и слюнявые поцелуи в чердачной темноте им не понравились, в них не было обещанной старшими друзьями романтики. Зато на крыше ворковали голуби, а рядом где-то шуршал домовой. Охотится за ним было намного интереснее.
Сашка не знал, когда это случилось. Возможно, оно проснулось от прикосновения к лицу волос уснувшей на его плече подружки, когда они возвращались на электричке из очередного загородного вояжа. Возможно, Катя разбудила это в нем, сонно потягиваясь рано утром на балконе в кружевном невесомом ореоле. Но изнеженная принцесса не переставала быть своим пацаном. Это томило и мучило давно. Выхода Сашка не видел.

Герцог дремал на подоконнике.
-Сань, дай ему еще колбаски.
-Видишь, некуда. – Сашка ткнул пальцем в круглый раздувшийся живот.
Герцог недовольно заурчал, возмущенно открыв единственный глаз.
-А я, пожалуй, осилю еще одну добрую порцию. – Сашка протянул Кате пустую тарелку.
-Всегда к вашим услугам. – Она охотно вернулась к плите.
Что-то было не так. Она знала его с детства. Сейчас он как будто прилагал усилие, чтобы быть приветливым. И что это за туман во взгляде? Это было новым. Женщина? Катя взглянула через плечо. На него всегда было приятно смотреть. Крепкий, ловкий, с открытым взглядом, он был очень обаятельным. Появившаяся у глаз тень непонятной грусти озадачила Катю, она почувствовала легкий укол. Ее маленький приятель вырос. От баб, наверное, отбоя нет. Нина, однокурсница, в прошлом году так и караулила его у подъезда. А Нину караулил Макс, выглядывал из скверика напротив. Сериал. Бразилия.
Но сейчас Сашка был нужен ей весь, без остатка.
-От баб, наверное, отбоя нет? – Спросила она с улыбкой, склонив голову. – Красивый же ты стал, я тебе скажу.
Что-то взорвалось в его лице. Опалив ее яростной вспышкой глаз, он молча отошел к окну. Катя испуганно смотрела ему в спину. «Ничего себе! Значит, действительно, женщина…»
-Ты что-то говорила про хороший чай? – Его лицо было бесстрастным, когда он повернулся к ней от окна.
-Есть, сэр!
Она поставила на стол выщербленные чашки.
-Вы что, грызете их?
-Конечно. Вприкуску, вместо сахара.
-А потом пляшете вприсядку?
-Нет, бегаем по кухне вприпрыжку.
-Теперь понятно, почему у вас кот хромой.
-Лучше бы он был немой. От голода орет басом. Ладно, Катерина, ты мне зубы не заговаривай. Я же вижу, у тебя проблемы.
Напряжение сразу спало. Ничего не изменилось. На него она может рассчитывать. Взвешивая каждое слово, Катя медленно проговорила:
-Саша, мне очень нужна твоя помощь.
Он смотрел в непрозрачную глубину чая и видел горечь долгой зимы, одиночество во время буйных студенческих сборищ, пресные ласки старшекурсниц в темноте общежития, горячий и отчаянный взгляд Нины, следующий за ним повсюду, такую же отчаянную ревность Макса. И вокзал, с которого она уезжала каждый год, и на который он ездил помолчать «помолчать про нее».
-Говори,- сказал он спокойным голосом.
-Ваш «Запорожец» на ходу? – Выпалила Катя, собравшись с духом.

Друзья обрадовались возвращению старого друга.
«Не родилась еще такая б…, которая стоила бы мужской дружбы!»
Шампанское извергалось бурными потоками, а душа мучилась невыносимой болью.
…Отец Лены опять маялся в кардиологии. С огромной корзиной фруктов Иван остановился у приоткрытой двери. Отец, держа ее руки, говорил дрожащим старческим голосом: «Доченька, его отец-душегубец матери своей не пожалел… Он не отстанет от тебя…» Она смотрела в окно. «Папа, Ваня тяжело болен, он не виноват…» Отец плакал и целовал ее руки: «Доченька, он и Алешу твоего погубит… Я не переживу …» Лена вздохнула устало и тяжело: «Папа, я смогу помочь Ване».
Он брел по улицам Москвы с тяжелой корзиной, спотыкаясь и не видя никого вокруг. Невыносимая колющая боль в правой стороне лба гнала его вдаль от ее голоса: «Болен… Болен… Болен…» Когда он упал, фрукты рассыпались ярким ковром. «Только бы не пошел дождь»,-думал Иван, сжимая голову руками.
Позже он улыбался врачам «скорой»: «Ребята, все в порядке. Не был в Москве три месяца, сморило с непривычки».
В тишине своей квартиры он решил, что даст ей шанс. Возможно, она будет жить.

Второй час они парились на остановке рядом с «Вегой».
Ресторан был столь же роскошен, сколь недоступен в своей аристократической изысканности.
Вжавшись в заднее сиденье, Катя не сводила глаз с «Марины». В неизменных спортивных штанах и широком свитере, прикрыв глаза взбитой челкой, он сидел с журналом у фонтана, являясь воплощением ненавистного Кате унисекса.
-Не пора ли нам пора? – Сашка поймал в зеркале заднего вида Катино напряженное лицо с плотно сжатыми губами и понял, что расшевелить ее не удастся.
Второй час она сидела не шелохнувшись. Катя доверяла ему, как безоговорочно доверяют старому другу. Поэтому легко поверила, что он «не станет вмешиваться и задавать вопросы». Сашка курил, поглядывая на нее в зеркало.
Согласившись покатать ее по городу, он сразу почувствовал неладное. И вот она высматривает кого-то или что-то у дорогого ресторана, сжавшись в комок страха.
Уловив судорожное движение позади себя, Сашка проследил за направлением ее взгляда.
Разношерстная стайка репортеров и газетчиков, снующая у входа, оживилась и деловито задвигалась, щетинясь камерами и микрофонами. Защелкали вспышки, ослепляя появившуюся из ресторана респектабельную публику, в центре которой неподвижно стояла миниатюрная женщина в длинном черном платье. Щупальца микрофонов тянулись к ней.
-Оглашено ли завещание вашей матери?
-Верите ли вы в случайную смерть вашей матери?
-Кто убил вашу мать?
Поправляя вуаль, женщина будто пыталась укрыться от репортерской вакханалии. Умопомрачительный блондин, бережно держащий ее под руку, гневно сверкал черными глазами, но не мог ослабить натиск. Но когда особо прыткий оператор вплотную притиснулся с камерой, на первый план вдруг выдвинулся лощеный генерал. Визгливая масса рассосалась в пространстве после нескольких его слов.
Мужчины и женщины в темных дорогих туалетах почтительно прощались с миниатюрной женщиной. По мере того, как солидные дамы и господа отъезжали, она все ниже опускала плечи. Казалось, незнакомка еле стояла, и когда блондин повел ее к серебристому «Мерседесу», она едва ступала, придерживая подол черного платья. Тяжело опускаясь на переднее сиденье, она обратила бледное лицо к заботливому спутнику. Блондин ободряюще скользнул рукой по ее щеке, и она медленно подняла вуаль.
Катя едва удержала крик в горле.
Сашка видел все это, и видел также, что Катины зрачки то расширяются, то сужаются, что она мечется глазами от фонтана к ресторану, от блондина к генералу. Ее испугало лицо незнакомки, и еще больше испугала лахудра у фонтана. Сашка и не пытался понять, что происходит. Но он кожей чувствовал, что Катя вляпалась во что-то очень серьезное.

«Бежать, бежать из Москвы. Спасать себя и бабушку». Ни о чем другом не думалось, пока старенький «Запорожец» бодро громыхал от «Веги» к дому. Шпионская эпопея не удалась. Или удалась настолько, что Катя решила бежать.
После нескольких неудачных попыток выяснить маршрут отлучек «Марины» Катя осмотрела его комнату. Она не удивилась бы, обнаружив какой-нибудь кейс с кодовым замком. Таинственный незнакомец должен был иметь секретные бумаги. Но обыск ничего не дал. Правда, под подушкой Катя обнаружила пистолет. Или револьвер? Не важно. Здесь ему незачем применять оружие.
По-настоящему она испугалась у «Веги», увидев женщину в черном. Когда незнакомка подняла вуаль, Катя поняла, что когда-то знала эту женщину. Утонченное лицо было мучительно знакомым, оно напоминало в неподатливой памяти далекие летние образы… стук колес… Пораженная суеверным страхом, Катя вцепилась тогда в Сашкино плечо:
-Поехали отсюда…
«Запорожец» сердито отфыркивался, пока хозяин пытался привести его в движение, включая заднюю скорость. Уступая дорогу проплывающей мимо «Вольво», он долго возился с коробкой передач. За поднимающимся стеклом исчезло лицо властного генерала, и на несколько мгновений Катя увидела его глаза, светящиеся в полутьме салона гибельным безумием.
Позже, прислонившись спиной к облезлой стене коммунальной кухни, Катя долго сидела молча, остановив потухший взгляд на неподвижной листве тополей за окном. Слушала, не слыша, дружелюбный треп Сашки. «Бежать из Москвы. Спасать себя и бабушку».
Информационный шквал, который Сашка обрушил на притихшую у окна Катю, никак за ее сознание не цеплялся. Но студенческие хохмы распространяли вокруг атмосферу доверительной искренности, которая бывает между добрыми приятелями, когда один может говорить о своем, а другой – молчать о своем. Между тем Сашка включил на полную мощь наблюдательно-аналитический аппарат в голове.
Чего-то или кого-то испугалась у «Веги».
Не хочет (?) идти домой.
Боится (!) идти домой.
Если боится, то уж никак не бабушку. Кого? Чего?
Наблюдательно-аналитический аппарат прекратил лязганье, выдав результат своей бурной деятельности.
Квартирантка.
Другой проблемы у этой сладкой парочки (внучка-бабушка) не может быть. Он любил их обеих с детства, как любят старую игрушку или зачитанную книжку. Всегда за руку с бабушкой, всегда с белыми бантами в подпрыгивающих косах. Обе аккуратны и неуловимо схожи лицом. Обе неизменно приветливы и доброжелательны. С Екатериной Александровной ему было также интересно обсуждать результаты очередных выборов, как смеяться с Катькой над мистером Бином. Ему всегда были рады у них. Он не просто любил их. Они были частью его жизни.
Сняв аппарат с мозговой подпитки, Сашка еще долго изображал в лицах свои кабацкие подвиги, давая Кате время успокоиться. Проводив ее, наконец, кинулся к окну. Зорко просматривал двор, вспоминая, как возмущался когда-то Катиной доверчивостью: «Какие квартирантки? Я уже сто лет молоко ей таскаю. Дождешься, обчистит ее какая-нибудь шалава».
Сашка зло курил у окна. То ли Ирина, то ли Марина… Когда квартирантка неуклюже заспешила из проходной арки к подъезду, он тихо вышел из квартиры. С грохотом уронив тяжелую связку ключей на лестнице, наклонился за ними, кряхтя и поругиваясь, неловко загородив проход поднимающейся женщине. И отшатнулся, когда взглянул в лицо этой женщине, уступая ей дорогу с многочисленными извинениями. Она быстро прошмыгнула боком, шаркая кроссовками, но Сашка успел узнать недавнюю лахудру с журналом.
В полумраке подъезда по нему лезвием скользнули полные бессильной ненависти глаза.

Алеша был худосочным подростком. Листая газету, он чаще смотрел не в нее, а на Ленин подъезд и окно. Фарс был в том, что Ивану самому приходилось сиживать на этой же скамье в томительном ожидании встречи.
Когда Лена подошла к нему, Алеша поцеловал тонкое запястье, задержав ее руку у своих губ. Этот жест был не просто чувственным, но утонченно интимным. Они сидели на скамье, и он ласково перебирал ее волосы. Когда Алеша, приподняв тяжелую светлую волну, поцеловал ее шею сзади, Иван заскрипел зубами. Безусловно, они любовники. Алеша провел пальцем по ее длинным бровям, и Ивана замутило. Он долго мечтал сделать то же самое.
Его манера поведения была сдержанно соблазнительной, и это нравилось ей. Лена смотрела на него, не опуская глаз.
Алеша проводил ее до двери. Целуя на прощанье мягкие завитки у виска, задержал руку на плече, затем медленно провел ею по всей длине золотых волос. Лена скрылась в подъезде, а он пошел по тротуару, постукивая по ноге свернутой газетой.
Иван направил машину так, чтобы видеть его. Поджарая упругость во всем теле. Лицо с какой-то чертовщинкой, около рта – неуловимая лукавинка. Такие всегда в центре любой компании, все крутится вокруг их остроумия.
…В скользящей ласке его прикосновений было не подростковое томление, а страстное желание влюбленного мужчины. Иван остановил машину и заплакал, глядя Алеше вслед. Захотелось в лес. Захотелось опустить в холодный ручей не только руки, но и сердце.

Старенький «Запорожец» деловито громыхал по Рублевскому шоссе. Сашка вел машину, подгоняемый тревогой за Катю и бабушку, которые были дома одни со странной Ириной-Мариной.
Ночной дождь нервно вибрировал в огнях встречных машин.
Загородное имение Марии Антоновой представлялось мрачным средневековым замком. Но залитый огнями белокаменный особняк, открывшийся неожиданно у поворота, светился в отдалении торжественно и благородно.
После встречи с лахудрой (Мариной или Ириной?) Сашка вернулся к «Веге». Первое, что он услышал в зеркальном вестибюле, это завистливо-восторженный шепоток официантов о роскошных чаевых на поминальном обеде в честь госпожи Антоновой. Сложив два и два, он прямиком направился в ближайшую читалку, где потребовал подшивку «Московских ведомостей» и «Светской хроники». Через час он знал об этой госпоже больше, чем она сама знала о себе при жизни. Сначала он подробно конспектировал добытые сведения, но их было так много, что он решил ограничится газетными заголовками.
«Антонова выигрывает иск против компании, занимающейся внутренними займами и финансированием».
«Леди-банкир осваивает деловой мир Ближнего Востока посредством финансовых инвестиций».
«Любовный многоугольник Антоновой».
«Трагедия на воде».
«Подмосковные пруды хранят тайну».
Сашка скорее поверил бы в существование инопланетян, чем в причастность Кати к этому миру.
Под злобное шипение дождя в придорожном кустарнике он настраивал отцовский бинокль. Сашка отгонял ощущение нереальности происходящего воспоминанием о застывшей у окна Кате. Стараясь не скрипеть расшатанной дверью, он выбрался из машины и, заняв удобную позицию, приник к окулярам. Словно на экране из темноты возникло залитое слезами женское лицо. Женщина горячо говорила, прижав руки к груди. Высокий блондин отчаянно жестикулировал, пытаясь успокоить ее.
Сашка медленно опустил бинокль. Ее лицо… Темнота уже поглотила его, но дальний уголок памяти успел откликнуться на утонченные черты, искаженные болью. Что за чертовщина! Он не мог знать аристократичную особу в окне, но ее лицо было смутно знакомым. Днем оно, полускрытое вуалью, не взволновало его. Когда оно вновь выплыло из темноты, Сашка уже точно знал, что видит его не впервые. Суммировав газетные сведения, он решил, что это дочь погибшей Антоновой.
Сцена в ярко освещенном окне становилась все более темпераментной. Женщина молча отступала, в ужасе отмахиваясь от слов мужчины. С каждым замедленным шагом протестующие взмахи рук слабели. Вдруг она упала, потеряв сознание. Безжизненно запрокинутая голова и упавшая волна черных волос – это последнее, что увидел Сашка, когда мужчина торопливо понес ее вглубь дома.
Дождь постепенно стихал.
Вскоре одно за другим погасли окна, и мужчина вышел в прохладную ночь. Медленно обошел бассейн. Постоял, вертя в пальцах сигарету, затем неторопливо направился к каштановой аллее, ведущей к воротам. Слишком медленно и беззаботно для человека, только что пережившего столь бурную сцену. Его машина стояла под одним из вычурных развесистых фонарей, и Сашка успел восхититься: «Ни фига себе, красавчик!» Белокурые волнистые волосы до плеч, благородная правильность черт положительного киногероя и черные глаза под долгим разлетом бровей. Должно быть, взгляд из разряда чарующих или томных.
«Мерседес» уверенно взял курс на Москву. Сашка, раздраженный и заинтригованный, долго смотрел ему вслед из своего укрытия. «Катя-Катерина, что же тебе от них надо? Или им от тебя?»
Мокрое шоссе недобро поблескивало.

Утром в день ее семнадцатилетия Иван ворвался к ней в комнату с огромным букетом красных роз. Разбрасывая цветы по девичьей кровати, он радостно и быстро говорил: «Малыш, с днем рождения! Как ты выросла за четыре месяца! Малыш, приготовься! Я женюсь!»
Отец Лены, дрожащий и испуганный, застыл в дверях. Она неподвижно лежала среди красных бутонов, лишь сверкали черные глаза. Должна поверить!
В мрачной тишине своей квартиры он понял, что его болезнь связана с окровавленным трупом неловкого солдата. Лена обрушила на него свою красоту во время «нервного срыва». Ну что ж, кровью все началось, кровью пусть и закончится.
Иван говорил без умолку, посмеиваясь и подмигивая: «Оцени, малыш, я сразу тебе рассказал, а ты все прятала от меня этого, как его, Алешу. Я хочу, чтобы она тебе понравилась». Отец поправлял пижамную куртку трясущимися руками, пугливо глядя то на Ивана, то на дочь. Лена молчала, а голос над нею становился все более игривым: «Неблагодарная девчонка, тебе хоть понравились цветы? Ты ведь познакомишься с нею? Ты не поверишь, она работает егерем. Настоящая таежная Олеся!»
Лена медленно села среди красных роз. Закрыла глаза. В ее голосе была безмерная усталость: «Ах, Ваня, Ваня…»

Закинув руки за голову, Катя смотрела в темноту.
Вытянуться после суматошного дня, блаженно ощущая кожей свежесть постельного белья. Немного почитать и помечтать перед сном. И обязательно хорошо проветрить на ночь спальню! Катя всегда следовала этим домашним правилам, обеспечивая себе хорошее настроение и бодрость утром. Сегодня это не срабатывало. Светящиеся в полутемной машине глаза сумасшедшего и скрытое вуалью женское лицо наполняли ночь тревогой и страхом. Не зная, что делать, что думать, Катя долго не могла уснуть.
Надо было идти в милицию. Однозначно. Катю останавливало только одно. А если он – хороший парень, и она навредит ему? Мали ли… Запутался, ушел из дома. Если она подставит его?
И вдруг среди безысходной ночной подавленности пришла простая мысль. Его не надо контролировать. Ему надо помочь. Просто подойти и предложить свою помощь. Мы же люди, в конце концов.
Под вкрадчивое шуршание ночного дождя Катя улыбалась своим мыслям. Зачем плести интриги? Кем бы он ни был, ему сейчас трудно. Она с ужасом вспомнила, как нарисовалась перед ним в розовых трусиках и лифчике. «Что он подумал…»
Сдавленный стон в темноте мгновенно подбросил ее на постели. Он метался весь вечер по своей комнате. Ходил и ходил взад-вперед. Что с ним? Что он высмотрел у «Веги»? Незнакомка, генерал, блондин. Генерал, блондин, незнакомка. Внешне все выглядело пристойно, но он сам не свой теперь.
Чувствуя, что больше не в силах выносить неизвестность, Катя накинула халат на коротенькую ночную рубашку и вышла из комнаты.

Оказывается, он очень хотел жить.
А ведь он мечтал умереть с четырнадцати лет. Он мечтал о небытие, в котором нет боли, стыда, раскаяния. Ответственности перед Богом он не боялся. Муки за свое грехопадение были столь жестоки, что Бог, наверное, давно простил его.
Ослепительно прекрасное и люто ненавидимое тело теперь было мертвым. Но свободным он был недолго, она пришла за ним в сороковой день своего небытия. Сегодня он принял решение о самоубийстве, как принимают решение о вынужденной и неизбежной отставке. Он позволил себе лишь один взгляд издалека, до последнего надеясь, что Жанна нашла его сообщение. Но на поминальном обеде Андрей крутился около нее, и значило это только одно – она не прочитала его записку. Она – заложник.
Его демонстративная, скандальная смерть принесет ей дополнительные страдания, но другого способа избавить ее (да и себя) от цепких мертвых лап он не видел. Но до сих пор смерть представлялась ему абстрактным несуществованием. Однако при ближайшем рассмотрении она, оказывается, имела материальную оболочку: гроб, могила, трупные черви. Он будет лежать в гробу?
Он мечтал умереть с четырнадцати лет. Но когда смерть пришла и встала за плечами, оказалось, что он очень хочет жить. Жить! Дышать, видеть, слышать. Но его жизнь была отвратнее могильных червей.
В приглушенных всхлипах дождя ему слышался всплеск воды под веслами и шорох камышей. На черном стекле в разводах дождевых струй проступало заплаканное лицо Жанны. Она плакала именно так – беззвучно.

Катя прислушалась. За дверью было тихо. Она вошла.
Он стоял у окна, скрестив руки на груди. Почувствовав легкое дыхание за спиной, он понял – это девчонка.
Где этот чертов парик?
Увидев, как напряглись его плечи, Катя тихо сказала:
-Я хочу тебе помочь.
Он молчал, глядя в мутное стекло. Он будто оглох.
-Я не причиню тебе зла.
Он не верил в то, что происходит.
-У тебя, видимо, есть так называемые проблемы.
Остатки самообладания покидали его. Он уже представил, как легко хрустнет ее шея, когда до затуманенного злобой сознания вновь донесся тихий голос:
-Карточный долг? Наркотики? В любом случае, один в поле не воин.
Что она разнюхала? Безмозглая идиотка, почему не убил ее еще тогда?!
-Зачем ты затеял этот маскарад? Надо быть ближе к людям.
Кровь зло стучала в висках. Господи, неужели в природе еще существует такая наивность?
-Ты не можешь здесь прятаться вечно.
Он молчал.
-Пойми, если я до сих пор тебя не заложила, то не собираюсь делать этого и впредь.
Он молчал.
-Почему мы изначально должны быть врагами?
Он молчал!
-Теперь ты глухонемого будешь изображать?
Катя нетерпеливо ткнула пальчиком в его закаменевшую спину, и он от неожиданности стукнулся лбом об стекло.
-Слушай сюда, «Марина»! Говори, что за дела у тебя или убирайся!
Она решительно включила ночник.
Он впервые увидел ее так близко.
Катя стояла перед ним подбоченясь, с порозовевшими от возбуждения щеками. Ясные серые глаза сверкали, не затуманенные ни одним темным пятнышком.
-Почему бы тебе не быть проще? Доступнее?
Легкие девичьи пальцы коснулись его груди.
В тот же миг холодная стальная пружина в его сердце резко разжалась. Он беззвучно заплакал, закрыв лицо руками. Сквозь дорожащие пальцы неудержимо струились непрошенные слезы.
Катя отпрянула, словно ее ударили.
-Да брось ты, супермен. Тоже мне, десантник. – Она боялась остановиться. – Скис при первой опасности.
Вид рыдающего мужчины смутил и испугал ее. Безутешное горе ломало это сильное тело, просачиваясь сквозь пальцы, как кровь из раны. Всем своим существом, вобравшим опыт тысяч поколений женщин, Катя прониклась состраданием. Но все естественные порывы девушки находились в тонкой оболочке чувства такта и чувства меры. Серьезные слова никак не соотносились со странной ситуацией полузнакомства. Поэтому Катя говорила и говорила, пытаясь разрядить атмосферу шутливым тоном.
-Штирлиц, ты хоть сказал бы, как тебя зовут. Ты, конечно, шпион? Да не трясись ты так. И чему только вас учат в ЦРУ?
Дождь постепенно стихал.
-Выпить хочешь? – Спросила она так, будто для нее было обычным делом распивать по ночам с мужчинами.
На кухне у холодильника Катя выдержала тактическую паузу и вернулась с молочным ликером.
-Извини, партизан, водки нет. – Она поставила перед ним красивую бутылку. – Осталось от девичника
Он взглянул на нее и все понял. Небрежность тона – всего лишь заботливая ширма. Такие все поймут и простят, себя отдадут на заклание. Вот только откуда он знает про них, всегда готовых помогать и спасать, если до сих пор ему встречались лишь дорогие или дешевые шлюхи? Наверное, в существование такой души веришь всегда, как веришь в восход солнца.
Он сделал большой глоток из бутылки.
Катя видела, что он хочет что-то сказать, но никак не может превозмочь спазмы в горле.
Что-то изменилось. Его молчание уже не было враждебным. Присев на ручку кресла, Катя ждала, когда он справится с волнением. Она исподволь рассматривала его, покачивая ножкой домашнюю туфельку. Мужественное лицо. Высокие скулы. Упрямый рот. Пикантная родинка у виска. Нескладная Марина обернулась хорошо сложенным, крепким мужиком. Он был немного мелковат, как ее приятели из музучилища, но эти сильные руки были никак не женскими.
Он думал о том, что у него еще было время остановиться, не втягивать эту девочку. Но как по-другому связаться с Жанной?
Наконец он сдавленно произнес:
-Катя, ты умеешь плавать?

За все время полета Лена ни разу не взглянула на него. В черных шортах и облегающем тонком свитере девушка казалась антикварной статуэткой. Когда она поворачивалась к иллюминатору, Иван сразу же погружал взгляд в медовую глубину светлых волос. Поверила? Во всяком случае согласилась легко.
Молодые офицеры ошалело молчали у вертолета, когда Иван открыл перед нею дверцу отцовской машины. Ослепительно юная и ослепительно красивая, она никак не тянула на дежурную шалаву, о которой мужики цинично говорят: «Тут на всех хватит». Разгульный мальчишник предполагал что-то менее совершенное, менее хрупкое. Вертолет поднялся в воздух в непривычной тишине, без обычного ржания и без салюта пробок.
Иван не чувствовал дискомфорта, хотя острые иголки точили правую сторону лба уже несколько дней. Скоро все кончится. «Болен». Ты же меня и вылечишь, колдунья сопливая.
…Друзей словно подменили. Они чувствовали себя гусарами, среди которых оказалась прелестная барышня. Лена снисходительно принимала ухаживания, сдержанно отвечая на комплименты: «У костра очаровательна любая девушка. Гармония бытия в том и заключается, чтобы женщина хлопотала у огня, а мужчина добывал мясо». Офицеры переглядывались и пили шампанское маленькими глотками. Лена словно находилась в незримой сфере, переступить которую никто не смел. Холодок аристократизма, всегда витающий около нее, превращал мальчишник в светский раут.
Сама тайга не произвела на Лену особого впечатления. «Вы не находите, что наш Измайловский парк более сентиментален?» Офицеры дружно кивали головами, впервые задумавшись о таких простых вещах, как красота родной природы.
Тигр, томящийся в большой клетке и вовсе не понравился гостье: «Ваня, вели отпустить его». Он отвечал с улыбкой: «Я всего лишь хотел удивить ребят. Кажется, мне это удалось».
В самом деле, все недоуменно поглядывали на него. Что он задумал?

Екатерина Александровна растерянно теребила в руках купальник в горошек.
-Катюша, эти две ленточки и есть твой костюм для пляжа?
-Бабуля, пока я не растолстела, я могу позволить себе такую вещь.
-Но это безбожно! Что ты им прикроешь?
-Зачем что-то прикрывать девушке с внешностью фотомодели?
Положив купальник в пляжную сумку вместе с полотенцем и надувным матрацем, Катя поцеловала бабушку и направилась к выходу.
-Бабуля, не будь такой консервативной.
Екатерина Александровна вздохнула:
-Катюша, я буду ждать тебя к обеду.
-Конечно, бабушка. И не забудь, ты обещала мне блинчики с медом.
Пруд искрился, отражая утреннее солнце и пушистые облака. Как, наверное, радостно было бы просыпаться в одном из этих вычурных домов в спальне с видом на озеро. Конечно, озеро. Такая красота не может быть заурядным прудом. Голубое небо словно растворялось в воде. Обрамленное зеленым бархатом берегов, озеро казалось живым изумрудом.
Уютно расположившись в шезлонге, Катя развернула «Лакомку».
Конечно, она была разочарованна. Игорь так страшно плакал, что у нее лопалось сердце. И вот – его записка, оставленная в тайнике на маленьком острове. Конечно, она доберется до этого тайника, но ей не понравилось, что он боялся. Он боялся всего. Боялся, что его тайник обнаружит кто-то еще. Боялся, что ее заметят с мостка от камышей. Но больше всего он боялся, что она «расколется и сдаст его», если ее засекут. «Может, мне перепрятаться, пока ты не вернешься?»-спрашивал он. Кате стало неприятно, она уже думала бросить эту дурацкую затею, но он опять заплакал. Пришлось соглашаться. Уж очень хотелось поучаствовать в каких-то героических событиях. И, главное, хотелось побыстрее расстаться с ним, чтобы ее каникулы стали просто каникулами.

Легко подгребая руками, Катя направляла упругий матрац к зарослям камышей. За ними пруд расширялся, изгибаясь живописной дугой. Уже показались неясные очертания островка, и Катя с удвоенной силой заработала руками.
И вдруг ее взгляд утонул в молочном мареве белых лилий. Их было так много, что они сливались в жемчужное облако у самой воды. Строгие, но нежные и ранимые, цветы излучали белоснежное сияние.
Скрытая ото всех камышами, Катя любовалась чудесным видением. «Что может быть слабее лилий…»-вспомнила она. Ей хотелось окунуться в это шелковое сияние, прикоснуться к холодным белым лепесткам. Она легко скользнула в воду, нарушив царящий здесь покой.
В дымчатом облаке поднялось смутное волнение. Кате почудилось чье-то ледяное дыхание. Она отчаянно заколотила по воде руками и ногами, невольно отгоняя от себя матрац вглубь цветочных зарослей. Холодные стебли окутали ноги и грудь, затягивая вниз. Они сковывали движение, мешали дышать. Липкая паутина водорослей впивалась в тело все сильнее, и далекое солнце сквозь ее паучьи объятия казалось совсем остывшим.
С большим трудом Катя вырвалась из цепких подводных пут, но матрац был безнадежно далеко. Когда она, судорожно хватая воздух, уплывала прочь, лилии уже не казались ей прекрасными, а приключение – забавным.

После зыбкой предательской воды крошечный клочок суши был родным и надежным. Лежа в прогретой солнцем траве, Катя никак не могла освободиться от ощущения бездонной пропасти под собой. Она с ужасом думала об обратной дороге. «Прости меня, моя старенькая… Я не успею к обеду…»
Конечно, она переоценила свои силы. Но Игорь так плакал… Ну что ж, рыцарь-одиночка, посмотрим, ради чего стоило преодолевать такую дистанцию. Катя села и огляделась. Вот она, рухнувшая огромная ива. Дерево было еще живо, но вода беспощадно вымывала почву из-под него. Оголенные корни тянулись во все стороны сморщенными руками. Превозмогая ознобную брезгливость, Катя склонилась над мерзким клубком корней. Трухлявая древесина легко подалась, обнажив какое-то подобие дупла. Вздохнув, Катя с содроганием просунула дрожащую руку в глубь ствола. И вдруг услышала прерывистое дыхание за спиной. Она резко встала, обернувшись.
Перед нею стоял Игорь.
С точностью до наоборот Катя пережила ужас того злосчастного дня, когда она искала ваниль для пирожных.
Игорь был в другом женском парике, но это был он. Тот же злобный прищур глаз и плотно сжатые губы. Та же родинка у виска, но сейчас она казалась не пикантным украшением, а зловещей отметиной на побелевшем лице.
Так вот зачем он отправил ее сюда. Удаленный от мира островок – идеально место для расправы с ненужным свидетелем. Медленно отступая, Катя упала, больно подвернув ногу.
Он молча приближался, а она отползала от него, чувствуя спиной острые камни и коряги. Только бы не душил, это долго и больно. Лучше бы застрелил. Почему он молчит?
Игорь наступал, странно подогнув ноги, будто готовился к прыжку.
Она приподнялась на локтях, пытаясь увидеть его глаза. Их холодная ненависть не оставляла надежды. Но за что?! Собравшись с силами, Катя встала на ноги.
-Послушай, я не сделала тебе ничего плохого…
Короткий и точный удар ногой в шею свалил ее почти одновременно с этим беспомощным возгласом. Солнце рухнуло на нее, ослепив жгучей болью. Сквозь черную пелену, в которой не было ни воздуха, ни света, она видела, что Игорь достает из дупла металлическую коробку. Значит, тайник все-таки существует… Черные волнистые пряди закрывали его лицо, и он откидывал их вечным жестом уставшей женщины.
Боль в груди росла с каждой секундой, и с каждой секундой Кате было труднее дышать и видеть. Наверное, это какой-то особый удар, отстраненно подумала она. Сквозь вибрирующую темную сетку перед глазами Катя видела, как черные пряди вновь упали на лицо, и их нетерпеливо отбросила тонкая рука с длинными розовыми ногтями. Почему-то перед глазами мелькнул фонтан у «Веги».
«Женщина…»-это было последнее, что пронеслось в уплывающем сознании Кати, когда она удивленно смотрела в гаснущее небо.

«Малыш, баня обязательна. Ребята попарятся, а мы прогуляемся до вертолета». Офицеры неохотно потянулись в охотничий домик.
Они медленно шли по тропинке. Заполняя паузу, Лена говорила о необычности ночного неба над тайгой. Она говорила, что черное небо над ними имеет массу оттенков, потому что подсвечено лунным сиянием. Он мысленно отвечал: «В точности, как твои глаза».
Они обошли клетку с беспокойно хрипящим тигром. «Он не пострадает, не волнуйся. - объяснял Иван,- Я просто попросил егеря оживить страничку из Красной книги». Лена остановилась и прямо посмотрела ему в глаза, отчего его сердце сжалось в болезненный комок. Но ее прямой вопрос покоробил его еще больше: «Ты уже не хочешь познакомить меня с мифической Олесей?»
Только сейчас Иван вспомнил, что Лена до сих пор не задала ему ни одного вопроса про невесту. Так… Не поверила. Почему же согласилась прилететь? Голову стальными тисками сжала колкая боль, когда Иван обреченно понял – она пожалела его на прощанье. Чтобы меньше ранить решительным отказом. Иван с трудом взял себя в руки.
«Малыш, ты хотела посидеть за штурвалом». В кабине вертолета его сразу же вдавил в кресло ее почти незнакомый голос. Иван никогда не слышал, чтобы Лена говорила так много и так властно. «Твоя жизнь и моя неповторимы… Я помогу тебе стать собой… Я умею лечить души…»
Не смотреть ей в глаза… Не видеть эту назойливую тонкую руку у своего лица… Он сосредоточился на ее коленях, боясь поднять голову. Маленькая ведьма, что ты со мной делаешь? Ты и впрямь пытаешься меня вылечить? Но сначала попробуй на вкус то, что я с тобой сделаю.
Иван опустился перед Леной, обняв ее ноги, прильнув губами к коленям. «Ты простишь мне мою игру. Девочка моя, ты простишь мне мою любовь». Ее голос исчез, и чувства Ивана, обостренные до предела, вырвались из-под контроля. Неожиданная легкость мысли, освобожденной из плена ее голоса, подняла его над самолюбием, над ревностью. «Я виноват лишь в том, что люблю тебя». Иван медленно поднимал руки, едва касаясь губами стройных ног. «Я так давно люблю тебя». Впервые прикоснувшись к этому юному телу, Иван чувствовал его нежную силу. «Я действительно болен, но болен тобой». Он целовал ее тонкие руки. «Растай, услышь меня, Лена…» Она беспомощно смотрела на него сверху. Сейчас они были на равных. Иван чувствовал, что сейчас он сможет взглянуть ей в глаза. Он медленно двигался губами вверх по ее обмякшему телу, осторожно, едва сдерживаясь. Коснувшись лицом ее груди, замер на одно упоительное мгновение, лаская спину. Показалось, или она действительно подалась к нему? «Лена… Лена…» Целуя гибкую шею, Иван опускал пальцы в мягкое золото волос, радуясь их шелковистой податливости. «Я не могу без тебя…» Наконец он нашел ее губы. Поцелуй был бесконечно долгим, потому что она отвечала на него, волнуясь всем телом. «Я хочу тебя любить. Я так давно хочу тебя…» Иван чувствовал, что разбудил в ней что-то. Она стала чуть доступнее и ближе. Но когда его руки, истосковавшиеся по ее телу, стали более настойчивыми, он почувствовал легкое сопротивление.
Лена отстранилась от него.
В тишине тихо и твердо прозвучал ее голос: «Не люблю».

Мокрое шоссе недобро поблескивало.
Сашка смотрел вслед исчезающему во тьме «Мерседесу». Сколько же времени уйдет на поиски Красавчика? Придется напрячь Вовку из ГАИ. Машинка заметная, найдут.
Вдруг удаляющиеся огоньки застыли двумя воспаленными точками. Впереди на шоссе что-то происходило.
Сашка пулей выскочил из притаившегося в придорожном кустарнике «Запорожца», скатился по сырой траве и стремительно рванулся по низине сквозь мокрую хлесткость ветвей. Зверем распластался на влажной холодной земле, незаметно подползая вверх к шоссе.
Красавчик, скрытый от Сашки мощной спиной лохматого верзилы, говорил просительно, чуть ли не слезливо:
-Не трогай пацана… Я оплатил аренду вертолета … Я найду его. Я не знаю, почему он так уперся... Он отдаст лагерь …
-Но эта сучка расторгла договор с частью! – Прорычал Лохматый с придыханием.
-Они пересмотрят договор, я обещаю. Я уже вернул двух инструкторов. Не убивай мальчика! Лагерь будет нашим, я что-нибудь придумаю!
-Что-нибудь придумаешь?! – Лохматый раздраженно дернул головой, как бодливый бык, которому досаждает надоедливая муха. – А железнодорожную ветку кто тянет к ангару?
-Этого я не знаю. – Красавчик лепетал, как провинившийся школьник. – Воинская часть рядом. Там - граница, мало ли... Явочная квартира и все посты до Таджикистана работают.
-Короче! – Лохматый толкнул его в грудь. – Заморозишь базу – вырву яйца.
Они стояли между «Мерседесом» и микроавтобусом. Встречных огней Сашка не видел, значит, Лохматый ждал Красавчика здесь.
Вдруг боковая дверь микроавтобуса плавно открылась. Парень в кожаной куртке с многочисленными заклепками легко спрыгнул вниз, поглаживая коротко стриженный затылок. Сашка вжался в землю, слившись с мокрой травой, но продолжал все видеть и слышать. Парень явно вышел размяться. Он потягивался и прогибался, как человек, не привыкший к долгому бездействию. Сашка понял – это единственный шанс узнать, что происходит.
Через несколько секунд он, поглаживая коротко стриженый затылок и поправляя кожаную куртку с заклепками, вошел в салон микроавтобуса.
…К утру темнота стала рассеиваться, и он забеспокоился всерьез. Перспектива обнаружения подмены спутника (подельника?) сулила самые непредсказуемые последствия, а микрик «Форд» все мчался без остановки вдаль от Москвы. Возможности исчезнуть не было, а прояснилось лишь то, что его спутниками были семеро крепких парней. Они спали беспробудно, как могут спать люди с чистой совестью и ясными намерениями.
В течение всей ночи чудо-машина не сбавляла скорости, пролетая мимо постов ГАИ и заправочных станций. С рассветом водителя сменил невесть откуда взявшийся на пустынной трассе такой же робот-качок. Не обменявшись с Лохматым ни единым словом, он погнал джип на бешеной скорости без каких бы то ни было указаний или инструкций. Определить маршрут было невозможно, за окнами мелькали незнакомые места, а спасительный сумрак быстро таял.
Пора было сматываться. Должны же они остановиться где-то. Сашка не успел мысленно рассмотреть все варианты своего исчезновения, когда к нему повернулся сидящий впереди парень и хрипло спросил:
-Курить есть?

Сашка давно понял, что физическое совершенство человека часто определялось причинами весьма прозаическими. Армейский опыт сам по себе был бесценным, но и на гражданке надо было держать форму. Вместительные емкости с цементом и носилки с кирпичами на строительстве какой-нибудь дачи служили прекрасными тренажерами гибкой спины и крепких рук. Сообщество сомнительных личностей не позволяло расслабиться ни на минуту. Случалось доходчиво, используя грубые приемы уличной дискуссии, объяснять работодателю свои законные финансовые интересы. Приходилось отстаивать заработанное, отбиваясь в подворотне от стаи голодных шакалов, призывая на помощь лишь армейские навыки.
В этих перипетиях ожесточался характер, закалялась воля, классическое вузовское образование оттенялось житейским опытом. Увидев обращенную к нему заспанную физиономию, Сашка открыто встретил опасность.
-Курить есть?
-Нет. – Коротко бросил он, держа в поле зрения необъятную спину Лохматого и дверь «Форда». Мозг уже вычислял скорость машины.
Сонно потянувшись, парень повернулся к окну.
Ничего не случилось.
Взмокшая спина все еще была напряженной, но краешком сознания Сашка начал понимать суть происходящего. Словно подтверждая его мысль, Лохматый объявил остановку. Он равнодушно оглядывал своих широкоплечих пассажиров, разминающихся у машины. Его крысиные глазки скользнули по Сашке безо всякого выражения. Когда «Форд» вновь остервенело рванулся вперед, Сашка уже не сомневался, что его попутчики – случайные люди, не знающие друг друга.
Видя, что до него никому нет дела, Сашка откинулся в удобном кресле. Пожалуй, стоило проследить этот темный маршрут до конца.
В чутком полузабытьи он видел Катино лицо, закрытое черной вуалью, ее полные губы и нежную ямочку на шее. Он смертельно хотел увидеть это лицо яснее, но ему мешал сумрак подъезда. Она подошла к нему, но он с грохотом уронил ключи, и сквозь тусклую пелену вдруг проступила осатанелая ненависть синего взгляда. Он навел резкость бинокля, и мертвое тонкое лицо закрылось черными прядями.
Сашка проснулся, чувствуя горячую сухость во рту.
Мучительно не хватало воздуха.
Ужасающие детали событий прошедших суток пронеслись перед глазами. Раскаленные молоточки отстукивали в голове названия газетных статей. Он выхватил записную книжку из кармана и сразу нашел запись, на которую вчера почти не обратил внимания. «Дети госпожи Антоновой скорбят у гроба матери». На снимке, как он помнил, они стояли по разные стороны закрытого полированного ящика. Он еще удивился в читалке, что они смотрели не на гроб, а друг на друга.
Он закрыл глаза. Раньше он никогда не знал, как дрожат руки. Даже в армии, когда по минному полю догонял на БТРе чеченский десант, влекущий за собой по земле его связанного друга. Вовка был обмотан колючей проволокой, Сашка потом долго рвал ее кусачками, освобождая израненное тело, и руки при этом у него не дрожали. Сейчас все разладилось в нем. Сердце грохотало, и трясущиеся руки никак не могли застегнуть куртку. «Господи, услышь…- Неловко молился он. – Господи, если ты есть, помоги ей. Я не буду жить без нее…»

«Не люблю».
От удара о дверцу вертолета ее волосы взметнулись, закрыв лицо и грудь. Она отбросила их. «Ваня, послушай…» Так и есть. Материнское сочувствие. Жалость. Сейчас она не включала это колдовское мерцание зрачков в черной глубине глаз, от которого мутилось сознание, и без того «больное-больное-больное». Сейчас она пыталась убедить его словом. Почувствовала все-таки, что Ваня хоть и больной, но мужик. Во внезапном холодном спокойствии Иван открыл дверцу и вытолкнул Лену в темноту. «Григорич, отпускай кошку»,-бросил он в рацию, хохотнув егерю в ухо.
Иван видел в иллюминатор, как она оглядывалась по сторонам. В слабом свете, неуверенно льющемся из зарешеченных окошек охотничьего домика, девушка казалась щемящее одинокой на пустынной земле.
Она заметила тень на противоположном конце круглой поляны. Тень приближалась. Иван томился, боясь, что Лена в ужасе отбежит вдаль, в темноту. Но она стояла неподвижно, прислушиваясь к угрожающему шороху. Неестественно строгая осанка выдавала волнение, но бежать она и не думала.
Тень приближалась. Лена напряженно вслушивалась в нарастающий шорох. Иван видел ее точеный профиль. Он знал, что любому зверю в естественных условиях свойственно стремление не к человеку, а от него. Но этот был зол и голоден.
Тигр остановился на краю поляны, все еще находясь в темноте, но выдавая свое присутствие раскатистым дыханием. Лена медленно оглянулась на вертолет. Ее глаза пламенели ужасом и гневом. Но Ивана пронзило мелькнувшее на ее лице выражение безнадежного разочарования, какое он испытал сам, услышав ее твердое «не люблю». Она тоже давала ему шанс.
Тигр мягко ступил на поляну. Глухой рокот его дыхания клубился под деревьями, подбираясь к ногам. Девушка стояла неподвижно. Иван заметался у иллюминатора. Она не должна потерять сознание, иначе аутодафе будет лишено смысла. Но вдруг он заметил слабую судорогу, прошедшую сквозь нее. Ее вытянутая рука медленно, с огромным усилием поплыла вверх. Когда раздвинутые пальцы застыли на уровне глаз, между девушкой и тигром возникло невидимое поле. Она уже не казалась беззащитной, а зверь вмиг утратил свою дикую грацию. Он обмяк и прижал голову со свирепым оскалом к земле.
Иван ждал.
Противостояние тигра и девушки продолжалось долго. Наконец, он попытался освободиться из невидимых пут, подавшись в сторону. Рука Лены немедленно последовала за ним. Зверь мягко двигался по невидимой линии. Вытянутая вперед рука направляла или усиливала излучение глаз, удерживая тигра на расстоянии.
«Она ведьма!»
Хищник же, уходя от невидимой опасности, притих где-то рядом в темноте, наполняя ночь хриплыми вздохами. Лена уронила руку и стояла неподвижно. Но как только тигр опять задвигался, она попыталась шевельнуть плечом и не смогла. Еще от одной попытки ее тонкая рука судорожно сжалась и повисла плетью. По отчаянным движениям Иван понял, что она старается и не может заставить руку двигаться.
Так... У ведьмы кончился завод. Он все-таки увидит ее кровь.

Псы хрипели, захлебываясь злобой. Рвотный лай заполнял все вокруг и множился вдали хриплым эхом. Их было трое. Три огромных пса рвали человека.
По всем законам логики он уже должен был упасть замертво, но его руки и ноги продолжали методично отбрасывать озверевших монстров. Он истекал кровью, и от этого псы взвивались в воздух, все яростнее вгрызаясь в его тело. Вдруг одна овчарка, заскулив, забилась на земле и затихла без движений. Пронзительный визг второй длился недолго, после чего собака с размозженной головой рухнула рядом. Судороги третьей, казалось, не кончатся никогда. Кровавая пена продолжала извергаться из ее пасти даже после того, как она перестала биться на земле в конвульсиях.
Истерзанный человек отсалютовал окровавленной рукой наблюдателю с секундомером и нетвердой походкой направился в один из семи бараков, ютившихся на берегу горной речушки.
В микроавтобусе стояла тишина. Но Сашка чувствовал, что шокирован только он. Его попутчики были относительно спокойны. Лохматый же что-то тихо объяснял круглолицему таджику у щитка с корявой надписью «База отдыха».
И вдруг над бараками ловкий и быстрый проплыл вертолет и кокетливо завис недалеко в воздухе, словно приглашая полюбоваться своим техническим совершенством. Солнце искрилось на его глянцевой поверхности и на разноцветных куполах расцветающих под ним парашютов. Видение казалось яркой страницей модного журнала.
В это время Круглолицый начал отдавать распоряжения неожиданно густым басом. Каждое слово он подкреплял энергичным жестом короткой и толстой, как сарделька, руки. Лохматый молча курил в стороне, пока его пассажиры выстраивались в шеренгу. Круглолицый внимательно осматривал зубы каждого, раздвигая изнутри щеки парней волосатыми пальцами. Когда дошла очередь до Сашки, тот послушно открыл рот. Волосы на пальцах таджика вблизи оказались рыжими, и это почему-то позабавило его, а их солоноватый привкус показался почти смешным. «О чем я думаю?»-удивился Сашка сам себе, чувствуя в груди странную смесь самых противоречивых чувств. Когда ему вслед за другими пришлось спустить джинсы и трусы и, повернувшись спиной, раздвинуть ягодицы, он почувствовал, что по его лицу текут слезы.
Сильный пинок таджика выбил кого-то из шеренги. Парень плашмя рухнул на камни, разбив лицо. Под свирепую брань круглолицего он поспешно натягивал узкие брюки, но подскочивший Лохматый успел несколько раз пнуть его в голову, изрыгая ругательства:
-Здесь гомосеки не нужны! Всех предупреждали!
Расправу прервал чей-то предсмертный крик, уносимый эхом далеко в горы. Сашка видел смерть. Он сразу понял, что так кричат в последнюю минуту. Один парашют не раскрылся. Обреченный на гибель человек делал множество бесполезных движений, пытаясь спастись. Его тело судорожно извивалось в страшном падении.
Сашка закрыл глаза, чтобы не видеть этого человека, но продолжал слышать его крик.

Он рухнул на жесткие нары в бараке, не надеясь уснуть. Сознание было подобно сорвавшемуся реактивному снаряду, мчащемуся по ломаной траектории в замкнутом пространстве. Взрыв мог произойти в любой момент, но его спасла молодость. Природу не обманешь, и она взяла свое, сковав мозг и тело неподвижностью. Все тревоги отступили в ночь, оставив Сашку наедине со своим молодым телом. Отстаивая вечное право на сон, тело спасало душу, подарив ей несколько часов чудодейственного отдыха.
Очнулся он перед рассветом.
Многоголосая речка переливчато журчала в темноте, помогая сосредоточиться и успокоиться. Сашке удалось выстроить логическую цепочку, слабую и неубедительную, но отчасти систематизирующую хаос последних дней.
Незадолго до своей смерти Антонова начала (или уже завершила) процесс замораживания «Базы отдыха», принадлежащей ей. Сейчас Лохматый и Красавчик разыскивают сына погибшей, чтобы не допустить закрытия тренировочного лагеря. Для этого в ход идут все средства, вплоть до похищения ребенка. Вокруг лагеря крутятся, видимо, большие деньги. Возможно, кроме бизнеса, связанного с подготовкой наемников, лагерь является плацдармом для других дел. Возможно, решение Антоновой заморозить лагерь связано с тем, что для коммерсанта ее уровня здешний денежный оборот не существенен. Возможно, что ликвидация лагеря должна была послужить другому проекту, более масштабному. Возможно, исчезновение сына Антоновой обусловлено его нежеланием участвовать в каких бы то ни было проектах. Само же это нежелание могло объясняться двумя причинами. А – он ведет свою партию. В – он знает, что все импровизации в этом направлении крайне опасны. Возможно, ключом к нагромождению этих «возможно» является фраза Красавчика: «Я не знаю, почему он так уперся». Ни Лохматый, ни Круглолицый, ни сам Красавчик не знают. И только законный наследник антоновских коммерческих комбинаций (читай – махинаций) знает, что от них надо держаться подальше.
В говорливую музыку быстрого течения стали вплетаться звонкие трели птиц. Рассвет был неумолим и неизбежен. Он требовал действий и оживлял неотступный страх за Катю. Она, конечно, распознала в квартирантке квартиранта, что и разбудило ее героическую активность. Сашка сжал кулаки. «Господи, если ты есть…»
За стенами барака раздался стрекот автоматных очередей, заглушая мирные звуки раннего утра. Во вчерашнем кратком инструктаже Круглолицего упоминалось, что учения начинаются со стрельбищ. Режим работы лагеря интересовал Сашку постольку, поскольку он должен был улучить момент незаметно исчезнуть. Лохматый сегодня собирался отправиться назад в Москву. «Завтра до отъезда лично проверю инструкторов»,-говорил он Круглолицему, когда желеобразное тело разбившегося парашютиста проносили мимо них.
День начался буднично. Сашка даже не без удовольствия разобрал и собрал автомат. Руки, плечи, глаза помнили его. Он даже вспомнил казенный номер своего калаша и ощущение его тяжести, надежное и упоительное. Как седьмое чувство.
Вернувшись после стрельбищ в лагерь, он продолжал ощупывать глазами пространство, выискивая способ уйти тихо и незаметно. Ограждений не было. Охраны не было. Но свобода передвижений могла быть кажущейся.
Сашка дожидался в тени у барака вместе с другими «новобранцами» очереди к инструктору по рукопашному бою. Он не упускал из вида микроавтобус, полускрытый кустарником, и одновременно следил за перемещениями по лагерю Круглолицего. Линять надо было после отъезда Лохматого, конечно. Но тот будто исчез. Сашка переключился на инструктора.
Система подготовки здесь была жестче, чем в спецназе, потому что инструкторы спецназа не уверены, будут ли их солдаты воевать. А этих готовят именно к войне. Пребывание бойцов здесь не ограничивается, они также не платят за обучение и скудный паек. Обычный взаимозачет услуг. Сашка усмехнулся про себя: «Всюду рынок». В основном «обучающиеся» были бывшими военными, уволившимися в надежде заработать или уволенными за ненадобностью. Наравне с ними усердно тренировались несколько «лыжников», философски предпочтивших большие деньги воинскому долгу. Было также несколько темных личностей, отличающихся особым рвением в овладении наукой убивать. Что-то глухое и страшное навсегда запечатлелось в их лицах. Взбугрившаяся сталь мускулов солдата с жестким взглядом, самозабвенно отбивающего удары инструктора, вызвала у Сашки невольное уважение, смешанное с отвращением к культивируемой тупой физической силе. «Этот уложит взвод, но не сдастся»,- думал он.
-Что эмиссар увидит здесь за два дня? Ему же надо отобрать профи для своей гребаной мясорубки.
-Не свисти, каждый вербовщик сам профи. Он сразу отличит бойца от спортсмена.
-В Югославии хорошо платят, но там и сгинуть легко.
-Не свисти. На Ближнем Востоке быстрее хлопнут. За те же, заметь деньги.
-Здесь, от паленой водки мужики мрут, как мухи. Бесплатно, заметь.
-Заткнитесь вы оба. Оптимальный вариант – Южная Африка. Черножопым оружие не дают, а наемникам платят много.
Сашка не прислушивался к этой перебранке. Его внимание отвлекла необычная форма работы инструктора. Он учит всего трем ударам. Но как!! Сначала предупреждает, куда будет бить. И несмотря на это внушительного вида ученик падает к ногам учителя, не успев отразить удар. Обалдело смотрит снизу, встает, занимает оборонительную позицию, выслушивает подсказку и опять падает на изломе суетливого жеста. И так много раз. После пятнадцатого у дара спиной об землю в осанке появляется что-то кошачье, а в глазах – злость и азарт. Жесты становятся продуманно короткими и точными. И лишь когда солдату удается устоять на ногах, инструктор переходит к следующему приему. Бойцы говорили – бывает до рвоты. А иногда и до поноса. Одному вояке случилось заплакать от обиды. Он сидел вон под тем кустом и плакал, и никто над ним не смеялся, хотя в других обстоятельствах задразнили бы насмерть.
Рядом у барака мелькнуло какое-то светлое насекомое. Сашка брезгливо переступил в траве. Прохаживаясь в ожидании своей очереди к инструктору, он старался приблизиться к развесистому кустарнику, в котором притаился готовый к отправке «Форд». Светлое насекомое вновь зашевелилось у стены барака. Сашка хотел уже с омерзением раздавить его, но вдруг увидел, что это крошечные детские пальчики. Маленькая ручка исчезла и вновь потянулась через дырку в сене за брошенным кем-то огрызком яблока. Бледные пальчики слабо шевелились, пытаясь дотянуться до лакомства.
Тоненькая иголочка защемила в груди. Тяжело, словно против течения, Сашка обошел вокруг и оказался внутри темного, без окон, барака. Здесь был сложен хозяйственный инвентарь – лопаты, мишени для стрельбищ. Он стоял молча, оглядываясь по сторонам. В узких полосках солнечного света плавали золотые пылинки. Тишина.
-Эй, ты где? – Шепотом позвал Сашка.
Ни звука, ни шороха.
-Ты кто?
Тишина.
Может, ему привиделись маленькие пальчики?
Сашка сделал несколько осторожных шагов, заглянув за горку металлических мишеней.
Его словно ударили по лицу.
Сначала он увидел попку. Свернувшись в комочек, ребенок лежал на полу за перегородкой. На нем была лишь замызганная рубашонка. Пухлые круглые ягодички сотрясались от страха.
Сашка шагнул за перегородку. В горле горячо щипало. Он присел на корточки.
-Эй, ты почему без штанов?
Головка со слипшимися кудряшками приподнялась, и на Сашку взглянули сухие глаза затравленного зверька, готового к боли и унижениям.
-Ты кто? – Срывающимся голосом спросил Сашка, силясь дружелюбно улыбнуться.
Маленькое измученное существо дрожало все сильнее.
-Иди ко мне.
Сашка протянул руки. Мальчик дернулся от него и стукнулся головкой об стену. Имея свой опыт заточения, он услышал что-то, насторожившее его. Грязные щеки мгновенно побелели. Прячась за ящик с песком, Сашка успел удивленно отметить про себя, что глаза малыша оставались сухими.
Послышался приглушенный бас Круглолицего.
-Аллах акбар… Зачем убивать?
Лохматый долго молча смотрел на сжавшегося ребенка. Затем грузно повернулся, смерив таджика тяжелым взглядом. Наконец прошипел сквозь зубы, едва сдерживаясь:
-Ты должен был это сделать сразу, чурка сраная… Если я из-за вас потеряю базу, выпущу кишки обоим!
-Вах… Ты же сам привез мальчика сюда!
-Не в Москве же его прятать! Теперь – концы в воду!
-Вах!
-Я в часть, а потом в город по делам. Не сделаешь до моего отъезда, скормлю собакам обоих,- бросил Лохматый, захлопывая дверь барака.
Оставшись один, таджик шагнул за перегородку к дрожащему мальчику.
Он думал долго. Он бормотал свои молитвы, глядя на мальчика, и глаза его слезились жалостью.
Когда таджик достал револьвер и начал целиться в мальчика, в воздухе просвистела лопата. Она легко вошла острием в короткую шею, заплывшую жиром. Тяжело заваливаясь на бок, таджик прохрипел, пуская кровавые струи из толстых губ:
-Аллах акбар…

Хищник всегда знает цену сопротивлению.
Зверь почувствовал, что больше ему ничего не угрожает. Ведьма достала левой рукой из кармана блестящий предмет. Иван вгляделся. Надо же, пистолет! Конечно, эта избалованная сучка умеет все. Папаша учил ее всему. Ну-ну. Крошечный дамский пистолетик двадцать второго калибра против дальневосточного тигра? Кажется, представление обещает быть по-настоящему интересным.
Но что это? Он вновь ясно увидел ее прекрасное лицо. Оно было обращено к вертолету. Еще до того, как ведьма выстрелила, Иван понял, что она целится в топливные баки. У вертолета егерь заблаговременно заготовил огромную кучу сухого валежника для костра и дубовых дров для бани.
В ее руке вспыхнул огонек зажигалки. Через мгновение он взвился в темноте маленьким метеоритом и исчез в глубине валежника, на который стекало горючее из простреленного бака. Последняя мысль Ивана перед тем, как его далеко отбросило взрывной волной, была о Лене: «Она все-таки умница…»
Адское пламя взметнулось в небо и обрушилось на маленький охотничий домик, уничтожив все живое вокруг.

2часть

Вечер обещал быть таким же жарким и душным до тошноты, как и все предыдущие вечера. И все-таки он был другим. Другим было его восприятие. Что такое восприятие?
Загоняя щенков в вольеры, Идихон поглядывал на солнце, тая ото всех это новое удивление.
Удивление появлялось каждый день с тех пор, как он увидел на улице Душанбе старого горца. Высокий поджарый старец с молодыми и зоркими, как у всех жителей гор, глазами шел по проспекту вдоль рекламных щитов и витрин. Походка его была твердой, глаза сохранили цвет и блеск. Выправку джигита не скрывала длинная каракулевая бурка. Объемную папаху он нес с достоинством, как предмет особой гордости. Идихон, поджидающий хозяина у ветлечебницы, замер, пораженный необычным видением – на лице джигита был респиратор.
Эта эпатажная смесь шокировала Идихона. Всю дорогу до лагеря его не покидало ощущение кричащего противоречия. Он оставил партию собак и вернулся к Толбою, а ночью проснулся впервые за много лет. Идихон всегда спал крепко и беззаботно, как сытое животное, но тогда его разбудил беспокойный вопрос – что такое эпатаж? Удивительная новизна этого слова пьянила, как неожиданная встреча с давней любовью. Эпатаж… Идихон боялся спугнуть это слово, прислушиваясь в темноте к своему радостно-волнующему удивлению.
Утром он встал с ощущением прикосновения к запретной тайне. Кормил и выгуливал собак, чистил вольеры, повторяя про себя: «Эпатаж…» И вдруг замер с метлой в руках. И вдруг спросил у Хасана, пересчитывающего щенков:
-Что такое эпатаж?
Идихон услышал свой вопрос прежде, чем успел осознать, что обращается к хозяину. Хасан оглянулся на голос, вопросительно взглянул куда-то поверх головы работника и продолжил свое занятие.
С тех пор каждый день что-то удивляло Идихона. Сейчас его внимание привлекло вечернее темнеющее небо. Изо дня в день Идихон видел заход солнца, но сейчас его плавное скольжение показалось необычным. Крупный ярко-красный диск почти рельефно выделялся на бархатном фиалковом фоне. Сверкающие в закатном пламени горные вершины насыщали вечерний пейзаж нездешним колоритом.
Почему нездешним? И что такое колорит?
На мгновение Идихон увидел закат словно в другом ракурсе – с мягкими приглушенными красками. То, другое, солнце было менее расплавленным, но было ли оно?

Первое осознанное впечатление детства – вши.
Кочуя с родителями по гарнизонам, дети подхватили где-то вши. Жанна помнила, как весело было сидеть с Игорем в кроватке и гладить себя и его по гладкой голове. Без волос брат был смешным и милым. Но настоящее веселье началось, когда пришла мама. Увидев детей, остриженных наголо, она громко хохотала, раскачиваясь в разные стороны, падая то на пол, то на диван. Почему-то не было весело отцу. Он все пытался поймать маму за руки, но она отталкивала его и звонко смеялась, показывая пальцем на детей.
Веселье кончилось неожиданно и страшно. Мама подошла к кроватке, отмахиваясь от отца, положила руки с длинными красивыми ногтями на круглые безволосые головки и сильно стукнула их лбами. Ни своя резкая боль, ни брызнувшая кровь из рассеченной брови Игоря не испугали Жанну так, как неподвижность свалившейся у дивана матери, когда отец пытался перенести ее на постель.
Еще одно болезненное воспоминание из раннего детства связано со словами «билет» и «трибунал». «Склад оружия», «комполка», «ограбление», «трибунал». Непонятные слова роились в воздухе, лишая отца сна и покоя. Но самым страшным было слово «билет». Дядька, о котором Жанна помнила, что он главнее папы, стучал по столу кулаком и кричал: «Билет положишь!» Отец смешно дергал щеками и тоже кричал: «Я всегда… Я никогда…» Постепенно слово «трибунал» вытеснило все другие слова. Жанна смутно помнила ощущение беды в притихшем доме.
Ту ночь она не забудет никогда. Что-то связалось у отца в его поисках. Он со страшным лицом ждал у окна возвращения матери. Дети не спали, предчувствуя плохое. Лежали рядом, крепко обняв друг дружку. Мать пришла со своим постоянным спутником – черноволосым весельчаком Рустамом. На детей давила гнетущая тишина в комнате, когда на крыльце звенел ее смех, прерываемый раскатистым голосом Рустама. Вскоре мать вошла, красивая и веселая. От нее пахло зимой и праздником. От пощечины отца ее нарядная белая шапочка упала. Он угрожал и требовал ответа. Он хрипел, он был страшен. Но вместо ответа мать вытащила из кроватки цепляющихся друг за друга детей и швырнула к его ногам.
Так в их жизни появилось еще одно слово – «заложники». Оно возникало редко, но темно-зеленые глаза матери при этом становились совсем черными. Отец боялся ее в такие минуты и послушно замолкал.
Больше всего дети любили волшебное слово «сессия». Мать периодически уезжала в эту волшебную «сессию», и тогда они становились просто детьми, а не запуганными «ублюдками». Бегали по дому, играли, смеялись, залезали к отцу в постель по утрам. Слушали его длинные сказки или просто сидели с ним у печки. Но это случалось редко.
Лишенные любви и ласки, близнецы черпали ее друг в друге. Неразличимо похожие, синеглазые и черноволосые, они были глубоко несчастливы. Но их сердечки вмещали целый океан нежности. И они купались в ней, не расставаясь ни на минуту. Синхронный поворот головы за столом, одинаковые жесты радости при виде новой игрушки, одновременные вздохи и всхлипы поражали схожестью. Но самым удивительным было повторение чувств в синих глазенках. Когда они сидели на горшках перед телевизором, мультипликационные страсти вызывали все оттенки эмоций, одинаково отражаясь в синеве распахнутых глаз.

Мальчик и девочка. Ладошка в ладошке. Быстрая виноватая улыбка за горькой слезинкой, если на улице чья-то мама брала на руки своего малыша.
Заложники.

Жанна любила подолгу рассматривать лицо брата, изучая пальчиком все неровности на нем. Прямой нос, который смешно морщился, если она попадала в ноздрю. Мягкие губы, жесткие щетинки бровей. Едва ощутимая выпуклость родинки у виска. Это было ее любимое место на его лице. Иногда, забеспокоившись во сне, Жанна искала милую отметинку и мгновенно успокаивалась, забыв пальчик на родном лице.
Игорь никогда не стыдился своей нежности. Он не соглашался без Жанны есть, спать, купаться в раннем детстве. Он цеплялся за нее мертвой хваткой, когда раздражительная учительница решила посадить их за разные парты в первом классе. Он придирчиво оценивал ее туалеты в юности, критически относился к выбору ювелирных и косметических фирм. И всегда с готовностью подставлял под нежные пальцы ту сторону лица, где темнела родинка, ласковый пароль их любви.
Что такое сакраментальное «я не могу без тебя»? Провалявшись месяц в удушливой депрессии, Жанна шептала (ей казалось, кричала) в телефон через океан Игорю, усланному матерью на учебу в Америку: «Я не могу без тебя…» Что такое вечное «ты нужен мне»? Позже он тряс ее ночью в общежитие Гарварда, сонную и пьяную, ошалевшую от отсутствия материнского контроля, чтобы поделиться своим первым сексуальным опытом в Америке: «Проснись же, ты нужна мне!» Что такое «я люблю тебя», растасканное по буквам, распятое на порнушных экранах? Он восторгался тем, что Мишкины какашки в памперсах пахнут творожком и говорил с недоумением: «Ты знаешь, я люблю его больше, чем тебя…»
Он был в Деканском списке Гарварда с правом выбора места стажировки. Она едва доплелась до выпускного бала годом позже. Его родинка у виска была слегка выпуклой, а ее – полностью сливалась с шелковистой кожей. На этом различия близнецов заканчивались.

Жалость разъедала душу. Горькие обиды детства, печаль невнимания матери не так мучили, как жалость к отцу. Он рано состарился, часто плакал. Борясь со своей жалостью, Жанна часто искала отцу важные дела. «Папа, убей таракана!» «Папа, форточка хлопает!» Но сознание собственной ущербности проникало во все поры, и вскоре взгляд отца приобрел скользящую неустойчивость.
Что такое «срыв в карьере», Жанна не понимала. Но все знали, что он произошел по вине матери. Мария хорошела с каждым годом. В правильных крупных чертах лица сквозила скрытая жажда удовольствий и тайные порочные обещания. Спортивная и, вместе с тем, очень женственная фигура дышала агрессивной энергией. И лишь маленькая ножка, достойная вдохновения поэта, была по-настоящему чувственной. Мария любила жареное мясо и жгучие восточные пряности. Она была похожа на необъезженную степную кобылицу со страстным изгибом сильной шеи и влажным блеском белков в больших горячих глазах.
Но имидж добропорядочной женщины-матери все же чтился. Красивые и здоровые близняшки были визитной карточкой Марии.
Закончив Ленинградский финансово-экономический институт, Мария делала головокружительную карьеру. Предприимчивость, помноженная на колоссальный цинизм, давала свои результаты. Они часто меняли дорогие квартиры. Отец руководил погрузкой мебели и очередным ремонтом. «Ну и хату ты отгрохал!»-подчеркнуто уважительно говорила Жанна отцу.
Наконец они прочно осели в Москве. Сконцентрировав усилия вокруг махинаций с ценными бумагами, Мария стала владелицей коммерческого банка, вытеснив докучливых конкурентов. Спецшколы, спецмагазины, спецобслуживание – все элитарное стало естественной атмосферой семьи.
Но однажды Жанна увидела, как мать украла в магазине пару перчаток…
Подобно тому, как нагромождение спецэффектов перестает впечатлять в конце фильма ужасов, так обилие темных граней на сердце матери ранило с годами меньше.

«Не пялься на новенькую».
«Физкультуру уже пропускали, лучше слиняем с трудов».
В «переписочных» тетрадях – ушедший разноцветный мир. Содержание тайной переписки на уроках с годами менялось, оставаясь неизменным по форме – короткие фразы информативного характера.
«Забери у Лехи дискету».
«Концерт перенесли на завтра».
Игра в записки была частью их жизни, перестав со временем быть собственно игрой. Когда Мария развела детей по разным учебным заведениям, определив Игоря, как более способного, в математическую школу, они были вынуждены прибегать к письменным сообщениям друг для друга. Под подушкой или в кармане халата Жанна находила сложенную треугольником записку.
«Жду тебя в бассейне».
«Не пропускай теннис!»
Отвечать на записки устно значило бы лишать друг друга нежности, которой им всегда не хватало.
После Америки белые треугольные ласточки летали по дому реже. Жанна еще находила записки в Мишенькиных пеленках или игрушках, но все чаще их единственным прибежищем оставался тайник в дупле ивы.
Когда-то давно после очередной вспышки гнева Марии отец долго искал Игоря с отрядом водолазов и наткнулся на него в траве под ивой на крошечном островке. Обессилевший от рыданий, мальчик сказал, что домой не вернется. Но на завтра у них был назначен прием для черт знает каких важных людей, поэтому отец приложил все силы, чтобы успокоить сына.
С тех пор остров стал тайным приютом для детей.

Мальчик и девочка. Светящиеся окна домов в зыбком тумане, манящие теплом и тишиной. Подползающий к ногам холод от воды. Дрожащая на ветру старая ива. Скользя по щекам, к черноволосым головкам склоняются ветви, но они слишком тонки, чтобы согреть.

С годами остров уже не спасал от одиночества. На то, чтобы сидеть, обнявшись, молчать или взахлеб рассказывать что-то секретное, не оставалось времени. Да и сам остров перестал быть необитаемым, когда вокруг раскинулись платные пляжи. В траве под ивой извивались окурки, звякали пустые банки. Но тайник оставался нетронутым.
Уезжая по делам очередного богатого клиента, Игорь всегда оставлял в дупле записку. Даже если успевал проститься.
«Приеду после завтра. Не запускай тренировки».
«Зайка, в Питере первый тост за тебя».
Игра в тайник сошла на нет после наводнения, когда рухнула старая ива. Она все еще тянулась к ним высохшими ветвями, потому что не забыла ни одной детской слезинки. Ведь она была плакучей ивой, такой же ранимой, как мальчик и девочка, единственные существа, которые любили ее.

Восприятие, эпатаж, экзотика… Новые слова кружились вокруг, то прячась, то появляясь вновь, как маленькие веселые человечки. Идихон любил и берег их ото всех, втайне надеясь, что они выведут его… Куда?
Хасан, как и прежде, отмахивался от злых шуток соседей: «Дебил? Да он умнее вас всех, потому что тринадцать лет предан мне. Молчит? Зато не сболтнет лишнего».
Вслед за веселыми человечками пришло беспокойство. Оно возникло от собачьих глаз. Лопоухие щенки смотрели прямо в лицо. Он брал двоих, они тыкались носами, ласкаясь и принюхиваясь. Что-то теплело в груди, когда Идихон смотрел в их глаза. Щенки были обречены на злость, жажду человеческой крови и смерть в тренировочном лагере. Но пока они были просто щенками, их глаза мучили Идихона, много лет не знающего никакой смены настроений.
Вместе с беспокойством приходило ощущение пространства. Луковое поле было огромным. Идихон смотрел в небо над полем, и из его тревожной синевы вдруг проступило – «окрыленный простор поднебесий…» А ночью Идихон вспомнил странное ощущение полета. Неужели он видел это – стремительно уплывающая вниз земля, прямоугольники огородов, квадраты городских кварталов?
Но утром синее небо все также палило испепеляющим жаром.
Принимаясь за работу, Идихон трепетно ждал новых человечков. Они неизбежно возникали, каждый день разные. Однажды выплыло из ниоткуда – «поле, русское поле, я, как и ты, ожиданьем живу». Идихон лег на землю и заплакал. Он не знал, что такое русское поле.
Новые ассоциации (что это за прекрасное слово – ассоциация?) были не только зрительными. Внутри головы бродили прежние запахи. Луковое поле имело домашний, свойский запах. Но не кинзы, не пресных лепешек, не кислого сыра. Идихон выкапывал луковицу, пробовал ее на вкус. Беспокойство усиливалось. Кольца лука в шипящем масле. Большой кусок запретной свинины, который он опускает на раскаленную сковородку. Рот наполнялся слюной, в желудке начинались спазмы. Но в заплечной котомке у него всегда был лишь кусок курута, с некоторых пор раздражающий своим солоноватым привкусом.

Не зная, как просить бога о помощи, Жанна подняла глаза в ласковое утреннее небо. Она почти растворилась в его прозрачной голубизне, когда ветер донес до нее запах камышей. Жанна отыскала глазами маленький островок, призрачно парящий вдали над водой. Затаив дыхание, она тянулась лицом в ту сторону, словно боялась, что он пропадет из вида.
Игорь не мог исчезнуть, не предупредив ее.
Утреннее солнце сверкало на поверхности пруда, и Жанна закрыла глаза от нестерпимой рези. Но даже сквозь сомкнутые веки продолжала видеть остров. Чтобы не упасть, она вцепилась обеими руками в сочный ветвистый плющ, оплетающий карниз террасы. Все ее существо рвалось к маленькому клочку суши посреди океана.
Почему не подумала об этом раньше? Все эти дни, которые на самом деле были одним днем с одним кошмаром, она пребывала в состоянии мозгового паралича. Иначе давно бы уже вспомнила про островок. И у Андрея возник бы реальный план поисков брата.
В их последнюю встречу он так и сказал: «До старой связи, Жанна». Сейчас она отчетливо вспомнила эти почти грубые слова. Грубость была в этом официозном «Жанна». С тех пор, как маленький Игорь, не справляясь с ее именем, гнусавил каждую минуту: «Иде Зая?»,-она так и осталась для него и для отца Зайкой. Вежливое «Жанна» было первым признаком возникающего между ними напряжения. Но в тот день поводов для раздражения не было, и Жанна ничуть не обеспокоилась.
Она заметалась по дому, в поисках выхода. Не видя открытых окон, билась об заблокированную дверь, как бабочка об абажур. Кратчайший путь к тайному лазу в ограде был через большое окно в столовой. Жанна высадила его одним ударом и помчалась вниз по прямой. Она бежала по шелковой траве газона, на ходу додумывая то, что раньше ускользало от нее. Боялся  прослушивания, поэтому не звонил. Так боялся, что вспомнил про «старую связь». Конечно, это все мать, мать, мать! Конечно, это ее бесконечные сделки, контракты, каждый из которых тянет на приличный срок. Удивительно, почему ее так и не посадили? Слушая «Криминальную хронику», Жанна удивлялась – хватают каких-то перекупщиков, гоняются за алиментщиками и наперсточниками. Мать наворовала на три жизни, налогов же никогда не платила в полном объеме или не платила вовсе. Зачем-то моталась в Таджикистан, крутила с Беркутовым что-то, вернее, крутила самим Беркутовым. Генерал боялся ее, как черта лысого, но подчинялся во всем, ездил с докладами. Неужели все-таки она втравила и Игоря?
Наконец Жанна юркнула в узкую щель за виноградным пологом, но, спускаясь к камышам, вдруг подумала, что доплыть легко, как раньше, не сможет. Сердце стучало, выбивая грудную клетку, не позволяя сделать глубокий вздох. Узкий мосток, на котором часто дремал с удочкой отец и с которого они с Игорем ныряли с разбегу, покачнулся под нею. Хватая руками неустойчивые стебли камышей, Жанна едва устояла на ногах. Четко планируя каждое движение, она вернулась на берег. Где-то в гараже была надувная лодка, совсем недавно она катала на ней Мишеньку.
Сердцебиение усилилось. Поднимаясь к дому, Жанна старалась дышать ровно.

Остановившись у густого ивняка, она не спешила покидать лодку. «Здесь кто-то есть». Чувствуя чужое присутствие, Жанна осторожно выглядывала из-за тонких веток.
В траве лежала загорелая девушка. Дышала она очень тяжело, на лице застыло страдальческое выражение. Жанна брезгливо поморщилась. Девицы такого сорта были ей хорошо известны. Они частенько шатались по окрестностям с опухшими лицами и бестолково выясняли хриплыми голосами: «А где тут на Москву?» Похмельные девки неуверенно тянулись к шоссе, исчезая в попутных машинах или топтались у обочины, нарушая гармонию подмосковного пейзажа.
Но едва притихшая в траве девушка открыла глаза, Жанна поняла, что ошиблась. В небо смотрели серые глаза, которые вполне могли принадлежать особе, взволнованной вселенскими тайнами. Закипающая злость придала Жанне решимости. Она приготовилась уже покинуть лодку, но девушка вдруг встала. Несколько минут она потягивалась, потрясала руками-ногами, мотала головой, словно отгоняла дурноту. Приложив ладонь козырьком ко лбу, долго вглядывалась вдаль в разные стороны. Прикидывает обратный путь, поняла Жанна. На дешевую шлюшку не похожа. Может, спортсменка?
К ужасу Жанны девушка вдруг направилась к заветной иве. О Боже, она наклонилась к тайнику! Она заглядывает в него! Когда загорелая рука скользнула в дупло, сердцебиение вновь участилось, и Жанна мгновенно оказалась рядом.
Дальнейшее она плохо помнила. Ярость ослепила ее, не оставив ни сил, ни времени на выяснение «что тебе нужно?» В этой длинноногой фурии сконцентрировались все несчастья. Но прежде, чем нанести свой знаменитый удар, она успела удивленно отметить, что отползающая от нее девчонка скорее ошеломлена, чем испугана.
Отец был хорошим каратистом, но учителем плохим. Он пытался прививать детям навыки борьбы, но все его усилия высмеивались Марией. Близнецам, особенно Жанне, нравились домашние тренировки, однако под злым взглядом долго заниматься не получалось. В Америке Жанна набросилась на эту науку с небывалой страстью. Игорь только улыбался поначалу, но после того, как сестра легко отбила ночную атаку подвыпившего приятеля, сам стал ходить в спортзал.
Старый японец, их учитель, в момент выброса энергии находился в полутрансе. Жанна освоила лишь часть его премудрости, но сейчас вложила в удар всю силу своего гнева и страданий. Девчонка упала в траву, раскинув руки и устремив бессмысленный взгляд ввысь. Жанна тут же забыла о ней.
Вкрадчиво зашелестела на ветру тонкими ветвями упавшая ива. Вот он, тайник. Круглая крышка на жестяной коробке завинчена не до конца. Он спешил.
Перед глазами запрыгали стройные колонки цифр. Документ? Почему оборванный? На обратной стороне - быстрые неровные строчки. Он спешил. Он писал в машине или в офисе на попавшемся под руку рабочем бланке. Жанна смотрела на знакомый почерк и не могла разобрать ни слова. Наконец дрожащие буквы выстроились в слова. «Жанна, (опять это «Жанна»!) не вступай в контакт с Андреем, он опасен. Не ищи меня. Не суетись».

Опустив голову, Жанна сидела у старой ивы. Усиливающийся ветер играл листвой и ее волосами.
Она увидела все и сразу. Она воочию увидела, как у него дрожат руки и выступает пот над верхней губой. Как он воровато оглядывается по сторонам, выискивая щель, в какую можно было бы забиться. Он всегда так и делал – просто прятался от опасности, пережидая. Опасностью чаще всего была мать. Конечно, его настигли какие-то ее дела, в которые Жанне не было доступа, и которых она боялась, как внезапной смерти. С детства она боялась этого – придет внезапная смерть. Вон там, за углом, в скверике или на остановке она стоит – белая, с букетом белых цветов. Этот образ придумала сама Мария, когда в одном из военных городков было совершенно невозможно удерживать детей дома в течение трех карантинных недель.
Записка на заброшенном острове в заброшенном дупле – это поступок из разряда «я сделал, все, что мог»? Будто бы она должна была сразу же вспомнить про детскую игру. И как она могла «не вступать в контакт с Андреем», если он пасся в доме постоянно? Особенно после похорон. Лил слезы над фотографиями Марии, ходил по ее комнатам. Печальный и молчаливый. Жанна не особенно верила в его печаль, но не прогоняла. Все не одна.
Одиночество было ее проклятием. Сверстницы всегда сторонились ее. Жанна не умела ни сплетничать, ни кокетничать. Приятельницы влюблялись, беременели, выходили замуж. Несчастливость, живущая внутри Жанны, отталкивала. Андрей, конечно, все видел. В его умных черных глазищах, как в мистическом экране, отражался весь их семейный маразм. Но он настолько примелькался, что Жанна не смущалась его. Он даже нравился ей немного. Она даже жалела его поначалу, зная, что рано или поздно мать вышвырнет его, как всех его предшественников.
Должно быть, он неплохо повеселился в эти дни. Она рыдала перед ним, как ненормальная. Она умоляла его найти Мишеньку, а он умолял ее найти Игоря.
Ну что ж, «бэби». Ты первый начал.
…Крохотная птичка, быстро-быстро перебирая лапками по шершавому стволу дерева, безо всякой робости приближалась к Жанне. Остановилась рядом и долго разглядывала ее круглыми бусинками, поворачивая маленькую головку. Сделала еще несколько торопливых шажков и замерла у холодной руки. Тоненько клюнула у запястья и упорхнула в небо, пронзительно пискнув. Жанна тяжело поднялась с колен. Незнакомка в купальнике раскинулась в траве, словно прилегла отдохнуть. Оранжевая лодка покачивалась на воде, полускрытая редкой зеленью ивняка. В далекой синеве резвились черные ласточки. Легкая серебристая рябь делала отражения облаков скользящими, они будто плыли по воде. Братишка, где ты? Надо было все рассказать мне, я бы что-нибудь придумала…

-О-о-о…
Протяжное «о-о-о» эффектной женщины с быстрыми темными глазами было смачным, как грязное ругательство. Идихон стоял перед нею голый, с бугристых плеч стекала вода. Сильные ноги упирались в камни на дне горной речушки, и вокруг крепких икр кружилось и пенилось быстрое течение.
Подвижные белки крупных глаз незнакомки метались по загорелому телу Идихона, поблескивая возбужденно и восхищенно. Он стоял молча, смеясь глазами. Он знал, что сейчас произойдет, но ему было смешно от того, насколько примитивна эта шикарная самка. Как это у них получается – раздвигать ноги, не подключая ни мозги, ни сердце? Жена хозяина, маленькая Зухра, успевала стянуть под ним шаровары, помешивая шурпу.
Легким движением плеч женщина сбросила короткое платье, оставшись в белом кружевном бикини, и шагнула в воду, осторожно ступая по камням. Красный лак на пальцах маленькой ножки неясно посверкивал под быстрыми переливами ледяных струй. Подойдя к Идихону, женщина медленно провела пальцем по мощной груди, слегка царапая кожу красным длинным ногтем.
-О-о-о…
Это «о-о-о» было уже более мягким. Помимо похотливого любопытства в нем был чувственный восторг, приглашение к старой, как горы, игре. Она коснулась груди Идихона всей ладонью, нервно скользя вниз.
-Ну же, бэби, смелей, девяносто шестой год на дворе… Не стой, как истукан… Хотя ты и есть истукан.
Ее рука становилась рискованно смелой.
-Толбой говорил, что ты немой… Ну же, смелей! У вас, истуканов, повышено либидо, я слышала?
-У нас, истуканов, Фрейд не в чести.
Она вздрогнула, оступившись от неожиданности на камнях, и упала перед ним в воду, не удержав от равновесия.

Тайга была бесконечна, как небо.
На своей протяженности она много раз меняла цветовую гамму. Умиляла нежным мелколесьем и кокетливыми полянками. Пугала мрачностью непроходимых чащоб. Обитатели тайги от смешных и пушистых до свирепых и кровожадных наполняли ее разнообразием звуков и запахов. Тайга постоянно менялась во времени и пространстве, но никогда не кончалась.
Андрей ненавидел тайгу.
Самой заветной мечтой с детства было дойти до края тайги. В снах он часто видел этот волшебный рубеж. За ним начиналась другая жизнь. Без смердящих шкур, которые вечно сушил во дворе отец. Без жирного топленого молока со слюнявыми пенками. Без убогости их дома с низкими потолками. Без стройки века на заднем дворе, которую отец начал задолго до его рождения.
Зимой тайга не так нагнетала тоску, потому что на нее опускался бело-голубой снежный полог. Он был ровным и блестящим, если на него смотреть с сопки за деревней. Благородная чистота снега имела какое-то отношение к другой жизни за краем тайги: она была столь же красивой и сияющей. Андрей знал, что если долго смотреть сверху на заснеженную тайгу, то пропадет желание есть и уже можно было не давиться вечной картошкой в доисторическом чугунке, а тихо сидеть с книжкой в своем закутке, пока его братья будут уплетать за обе щеки ту самую картошку, упаренную в печке.
Андрей ненавидел своих братьев.
Коротконогие и широкоплечие, они дружной ватагой наваливались на сенокос, на заготовку дров или выпас скотины. Во время сбора грибов или ягод их рыжие головы весело мелькали в траве или кустарнике. Три брата Андрея по очереди заканчивали малокомплектную школу на неизменное «удовлетворительно» почти по всем предметам и оседали в родных Вязах. Они не читали книг о мушкетерах и индейцах, не мечтали о дальних странах, но жили крестьянским законам, выбирая судьбу комбайнера или тракториста. В их незатейливом мире хлеб действительно был всему головой, а мерилом уважения мужчин было признание «пашет, как пишет».
С детства Андрей нес в себе страх перед фатальной неизбежностью жизненного пути братьев. Прозябание в Вязах было подобно погребению заживо, было бесконечным, как тайга. А ведь он почему-то знал, как скользят под рукой лаковые перила дубовой лестницы, ведущей куда-то в верхние комнаты. Знал, как дрожит пламя свечей в кубиках льда за тонкими гранями высокого бокала. И почти физически ощущал в руке приятную тяжесть столового серебра. Это было какое-то астральное знание, заставляющее его верить в переселение душ.
Но братья все также накачивались по субботам самогонкой, заедая ее солониной и сочным луком. Пьяные посиделки прекращались, стоило появиться на пороге вернувшемуся с зимовья отцу. Снимая с плеча охотничий карабин, он молча, одними глазами выдавливал из-за стола разгулявшийся молодняк.
Андрей ненавидел отца.
Алексашка-рыжий (по другому в Вязах его никто не называл) имел скверную привычку подолгу рассматривать ангелоподобное лицо младшего сына. За прекрасными чертами ребенка он видел что-то свое. Учился Андрей только на пятерки, но Алексашка отбирал учебник и швырял его за печку. «Иди телка напои! – Рычал он. – Скоро буквами срать будешь!»
Ремень Алексашки частенько прохаживался по спинам старших детей. Андрея же отец не бил никогда, хотя от его злости, когда он ждал у скрипучей калитки задержавшегося в школе мальчика, прятался под скирду дворовый пес. Старенький ранец улетал в капустные грядки, а мальчик неподвижно стоял перед отцом, подняв на него черные, как дремучая чащоба, глаза. Алексашка замолкал и, отступая, шептал трясущимися губами: «Ведьма… Убийца… Сгинь…»
В восьмом классе вопрос о дальнейшем образовании самого способного ученика настойчиво поднимался классной руководительницей. Выслушав ее в очередной раз, Алексашка смачно отплевался и заявил: «Закройся, дура ученая». Учительница не упала в обморок, но отступилась.
Андрей приводил отца в бешенство молчаливым презрением. Он беспрекословно удобрял землю навозом, латал рыболовную сеть, но Алексашка так и не сумел привязать его к земле. Черная глубина больших глаз всегда таила опасное несогласие, грозящее прорваться нездешним гневом. В пьяных припадках злобного непонимания Алексашка шипел: «Зенки-то отвороти, не боюсь я тебя». Но дальше ругани и брызганья слюной отцовская злость не шла.
Но однажды, вернувшись с охоты, он коротко бросил жене: «Собирай его в райцентр. Пусть везет документы в свое медучилище». Андрей шел сзади с охотничьим карабином наперевес. Красная повязка на голове подчеркивала необычную бледность его красивого лица. Было ясно – то была особая охота.
Андрей любил охоту.
Поначалу Алексашке нравилось, что младший сын, «неуделя» и «выродок», отправлялся на зимовье без принуждения. Промысловая охота требовала основательной выучки. Андрей старательно перенимал у отца умение бесшумно и незаметно двигаться по тайге. Мальчик буквально сочился сквозь густые ветви, становясь невидимым даже для отца. Свой охотничий участок он знал досконально, мог с любого места найти дорогу к зимовью и на ощупь определял направление охотничьих троп, проложенных отцом, и звериных, ведущих к водопою. Алексашка с удивлением признавал, что старшие дети в тайге ориентировались не так свободно.
Вскоре они охотились на равных, заготавливая за один сезон пушнины больше, их собратья на других участках.
Но Андрей умудрился извратить древний промысел, относясь к нему как к искусству. Его не интересовало количество высушенных шкурок, хотя охоте он отдавался страстно. «Играется, стервец»,-думал он, наблюдая, как любовно Андрей чистит карабин, как ловко повязывает голову красной повязкой. Повязка (чтобы не подстрелить своего) особенно нравилась ему, он явно видел в ней что-то пиратское.
Их последняя охота в конце зимы накануне пятнадцатилетия Андрея убедила отца отправить сына из дома.
…Кабана обложили со всех сторон, но он ушел. Красные повязки старших братьев еще метались среди белых деревьев, но отец, раздосадованный неудачей, дал отбой. На зимовье возвращались без Андрея: «Этот пройдоха дойдет без нас». И вдруг увидели на снегу его потертый тулупчик, который последовательно переходил от старшего брата к младшему. Цепочку следов на снегу прервал кожушок-безрукавка, затем – тяжелый домотканый свитер. Еще поодаль темнела на снегу шапка, а глубокие следы все вели вглубь убеленной метелями тайги. Когда Алексашка заметил охотничий карабин, брошенные валенки и дальше уже не такие глубокие отпечатки детских ног, у него заболело где-то под сердцем. Так болело всякий раз, когда в бане он видел тяжелую волну светлых волос своей жены на ее обнаженной спине, потому что осознать умом величие такой красоты было невозможно, как невозможно было понять горькую и страстную непохожесть младшего сына на него.
Светящийся в сумерках снег был густо пропитан кровью убитого кабана. Андрей, поджав заледеневшие ноги, сидел на мертвой туше, сжимая в озябшей руке окровавленный штык. В черных глазах мелькало дьявольское вдохновение. С ужасом глядя на зияющую рану зверя, Алексашка почему-то подумал о матери мальчика: «Уедет – убиваться без него будет…»
Андрей обожал свою мать.

Вздрогнув от неожиданности, Мария упала в воду. Река в этом месте была мелкой, но быстрой. Течение бурлило вокруг ее груди, крупные каштановые кольца волос извивались в уплывающих воздушных пузырьках.
Вверху над собой она увидела умные серые глаза. Идихон перешагнул через нее, унося к берегу насмешливую брезгливость.
-Стоять!
В низком властном голосе за его спиной прозвучала железная воля. Ему показалось интересным редкое сочетание красоты, порочности и силы. Он захотел взглянуть на нее еще раз, как смотрел на фиалковое закатное небо. Женщина явилась оттуда, где небо было другим.
Мария подошла к нему, дрожа от холода и злости. Спокойно оделась и неторопливо направилась в сторону лагеря.
-Пойдешь со мной. Сейчас разберемся, кто ты такой.
Идихон смотрел ей вслед. Стройные бедра, тонкая талия. Он безумно захотел ее, как только увидел в кружевном бикини.
-Стоять!
Она остановилась.
Всю жизнь она ждала эту силу, прозвучавшую в хрипловатом голосе. Что знали о ее одиночестве смазливые красавцы, роящиеся около нее? Всех, все, себя саму отдала бы за глаза и голос, способные напомнить ей, что она слабая женщина.
Мария медленно оглянулась.
Твердо глядя ей в лицо спокойными умными глазами, Идихон властно сказал:
-Пойдешь со мной. Сейчас разберемся, кто ты такая.
Когда он неторопливо направился в противоположную от лагеря сторону, все еще держа одежду в руке, она послушно пошла за ним.

Двадцатилетний Алексашка, которому невеста была определена еще до армии, привел Тамару из тайги. Галина, хлопотливая и надежная девка, плакала не долго, через пару месяцев опять заневестилась и вскоре выскочила замуж за Пашу-тракториста.
В тот год геологи, частые гости в здешних местах, свернули свой лагерь неожиданно быстро после конфликта с «отдыхающими». Так в Вязах называли солидных людей, изредка прилетающих сюда на вертолетах – поохотиться и покуражиться. Егерь и лесничий усердно готовили охотничьи домики с полным набором барских услуг. После того, как вертолеты с «отдыхающими» улетали восвояси, они безропотно приводили в порядок загаженную территорию.
Впрочем, просто конфликтом таежную историю тридцатипятилетней давности едва ли можно назвать. В Вязах видели странное зарево пожара после взрыва одного из вертолетов. Тайги тогда выгорело немного, но на пожарище обнаружили с десяток обгоревших трупов. От охотничьего домика остались лишь искореженные огнем решетки с окон и оплавленная стальная дверь, которая, судя по выводам местных оперов, была заперта снаружи. Сколько человек осталось внутри, точно не смогли установить. Разбираться приезжала высокая комиссия, но ее протоколы никто не видел.
Слухов ходило много. Говорили, что геологи вступились за девку, привезенную в тайгу на потеху – такое случалось раньше. Говорили, что геологи были вовсе не причем, что таежная трагедия ударила по ним рикошетом потому, что они базировались рядом. Еще говорили, что среди уцелевших был сынок такого родителя, имя которого всуе не поминается. Правды никто не знал. Насмерть перепуганные егерь и лесничий словно языки проглотили и вскоре навсегда исчезли с семьями из здешних мест вслед за геологами.
А месяца через полтора Алексашка привел из тайги обессилевшую от голода и страха девушку. Долго сам выхаживал ее, забыв обо всем на свете, в том числе и о невесте своей. Прошло немало времени, прежде, чем Тамара окрепла и начала выходить из дома. Старухи крестились, завидев ее издалека – настолько она была красивой.
Братья Галины долго били за околицей несостоявшегося деверя. Тот отмахивался беззлобно, зная, что виноват. Галька ждала его из армии честно. Уже был запой, уже будущие сваты вскладчину привезли из райцентра пять ящиков водки. «Мать подушки пухом набивает…»-жарко шептала на сеновале Галина ему в ухо распухшими губами. Но медовые всполохи волнующихся на ветру волос и влажное мерцание, тихо льющееся из глубины черных глаз, околдовали парня.

Алексашка тоскливо ждал, когда Тамара уйдет от него. Но девушку никто не искал. Лишь однажды ночью она захрипела, как лошадь, почуявшая близость волка, устремив безумный взгляд в темное окно. Схватив обрез, Алексашка выскочил во двор. Мимо медленно проехала чужая черная машина, невиданная в здешних местах, и свернула к околице. После этого случая Алексашка немного успокоился, поняв, что Тамара связана тайной страшного пожара в тайге.
По тому, как она поднимала стакан, как плавно поворачивала голову, по ее привычке держать длинные волосы свободно распущенными он догадывался, что лесная красавица не из простых. Но кто она и откуда, Алексашка не хотел знать, боясь обязательств перед ее близкими и перед законом. И то, и другое могло отнять у него Тамару.
Алексашкина родня, бушевавшая по поводу его сожительства с лесной ведьмой, постепенно утихла, сойдясь на том, что парня «присушила нечисть поганая». Местный участковый, помня о внезапном отъезде семей егеря и лесничего, остановил как-то Алексашку у правления и, валяя стоптанным кирзачом крупный камушек в дорожной пыли, прошипел в седые усы: «Ты с кем якшаисся? Возьми постоялицу за себя, дурень. Меньше трепа, меньше мне, старому, делов перед пенсией».
Алексашка долго разглядывал в мутный осколок зеркала над рукомойником свою конопатую физиономию. Рожей, конечно, не вышел, зато статью взял. Да и куда ей деваться-то? Может быть… Безумная надежда грела его зачарованную душу, потому что неземная красота Тамары на самом деле была земной, теплой и мягкой. Иногда, взяв луну в союзницы, он тихо отдавался своей страсти. Стоя в темноте у ее кровати, он благоговейно скользил глазами по прекрасному лицу. Мягкие волосы нежно окутывали шею, волнуясь на мерно поднимающейся во сне груди. Алексашка едва удерживал закипающие слезы. Ему хотелось опуститься на колени и целовать эти светлые волосы, отражающие лунное сияние. Но он любовался Тамарой издалека, не зная, посмеет ли когда-нибудь нарушить ее покой. Эти одинокие ночные свидания долго жили в нем, наполняя дневные заботы волнующим смыслом.
Случилось то, что случилось.
Алексашка сожалел о яростной жестокости той ночи, но в глубине души понимал, что по-другому они не сладили бы. Едва ли он отдавал себе отчет в том, насколько зыбкой была грань между любовью и ненавистью, и в том, что соединить несоединимое можно лишь силой некоего абсурда. Но он твердил, как молитву, услышав на бегу непонятную строку из круглого хрипучего радио: «Невозможное было возможным…»
Она спала, как всегда, тихо. Чуть подрагивающие ресницы отбрасывали длинные тени на узкие скулы. Волосы, переброшенные на одну сторону, струились по подушке вниз. Его взгляд был прикован к этому мягкому потоку, позолоченному луной. И вдруг он заметил, что глаза ее открыты. Она смотрела на него в темноте. Не удивленно и не испуганно. Просто смотрела в его сторону. Он шагнул к ней, задыхаясь от любви, готовясь произнести то, заветное, и остановился, увидев близко ее глаза, полные отвращения. Вместе с ударами сердца в темноту падали тяжелые секунды, заполняя ночь разрывающей болью. Тамара молчала, как всегда, и в черных искрящихся глазах не было ничего, кроме презрения. Легкое облачко прикрыло на несколько мгновений ослепительный диск луны, и черты лица девушки вытянулись, исказившись в зловещей гримасе. В ночной тишине не прозвучало ни звука, но объяснение было полным и ужасающе откровенным.
Алексашка ударил ее наотмашь так, что хрустнули пальцы на руке. Рыча, как раненый зверь, он намотал длинные волосы на кулак и рванул, заломив тонкую шею до хрипа. Затем, грубо подмял ее под себя и утолил, наконец, сжигавшую его жажду. Но лишь на время. Чем больше узнавал Алексашка это тело, тем жарче полыхал в нем огонь вожделения. Он впивался в ее губы, смешивая свои злые слезы с ее слезами беспомощности и унижения. Он отрывал ее заломленную руку от лица и видел в глазах все то же омерзение, взрываясь от этого ненавистью и желанием.
Когда луна, ослепшая от бесстыдства людей, стала бледнеть, Алексашка вышел в предрассветную тишь. Неяркие звезды на светлеющем небе показались ему вялыми и ненужными. Мир был потерян для него навсегда. Прикладывая рыхлый снег к пылающему лицу, он – внезапно – вспомнил полностью строку, долгое время мучившую его призрачной надеждой.
«Невозможное было возможным,
Но возможное было мечтой…»

Месяц он бродил по тайге, словно надеясь уйти от себя в угрюмое царство нетронутых снегов. Восстанавливал и обживал заброшенное отцовское зимовье, латал порченую зверем крышу. Охотился мало, боясь самого себя. До той лунной ночи Алексашка не знал о черных провалах в своей, казалось бы, бесхитростной, душе. Стоило ему взять карабин в руки, боль усиливалась, и он невольно направлял дуло себе в лицо, мечтая унять смертную тоску раз и навсегда.
Особенно тяжело было в лунные ночи, когда над густым таежным мраком всходило всевидящее око. Обычно он корчился без сна на узкой лежанке, скрипя зубами, но однажды, чувствуя, что не может одолеть такую долгую ночь, вышел на крыльцо и увидел неяркие звезды на светлеющем небе.
Спасительный холодный снег таял у его пылающего лица.
Он был совсем один в темной тайге под безликими и равнодушными звездами.

Он возвращался домой, так и не зализав душевную рану. Издалека увидел дымок над своей крышей и решил, что это мать хлопочет. О том, что Тамара может остаться, он и помыслить не мог.
Она сидела в углу на своей кровати, поджав ноги и глядя на него снизу огромными, утратившими блеск глазами. Но вглядевшись внимательнее, Алексашка все же увидел отблеск какого-то чувства на ее лице. Страх. Покорность.
Он долго стоял у двери. Заиндевевшие усы и отросшая в тайге борода были белыми не от мороза – он поседел в тайге, сам того не зная. Сердце, тоже заиндевевшее, но еще живое до этого чудесного мига, трепетало. Она. Все также красива. Волосы убраны в хвост, но у висков те же мягкие волны.
Алексашка не знал, что в этот миг все можно было спасти, если бы он последовал своему сердечному трепету, если бы она встретила его гордо и холодно. Но холодная гордость была непозволительной роскошью для женщины со столь темной и сложной судьбой. Страх и покорность, сквозившие в черных глазах, подействовали на Алексашку, как запах свежей крови на хищника, заглушив бешеную радость. Сердечный ритм выровнялся. Волшебство встречи, о которой еще недавно и не мечтал, рассеялось. «Истопи баню»,-грубо бросил он вместо рвущихся с губ слов: «Я никогда не обижу тебя.» И вышел, хлопнув дверью.
Когда они, тихо расписавшись в сельсовете, стали мужем и женой, все изменилось. Его немое обожание сменила сварливая и властная грубость.
«Будешь рожать, сколько я скажу».
«Зенки не пяль на тайгу. Догоню и убью».
Свадебный букет из подобных откровений навис над Тамарой, заслонив солнце. Он знал - она боится его и боится, что он уйдет, боится остаться и боится, что ее найдут. Но она не знала, что он часто уходит на задний двор плакать в одиночестве.
Всегда опущенные глаза. Беспомощные попытки что-то делать по хозяйству. Безропотное исполнение ночных желаний Алексашки. Безмерная тоска черных глаз, уносящаяся вдаль над тайгой. Не в небо, а за край тайги. Страх. Самые грязные ругательства мужа не стоили ничего в сравнении с десятком призраков, которые по ночам тянули к ней обгоревшие руки.
Стараясь выглядеть грубым и независимым, Алексашка, тем не менее, всегда следовал больными глазами за светловолосой головой, склоненной над книгой или цветами. Он не помнил, почему назвал ее Тамарой. Настоящего имени ее никто не знал. Полуживая девушка, которую он нашел в охотничьем домике, была немой, а правая рука ее висела безжизненной плетью.
Было это почти тридцать пять лет назад, когда ей едва исполнилось семнадцать.

Три сына, появляющиеся через положенные промежутки времени, ужасали Тамару невероятной схожестью с Алексашкой. Три рыжие головы мелькали повсюду, а материнский инстинкт спал, наглухо задавленный инстинктом самосохранения. К двадцати двум годам Тамара была матерью трех сыновей, но эти три якоря, брошенные Алексашкой в мутную семейную пучину, не прибавили ему уверенности. «Поворачивайся быстрее, неумеха!»-покрикивал он, успевая, однако, вовремя подхватить и Тамару, и ведро воды в ее левой руке. «Дом спалишь, дура!»-гремел он, осторожно перекладывая на спину свесившуюся вниз тяжелую косу, когда она засыпала уголь в печку. Она ничего не умела делать, но старалась быть полезной. Варила безвкусные каши, подметала дом. Чистить одной рукой картошку было невозможно, и она втихаря училась делать это, пока однажды не порезалась. Алексашка отобрал нож, перевязал руку, и с тех пор каждое утро, пока она еще спала, сам начищал полную кастрюлю картошки и заливал холодной водой. Тамара исхитрялась готовить жидкие, почти несъедобные супы, которые он безропотно съедал.
В самые интимные минуты он прятал за показное равнодушие закипающие слезы, вызванные горечью невыносимого наслаждения. Но безраздельно владея телом жены, к ее душе Алексашка не имел ни малейшего доступа.
Лихорадка во время четвертой беременности едва не положила конец всему. Тамара долго металась в горячем бреду. Длинные спутанные волосы облепили мокрое лицо и плечи, глаза полыхали черным воспаленным огнем, губы беззвучно шевелились. Забыв про сон и еду, он день и ночь сидел у ее постели. Знахарка, привезенная им из соседнего села (свои отказывались лечить лесную ведьму), обложила в жаркой бане ее тело крупными листьями и белой мягкой мазью, поставила у ее лица миску с настойкой, распространяющей повсюду терпкий аромат осенней земли, и вышла, проскрипев почти безнадежно: «Может, к утру оклемается, но очень плоха». Утром Алексашка, дремавший в предбаннике, первый и последний раз услышал голос жены: «Папа, я здесь!» Он метнулся к ней, едва не сорвав дверь с петель. Тамара улыбнулась – впервые! – и вновь повторила: «Папа, я здесь!» Она смотрела приветливо и радостно, но была от него дальше, чем когда бы то ни было. И вдруг вытянулась и сладко вздохнув, уснула. Жар спал, и прекратились судороги. Сопящая рядом знахарка засобиралась домой, складывая в заплатанный мешочек сухие пучки трав и корешков. На прощанье прошамкала беззубым ртом: «Через десять ночей встанет, если будешь поить настойкой по капле, но рожать ей больше нельзя». И уже на пороге, поправляя шерстяной платок в крупную клетку, добавила равнодушно: «А молчит она с испугу. Большой зверь у ней в глазах». Оставив мазь и вонючую черную глину, бабка ушла, шаркая стоптанными ботинками.
Алексашка по капле вливал горький настой в приоткрытые губы, втирал сильными руками мазь, как она учила, обкладывал узкую спину глиной и листьями. Природные метаморфозы необъяснимы. Тамара доносила беременность до нужного срока, и младший сын стал живым отражением ее самой.
Она слегка округлилась, и пленительные изгибы ее мягкого тела сводили Алексашку с ума. Он пристроил отдельную комнатку для нее с большими окнами, потом застеклил и утеплил веранду. Он стал скупать ящиками новые книги в райпо, а на местной почте навыписывал ей газет и журналов, в том числе и по музыке, потому что видел, как она на песке неловкой левой рукой рисовала нотные знаки. И уже никогда не позволял носить воду и стоять у печки, тем более, что от ее варева у него сводило живот.
Отблеск благодарности в глубоких черных глазах мало грел его истерзанное сердце. В то время, как Тамара светилась лаской и любовью, не спуская мальчика с рук, он мучился жестокой ревностью.

Прикрытая чьей-то курткой, Мария сидела в углу, следуя глазами за шагающим по бараку Идихоном. Когда она подносила сигарету ко рту, одно плечо обнажалось, и ее кожа светилась в темноте. Яркие белки крупных глаз тревожно скользили вслед за однообразными перемещениями мужчины.
-Поедем со мной.
Он молчал.
-Я найду лучшего специалиста.
Огонек ее сигареты плавно описывал полукруглые линии. Вдруг Идихон рассмеялся:
-Может, мне тоже завербоваться к твоим воякам? Глядишь, сгожусь где-нибудь в Танзании.
-Ты нужен здесь. Ты нужен мне.
-О, я тебя умоляю… Ты же знаешь, я всегда к твоим услугам.
В темноте он не видел, как ее глаза наполнились слезами.
-Почему ты не хочешь говорить серьезно?
Идихон остановился перед нею.
-Я не хочу никого предавать. Поэтому я не могу позволить себе серьезность.
-Ты сотни раз предал своего хозяина с его женой.
Он опять рассмеялся.
-Хасана предавал Идихон, безмозглое, безголосое существо. Спать и есть. Есть и спать. И женское тепло, на которое реагируешь не ты, а самец внутри тебя. Нормальная биология.
Мария глубоко затянулась сигаретой.
-Со мной тоже была... биология?
-Конечно, ты же сама этого хотела,- легко согласился Идихон.
Даже в темноте он казался большим и сильным. Но ей не хватало его глаз.
В любви Идихон был настойчив и неутомим. Его властное «смотри в глаза», когда от наслаждения она терялась где-то в безвоздушном пространстве, наполняло ее неведаным ранее блаженством. Подчинение сильной мужской воле было таким естественным и таким упоительным. Мария покорно открывала глаза ему навстречу, и он губами ловил ее протяжные стоны и слезы, которых она не чувствовала на своем пылающем лице.
Давясь сигаретным дымом, Мария спросила:
-Я была всего лишь эпизодом?
-Ты была самым ярким эпизодом. - Он присел перед нею на корточки, положил ладони на ее холодные колени. – Можно сказать, вспышкой молнии.

Дойдя по следам Жанны до гаража, Андрей почувствовал нечто среднее между азартом и вдохновением. Здесь. Что она искала? Ножной насос для надувной лодки лежал на мраморной площадке у наклонного спуска вниз. Кровь словно замедлила свой бег по венам. Здесь!
Они постоянно отирались на том острове. Однажды чуть не застукали их с Марией, благо та ныряла и плавала, как рыба. Андрей успел увидеть лишь взвившиеся над водой белые, резко отличающиеся по цвету от загорелой спины, ягодицы.
Итак, вчерашний спектакль с поминками возымел действие. Андрей хотел расшевелить Игоря, поэтому и суетился весь день возле Жанны. Неужели он добился-таки своего? Звонить Игорь не решился, боялся прослушки. И правильно делал. Но сейчас, похоже, как-то проявил себя.
Близнецы всегда казались ему недорослями, вечно разыгрывали друг друга, писали письма и засовывали их в тапки, в книги, чуть ли не в трусы… Стоп! За чем же еще она могла ломануться на остров?!
Андрей метнулся к выходу за секунду до того, как тяжелая стальная дверь с грохотом захлопнулась перед ним. В два прыжка он оказался у электрощита, но поднять механические ворота не успел. Упав на мраморный пол, Андрей слился с рухнувшей на него темнотой и приготовился ждать шороха или стука. Пусть он не мог видеть, но звуки должны ему помочь. Тишина последующих минут немного сняла напряжение – немедленного нападения не последовало, его просто изолировали.
Просто изолировали?
Отец зачем-то запирал гуся в сарае перед тем, как отрубить ему голову.
Андрей ни минуты не сомневался, что выберется отсюда, но ему был непонятен характер опасности. Если она исходит от Жанны, то это полбеды, ее он убедит в чем угодно. Но ему не давала покоя вчерашняя встреча с Ломом на ночном шоссе. Кажется, тот и впрямь возомнил себя большим боссом.
…Лом был обречен с самого начала. Реанимируя закрытый лагерь, Андрей безошибочно выбрал помощника: вечно лохматого и непромытого верзилу с необъятной спиной и огромными ручищами. Лом подрабатывал в лагере на могильнике для забитых во время учений собак. После разговора с Андреем его маленькие глазки вспыхнули горячей алчностью и готовностью руками крошить горы. Андрей сбросил на Лома хозяйственно-бытовые вопросы, и тот с готовностью брался за все. Его темное прошлое, покрытое тюремным мраком, обещало, казалось, безропотное подчинение. Но, узнав, что Андрей уже несколько дней удерживает в своей квартире внука бывшей владелицы лагеря, Лом вышел за рамки исполнителя. Он буквально рассвирепел: «Ты на ноги московскую ментуру поставишь!» Ребенок оказался в Таджикистане вместе с очередной партией наемников.
Невинный трюк с псевдопохищением обернулся трагедией, а с официальным оформлением права на владение земельным участком в горах Андрей ничуть не продвинулся. Лом же вошел в роль настолько, что начал угрожать.
Он был обречен с самого начала. Не зная этого, он мог ругаться и плеваться, словом, вести себя так, как подобает бандюге, у которого ускользает из рук подфартивший было куш. Появление его здесь было маловероятным, но возможным. Поэтому Андрей надолго затаился, выжидая.
Жанна или Лом?
Или… Андрей совсем перестал дышать. Может быть, это Игорь?
Его ужас разоблачения перед сестрой был очевиден, и, добиваясь согласия на продажу лагеря, Андрей умело разжигал боязнь позорной огласки. Но в тупом блеянии Игоря слышался чуть ли не суеверный страх: «Только не это!»
…Черное пространство запертого гаража сузилось до напряженно пульсирующей точки в мозгу. «Только не это!» Неуловимое ощущение непоправимой ошибки в тщательно продуманном плане возникло именно из этой непроглядной темноты.
Прислонившись спиной к захлопнувшейся двери гаража, Жанна пыталась отдышаться, вслушиваясь в тишину позади себя. Андрей не издал ни звука, и это было самым полным разоблачением. Было бы понятным, колоти он в ворота или в боковую дверь. Андрей же сидел тихо, как пойманная мышь. Чуял опасность. Значит, Миша действительно у него. Ну что ж, пусть пока посидит, подумает. Из гаража ему не выбраться. Она вернется с ребенком, и тогда он получит свое сполна.

Наглые глаза таксиста ощупывали ее тело, подолгу задерживаясь на груди, слегка завуалированной полупрозрачным шелком летнего платья.
-Куда спешим? – Его вопрос с многообещающей интимной хрипотцой в голосе завис над Жанной, как бесполезный зонтик в солнечный день.
Она знала, что первое любопытство, вызванное ее красотой, вскоре сменится недоумевающим и раздраженным молчанием. Холод недоступности источали не столько безнадежные глаза, сколько сама осанка Жанны – строгая, почти солдафонская. Часто это было вне ее желания, она просто не умела себя вести по-другому.
Таксист шевельнул бровями и отвернулся. «Цаца тощая!» Они ехали в неуютном молчании, и по приезде таксист, скрупулезно отсчитав сдачу, поспешил прочь.
Улыбнувшись охраннику, Жанна легкой походкой прошла в просторный вестибюль парадного подъезда. Профессиональная приветливость служащих была знакома ей. Она бывала иногда у Андрея с Игорем. Даже Мишенька знал этот дом и огромную квартиру на пятом этаже. Жанне не нравилось жилище Андрея, напичканное дорогими вещами, безвкусное и претенциозное.
Поднимаясь по лестнице, устланной ковром, она сжимала в ладони ключ-карту, выхваченную из машины Андрея, которую он бросил у каштановой аллеи, даже не захлопнув дверцу. Наверняка, увидел выбитое окно в столовой и бросился выяснять, что и как. Теперь они поменялись ролями. Теперь она спешит в его дом. Жанна надеялась на чудо. Не мог Андрей причинить вреда мальчику, думала она. Не потому, что был он как-то особо добр. Просто это слишком рискованно. Мелко интриговать, подглядывать, подслушивать – это другое дело. Вдруг Жанна остановилась. Она поняла, чем Андрей мог шантажировать Игоря. Он знал об их семье все. Он знал все их болевые точки. Он был на редкость бессовестным и жестоким, этот красавец-провинциал.
Стильная дверь легко подалась. Жанна оказалась в большом и светлом холле. В море зеркал множился синий взгляд и черные локоны, рассыпавшиеся по плечам на белом шелке платья.

Екатерина Александровна выполняла внучкин заказ к обеду с удовольствием. Когда зашептавшее на разогретой сковороде масло перекочевало в высокую миску с тестом, маленькая кухня наполнилась ароматом жареных семечек.
Каждый блинчик смазывался растопленным медом, аппетитная янтарная горка на плоском блюде быстро увеличивалась. Екатерина Александровна представляла, как Катя жмурится от удовольствия, разрезая десертным ножом блинчик на четыре части, как аккуратно сворачивает вилкой каждый кусочек и запивает его молоком, довольно мурлыкая.
-Витенька, помнишь, ты скормил вот такую горку блинов соседскому коту? Я все удивлялась – они же сладкие.
Негромкое журчание телевизора на холодильнике вдруг привлекло ее внимание. Строка из песни вдруг прозвучала поэтическим диссонансом, непривычным среди мельтешащих «юбочек из плюша», «мальчиков из Тамбова» и военных – «высоких, здоровенных» (Господи, прости автора).
-Витенька, послушай! «Душа в заснеженном январе застынет... будто бабочка в янтаре…» Согласись, сынок, какая неожиданная рифма – январь-янтарь…
Но, взглянув на экран, Екатерина Александровна тут же разочарованно отвернулась. Хорошенькая певица темпераментно трясла поднятыми к небу руками, и это никак не вязалось ни с ее милым личиком, ни с поэтическим контекстом.
-Интересно, как сейчас эти клипмейкеры, как Катя их называет, препарировали бы твою любимую песню? «С целым миром спорить я готов, Я готов поклясться головою, В том, что есть глаза у всех цветов, И они глядят на нас с тобою…» Попрошу Катюшу, пусть сегодня запустит твои бобины. Ты знаешь, Витенька, ее магнитофон в пять раз меньше твоего…
Она ополоснула кипятком белый фарфоровый чайничек с изящной ручкой-веточкой, насыпала заварку. Поднесла теплый чайник к щеке и постояла так у окна, задумчиво глядя на притихшие кроны тополей. Старые деревья сроднились с нею еще с тех пор, когда ее муж, подбеливая тоненькие стволики, строго и ласково говорил: «Катюша, я сам полью. Побереги, родная, себя и нашего первенца». Она послушно садилась рядом на скамеечку. Она была послушной женой.
-Витенька, тополя почти не изменились за пятнадцать лет. И первым начинает желтеть в сентябре крайний тополь, с которого мальчишки срезали кору. Помнишь, ты плакал: «Мама, ему больно?»
В стекло забилась яркая бабочка, затихла на карнизе и вновь взмахнула нарядными крылышками.
«Больно, это когда не боишься умереть, потому что больше нет сил жить. Вот только Катя, моя бабочка …»
…В соседней комнате Игорь вгрызался в подушку, чтобы не завыть от лютой тоски, которая заставляет одинокого волка проклинать холодную луну на черном небе. Старушка разговаривала с погибшем много лет назад сыном, и черный червяк в его груди обвивался вокруг его сердца шершавыми кольцами.

-Ты была самым ярким эпизодом. Можно сказать, вспышкой молнии.
Мария презирала себя за слабость.
-Была?
-Да что с тобой сегодня?
Идихон сел рядом, обнял ее за голые плечи, отбросив куртку.
Мария кожей впитывала тепло этой сильной руки. Его не сломать. И не купить.
Весь этот год она отчаянно тонула в бурном океане неведомых ей ранее чувств. За год она так и не смогла изменить легкомысленный тон их отношений, заданный первой встречей. Старалась быть ласковой и нежной, а он говорил: «Проснитесь, мадам, уж я-то знаю ваше либидо». Хотела быть верной и преданной, а он смеялся: «Что за черноглазый красавец приезжает с тобой? Хорошее приложение к бизнесу».
Мария сразу же увидела на самом дне его серых глаз нечто, навсегда отделяющих его от нее, незримый барьер. Идихон мог заниматься с нею любовью в ущелье, высоко в горах, мог восхищаться ее маленькой ножкой, но это был не настоящий Идихон. Мария прочитала в его глазах – принять ее такой, какою она была, тот, настоящий Идихон, никогда не смог бы.
Она знала и презирала этих чистоплюев, но этот на ее беду оказался высок, широкоплеч и… его глаза… магия умного, смешливого взгляда… Он так смешил ее, она за всю жизнь не смеялась столько. Еще его сильные руки и абсолютная неподкупность, и черт знает, что еще! То ли брови он поднимал как-то особенно, то ли широкий твердый рот манил к себе, но, вернувшись в Москву прошлой весной после их сумасшедшего знакомства, Мария твердила, бродя по своей белой террасе: «Я пропала…»
Ее претензии на серьезные отношения были явно несостоятельны. Но знай Идихон, что Марии физически не могла переносить унижения, он поостерегся бы так белозубо смеяться ей в лицо.
Не видя ее влажных глаз, ласкающих в темноте его тело, он говорил:
-Москва? Для меня это такой же пустой звук, как Занзибар. Пойми, я молчал и ни о чем не думал тринадцать лет. Ты не можешь представить, на сколько мне дорого то, что происходит здесь. – Он постучал пальцем по лбу. – Я смертельно боюсь, что этот процесс остановится. Поэтому я продолжаю молчать и обслуживать Хасана и Толбоя.
Мария плотнее прижалась к нему, но Идихон резко поднялся и вновь зашагал взад-вперед по бараку.
-Сменить обстановку сейчас значило бы вмешаться в работу этих невидимых винтиков. Может быть, мы увидимся, когда-нибудь позже… И познакомимся вновь.
Она потянулась за ним в темноте, но услышав его последние слова, остановилась.
-Одно я знаю точно – на свете есть дорогие мне люди, и кто-то до сих пор ждет меня. Ты что притихла?
Идихон был в бараке один.

Первое осознанное впечатление детства – светящиеся в темноте глаза кота.
Кочуя с родителями по гарнизонам, дети спали на одной раскладушке, пока семья не обзавелась двумя одинаковыми кроватками с высокими решетчатыми спинками. Это было первой потерей – проснуться в темноте одному. Игорь боролся с ночным одиночеством по-своему – перебирался в кроватку к Жанне, преодолевая темное пространство с замирающим от страха сердцем. Кот равнодушно наблюдал из темноты за ночными маневрами, но его светящиеся глаза долго преследовали мальчика во сне.
Однажды ночью мать взяла Игоря к себе. Он утонул в море кружев и сказочных ароматов. Ее неожиданные ласки дарили букет ошеломляющих ощущений, восторженных и болезненных. Игорь укусил Марию за губу и удрал к себе, светя в темноте голым задиком. В ту ночь он маялся под одеялом, но так и не решился пойти к Жанне.
Изредка повторяющиеся приливы материнской нежности опустошали Игоря. Он мучительно ждал и также мучительно боялся их. В темноте улыбка Марии манила и пугала одновременно. Ее мягкий язык ласкал, вонзая в тело тысячи дрожащих иголок, сверля его тайным блаженством и острым чувством вины перед Жанной.
Нечто похожее Игорь испытывал, тайком уплетая ночью в кладовой торт, купленный отцом накануне десятилетнего юбилея детей. Ему было и сладко, и горько. Было жаль отца – он так старательно прятал торт. Было жаль Жанну – она была сладкоежкой и долго клянчила торт с розочками. Было жаль себя – он вовсе не хотел стать таким гадким мальчишкой. По мере того, как бисквитные кусочки таяли во рту, в носу начинало щипать, розочки расплывались перед глазами, и он размазал розовые и желтые лепестки пальцем, поливая сладкие остатки торта горькими слезами. Утром Жанна, загородив дрожащего брата, сказала разъяренной матери: «Это я съела». Она долго стояла в углу, подбадривая рыдающего Игоря глазами и украдкой слизывая со своего лица размазанный матерью крем.
Игорь не хотел быть заложником, но он был им. Вскоре после того, как это слово впервые прозвучало в семье, отец превратился в доброго дедушку со слезящимися глазами. Жанна гладила его по трясущимся щекам и бесконечно спрашивала: «Папа, ты меня любишь?» В такие минуты Игорь сторонился его, сердясь на Жанну. Создаваемая ею иллюзия незаменимости никого не могла обмануть, как не могла заменить настоящий снег новогодняя мишура.
Семья неустойчиво дрейфовала на лжи, балансируя между ненавистью, презрением и необходимостью растить детей. Фальшиво сияющие улыбки на семейных фотографиях, нарядные и дружные походы в кино и театр были частью большой лжи. Порочный круг замкнулся в тот момент, когда отец прочитал в глазах мальчика мучительное понимание неотвратимости опутавшей семью лжи.

«Я тебя люблю». – «А Заю?»
«Ты – мой мальчик». – «А Зая?»
Мария смеялась, закидывая голову, крупные каштановые кольца волос плавно покачивались в воздухе. Ее живот ласкал атласной упругостью. Мария улыбалась, целуя его спинку. «Ты мне нравишься, глупыш». «А Зая?»-следовал незамедлительный ответ, и синие глазенки наполнялись слезами.
К стойкому чувству вины перед сестрой со временем приросло отвращение к себе. Зарождающуюся ненависть к Марии Игорь осознал поздно, когда уже не мог существовать без ее ласк, как без наркотика.
…Неожиданно вошедший в ванную отец сошел с ума. Оторвав Игоря от ее груди, он бил Марию, и лицо у него было черным. Когда она упала на кафельный пол, заливая все вокруг кровью, отец выбежал из дома. Жанна спала, а Игорь с ужасом и тайной надеждой заглядывал в ванную. Но она не умерла.
Она не умерла, но призрак смерти уже никогда не покидал его, потому что только смерть могла остановить дьявольскую свистопляску, в которой заживо сгорала душа мальчика. Мечты о белых цветах, которыми он покроет ее могилу, со временем приобрели характер маниакального бреда.
Мария щедро рассыпала вокруг Игоря чувственную небрежность, забавляясь тем, как больно сверлило его плотно прижатое бедро к его дрожащей ноге в машине или случайно упавшая с обнаженной груди косынка. Множество тяжких улик угнетали детское неискушенное сердце, но до вынесения окончательного приговора было еще далеко.
Четырнадцатилетие детей отмечали в новом загородном доме. Апофеозом семейной пошлости стали ананасы в шампанском и четырнадцатикратный салют в звездное небо.
Увидев в пьяной темноте своей комнаты призрачно мерцающее тело, Игорь почувствовал, как он стремительно уносится сквозь пространство и время в черную дыру, в которой навсегда потерял свое сердце, обескровленное и растоптанное.
С тех пор он мечтал уже о своей смерти. Он мечтал о небытие, в котором нет боли, стыда, раскаяния. Ответственности перед Богом он не боялся. Муки за свое грехопадение были столь велики и жестоки, что Бог, наверное, давно простил его. Смерть представлялась ему абстрактным несуществованием, и белые (ее любимые) цветы на могиле уже не казались необходимым финалом.
Со временем к нему вернулось сердце, но его навсегда сковала холодная стальная пружина.

Год в Америке после окончания Гарварда был самым счастливым для них. Утром Актового Дня, получив Диплом об окончании Гарварда «с отличием», Игорь распечатал письмо с фирменным знаком Гарвардской школы Права. Он был признан вторым среди выпускников, его фамилия мелькала в «Гарвардском Юридическом Вестнике». Выведенная Горбачевым из тупого самодовольного оцепенения Россия представляла для Американцев чуть ли не экзотический интерес. Спрос на русский талант был велик. Игорь выбирал, Жанна ликовала. «С ума сойти, какой ты умный». Мать прислал ее на учебу в Америку годом позже, и это был единственный поступок Марии, совершенный ею вопреки своему желанию.
Наконец Игорь принял решение остаться на Восточном побережье, приняв предложение престижной фирмы в Нью-Йорке, став консультантом по инвестициям. С окладом в двадцать тысяч в год, со слегка ослабленной пружиной в сердце он воцарился в своем ультрасовременном офисе, где новейшая электроника соседствовала с привычным американским комфортом. Около года Игорь находился в своей стихии. Он почти поверил в себя, находя особое наслаждение в усталости. Добросовестность и исполнительность были здесь нормой существования, поэтому он никого не удивлял профессиональным рвение. Разве что Жанну и самого себя.
Она прилетела ночью. Без предупреждения, как внезапная смерть. Игорь увидел крупные каштановые кольца на плечах, едва открыв дверь своего кабинета. Мария сидела в вертящемся кресле спиной к нему у стеклянной стены, через которую открывался восхитительный мир на ночное море огней. Игорь страстно захотел толкнуть ее в пропасть сияющего Нью-Йорка, но она резко развернула кресло, и он в который раз задохнулся от ее совершенства, мгновенно сгорев в хищном блеске голодных глаз. Мария приветственно подняла бокал с виски: «Мне не хватает твоего тела, бэби». В коротком кожаном сарафане и туфельках без каблучков она казалась путешествующей студенткой.
Через несколько дней он объявил Жанне мертвым голосом, что они вернутся в Россию, как только она получит диплом. Жанна кричала, топала ногами, царапалась. Она угрожала, умоляла: «Брось меня здесь!» Она рыдала: «Ты сошел с ума!» Они сидели за столиком в открытом кафе, не притрагиваясь к завтраку, и воздух над ними сотрясался. Привыкшие ко всему американцы с равнодушными улыбками оглядывались на странную пару. Ее руки и черные локоны взвивались над столом в безнадежных попытках убедить Игоря в его безрассудстве. Он же твердил, как робот: «Жанна, решение уже принято». Когда фруктовый салат полетел ему в голову вслед за остывшим кофе, услужливая официантка, быстренько простучав к ним каблучками, вежливо спросила: «Can I help you?»
Пауза была неприлично долгой.
Официантка выжидательно смотрела на Жанну.
Жанна умоляюще смотрела на Игоря.
Игорь смотрел на официантку.
Эти секунды определили судьбы всех: Идихона и Толбоя, Сашки и Кати, Марии и Андрея, генерала Беркутова и его бессменного телохранителя.
Официантка держала вышколенную улыбку, а Игорь, для которого Земля вдруг завертелась быстрее, все смотрел и смотрел на нее, на ее форменное платье, украшенное на груди шелковой аппликацией в форме белой лилии.

Мария бросилась с разбегу в ночную горную реку. Ледяной поток подхватил ее, швыряя на острые камни. Она плыла к другому берегу, но быстрая река стремительно несла ее к резкому повороту, за которым, сужаясь, мощно бурлила на каменистых порогах. Рев бешеной воды приближался, но Мария не слышала его, разрезая волны своим сильным телом. Холодные струи кипели вокруг нее, раскаляясь от жгучей ярости, клокотавшей внутри.
Первый же удар об острый порог подбросил ее над рекой. Затем бурный поток, сомкнувшись над нею, потащил ее по дну, однако она не чувствовала ни боли, ни страха. Мария отдалась стихии, изредка выпуская воздух из легких. Она помнила наставление Толбоя – на порогах не сопротивляться воде, пока она сама не вынесет на более спокойное место.
Река сменила крутой нрав также внезапно, когда узкие каменистые берега вдруг расступились. Хлебнув воздуха, Мария принялась бороться с течением, уже не таким стремительным. Силы уже оставляли ее, когда она, наконец, нащупала дно ногами.
Позже, лежа без движений у бурлящей реки, никак не могла восстановить дыхание. Казалось, все дыхательные пути обморожены, настолько болезненной была попытка сделать вдох. Вода почему-то все еще заливала лицо, и когда Мария почувствовала ее солоноватый вкус во рту, сразу поняла – это кровь. Разбито было не только лицо. Все тело будто побывало в мясорубке.
Холодная ночь все ниже склоняла над нею звезды, а она все еще не чувствовала боли, и ждала ее, надеясь, что душевная боль, наконец, отпустит.

Контроль над продажей вооружения и боевой техники Беркутов осуществлял не только из своего кабинета в Генштабе. Курируя контракты и договора Росвооружения, генерал большую часть времени проводил в разъездах и перелетах, но это не было для него утомительным. Длительные служебные командировки наполняли жизнь ложной многозначительностью, отчасти заменяя саму жизнь, лишенную смысла. Имея репутацию кутилы и мота, Беркутов, тем не менее, работал на износ. В его послужном списке не было ни одного взыскания. Сановный авторитет некогда влиятельного отца тоже способствовал продвижению по служебной лестнице. И если бы не проклятая болезнь, он мог бы считать себя вполне преуспевающим человеком.
К деньгам Беркутов был равнодушен. Они интересовали его постольку, поскольку гарантировали достойный комфорт и утоление жажды странствий. В купе поезда или салоне самолета настоящее обесценивалось в дорожных заботах и отодвигалось в неопределенное будущее. Неизменным оставался лишь страх перед ржавым крюком. Но и этот страх меркнул в дороге. Покачиваясь в купе, генерал почти весело думал: «Какая разница, кто висит на крюке? Все мы – мясо».
Холодной осенью в ноябре девяносто первого после очередного возвращения из Франции Беркутов занимался инспекцией воинских частей близ южных границ. Именно тогда на его горизонте замаячил жилистый силуэт Антоновой. Они случайно сталкивались на презентациях и премьерах. Мария роняла перед ним сумочку, спотыкалась рядом, теряя туфельку и хватая за локти. Беркутов не понимал.
Наконец их представили на званом ужине в честь юбилея общего знакомого. Сидя за столом напротив, Мария призывно обласкивала языком каждый кусок, отправляемый в рот. Наклонялась за упавшей салфеткой, обнажая маленькую грудь до бодро торчащих сосков. Но насмешливая энергия, исходящая от нее, была отнюдь не сексуального характера. Она имела оттенок стойкой угрозы и была обещанием своего непременного участия в каких-то неотвратимых событиях, нужных ей. Беркутов потел и скрипел зубами от отвращения. Но вдруг Мария сделалась невменяемо пьяной. Бессловесный муж быстро унес ее на прохладную террасу, где она долго блевала, чем несказанно умилила хозяев, задолжавших ей крупную сумму в дойч марках.
Через несколько дней ее «Волга» плавно впечаталась в капот его «Вольво». Мария бестолково бегала вокруг разбитых машин и в отчаянии закрывала лицо руками. Но огонек в ее темных глазах был даже не насмешкой, а холодной издевкой. Беркутов потел на холодном ветру, гадая, что ей нужно.
Чех навел справки, и Беркутов задумался. Вот ведь гадость. Получая комиссионные за то, что проводила деньги происламских экстремистов через свои счета в банке, будучи основным держателем акций страховой компании в Турции, подмяв под себя компанию в Пакистане, занимающуюся внутренними займами и финансированием, она содержала несколько хозяйственных магазинчиков, за вывеской которых старый солдат сразу почуял кокаиновую возню.
Мария постепенно теряла былой шарм бизнес-леди, топя в неразбавленном виски некогда железную репутацию. Но Чех недоверчиво сужал глаза и тяжело молчал о чем-то, читая ее досье. «Ее опасно недооценивать» - говорил он.
Беркутов ждал.
В Большом была премьера. Сказать, что к искусству генерал был равнодушен, значило не сказать ничего. Драма и музыка претили ему, пережившему некогда величайшую трагедию, как может претить зимний сезон в доме отдыха средней полосы коренному жителю Аляски. Однако он должен был периодически появляться в свете с женой. Когда в партере мимо рыхлой туши Елены Сергеевны Мария пронесла свой тонкий вертлявый стан, обтянутый чем-то змееподобным, Беркутов понял, что на привычную скуку рассчитывал зря.
Она бесцеремонно разглядывала Беркутова в маленький театральный бинокль. К концу первого акта он был готов загрызть ее, хотя ничего пока не случилось. Пакет с документами секретарь Марии  передал ему в антракте, когда Елена Сергеевна брызгала слюной от восхищения спектаклем. Она не заметила, как налились кровью глаза генерала, вскрывшего пакет.
На первой же фотографии он увидел литые плечи Чеха и свое запрокинутое лицо. И это был самый сдержанный снимок.
Оставив разочарованную супругу в московской квартире, Беркутов примчался в загородный дом. Он визжал и рычал одновременно. Он никогда не думал, что может так рыдать. Чех сделал расслабляющий массаж и занялся изучением рабочего расписания Марии. Получив приглашение, она приехала.

Она приехала одна, без охраны и сопровождения. Снимая перчатки, оглядывалась по сторонам и невинно улыбалась. Беркутов не встал ей навстречу, хмуро глядя поверх очков.
Мария бросила сумку и шляпу на рабочий стол перед ним и уютно устроилась в кресле напротив. Она была в черном брючном костюме, непривычно строгая. Каштановые волосы собраны в целомудренный пучок, но красные губы и ногти выдавали внутреннее плотоядное кипение, исключающее всякий намек на добродетель.
Предисловия и реверансы исключались. Но Беркутов все же помолчал немного, хотя в безмолвной дуэли глазами она была сильнее. Она была сильнее, оставаясь неподвижной и не проявляя никаких признаков волнения. Почувствовав, что у него взмокли подмышки, он спросил:
-Сколько?
Она медленно облизала губы языком, не отводя темных глаз от его лица.
-Я люблю горы. – Ее голос был томным.
Генерал сразу же понял, о чем она. Воинская часть под Душанбе уже много лет служила базой для контрабанды оружия и отмывания денег.
При обвальном падении экономики тридцать оборонных предприятий продолжали работать. Поле для реализации идей, рожденных разбойничьим воображением Чеха, было необозримым. Поставка в Индию и Эфиопию ударных вертолетов МИ-35 под видом пожарных и МИ-24 под видом транспортных приносила колоссальный доход. Беркутов умело сочетал нелегальные сделки с этими странами с легальной торговлей оружием с Кореей, где поставка образцов боевой техники была не под эмбарго. Когда ж на дипломатическом уровне было принято решение о продаже оружия за рубеж по ценам российских производителей, дивиденды от неконтролируемого взвинчивания цен взлетели так, что Беркутов поставил на поток сбыт стрелковых моделей. Один только АК был востребован в семидесяти восьми странах мира. Беркутов не боялся светиться с поставками оружия, жестко контролируя всю контрабандную сеть, вплоть до приграничной воинской части.
Он смотрел на нее. Пот тек по спине под мундиром.
Убить нельзя. Он понимал это так же хорошо, как и она. Поэтому и пришла без охраны. Поэтому и сидит, развалясь и небрежно играя перстнями.
-Что еще ты любишь? – Спросил он по возможности спокойно.
-Здоровых загорелых мужиков. – Отозвалась она с улыбкой. – Но чтобы грамотно организовать их досуг и обучить кое-каким военным хитростям, мне нужен доступ к боевой технике и тесный контакт с инструкторами. Инструкторы не обязательно должны быть загорелыми, но они должны быть профессионалами.
-Нет!!!
Мария опять улыбнулась. Она знала, что ступила на чужую меченую территорию Но подбираясь к чужой кормушке, она ничем не рисковала. Или почти ничем.
-Иван Сергеевич, я знаю, что вам, как и мне, ничто человеческое не чуждо. Я думаю, мы договоримся.
-Боюсь, не договоримся.
-Боюсь, что вы не знаете, что такое «боюсь».
Ответ был в стиле дешевых боевиков про шантажистов. Но Мария знала, что говорила. Она потянулась к сумочке, и у нее в руках оказалась насадка для мужского вибратора, которой Чех мастерски пользовался, дополняя им и без того виртуозные ласки. Это было невозможной дерзостью. Это было просто невозможно! Невозможно было проникнуть в его дом, и тем более, в спальню на втором этаже, изобилующую подобными штучками.
-У меня запланирована пресконференция, но я к ней не совсем готова. Никак не пойму, куда это вставляется?
На его крики прибежал Чех.
-Никак не пойму, куда это вставляется? – Повторила она вопрос, адресуя его уже Чеху.
-Сейчас поймешь. – Он протянул к ней медвежью лапу.
Они насиловали ее всю ночь. Пытались, во всяком случае. Собственно насилие почти не пришлось применять, и к утру они сами казались опустошенными и обессилевшими. «Вы утомили меня,- прошипела Мария распухшими губами. – Займитесь друг другом, а я – в ванную». Вернувшись вскоре свежей и бодрой, она жестко сказала: «Времени на убеждение у меня больше нет. Мне нужен клочок земли в горах, официально оформленный на меня. Мне нужна практическая помощь специалиста».
Мария вдохновенно занялась подготовкой наемников. Это была военная поэма, где из разношерстной человеческой массы рождался слаженный социальный организм, действенный, с боевым духом. Сотни непредсказуемых нюансов решались ею четко, по-мужски. Она успевала схватывать все, от контактов с эмиссарами до частой смены явочных квартир в Москве. «Загорелые мужики» подчинялись ей беспрекословно. Казалось, что деньги ее совсем не интересовали. Ей был интересен сам процесс, без остатка поглощающий ее бешеный темперамент.
Беркутов же занялся электронной охраной своей загородной резиденции. По мере того, как военный бизнес на затерявшейся в горах «Базе отдыха» набирал обороты, усадьба генерала превращалась в неприступную крепость.
…Они потеряли друг друга из вида на долгих пять лет.

Ей не было цены. Хотя цена была определена изначально. Компактная баллистическая ракета средней тяжести для установки на автомобиль стоимостью триста тысяч долларов. Ни противопехотные сверхмощные мины, которые нельзя было ни обезвредить, ни обнаружить, ни противотанковые винтовки с лазерным наведением не шли ни в какое сравнение с этим чудом военной техники.
Беркутов имел данные практически обо всех военных базах мира. Знал систему и принципы военного производства многих государств, знал современный европейский рынок и чутко улавливал региональные перемены в его направлениях. Эти знания помогали ему ориентироваться и маневрировать в оружейных скандалах, периодически сотрясающих страну. Он почти сухим вышел из грязной истории с поставками танков украинского производства ТФ-80 Пакистану, когда в Генштабе всерьез заговорили о потенциальной угрозе использования их против самой Украины. Он чудом избежал расстрельной статьи, оставшись в стороне от судебного разбирательства, когда выяснилось, что поставленный на вооружение в Казахстане зенитно-ракетный комплекс загадочно исчез. И даже рискованный экспорт в Китай самолетов СУ-27 не принес Беркутову ничего, кроме прибыли. Отсутствие базовой цены на отечественную бытовую технику и невнятный контроль за продажей стрелкового оружия делали его хозяином любого положения. Разумеется, он был не один в контрабандной цепи, будучи, однако, ее основным звеном.
Но увидев в июле девяносто шестого года на ежегодной итальянской выставке огнестрельного оружия «ZS-133», Беркутов твердо решил, что это будет его сольный проект.
Эта польская ракета по всем показателям превосходила все боевые единицы, с которыми ему когда-либо приходилось иметь дело. Она казалась дорогим сувениром, роскошным экспонатом из коллекции какого-нибудь зажравшегося миллионера-маньяка.
Зачищенное ураном электрическое орудие калибра 14,5 мм с циклическим уровнем 1014 выстрелов в минуту и с боевой эффективностью 3500 метров было способно сделать своего владельца поистине всесильным. Оно идеально подходило для террористических и диверсионных актов. Беркутов все еще любовался оптическими линзами, а Чех уже вычислял денежный эквивалент этого великолепия.
Выставка продолжала работу в течение месяца. Этого времени Чеху хватило, чтобы связаться с производителем. Производители откликнулись, но с единичным заказом связываться не хотели. Впрочем, Беркутову была нужна именно партия единиц. О сбыте на родине он не беспокоился – тенденция к росту антирусских настроений продолжала быть устойчивой.
Призрак денег светился совсем рядом, дразня зелеными глазами. По мере того, как раскрученный Чехом механизм активизировался, призрак денег приобретал плотскую оболочку. И тогда он впервые подумал об эмиграции. Уехать. Навсегда. Избавить себя от необходимости содержать толстуху-жену, от продажной идеологии и продажной пропаганды. Они думают, что кто-то поверит в их демократию. Нет, соратники, вы обречены на идею, на КГБ и ФСБ (будто хрен может быть слаще редьки). На вас всегда будут висеть дела без срока давности, с вами до конца останется золото партии и продажность партии. Эти игры осточертели ему. Уехать! Жить, а не лицедействовать.
План проведения операции был прост до гениальности. Возвращение из Польши состава с нереализованными образцами оружия котировалось как мелкий функциональный штрих Росвооружения. Литерный должен был проследовать через почтовый ящик № 32 на юге Польши с дозагрузкой последнего вагона. По условиям договора груз X подлежал консервации в ангаре для хранения боевой техники вместе с возвращенными образцами оружия. Перечисление денег на цифровой счет в Швейцарском банке должно было произойти после передачи груза заказчикам. Сама же по себе передача никак не планировалась. Изъятие из законсервированного ангара сорока пятидесятикилограммовых ящиков предполагаемые заказчики должны были осуществлять самостоятельно. Единственная проблема состояла в том, что ангар был оборудован в штольне, находящейся на территории того самого лагеря для подготовки наемников. Сама мысль о предстоящем разговоре с Антоновой о закрытии базы приводила Беркутова в ужас. Она по-прежнему будет кривляться и угрожать. Он мог устроить десятки таких ангаров где угодно, но не мог передвинуть польскую границу по своему усмотрению ближе к нужной точке. Углубляться с таким грузом вглубь страны было недопустимо.
Договориться с Антоновой надо было во чтобы то ни стало.

В декабре девяносто шестого приблизительно наметилось несколько вариантов сбыта, но с дурной бабой надо было договариваться заранее. Беркутов послал Марии приглашение, не надеясь, что она примет его. С чего-то надо было начинать, и он начал с тривиального ужина в ресторане. Он ждал ее, потягивая коньяк.
Мария шла к нему меж столиков, не обращая внимания на суету услужливого администратора. Генерал встал навстречу ей. Она ли?
Платье из мягко облегающего фигуру белого трикотажа, нитка жемчуга, палевый, почти неуловимый макияж. Протянутая для поцелуя рука без колец была слабой и горячей. После обмена приветствиями взглянула вопросительно и тут же опустила глаза, боясь выдать или расплескать что-то, отдаленно напоминающее… печаль. Улыбнулась виновато, безмолвно извиняясь за слабость.
Он заговорил о необычайно снежной зиме, о гастролях миланской оперы. Мария слушала молча, умоляя глазами – говори о деле, не мучай и ни о чем не спрашивай. Беркутов откашлялся и перешел к главному. Она нервно смяла салфетку. В ее взгляде дрожал ужас, словно ей предложили немедленно расстаться с жизнью.
-Закрыть лагерь? Это невозможно. – Мария закурила и тут же затушила сигарету.
Беркутов терпеливо предлагал компромисс.
-Спрос рождает предложение. Этот бизнес будет актуальным в другом месте. Я помогу…
Мария встала, не дослушав его, и, извинившись, ушла. Он смотрел ей вслед, ничего не понимая. Печаль, испуг – что это с ней?
Чех с трудом поверил сказанному.
На следующий день она позвонила и попросила о встрече. Они ждали ее, не отходя от смотровой площадки на крыше дома. Беркутов потел и терял терпение. Чех молча курил, неподвижно застыв черной тенью.
Мария ходила по каминному холлу в белой дымчатой шубке и взволнованно говорила:
-Вы правы, Иван Сергеевич. С этим надо кончать. Но не торопите меня. Я устала, я переоценила свои силы. Вы правы, но не торопите меня до весны.
Каштановые волосы порхали над пушистым мехом, темные глаза возбужденно сверкали. Мягкая белая шаль трепетала в ее руках, как пойманная нежная птица.
Вскоре Мария исчезла в морозной дымке, ни дать ни взять Белоснежка.
Она согласилась!
Чех мрачно произнес вслед отъезжающей черной «Волге»:
-До весны. Или я найду способ оторваться от тебя.

Но в мае девяносто седьмого ее привезли из Таджикистана изуродованную, еле живую. Продолжительную болезнь Марии Беркутов расценил как естественный финал необъяснимых душевных изломов прошедшей зимы, с удивлением признав в ней наличие этой самой души.
Он присылал ей цветы и фрукты, напоминая о себе. В конце июня решился навестить. Живой труп прошипел ему в лицо зелеными разбитыми губами нечто нечленораздельное, опалив сухим жаром ненависти. «Кажется, она не узнала меня…» - с недоумением жаловался он Чеху. Но негативы по-прежнему были у нее, в то время, как дела в Польше продвигались, и наметившиеся заказчики проявляли весьма определенный интерес. Их смуглые лица тревожили всерьез. Такие воюют не за деньги. Он предпочел бы иметь дело с армией французских легионеров, обладай те платежеспособностью мусульманских экстремистов.
Поскольку киношное обещание «скандальных неприятностей в случае ее внезапной смерти» продолжало оставаться актуальным, Беркутов всерьез беспокоился о здоровье ненавистной протеже. Она подыхала все лето. Сломанные ребра не срастались, ссадины на спине и ногах гноились, не затягиваясь. Бронхи хрипели, словно отрывались, а легкие, по словам врачей «аж булькали». Температура резко падала с сорока градусов до тридцати пяти и наоборот. Организм не принимал никаких лекарств, отторгая всякое врачебное вмешательство. Беркутов слышал, как медсестры перешептывались: «Не жилец».
«К ней не подступишься!» - отчаянно твердил он Чеху. Но подступиться надо было обязательно, и в конце сентября в соседнюю палату он поместил свою жену, благо хворей у той было вдосталь.
Изредка навещая Елену Сергеевну, Беркутов заглядывал к Марии. Та либо металась в жару, либо лежала неподвижным куском выболевшей плоти. На него она долго не обращала внимания, но время шло. К зиме тело стало понемногу зарубцовываться изнутри. Однажды, зайдя к Марии после долгого нытья жены, Беркутов почувствовал на себе пытливый взгляд. Мария ощупывала его осторожными глазами, словно вспоминала что-то важное. Улучив момент, он осторожно спросил: «Наш уговор остается в силе?» И заскрипел зубами, услышав: «Лучше гор могут быть только горы».
К середине декабря она выздоровела окончательно, и к ужасу генерала продолжила знакомство с его женой. Они странно сблизились в больнице во время прогулок на больничных колясках по зимнему саду.
В загородном доме шла реконструкция подземного гаража, и Беркутов маялся в московской квартире. Нахрапистое присутствие Марии напоминало скрытую угрозу. Подобно мине замедленного действия она целыми днями просиживала с Еленой Сергеевной за карточным столиком и, вроде бы, не обращала внимания на Беркутова.
Но однажды, войдя в кабинет, он увидел ее длинные ноги, небрежно брошенные на большой письменный стол. Откинувшись на спинку рабочего кресла, Мария вертела в пальцах исписанный листок. Он вгляделся. Это была смета строительства автономной железнодорожной ветви от узловой станции под Душанбе к ангару для хранения оружия. «Собираетесь складировать камуфляжную форму?» - скалила зубы Мария, смакуя бренди.
Беркутов упал в кресло напротив. Сейчас, в конце зимы, учащающиеся колики во лбу напоминали о неизбежном. Он еще отличал потоки воображаемой крови от действительности, но ночи его становились все короче, а темноглазые блондинки уже резко выделялись в толпе. Беркутов смотрел на нее, как на удава. Еще ничего не было сказано, а он уже смертельно устал от ее присутствия.
Мария допила бренди и принялась внимательно рассматривать его. Просто курила, пуская струи дыма ему в лицо, и рассматривала. Паузы она всегда заполняла таким невыносимым молчанием, что у него сразу начинали потеть подмышки. Он нервничал, чувствуя, что колики над правой бровью усиливаются. Вдруг он заметил, какие у нее красные ногти. Он испугался. Ему показалось, что они растут на глазах. Беркутов на время закрыл глаза, а когда открыл их, Мария продолжала курить, сверля его пристальным взглядом. То, что она видела перед собой, было ей чрезвычайно любопытно. Вдруг она протянула руку, царапая воздух перед его лицом. Он вскрикнул и закрыл лицо локтем. «Так вот в чем дело…» - пробормотала Мария и ушла, не оглядываясь.
Беркутов долго сидел в одиночестве. Потные ладони сжимались в кулаки. Он понимал, что те несколько минут, в течение которых он был пригвожден к креслу, как к пыточному аппарату, сказали ей слишком много. Размажет. Теперь легко размажет и сделает это с удовольствием. Поэтому на следующий день, когда она, бросив ноги на стол, показала ему пальцем на кресло, он послушно сел и выслушал все.
«Она хочет тридцать процентов», - убитым голосом доложил он Чеху после ее ухода.

Толбой собирал цветы, когда увидел Марию. Она была без сознания, с разбитым лицом, переломанными ребрами. Река жестоко обошлась с самоуверенной красавицей, вздумавшей тягаться с ее мощью.
В больнице она познакомилась с Еленой Сергеевной Беркутовой, лечившейся от какой-то мудреной болезни. Заунывные откровения некрасивой толстухи нашли неожиданный отклик в сердце железной леди. Никто никогда не узнал, какую бурю пережила в тот год Мария, растравляя себя под бесконечные излияния типа «я ненавижу и его, и себя».
В больнице нашла свое логическое завершение первая и единственная любовь Марии. Итогом года отчаянных страданий стало уничтожение долго хранимого пакета с документами на имя Соловьева Виктора Викторовича, 1951 года рождения, талантливого журналиста, без вести пропавшего в одной из командировок и находящегося в федеральном розыске с 1983 года.
Пакет этот она легко собрала, прошерстив с фотографией Идихона все милицейские архивы после их первой встречи. Но Идихон остался Идихоном в наказание за несговорчивость.

Чех не удивился, узнав, что Мария затребовала тридцать процентов. По-своему он даже уважал ее. Это была единственная женщина, способная отвлечь его от сладкой мазохистской истомы в объятиях генерала. Тысяча чертей терзали ее денно и нощно, но разве сам он не продал душу дьяволу после встречи с Беркутовым? С ней они были на равных. Она, единственная, могла соперничать с генералом.
Беркутов не ревновал, но видел, что Мария интересна Чеху, как может быть интересной сложная шахматная партия. А партия эта не имела решения. Шантаж всегда можно продолжить, меняя условия или поднимая цену. Беркутов не предполагал, что среди возможных комбинаций, роящихся в голове Чеха, был и старый проверенный способ – сменить хозяина, примкнув к победителю. Основной закон эволюции не изменился – выживает сильнейший. К тому же, прогрессирующая болезнь генерала значительно уменьшала его былую привлекательность и увеличивала риск обрушения его блестящей карьеры.
Беркутов не ревновал, но его удивлял спортивный интерес в глазах Чеха. Тот предлагал то пойти на временные уступки, снизив ее процентную ставку, то вообще хотел отказаться от сотрудничества с поляками. «А кто будет объясняться с заказчиками?» - въедливо спрашивал Беркутов, и Чех опять зависал мрачной тучей на смотровой площадке, думая все о том же – как быть.
Ситуация накалялась.
Но прошло совсем немного времени, и Марии не стало.
В это было трудно поверить! Они прогнулись под нее, а она умудрилась сдохнуть, пока Беркутов лечился во Франции.
…Тряся овечьими кудельками, жена визжала:
-Я отдала тебе всю жизнь, всю любовь, и не получила взамен даже уважения! Почему я должна идти на поминки одна?
Генерал смотрел на нее поверх очков, не поднимаясь из-за рабочего стола. «Что знает эта рыхлая туша о любви?» Он брезгливо вертел в руках отпечатанное на хорошей бумаге приглашение. «Поминальный обед… разделить наше горе… 17 июня… банкетный зал…»
Елена Сергеевна тяжело дышала над столом, дряблая грудь вяло колыхалась в необозримом декольте. «Как же любит она эти глубокие вырезы!»
-Я только сейчас поняла – ты никогда меня не любил!
Откинувшись на спинку рабочего кресла, Беркутов захохотал.
-Только сейчас поняла?
Закрыв лицо толстыми пальцами, жена в истерике выбежала из кабинета, зацепив полой широкого халата напольную вазу с длинными, словно выдавленными из тюбика, камышами. Когда ее грузные шаги затихли где-то в глубине квартиры, генерал вновь взглянул на приглашение. Он никогда не мог понять, как возникла и на чем держалась эта странная дружба двух карикатурно безобразных женщин. Жена умудрялась изобретать какую-то очень бурную жизнь с ним при его полном безразличие к ней. «Он сказал… А я сказала… Он взглянул… И тогда я поняла…» Подобные бредовые откровения Мария проглатывала молча, подливая себе виски или бренди.
Беркутов поморщился, вспоминая прошедшую зиму. Собственно, время выхода с женой в свет подошло. Генерал давно этого не делал.
Елена Сергеевна сидела, выставив мясистые колени из глубокого кресла. Он произнес, не глядя на заплаканную женщину и не заходя в ее комнату:
-Я приеду в «Вегу» после совещания.
Елена Сергеевна вылезла из кресла, кинулась к зеркалу. Нос покраснел, губы опухли. Перед поминками надо заскочить в косметический салон. Она опоздает, но приедет в ресторан с макияжем и хорошей прической. Он поцелует ей руку, будет ухаживать за столом. Он все-таки любит ее.

Над консольным столиком парили белые каллы, бесстрастные и бездушные. Казалось, их холодное дыхание остужало сияние ослепительной улыбки Марии. Портрет и полукруглый столик были задрапированы черным шелком, но ледяная упругость высокомерных цветов подавляла траур. Крупные белые вазы с каллами возвышались вдоль стен на изящных подставках и банкетках, тоже покрытых волнами черной материи. Реквием Моцарта дополнял скорбную атмосферу зала.
Генерал перевел взгляд с лошадиного оскала Марии на утонченное лицо Жанны, и в который раз подивился – как могла у этой мужички получиться такая изящная дочь? Черная вуаль, закрывающая глаза Жанны, придавала ее лицу таинственную недосказанность, а длинное черное платье распространяло вокруг нее романтический флер. Локоны на плечах подрагивали, и сама она трепетала, как перепуганная птичка. Генерал впервые залюбовался темноволосой женщиной, с чем себя и поздравил. Жив, курилка. Болен-болен-болен в прошлом.
-Покойница много грешила, пусть земля ей будет пухом…
«Реквием» не заглушал лицемерное шипение за столом. Беркутов развлекал себя тем, что наблюдал за непонятной ему игрой. Жанна бесконечно поправляла вуаль, словно хотела защититься ото всего мира. Несколько раз она пыталась дотянуться до коньячной рюмки, но ее заботливо останавливала мужская рука. За огромными букетами белых калл генерал не видел лица сидящего рядом с нею  мужика, но само присутствие его удивляло, ведь жена все уши прожужжала о том, что Жанна «никого к себе не подпускает». Вообще, Беркутова мало беспокоили проблемы этой семьи, но мысли обо всем этом как-то отвлекали от созерцания многочисленных мясных блюд и от запаха копченостей, мешающих дышать.
-Жанна, милая ты моя, прими еще раз мои соболезнования!
Елена Сергеевна быстро шла по проходу с протянутыми для объятий руками. Обтягивающий брючный костюм подчеркивал расплывшуюся несуразность грузной женщины. «Идиотка!!! – Мысленно взревел генерал. – Лучше бы пришла в халате!» Но, повинуясь условиям светской игры, он встал навстречу супруге.
И замер, пронзенный внезапной сильной болью. Он оказался один на один с тем ужасом, который терзал его всю жизнь. За букетами цветов он увидел лицо Андрея.

Чех распечатал одноразовый шприц дрожащими руками. Перед глазами все мутилось, но в вену левой руки он попал безошибочно. Память об этих манипуляциях оказалась удивительно живучей, хотя наркотиками он не баловался тридцать лет. Но теперь стремительный полет по ярким лабиринтам приближал его не к эйфории, а к бездне отчаяния. Улыбка генерала по-прежнему стояла перед ним. Чех бился о яркие стены лабиринта, и они засыпали его раскаленными осколками. Наконец огненные тяжелые волны поглотили его целиком. Чех затих, но, видимо, не умер, потому что продолжал ощущать сильную боль в сердце.
Очнулся он глубокой ночью.
В доме было тихо.
Подойдя к бару, Чех махом опустошил графин с водой и открыл настежь большое окно. В саду вздыхал дождь. Он протянул руки в холодную сырость ночи.
Все пошло прахом. Годы стилизованных унижений, сладкая мазохистская истома - все забрала Болезнь. Она сожрала мечты об изысканном уединении, где не надо будет прятаться ото всех. Дорогое лечение не оправдало себя. Генерал сломался, едва увидев смазливую мордашку в ресторане, хотя со времени возвращения из клиники не прошло и десяти дней. Реальность оказалась сильнее самых пессимистических прогнозов доктора Брэгга. Вчерашнее безумие генерала было новым – спокойным и улыбчивым. Болезнь вступила в какую-то новую фазу, ее атаки видоизменились, став тихими.
Вернувшись накануне из ресторана, Беркутов долго сидел в саду под липами, улыбаясь своим мыслям. Подошедший с подносом Чех замер, услышав: «Я нашел». Боясь услышать ответ, он осторожно спросил: «Что вы нашли?» Мир обрушился, когда генерал повторил, улыбаясь: «Я нашел лицо, которое искал всю жизнь. Но это лицо мужчины». Реакция Чеха рассмешила его: «Нет, нет. Я в своем уме. Просто мне открылась истина – такие глаза могут принадлежать и мужчине, и женщине».
Чех долго стоял перед аптечкой, всегда наполненной нужными препаратами. Возможно, этот приступ удастся блокировать сразу, в самом начале? Он перебирал дорогие ампулы, но уже понимал, что это не начало. Это – конец. Руки не слушались его, ампулы сыпались на пол. «Что ты делаешь?- Беркутов рассердился, увидев побледневшего Чеха над горкой лекарств.- Пойми же – это лицо и есть мой давний бред. Я хочу его видеть здесь, немедленно. И уверяю тебя, это будет последняя жертва». Чех скрипнул зубами, подавив стон. «Представляешь,- продолжал генерал,- он – бывший любовник Антоновой».
Беркутов никогда не узнал, что эти слова стали его приговором.

Чех смотрел в темноту, слушая прощальную песню дождя. Он помнил этот сад совсем молодым. Тридцать лет на чужбине, брошенные к ногам единственной в его жизни любви, легко размыли и унесли бурные дождевые потоки. Тоски по родине не было никогда, как никогда не было особых любовных переживаний. Но была возможность реализации странных фантазий, мучивших его с детства. Он прижился здесь, сделав под себя и этот мир, и этого несчастного человека. Пока Беркутов тешился красивой сказкой, Чех устраивал их быт, их бизнес, их карьеру. У них была одна карьера на двоих.
Он не заметил, когда сказка превратилась в Болезнь и мифическая ведьма незаметно стала неотъемлемой частью их жизни. Сначала это было неприятностью, потом проблемой.
Дождь постепенно стихал.
Чех прислушался к себе. Неужели ему и впрямь хочется плакать? В его странной, похожей на иллюзию жизни слез было много, но все они проливались как бы понарошку. А теперь, на пороге прощания (Чех ужаснулся пафосу в собственных мыслях) его душили настоящие слезы. Потерять все и сразу?
Где-то продолжалась жизнь. Но в эту ночь, когда Андрей долго объяснялся с обезумевшей Жанной, когда Игорю предложила помощь Катя, а Сашка оказался в микроавтобусе с наемниками, в эту бесконечную ночь для Чеха все было кончено, потому что все было кончено для Беркутова. Соперничать с Болезнью долее невозможно. Болезнь, победившую тело генерала, можно было уничтожить только вместе с самим телом.
Ему не придется начинать с нуля.
Ему не придется начинать сначала вовсе, если он сможет довести операцию с «ZS-133» до конца.
Ему придется довести эту операцию до конца в любом случае, потому что жить с невыполненными обязательствами перед заказчиками не имело смысла.
Для того, чтобы завершить операцию в Таджикистане, ему придется разобраться со странной возней вокруг лагеря. Вокруг Антоновой всегда вертелась куча разнообразных прихлебателей. Видимо, один из них потянул одеяло на себя после ее смерти.
Ну что ж. Последняя воля обреченного – закон. Пусть «бывший любовник» станет последней жертвой, как и хотел генерал. Чех еще раз вдохнул ночной свежести и пошел искать хозяина. Бывшего хозяина.
Беркутов безмятежно спал. Теплая пижама – признак благодушного настроения. Лампа в изголовье погашена. Он спокойно уснул в темноте. Чех проглотил комок в горле.

В последнее время Идихона стал преследовать страх смерти. Он боялся умереть, не узнав себя, не узнав, есть ли у него обязательства перед кем-либо там, за горизонтом, где другое небо.
Смерть пришла в дом Хасана ночью. Мать Хасана, тихая и старенькая Фатима, умерла во сне.
Идихон помогал на кладбище.
Покойницу принесли на носилках и опустили в мрачную яму. Небесные судьи, перед которыми Фатима и все в Варзопе, держали ответ после смерти, должны были явиться к покойнице, когда родные отойдут от свежей могилы на семь шагов. Женщины на кладбище не допускались. Мужчины быстро выполняли положенные обряды. Никто не плакал. Все происходило в полном молчании.

Опустив плечи, женщина сидела у старой ивы. Ветер играл листвой и ее волосами. Крохотная птичка, быстро перебирая лапками по шершавому стволу, приближалась к ней безо всякой робости. Остановилась почти рядом и долго рассматривала, поворачивая подвижную головку. И вдруг упорхнула с пронзительным писком. Женщина вздрогнула, и Катя поспешно закрыла глаза, откинув голову. Мало ли, чего еще от нее можно ожидать.
Незнакомка с лицом Игоря тяжело поднялась, зажав в руке клочок бумаги. Вот он, вчерашний взгляд из-под вуали, испугавший Катю неуловимой схожестью с кем-то, с чем-то враждебным. Женщина долго стояла у воды, покачиваясь, как от боли, затем медленно направилась к лодке.
Приподнявшись на локте, Катя смотрела ей вслед. Ощущения были странными. Подрагивали ноги. Кружилась голова и во всем теле перекатывалась сонная тяжесть. Так бывало, если она вдруг засыпала с книжкой под вечер и вставала потом с чугунной головой, не сразу вспоминая, какой сегодня день.
Лодка скользила по серебристым облакам, быстро приближаясь противоположному берегу. Наконец остановилась у шелковой ленты камышей, покачиваясь, как оранжевый маячок. Маленькая точка заспешила по крутому травянистому склону вверх и исчезла за высокой зеленой изгородью. Ого, неужели она из того шикарного терема? Катя всегда мечтала хотя бы посмотреть, хотя бы просто походить по такому дому. Подруга советовала – устройся горничной и соблазняй хозяина на здоровье, потом и меня пристроишь кухаркой. На что Катя резонно возражала – ага, знаем мы таких кухарок, ты и хозяина и сына моего к рукам приберешь.
Постепенно голова стала проясняться. Глаза тянулись к небу. Оно было безупречно чистым, как абсолютная истина. «Ах, князь Андрей, мне бы ваши заботы...» Катя подползла к воде, освежила лицо и осторожно села, привалившись спиной к упавшей иве так, чтобы видеть оранжевый маячок.
Итак, что мы имеем?
Московские каникулы перестали быть скучными, когда Катя обнаружила в квартире вооруженного мужика. Теперь же – для разнообразия – объявилась сестра вооруженного мужика.
Трагедия в стиле индийского кино. Роковое родственное сходство. Родинка у виска – классический прием семейной мелодрамы. Остров, тайник, записка… Далее должно следовать тайное наследство, кровная месть, внебрачные дети и – обязательно – любовь, переходящая в роковую страсть, возможно, с кровосмешением, погоней и перестрелкой на кладбище. Вон там, у древнего надгробия толпятся Рам и Шиам, Зита и Гита.
Короче.
Скрываясь ото всех (роковой секрет), Игорь не может подойти к сестре, но волнуется о ней (фамильная честь). Он не сказал о ее существовании, просто попросил забрать свою записку, чтобы к нему не вел ни один след. Катя говорила ему вчера – пиши другую, я передам. Но он боялся, что его найдут по записке, если с Катей что-нибудь случится. Почему эта особа только сейчас добралась до оставленного ей послания, непонятно. Наверное, их проблемы связаны с деньгами (роковое наследство), но нет неразрешимых проблем. И разве она не для этого здесь?
Катя прошлась по островку, потягиваясь и разминаясь. Сделала несколько глубоких вдохов. Ничего. Первое приветствие незнакомки могло бы иметь более плачевные последствия для какой-нибудь захиревшей в душном метро москвички, но не для нее. Зря, что ли, сражалась с матерью за право ходить с пацанами в футбольную секцию?
Они не могут встретиться. Но они должны хотя бы письменно объясниться. Он побоялся написать, так пусть она напишет ему. Пусть забирает его, что ли. Надо догнать ее. В конце концов, над островом и впрямь витает тень Дюма. Ну, или Агаты Кристи. Если на Маргариту Наварскую она не тянет, то уж мисс Марпл из нее выйдет однозначно.
Катя еще ходила по островку, разминаясь, но глаза ее уже вычисляли расстояние до лодки. Она еще пыталась напомнить себе о блинчиках с медом, о бабушке, но в голове уже высвечивались первые слова, обращенные к сестре Игоря. Что-то вроде «не бей меня, я тебе пригожусь». Опять вспомнился Сашка. Вот кто сейчас пригодился бы. Надо же, какой исполнительный. Сказала – ни о чем не спрашивай, он и не спросил. Он, наверное, действительно вырос. Нина, наверное, караулила, караулила, да и укараулила его. В отличие от самой Кати, у которой, по его словам, в одном месте играет пионерская зорька.
И лишь ступив на илистое дно, уцепившись за тонкие ветви упавшей ивы, Катя окончательно поняла, почему решилась на этот вояж. Ей хотелось на берег, на большую землю, но она ни за что не поплыла бы назад мимо жемчужного островка. Она знала, что среди белых лилий притаилась смерть.
Катя плыла медленно, часто переворачиваясь на спину. Слезы смывались легкой волной, и она никак не могла понять, откуда они. Она боялась двигаться быстрее – вдруг усталость или судорога лишат ее сил. В то же время она боялась плыть медленно – вода утомила ее, неотвязная, неотступная. Вода была повсюду – в ней, вокруг нее, под нею. Казалось, еще минута, и вода поглотит ее навсегда. «Больше никогда не пойду на пляж», – думала Катя.
Старая ива отчаянно махала ей вслед истончившимися ветвями.

«Уж не в раю ли я?»
Катя изумленно оглядывалась по сторонам. Десятки, а, может, сотни розовых кустов источали сильный, нестерпимо резкий аромат. Все розы были белыми, и это казалось странным и вызывающим, и навевало какую-то тягучую тоску, неотвязную, как вода. Невольно вспомнился цветочный островок посреди пруда.
«Что со мной происходит?» Катя медленно поднималась вверх к дому, никого не видя вокруг.
Наверху перед входом в большой красивый дом тоже царило призрачное спокойствие опустения. Мраморное дно пустого бассейна, раскаленное зноем, источало сухой жар, как сковорода на огне. Будто и не было ни вчерашнего бурного дождя, ни ночной прохлады. Стоял тот недобрый полуденный час, когда все живое замирает, измученное палящим солнцем. Отсутствие всякого движения вокруг угнетало и пугало.
-Есть здесь кто-нибудь? – Ее голос утонул в безмолвной мертвой тишине.
Катя поднялась по горячим от солнца ступеням. Обе створки замысловатой тяжелой двери заперты. Катя постучала, потом позвонила, потом позвала:
-Разрешите войти?
Огромный дом никак не отозвался. Ну вот, помогай им.
Оглядевшись, Катя заметила зияющую дыру на месте большого окна. Она шагнула в дом, чувствуя нехороший холодок на плечах.
Катя шла босиком по большим комнатам в надежде увидеть кого-нибудь. «Неужели можно жить в такой роскоши?» Повсюду белые пушистые ковры на блестящем паркете. На широких белых креслах и полукруглых диванах множество шелковых подушек, повторяющих золотой рисунок обивки белых стен. Везде – картины и ветвистые растения в вычурных вазонах.
-Отзовитесь же кто-нибудь! – В очередной раз позвала Катя уже дрогнувшим голосом.
Дверь в ванную распахнута. Огромное овальное зеркало, вмонтированное в потолок бело-розовой кафельной коробки, отражало полупрозрачные стенки душевой кабины, полукруглую ванну, зеркальные полки с подсветками. Озером можно было любоваться прямо отсюда, из большого, во всю стену, окна. На изящном, как перламутровая бабочка, туалетном столике серебрятся маникюрно-педикюрные штучки, отдающие декадансом. Подумалось об изнеженных и выхоленных женщинах, лениво утопающих в мучительном блаженстве порока.
Катя резко захлопнула дверь.
-Господа, куда вы все попрятались? – Она уже кричала. – У меня сообщение от Игоря!
Катя зябко ежилась, оглядываясь по сторонам, но повсюду видела лишь улыбку эффектной женщины на фотографиях в белых или золотых рамках. Предполагаемая хозяйка этого великолепия не понравилась Кате – она слишком много улыбалась. Будто убеждала кого-то (может, себя?) в своем благополучии. И вдруг (да здравствует женская логика!) среди семейных снимков Катя заметила маленькую фотографию: Игорь в белой тенниске обнимает сестру (Боже, Боже, до чего одинаковы!) Они машут теннисными ракетками, а между ними толстощекий мальчишка вцепился в огромный апельсин. Значит, она не ошиблась! Мисс Марпл, жму вашу ручку в ажурной перчатке.
При ближайшем рассмотрении надо всем невнятно колыхалась тень пережитого волнения. Опрокинутые вазы, разбросанные вещи, опрокинутая пепельница на террасе – по дому будто промчался ураган, унеся его обитателей. Кате захотелось уйти. Она честно попыталась помочь Игорю, пусть теперь выходит из подполья. Как вообще она могла влезть в это? Что сказала бы бабушка? Вспомнив про Екатерину Александровну, Катя ужаснулась своей безрассудной смелости. Бежать, бежать отсюда.
Все случилось в одно мгновение.
Перегнувшись через широкий карниз террасы, чтобы последний раз позвать кого-нибудь, Катя увидела этого человека. Он был огромным как черная скала. Он вел другого человека то ли из гаража, то ли из подвала к такой же огромной черной машине. Вел, как-то странно держа за вывернутую руку. Не держал даже, а слегка касался его, но тот, кого он вел, не мог сопротивляться, хотя и оглядывался поминутно с выражением страдания на удивительно красивом лице. Длинные светлые волосы развевались при каждом шаге, а в глазах светился животный страх.
«Надо спрятаться!» Катя подумала об этом за секунду до того, как ее глаза встретились с глазами черного человека. Все случилось в одно мгновение, но оно длилось бесконечно. Бесконечно долго к ней приближались сначала его шаги, потом он сам. Ее перемещение внутрь черной машины произошло незаметно, будто она вдруг оказалась вне времени и пространства.
Очнувшись на холодном полу каменного мешка, Катя долго не могла понять, чей ей слышится плач. С трудом подняв голову, она увидела светловолосого молодого мужчину, забившегося в угол. Спрятав лицо в колени, он рыдал, содрогаясь всем телом.

После похорон Фатимы Идихон долго не мог уснуть. Смерть сухонькой слабой старушки и весь этот странный обряд глубоко взволновали его. Он вспоминал ее слезящиеся добрые глаза и то, как однажды Фатима сунула ему в руки большой кусок курута. Она жалела его, безродного, не знающего самого себя.
Во сне Идихон увидел, как Фатима качала на руках маленького сынишку Хасана, и какие лучистые глаза были у нее тогда. Голосистый Шамсуло засыпал только у нее на руках. Утром Идихон проснулся с тяжелым чувством утраты, с опухшими и покрасневшими глазами. Неужели он плакал во сне? О ком?
А днем, выгуливая подрастающих щенков, Идихон вновь заметил призывно-нетерпеливый взгляд Зухры. Но он уже не стремился к пятиминутному уединению в кладовке, потому, что обрел способность оценивать свои желания.
Зухра искала причину охлаждения работника, давно приглянувшегося ей. Долгие годы он скрашивал ее замужество, ничего не требуя взамен. Да и что нужно ему было, калеке?
Она приглядывалась издалека. Идихон старался не попадаться
 ей на глаза. Но однажды, складывая вычищенные инструменты в  кладовку, почувствовал чье-то нетерпеливое присутствие рядом.
      Зухра вошла и закрыла дверь.

Проводив Лома взглядом, Толбой шагнул за перегородку к дрожащему мальчику, достал револьвер.
В его роду мужчины умирали молодыми, не успев вырастить внуков. Семейное проклятие висело над ними с тех незапамятных лет, когда его прапрадед столкнул в ущелье тележку с шестью малолетними детьми старшего брата, не уступившему ему в долгом споре клочок плодородной земли. Сородичи Толбоя расползлись по всему миру от Израиля до Америки, но святой закон кровной мести настигал их повсюду. Толбой же, устав бродяжничать, вернулся в родные места, надеясь перед кончиной вымолить прощение у аллаха. Не узнанный пока никем, Толбой тихо подрабатывал в горном лагере, смиренно ожидая своего часа. Но спустя много лет судьба вновь испытывала их род – он должен убить младенца.
Сам избавить дитя от смерти он не может. Лом затравит собаками их обоих, как затравил недавно несговорчивого солдата, вздумавшего качать какие-то свои права. Но накануне Толбой обратил внимание на странного парня, прибывшего с партией новобранцев. Его не интересовали ни условия договора, ни сама учеба. Парень нервничал и оглядывался по сторонам с таким видом, словно вычислял путь к отступлению. Когда он украдкой вошел в барак, где томился русский мальчик, Толбой почувствовал священный трепет в сердце. Что, если он приехал за ребенком? Милость аллаха велика. Спасая невинное дитя, он освободит свой род от страшного проклятия, приняв смерть на себя. Но вскоре вслед за парнем в барак потянулся Лом, дав знак Толбою следовать туда же.
-Зачем убивать? – Слезливо лепетал Толбой, затягивая время и воровато оглядываясь по сторонам.
Парень мог спрятаться только за горкой мишеней.
Лом привычно ругался и угрожал, но Толбой видел – он боится, и это было странно. Странным было уже то, что он сам не убил мальчика. Видимо, ребенок был очень непростым. Или же Толбой совсем не знал Лома…
-Не в Москве же его прятать! – Рычал Лом. – Теперь – концы в воду!
Оставшись один, таджик шагнул за перегородку к дрожащему мальчику.
В узких полосках света плавно кружились пылинки. Толбой шарил круглыми маленькими глазками по сторонам и бормотал свои молитвы. Когда он достал револьвер и начал демонстративно целиться в ребенка, в воздухе просвистела саперная лопата. Она легко вошла острием в короткую шею, заплывшую жиром. Тяжело заваливаясь на бок, таджик прохрипел, пуская кровавые струи из толстых губ:
-Аллах акбар…
Сашка метнулся к ребенку.
-Быстро ко мне! – Он говорил строго, как с равным.
Мальчик не нуждался в уговорах. Сашка прикрыл тяжелой полой кожаной куртки дрожащее тельце, чувствуя, как озябшая на земляном полу попка холодит разгоряченную руку. Ребенок прилип к его каменно-бугристому животу и затих.
С содроганием взглянув на таджика, Сашка заметил, что тот еще жив. Что-то насторожило в затухающем взгляде. Он склонился над истекающим кровью стариком. Поверить в то, что он услышал, было невозможно. И тем не менее, ржавый, как ворчливый стон несмазанного колеса, голос таджика проскрипел и осел в пыльных углах перед тем, как глаза его окончательно утратили теплоту.
-Спаси… ребенка… возьми… деньги… Лом… уехал… в часть… до вечера… гони… автобус… через… ущелье… в аэропорт…
Последним слабым жестом была мучительная и безуспешная попытка дотянуться до кармана. Сморщенная грязная рука эпилептически дернулась и замерла на земляном полу. Выражение муки на смуглом лице сменилось благодатным покоем.
Рассуждать было некогда. В засаленном кармане мятой спецовки таджика действительно оказалась большая пачка долларов, перетянутая обрывком бечевки.
Прикрыв тело таджика куском брезента, он вышел из барака. Тренировка продолжалась. Ритмичные глухие удары инструктора о крепкую грудную клетку прерывались лишь настырным сопением. На Сашку никто не обращал внимания. Ровной походкой он подошел к спрятанному в кустах микрику. Из ущелья тянуло холодом, как из подвала, в котором они с Катькой все детство отирались, надеясь поймать шпиона или, на худой конец, грабителя. Длинный каменный мешок убегал в сумеречную даль. Солнце проникало в него будто нехотя, неуверенно просачиваясь сверху блеклыми пятнами. В вышине над каменной бездной жуткими кольцами петляла крутая горная трасса.
-Сидеть тихо.
Мальчик свернулся калачиком на боковом сиденье и выглядывал из-под Сашкиной куртки, как из надежного укрытия. Он щурился от страха, и в то же время силился не закрыть глаза, боясь потерять из вида своего неожиданного спасителя.
Убедившись, что его никто не видит, Сашка повернул ключ в замке зажигания. Мотор завелся легко и плавно. Дорога через ущелье была стремительно прямой, но колеса визжали, скользя по камням. Легкие обжигал запах паленой резины, клубившаяся пыль заслоняла и без того тусклый дневной свет. Но главной опасностью были падающие сверху мелкие камешки, которые в любой момент могли принести с собой огромный валун. Их шипящий шорох нарастал по мере продвижения машины в каменном чреве.

…Екатерина Александровна долго стояла у телефона. Дрожащая рука сжимала трубку. «Господи, не отними…»
Она не знала, куда звонить.
Вернувшись в кухню, взглянула с детской обидой на солнечную горку блинчиков. «Я так старалась…» В груди уже начинала звенеть самая высокая нота, но Екатерина Александровна какое-то время еще привычно хлопотала на кухне. Полила цветы на окне, покормила рыбок в аквариуме, поправила колокольчик в клетке с попугаем. Потом тихонько повозмущалась по поводу дикой строки из песни, которую назойливо выдавливал в пространство кухонный телевизор: «Рассыпались розы, будто окурки». Видимо, и впрямь конец света близок, если розы навевают поэтам мысли об окурках. Она так и увидела вонючие бычки в консервной банке на окне в подъезде. Банка периодически переворачивалась, Екатерина Александровна молча шла за веником, не дожидаясь уборщицы. И вот пожалуйста – «будто окурки». Не то, чтобы непоэтично. Попросту бессовестно.
В столовой на столе сиротливо стояли два прибора. «Девочка моя, где ты?» И Сашки нет… Но Сашки нет со вчерашнего вечера, и мама его тоже не знает, где он. Они покатались на стареньком «Запорожце», потом долго чаевничали у них, потом Катя вернулась, как ей показалось, чем-то подавленная. Екатерина Александровна подумала даже, что Сашка признался, наконец, ей в своих чувствах, но потом решила, что это вряд ли. Она пока не воспринимает его ни в каком другом качестве, кроме подружки. И вообще, Катя ушла сегодня утром.
Уже темнеет. Уже тянет прохладой из окна. На пляже теперь делать нечего. Екатерина Александровна ходила по квартире кругами, переходя от окна к окну. Катя не могла не позвонить. Даже если что-то случилось, она не могла не подумать о ней. Екатерина Александровна постояла у телефона и опять пошла к Сашкиной матери. Надо было что-то делать, а она никак не могла сообразить – что.
Когда ее шаги затихли в подъезде, Игорь закрыл свою дверь, холодея от ужаса.
Почему Катя не вернулась?
На белой дверной ручке сидела жирная муха, перебирая слюдяными крылышками. Он долго смотрел на нее, мысленно проклиная Андрея. Он позволил себе лишь один взгляд издалека. У «Веги» измученное лицо Жанны сказало ему все. Она не прочитала записку. Андрей по-прежнему пасется в доме. Андрей не оставил свою бредовую идею.
Муха, наконец, взлетела с самолетным гулом и в истерике забилась о стекло. Игорь проводил ее тяжелым взглядом. В сущности, чем он отличается от этой безмозглой твари? Еще и невинную девушку втравил… Почему она не вернулась? Он лег, закрыв голову руками.
Вошедшая Екатерина Александровна загремела аптечкой где-то в глубине квартиры. Что-то уронила. Запахло карвалолом. Запахло бедой.

Черный лес плотной стеной подступал к дому.
Стоя на крыльце дачного домика, Антонина вслушивалась в ночь. Ночь – это время, когда из леса поднимаются тени людских обид, впитанных вековыми соснами за день.
Ночной влажный воздух опустился на открытые плечи прохладным покрывалом. Но в груди горело, как от Гениного самогона. Только в отличие от хмельного жара этот – не угасить. Мир, который Виктор обещал подарить ей, сузился до размеров душной двухкомнатной квартиры с окнами на заросший бурьяном пустырь и ненавистных шести соток за городом. Свадебное кружево цветущих вишен вокруг дачного домика было его мечтой, а стало ее явью. Во истину – не мечтай, а то мечта сбудется. Мечта, сбывшаяся с другим – что это? Боже милосердный, за что?..
Антонина слушала лес. Сосны шептались в темноте. Глубоко вздохнув в себя грешный аромат летней ночи, она прошла мимо ухоженных грядок, белея рубашкой. На нужный ей участок прийти она могла только ночью. Опустившись на удобную скамью в беседке, увитой диковинным клематисом, Антонина протянула руки в темноте, мысленно лаская дремлющие клумбы, которых здесь было сказочно много. Ее жизнерадостная соседка Ольга заполонила все свои сотки цветами и разнообразными цветочными перегородками. «Цветы солить или мариновать будешь?» Голосистые шпильки звонко прыгали с участка на участок, отскакивая от Ольги, как круглый шарик от теннисной ракетки. Она бесконечно строчила что-то на старенькой печатной машинке, отрываясь лишь для того, чтобы полить клумбы. Изредка на ее дачу налетали друзья, стреляли пробками из-под шампанского, танцевали (топотали) какой-то сумасшедший реп, бренчали гитарами, распространяя вокруг атмосферу карнавала.
Антонина боялась цветочницу, как боятся упоминания о давно пережитой боли. То ли писательница, то ли журналистка, она явилась из прошлой жизни.
…Маленький читальный зал при заводской библиотеке периодически превращался в дискуссионный клуб. Раз в месяц жрецы идеологического сектора загоняли заводскую молодежь на неудобные стулья в тесное помещение и добрых три часа терзали скучнейшей трескотней про кризис буржуазной морали. Мужественно борясь с усталостью и скукой, Тоня удивлялась искренней вере комсомольских вожаков в собственное высокое назначение. Они важно блестели глянцевыми папочками и самозабвенно талдычили об идейном росте строителей коммунизма конца семидесятых. Но после диспута они же тискали девчат под самодельную цветомузыку. «Как же быть, как быть, запретить себе тебя любить…»-стонали «Веселые ребята», и воспитуемые лимитчицы томно прижимались к умным москвичам, в каждом из которых предполагался потенциальный муж.
В тот вечер Тоня тихонечко сидела за последним столом в читалке с томиком Евтушенко, когда столы и стулья опять начали перестраивать. Она едва успела подивиться теме диспута – «Любовь и профессиональный рост» - когда увидела его. Серый свитер свободно облегал широкие плечи, удивительно сочетаясь по цвету с широко поставленными глазами. Прежде всего он предложил молодым заводчанам белозубую улыбку. Затем в непривычной для этого зала тишине просто спросил, не вынимая руку из кармана джинсов: «Девчата, замуж кто-нибудь собирается?» В ответ засветились улыбки. Увлеченно жестикулируя, он убеждал свою молодую аудиторию в том, что настоящая женщина интересна мужчине, если их связывают общие интересы.
Не в силах делить с другими магию его смешливого серого взгляда, Тоня встала и медленно пронесла к выходу свое упругое тело, помня, что на ней экстремально короткая юбка, открывающая самые красивые ноги в женском общежитии. Виктор запнулся, молча провожая глазами высокую темноволосую девушку. Оглянувшись у двери, она послала журналисту улыбку, в которой ясно читалось: «Много ты знаешь об интересных женщинах».
Он встретил ее у проходной после смены на следующий день. «Девушка, вы сорвали стопроцентный охват. Я должен провести с вами индивидуальное занятие». Не веря тому, что так близко видит его лицо, Тоня серьезно спросила: «А в жены такие, как вы, берут только коллег по работе?»
Проходная изрыгала измученных за смену женщин и мужчин, которым сейчас были глубоко безразличны все блага мира кроме недолгого отдыха в холодном неродном общежитии.

Склонившись перед Идихоном до пола и виляя плотными бедрами, Зухра начала перекладывать что-то в ящиках на полу. Идихона грубо отодвинул согнувшуюся хозяйку. Дверь кладовки он запер снаружи на крюк.
Идихон уважал Хасана. Рассудительный, неторопливый, тот весь отдавался работе. Не его вина в том, что он был намного старше и медлительнее своей бойкой жены.
Зухру искали всю ночь. Хасан, на удивление спокойный, методично руководил поисками. Идихон ничего не мог с собой поделать. Как только он собирался пройти тайком к кладовке и откинуть ржавый крюк, перед глазами вставали плотные вихляющиеся бедра в несвежих шароварах, и тошнота переполняла его.
Однако, Зухра не кричала и не звала на помощь. И когда утром Идихон все-таки выпустил ее, она выглядела, как побитая кошка. Зухра поспешила заняться привычными делами, бросая из-под платка быстрые взгляды. Вернувшийся в дом с фонарем в руке Хасан долго стоял перед нею в молчании. Склонив голову, Зухра ждала.
Идихон предвидел разоблачения и слезливые объяснения. Но молчание между супругами было красноречивее любых упреков. Голос Хасана прозвучал в тишине на удивление спокойно:
-Се талох.
Лишь дрогнувшие плечи Зухры говорили о том, что она слышала мужа. Приговор был произнесен. Хасан прошел мимо жены, теперь уже бывшей, в дом. Она же еще долго стояла на одном месте, мгновенно превратившись в свою тень, бесправную и бесплотную.
Зухра была настолько предсказуемой, что Хасану не понадобилось никаких объяснений. Она даже не пыталась оправдаться, потому что пропадала не первый раз. Идихон невольно спровоцировал разрыв.
Позже, любуясь сиянием крупных звезд на ночном небе, Идихон думал о том, что он не смог бы уместить в эту сакраментальную формулу свою ревность и обиду.

Экран мягко светился, не нарушая покой маленькой комнаты. Кондиционер мирно жужжал в углу, поддерживая уровень влаги в воздухе и наполняя подвальное помещение прохладой и ароматами ночного леса. Наверху было душно, несмотря на ночное буйство дождя. За день злое солнце беспощадно высушило землю и воздух, спасение было только под развесистыми кронами лип у ручья в дальнем углу сада. Но сейчас можно было спуститься к экрану и взглянуть, наконец, на прекрасного незнакомца.
Какое чудесное лицо. Какая строгость черт. Благородная красота ослепляла.
Генерал поднял хрустальный бокал с серебряного блюда. Холодное вино обожгло, обострив чувства.
Пожалуй, хорошо, что зверь сыт. Дожидаясь, пока он проголодается, генерал продлит наслаждение, даримое созерцанием этого прекрасного лица. Божественный взлет бровей к вискам. Глаза… Мучительно глубокие, иссиня-черные. Больше черные, чем синие. Как два ночных озера. Как небо в ту ночь над тайгой. Генерал застонал, и Чех немедленно появился из-за портьеры с очередным бокалом вина.
-Мой генерал, вы позволите убрать звукоизоляцию? Голос молодого человека необычайно мелодичен.
-Пока не стоит. Я буду пить это счастье медленно, по капле.
Чех вновь склонился в почтительном поклоне и неслышно вышел.
Беркутов посмотрел ему вслед. Утром Чех проявил неожиданную сговорчивость. Правда, вместо дочери погибшей шлюхи, которую поминали накануне, привез полуголую девку, длинную и безобразно лысую. Впрочем, это не нарушало идею двойной казни. Ах, если бы он попытался защитить эту потаскушку… Во всяком случае, глаза он не сможет спрятать.
Генерал поднял бокал с вином, но вновь опустил его, почувствовав слабые колики над правой бровью. Нет, этого не может быть. Это от волнения. Стресс может быть и позитивным.
Беркутов вновь благоговейно взглянул на экран. Незнакомец (у него было имя – безликое Андрей, но он должен остаться загадочным незнакомцем) все также ходил от стены к стене. Девка, прикрытая его легкой ветровкой, сидела на каменном полу у стены, сжав колени руками. Лимита, пэтэушница. Наверняка, дебилка. Откуда они берутся, эти дешевки, готовые на все за шоколадку, за бутерброд? Но вдруг она открыла глаза, и камера словно осветилась изнутри.
Незнакомец нервно ходил по камере, поглядывая на противоположную стену и изредка обращаясь к сжавшейся на полу девушке. Она не замечала или делала вид, что не замечает этого. Ни слова, ни взгляда. Плотно сжатые губы. Сцепленные на коленях побелевшие пальцы. Чуть подрагивающие ресницы.
Беркутов сделал большой глоток и, уронив хрустальный бокал, сжал руками виски. Искрящееся в тонких гранях вино было таинственно красным, оно растеклось безобразной липкой лужицей. Пожалуй, на сегодня достаточно волнений.
Поднимаясь к себе в лифте, он думал о том, что странная спутница незнакомца невольно оттягивала на себя часть внимания. Видимо, самая идеальная красота без определенных качеств души оборачивается легковесной смазливостью. Впрочем, впереди еще как минимум три дня. Он увидит до конца благословенный спектакль жизни и смерти.

Молодое вино соблазнительно играло в витиеватых гранях бокала. Красный цвет действительно таил в себе дремлющую страсть. Стоя за тяжелой портьерой, Чех нетерпеливо ждал, когда Беркутов насмотрится на этого придурка.
Когда Беркутов разлил вино, сжав виски руками, Чех облегченно вздохнул. Он спешил осмотреть квартиру Андрея. Проводив глазами генерала до лифта, он подошел к смотровому экрану.
Незнакомец не нравился ему. Не потому, что был тонок в кости и изящен, как девушка. Не потому, что визжал и умолял отпустить. Но он действительно возобновил все аннулированные контракты с воинской частью в Таджикистане и продолжил переправку туда наемников. Эта проблема устранялась одним росчерком пера. В распоряжении генерала был отряд особого назначения, способный провести зачистку любого объекта менее, чем за час. Но речь не шла о малых или сжатых сроках, времени на устранение помех не было вообще – литерный уже вышел из Польши. Операция с «ZS-133» действительно была под угрозой.
Чех долго стоял у смотрового экрана. Сидящая у каменной стены девушка нравилась ему еще меньше. Он никогда не задавался вопросом – кто они, темноглазые блондинки, чью кровь жаждал видеть генерал. Канадская газонная трава в саду быстро выравнивалась над истерзанными останками жертв. Но сейчас была другая ситуация, о случайной свидетельнице он должен был знать все. Едва придя в себя, девушка потребовала телефон. Она никуда не дозвонилась, естественно, но каково же было удивление Чеха, когда по номеру ее телефона он выяснил, что девчонка живет в том же доме, в том же подъезде, что и неизвестный владелец отбуксированного на штрафстоянку «Запорожца», оставленного в кустарнике почти у дома Антоновой.
Появление «Запорожца» могло быть случайностью. Чех выяснил про него, повинуясь привычке быть последовательным во всем.
Появление в доме неизвестной купальщицы, которая искала Жанну и которую Андрей действительно не знал, тоже могло быть случайностью.
Но наличие объединяющего фактора подтверждало старую истину – случайностей не бывает.
«Что это за дерьмо?»-в который раз спрашивал себя Чех, глядя на экран. Он помнил скандал, связанный со взрывом в центре компьютерных технологий на пятнадцатом этаже французской телекомпании. Ущерб исчислялся миллионами долларов и полным уничтожением репутации компании – взрыв спровоцировало замыкание в распределительной коробке электропередач, загаженной тараканами.
«Что это за дерьмо?» Чех вглядывался в лицо девушки, не понимая, как далеко зашла эта тараканья возня, но зная наверняка, что существует целый арсенал средств для уничтожения насекомых-вредителей.

Андрей ходил по узкой камере, и в каменные стены билось его отчаяние. Неужели так яростно он рвался в Москву, чтобы здесь, в камере смертников, осознать свою ошибку? Он почти не верил в спасение, но автоматически продолжал вычислять возможные варианты благополучного исхода. Ведь он нигде не оставил своих следов. Даже явочной квартирой занимался Лом. Мальчик, которого тот самовольно увез, был верным следом к Андрею, но вряд ли он сейчас жив.
Но стоило ли обманывать себя пустыми надеждами? У Беркута были свои виды на военную базу. Почему он ни разу не подумал об этом?! Ведь генерал действительно бывал у Марии. Бывал, и в кабинете закрывался. Всегда – с таким лицом, будто ему там воняло помоями. Такие отношения могли быть только деловыми.
Почему он ни разу не подумал о том, что у Игоря могли быть серьезные причины не продавать этот участок в горах?! Настолько серьезные, что он сбежал при одном упоминании о лагере. В Игоре не было ничего, кроме жадности и трусости. И похотливого червячка, который начинает танцевать по щелчку пальцев с длинными красными ногтями. Слюнтяй, ботаник! Не мог объяснить по-мужски, спрятался, как крыса.
Андрей знал, как рычит или сыто храпит зверь. Эти звуки, доносящиеся то ли из-под земли, то ли из-за стены, были знакомыми и почти родными. Он вслушивался в них, как в песню матери, голоса которой никогда не слышал, но разговаривал с нею обо всем с детства. «Мама, почему ты молчишь?» «Боюсь закричать, сынок. Крик испуга – сигнал к атаке». «Мама, почему папа не любит нас?» «Сынок, он любит нас слишком сильно. Его любви хватает на всех».
Звуки довольно урчащего зверя были звуками его смерти, но Андрей продолжал вслушиваться в них, вспоминая звуки и запахи тайги, которую раньше ненавидел. Он засыпал в высокой траве, и зеленые лепестки смешно щекотали его лицо. Он приносил маме букет красных луговых гвоздик, действительно похожих на маленькие гвозди. Она высушивала их, и они всю зиму украшали окна круглой веранды, которую для нее выстроил отец. Неужели он больше никогда не увидит кристально чистой синевы над тайгой?

Идихон вгляделся. Чудо. Обыкновенное чудо. Он уже видел этого красавца с Марией год назад, но сейчас особо обратил внимание – до чего хорош. Узкие скулы, тонкий точеный нос, светлые волнистые волосы до плеч и… глаза. Влажные и горячие, как расплавленные капли смолы, но без блеска. Черные, роскошно черные. Этот красавец очень подходил Марии. Идихон мысленно поздравил ее. Где она? Мария подарила ему целый мир – мир общения, ему не хватало ее смеха.
Лежа на раскаленном камне он наслаждался солнцем. Внизу в Варзопе оно палило и жгло, а здесь, на скалистом берегу горной реки, солнце не утомляло. Приводя собак в лагерь, Идихон всегда выкраивал час-другой, чтобы понежить свое бренное тело на этом большом округлом камне. Камень когда-то был частью горы, что возвышалась над рекой.
Грея то живот, то спину, Идихон поглядывал сверху на столичного красавца. Камень раскалялся под солнцем все сильнее, пора бы уже было сделать заплыв, но теперь обнаружить свое присутствие было неловко. Черноокий властно, почти грубо объяснял что-то коренастому майору из соседней воинской части. Идихон невольно вслушивался, но ему было неинтересно. Речь шла об аренде военной техники. Что-то о ночных стрельбищах и трассирующих патронах.
И вдруг его ухо царапнул хрипловатый хохоток майора:
-Добре! За такие бабки я тебе еще одну вертушку пришлю. – Майор смачно почесал растопыренной пятерней волосатую грудь. – Столько и она не отваливала.
«Она».
Вскоре Идихон остался один на берегу, но еще долго не покидал горячее каменное ложе. «Она». В прошедшем времени. Значит, теперь бабки за всю эту возню отваливает москвич?

В море зеркал множился синий взгляд и черные локоны, рассыпавшиеся по плечам на белом шелке платья.
Жанна прижалась спиной к холодной стене. Из огромного зеркала напротив исподлобья на нее смотрела свирепая ведьма со злобно сжатыми губами и синим бешенством в глазах.
-Миша... – Хрипло позвала она, обреченно поняв по вязкой тишине вокруг, что мальчика здесь нет.
Надо было сразу же вытрясти все из Андрея! Но она боялась убить его там же, на месте. Она знала, что сможет это сделать.
Эластичной походкой Жанна обошла всю квартиру. Едва ли Андрей позволил бы себе небрежность, способную скомпрометировать его. Но если ее ребенок здесь был, она это поймет.
Следуя фанатичному стремлению к роскоши, Андрей наполнял свое жилище дорогими вещами. Везде – антикварный эксклюзив. Претенциозный мусор должен был создавать визуальный ряд импозантности у возможных гостей. Смотрите и завидуйте.
Жанна задержалась в его кабинете. Чистота и порядок исключали присутствие маленького ребенка. Она вспомнила, с какой неохотой Андрей брал Мишеньку на руки в начале их знакомства. Мальчика же, как всех мальчиков его возраста, обмануть было нельзя. Мишенька не вырывался и не отказывался от очередного пластмассового зайца (Жанна недоумевала – почему бы не купить машинку), а терпеливо ждал, когда «новый дядя» отпустит его. Разобравшись со временем, что к чему, Андрей попросту перестал замечать его. И к обоюдному удовлетворению прекратил таскать ему дурацких зверей.
Жанна не торопилась. Андрей заперт в гараже, ей ничто не помешает. Она прислушивалась, принюхивалась. Она впитывала кожей воздух вокруг. Ярость, умело гасимая Андреем, (сколько же она выпила за эти дни?) захватила ее целиком. Жанна ложилась на пол, прислонялась к стене, осматривая каждый сантиметр. Лишь щепотка земли у вазона с буйно вьющейся по стене лианой нарушала картину идеального порядка.
И все-таки он был здесь.
Жанна поняла это, ползая на коленях по полу в надежде найти след. Незаметно для себя она опять оказалась в холле среди холодных и немых зеркал. Но теперь не свое безумное лицо увидела она в повторяющихся овальных осколках пространства, а отпечаток маленькой липкой ладошки внизу дорогого стекла.
Жанна не спела ничего почувствовать. Этот привет лишил бы ее последних сил, но рядом со своим отражением в зеркале она вдруг увидела смутное движение и приближающуюся к ней черную тень.

Узкая койка в девичьей комнате общаги едва выдерживала бурный поток страсти. Откинувшись в изнеможении на хлипкие казенные подушки, Виктор туманными глазами следил за одевающейся Тоней: «Учти, я на тебе не женюсь». «Черта с два! – Мысленно ответила она, медленно натягивая ажурные чулки, купленные вскладчину с подругой в совместное пользование. – Ты обязательно женишься, и глазки у нашей девочки будут в точности, как у тебя». Но в то, что он будет принадлежать ей полностью, не верила.
Тоне не нужен был весь мир, который он обещал ей. Многоликость мира она уместила бы в благопристойные рамки дружной семьи. Но мечты о семейном счастье существовали отдельно от неуемной потребности Виктора все знать и быть ко всему причастным. В блеске его карьеры гасли девичьи грезы о неразделимости их душ и тел. Сияние обнаженных бедер и ласковая покорность налитой сочным томлением груди отвлекали Виктора от профессионального зуда, но на тумбочке у ее кровати всегда лежали его часы со светящимся циферблатом и записная книжка с рабочими телефонами.
Впервые он улетел, не предупредив ее, то ли на Камчатку, то ли на Курилы (годы примирили ее с географией). Как-то во время первой двухмесячной разлуки она спустилась вниз к вахте с высохшими от боли глазами и увидела его. Вахтерша таращила рыбьи глазки на рассыпанные перед нею камни, оглохнув от бурного потока красноречия загорелого сероглазого парня. «Все сокровища Севера перед вами! – Заливался тот. – Выбирайте любой!» Вахтерша неуверенно покатала по столу прозрачный камушек и вздохнула: «Проходи уж, кобель». В секунду Виктор оказался рядом с Тоней. Пока она задыхалась от невысказанных упреков, он вел ее, крепко держа за руку, к знакомой комнате по узкому коридору. Сквозь объятия Тоня вновь видела его глаза. Они мягко светились любовью. Близко-близко, рядом у самого ее обескровленного разлукой лица. Тоня таяла и замерзала одновременно. Она ненавидела эти камни и его отчет о работе археологической экспедиции. На многочисленных фотографиях он был с бородкой, в его сильных руках одинаково ловко смотрелась и гитара, и маленькая лопата для раскопок. «Тебе не интересно?»-услышала Тоня его вопрос. «У тебя была борода?»-только и могла она вымолвить. «Завтра я вылетаю в Ленинград»,-его голос доносился издалека. Она молча следила за его руками, пока Виктор собирал фотографии. Потом за его удаляющейся спиной.
«Можешь не возвращаться!»
Ее жалкий крик утонул в темных коридорах общежития.

Они поженились через год.
Старая генеральская квартира была под стать Тониной свекрови – такая же благородная и чистая. Тоня любовалась лепниной на потолке и затейливым узором на дверцах буфета, и Виктор объяснял ей: «Мореный дуб – это то старье, которое с годами становится лучше».
Тоня, у которой никогда не было ничего собственного, почтительно, чуть ли не благоговейно, относилась к пушистым пледам, к красивой посуде. А утренний ритуал с кофе вызывал в ее душе трепет первооткрывателя, ступившего на твердую землю после многолетних скитаний по зыбким пескам неустроенности. Им было хорошо втроем. За столом Виктор ухаживал за ними, называя девочками. Он приносил им одинаковые цветы и книги, приглашал обеих в кино или на прогулку, но Екатерина Александровна часто оставалась на втором плане, всячески поддерживая и опекая Тоню. Сын был счастлив, она видела это.
В доме часто бывали гости, и тогда шумные вечера в столовой для Тони оборачивались жестокой душевной пыткой. В пылу полемики Виктор попросту забывал о молодой жене. Тоня молча страдала от невнимания, глядя на него горячими сухими глазами. Екатерина Александровна видела все. Она подсовывала Тоне брошюрки по археологии, рассказывала об интересных раскопках. Иногда она читала ей статьи сына с обязательным последующим обсуждением. «Доченька, как ты думаешь, не резковат ли Виктор в последней работе?» Однако Тоня не хотела, чтобы ее воспитывали. Дотягивали до уровня. Да, ее, безродную лимитчицу, осчастливили в этом доме – во всех смыслах. Но уж и вы будьте добры принять меня такой, какая я есть.
Тоня хотела быть Женой. Виктор ценил ее красоту и преданность, но свои привычки и образ жизни не хотел менять.
Однажды, придя с работы, Тоня услышала еще из прихожей, что Виктор кричит в телефон: «Мариванна, нельзя упускать этот материал!» Редактором была долговязая старая дева с неимоверно длинным носом, цепкими костлявыми пальцами, в которых вечно воняла папироса. Такой Тоня представляла себе Шапокляк, но именно эту скелетообразную клячу Виктор считал эталоном современной женщины. Он восторгался бешеной пробивной энергией Мариванны и умением пить водку наравне с мужиками. Тоня ясно увидела, как струйно вьется вонючий дымок от беломорины в ее желтых пальцах, и как клюет она носом в такт каждому слову Виктора. Когда он умолкал, трубка захлебывалась непрерывным хрипом.
С мокрого плаща и зонтика стекали капли на паркет мутные капли. Опустив голову, Тоня стояла у большого зеркала в прихожей, когда мимо нее промчался Виктор, сорвав с вешалки куртку. Вечер исчерпал себя, не начавшись.
Екатерина Александровна приготовила ей душистую ванну, принесла ужин в спальню. «Пойми же, доченька, ревновать не к кому. Его отец был таким же, я тоже много вечеров проводила одна». Тоня держала серебряную вилку в онемевших пальцах и молчала.
Виктор вернулся за полночь и почти слово в слово повторил слова матери: «Тебе ревновать не к кому, жена. Пойми – именно таких женщин нация будет помнить». Глядя высохшими от боли глазами в ночь за окном, Тоня сказала: «Никто не знает, кем были обнаженные женщины Рубенса, но их помнит каждая нация…» Ее голос был спокойным, с едва уловимой трещинкой от молча пережитой истерики. Виктор, однако, трещинки не заметил. Он прыгнул к ней в постель, срывая одеяло. «Сейчас посмотрим, годишься ли ты для вечности!»
Тепло и сила его рук оживили ее, но утром он улетел куда-то на раскопки древнего кургана. Дух Батыя смеялся над нею, и она ненавидела Золотую Орду больше, чем стонавший под татарским игом народ.

Из приоткрытой форточки сочился ночной холодный воздух. Катя знала, что шерстяной плед висит на спинке ее кровати, но никак не могла проснуться. Наконец желание тепла одолело сон. Пол и стены все также источали холод и сырость. Тусклая лампочка слабо освещала каменный мешок. Спина совсем онемела, но повернуться или встать Катя не могла.
Ожидание смерти было будничным и прозаичным. Она уже не боялась боли, которая обязательно должна сопутствовать ей. Она боялась продления страха. Еще мгновение наедине с этим страхом казалось невыносимым, но мгновения сменялись часами (возможно, днями), и в коротких провалах в забытье ей виделся страх в образе живого сгустка шевелящейся темноты.
Услышав глухое рычание, Катя повернула голову к Андрею. Да, он тоже слышит. Он впился глазами в эту стену. Значит, ей не кажется, и она не сошла с ума. Пока не сошла.

Ослик смешно шевелил ушами и тянулся к воде. Идихон побрызгал на него и наполнил бутыль. Предстоял долгий обратный путь в Варзоп. Спускаться по горной тропке было значительно легче, чем подниматься, но ослик все же часто останавливался, низко опуская грустную голову. Идихон посмотрел на солнце. Выехать надо было до жары. Он уже завязал бандану плотным узлом на затылке и закинул за плечи рюкзак, в котором болталась бутыль и кусок курута, как вдруг услышал голос Лома:
-Пошел вон!
Идихон послушно потянул ослика вдоль реки, но тот неожиданно уперся.
-Пошел вон, я сказал!
Лом никогда не церемонился с Идихоном, едва ли находя разницу между ним и собаками. Это не только не оскорбляло, но даже забавляло, как может забавлять статичное совершенство биологической системы. Лом был выполнен из однородного материала, без примесей, как Татьяна Ларина. Но не из благородного гранита, а из спрессованного мусора, сцементированного злобой и жадностью. Кое-где проглядывали прожилки слабости и растерянности. Случайно подсмотренный взгляд куда-то вдаль, в небо был неожиданным проявлением неожиданных длиннот в его темной душе. Идихон размышлял не без грусти, что Лом, наверное, не всегда был таким, и что здесь он не от хорошей жизни, как и он сам, как и все они. Не мы такие, жизнь такая.
Ослик упрямился все больше, ему что-то не нравилось с самого утра. Надев маску тупого безразличия, Идихон изо всех сил тянул упрямца, но Лом уже забыл о нем, исчезнув за огромным валуном, который Идихон давно считал чем-то вроде личной собственности.
Со стороны воинской части к нему спешил майор. Из-под армейских ботинок в разные стороны разлетались мелкие камешки.
-Где обещанное горючее? – Накинулся на него Лом без предисловий. – Твои сраные вертолеты простаивают второй день!
-Там же, где обещанные баксы. – Сходу отбил удар майор. – Он гарантировал полную оплату. Или ты по своим правилам играешь?
-Он указал точные сроки и точную сумму. – Напористо давил Лом. – До выполнения твоих обязательств ни ты, ни твои инструкторы ни хрена не получат!
Майор сплюнул под ноги Лому и надолго замолчал, а когда вновь заговорил, его голос был другим. В нем бродила спокойная сила, выдержанная под южным солнцем и закаленная войной.
-Слушай сюда, урка… Не знаю, по какой статье ты не досидел… Может, ты и быстро бегаешь, раз тебя не догнали. Но здесь реки глубокие, искать тебя вряд ли кто будет. Если ты…
-Кончай лепить, майор. – Грубо перебил Лом.- Сколько братских республик избороздили проданные тобою танки? Пока я зону пахал, ты продал здесь все, кроме своей задницы. Вот о ней и подумай. Тем более, что не досидел я по сто пятой. Короче, когда будет горючее?
Такой ответ удовлетворил майора полностью. Дальнейший разговор проходил в спокойной деловой атмосфере, обусловленной общностью жизненных ценностей и финансовых интересов. Вяло прислушиваясь, Идихон думал о том, что миром, как и раньше, правят деньги. Но последний вопрос майора встревожил и испугал Идихона.
-Мой инструктор вчера слышал детский плач на базе, или ему показалось?
-Скажи инструктору, чтоб не лез. – Огрызнулся Лом.
Майор показал зубы в угрожающей улыбке:
-Смотри, не подставь свою задницу.
Когда стихло грузное шарканье, Идихон выглянул из-за камня. Взбрыкивал коленями и взмахивая руками Лом спешил к лагерю.
Совсем ослабший ослик понуро стоял у воды. Узкая тропка затейливо петляла вдоль быстрой реки вниз. К лагерю же поднималась относительно расчищенная и утоптанная дорожка. Идихон поправил бандану и пошел вверх.
Он тоже слышал детский плач на базе.

Зеркальная стена холла оказалась раздвижной дверью шкафа-купе. Чех искал следы ребенка. Он примчался сюда сразу, как только бросил Андрея в нижнюю камеру. Рано или поздно внука Антоновой начнут искать, нельзя было допустить никаких параллелей с генералом.
Сломанный трансформер за диваном и одноногий заяц под креслом были единственными намеками на пребывание здесь ребенка. Убрав игрушки в сумку, Чех продолжил обследование.
Псих-одиночка. Частная практика дипломированного нарколога. Кодирование от водки, вывод из запоев, профилактика наркомании параллельно с возней в лаборатории. Чушь, комариный писк. Для этого провинциала военный бизнес был действительно вершиной карьеры. Неудивительно, что он не захотел с ним расстаться. Не он ли отправил Марию туда, откуда не возвращаются? Если так, то скоро они встретятся.
Чех уже хотел покинуть это убогое жилище, похожее на складскую подсобку в антикварном музее, но вдруг на одной из потайных полок в зеркальном шкафу он обнаружил нечто.
Вся жизнь вмиг оказалась перечеркнутой.
Он извлек из резной рамки обветшалую фотографию. По мере того, как Чех вглядывался в изображение, сердце его начинало прыгать и биться. До этого мгновения он не знал, как оно ощущается и вообще не представлял, в какой стороне груди находится. Чех долго тряс рукой, но пальцы не разжимались, и ему никак не удавалось освободиться от старого клочка бумаги. Наконец он отлетел в сторону, плавно опустившись у высокой вазы на прозрачном треугольном столике, и овальные зеркала холла тут же подхватили его и размножили по кругу. Отовсюду дрожала ухмылка прошлых неверных лет. Чех сполз по стене на паркет и долго сидел, закрыв лицо руками. Выходит, он был здоров не больше, чем генерал, если так долго не мог понять, что волшебный цветок его любви был бумажным.
Оставшись наедине со своим унижением, Чех едва выдерживал страшную атаку зеркал, но не мог сдвинуться с места. Печальная тайна не могла ни остановить, ни изменить течения времени.
В глубине прохладных комнат в очередной раз монотонно пробили часы, и на смену мятущимся переживаниям пришло безразличие. Чех вновь погрузился в холодный мрак зеркал, уже отдавая себе отчет в неотвратимости произошедшего. И тогда пришла мысль о мести.
Растравляя рану, Чех переводил взгляд от одного зеркала к другому, не решаясь взять в руки бумажный клочок. Когда же он все-таки прикоснулся к нему, то ощутил физическую боль в руке, как будто поднял раскаленный кусок металла. Внимательно прислушиваясь к этой боли, Чех прошел в гостиную. Глубокое кресло тяжело вздохнуло под ним, и рукастая ветка колючего растения на стене царапнула шею сзади. Тут же мелькнуло воспоминание, как сон из прошлой жизни,- генерал не выносил экзотическую зелень. Он любил только липы и журчание ручья. Еще он любил его, Чеха. Могла ли иллюзия быть такой долгой?
Старая фотография жгла руку. Боль в ладони и в сердце становилась невыносимой, а картина мести вырисовывалась все ярче. Он завершит операцию и навсегда отойдет в тень. Но не подарит генералу безболезненного конца.
Почувствовав сладкую горечь подступающих слез, Чех еще раз взглянул на старую фотографию. Женщина, в существование которой он не верил, была по-настоящему красивой. Он считал ее порождением больного воображения, а она существовала в какой-то своей реальности, жила свою глупую жизнь где-то в тайге и даже рожала детей – Андрей был из многодетной семьи. Генералу не зря снесло башню в ресторане. Сходство Кудрявцева с матерью было невероятным. Именно такой он описывал ее.
Значит, она не погибла, как считал Беркутов. Ну что ж, тем хуже для него. Брэгг предупреждал – малейшее потрясение станет роковым для больной психики. Пусть генерал узнает о ней. Это будет его последнее удивление. Это будет местью за разрушенную жизнь. Чех чувствовал, что сейчас заплачет, но шорох у входной двери мгновенно отрезвил его. Спружинив всем телом, он оказался внутри зеркального шкафа, оставив маленькую щель для обзора.
Вошедшая женщина на миг замерла у двери. В море зеркал заметался осатанелый взгляд. Повела носом, будто взяла след. Чех узнал Жанну. Конечно, она тоже ищет ребенка, и это напрягло его. Вчера еще она полностью доверяла Андрею, значит, что-то произошло сегодня. Возможно, объявился Игорь. Это было бы кстати, потому что и с ним придется разбираться. Бессмысленно было злиться на эту тараканью возню. Давить и все.
Жанна прислушивалась, принюхивалась, впивалась глазами в пространство. Она прислонялась к стене, ложилась на пол, исследуя на ощупь каждый сантиметр. Чех равнодушно следил за нею, выбирая удобный момент. Когда Жанна вернулась в холл, пристально вглядываясь в одно из овальных зеркал, Чех решил – пора.
Зеркальная стена позади Жанны поплыла в сторону, и она едва удержалась на ногах. Так в детстве ходили хороводом стены больничной палаты после наркоза. Аппендицит был пустяковый, но после операции долго кружился потолок, падали стены, и мать била по лицу после каждого приступа рвоты. Взмахнув руками, Жанна покачнулась, но рядом с ее отражением возникла мрачная фигура. Крупная голова с гладко зачесанными и собранными в хвост волосами, широкие, почти квадратные плечи.
«Чех!» Жанна узнала бессменного телохранителя Беркутова. О его преданности генералу ходили легенды, но Жанна не верила им, как не верила в саму возможность доброты и порядочности в мире матери. Зачем он здесь? Если игрой Андрея руководит сам Беркут, ее дела совсем плохи.
Он сделал шаг и большой холл сразу уменьшился в размерах. Черный костюм Чеха вытеснил в зеркалах белое платье Жанны. Когда же этот колосс заговорил, голос его был учтивым и тихим:
-Вам, вероятно, нужен доктор Кудрявцев?
-А вам, вероятно, нужен мой брат?
Казалось, зеркальное стекло готово разлететься на тысячу осколков от перестрелки глаз.
-Я не привык отвечать на вопросы. Я всегда задаю их сам.
-Мне насрать на твои привычки и на тебя самого.
Чех вежливо улыбнулся, успев спрятать глаза.
-Я полагал, дочь госпожи Антоновой должна быть более корректной.
-Дочь госпожи Антоновой не корректна вовсе. И тебе, горилла, она ничего не должна.
Чех все еще обращался к ее отражению:
-Вы в самом деле полагаете, что предложенный вами тон сделает беседу конструктивной?
-Я не беседую с лакеями. Я просто использую их по примеру матери.
Чех опять опустил глаза. Если ей нужна информация о ребенке, но зачем она провоцирует его?
Пристально глядя на его отражение, Жанна сняла белые туфли. Затем повернулась к Чеху лицом и стала медленно поднимать платье. Белый шелк плотно облегал узкие бедра и почти не скользил под ее пальцами.
Чех не верил глазам. Платье поднималось все выше. Голосом роковой женщины Жанна произнесла:
-Ты сделаешь все, что я захочу, лакей.
Неужели она настолько глупа? Впрочем, худая задница, это единственное, что она могла предложить в обмен на сведения о ребенке. Уже показались крошечные кружевные трусики, но лишь когда спутанные черные лохмы взвились вверх, а длинная нога, стремительно описав точный круг в воздухе, коснулась левой стороны шеи, Чех запоздало понял, что Жанна всего лишь обеспечивала себе свободу движений.
Он не слышал грохот отлетевшей при его падении вазы и грохот сыплющихся осколков зеркала на треугольный столик. Он ничего не слышал, кроме переливчатой пульсации крови в венах и своего шершавого дыхания.
Чех знал этот точечный удар, мгновенно обездвиживающий соперника. Он владел им в совершенстве и прибегал к нему много раз. Более того, он хорошо знал золотое правило для его исполнения – полная неожиданность и деморализация соперника. Это было невероятно, но он беспомощно лежал, пытаясь втянуть ртом воздух. Легкие уже почти до отказа заполнились углекислым газом, а сделать полный вдох не удавалось.
Наклонившись над ним, Жанна пощупала пульс, затем сделала несколько массирующих движений в левой стороне шеи. Пульсация крови перестала сотрясать барабанную перепонку, и воздух тонкой прерывистой струйкой начал сочиться в легкие. Теперь он мог позволить себе короткие неглубокие вдохи при полной неподвижности. Он знал, что вскоре восстановится замедленная речь и начнутся слабые судороги конечностей, поэтому следил за Жанной, пытаясь угадать ее дальнейшие действия.
Дождавшись, когда цвет его лица утратит землистый оттенок и немного прояснится взгляд, Жанна взяла осколок зеркала и хладнокровно приставила острие к шее. Безумное выражение глаз Чеха сказало ей, что он полностью отдает себе отчет в том, что происходит.
Он не ощущал боли, но почувствовал проникновение стекла под кожу. Убьет, понял он. Сначала задаст вопрос, и если он не ответит – убьет.
-Где мой сын?
Жанна смотрела почти безучастно, но сквозь обморочную дымку Чех чувствовал ее ненависть. Ее ненависть обрела осязаемую форму, и она же, ненависть, сделала ее чуткой к малейшей лжи. Врать нельзя. Она это сразу поймет и вонзит осколок глубже.
-Он был здесь. – Просипел Чех и показал тяжелыми глазами на свою сумку.
Жанна вытряхнула ее содержимое вместе с безногим зайцем и сломанным трансформером. В глазах прибавилось синего бешенства. «Убьет».
-Генерал не отдаст Андрея даже под угрозой смерти. – Это тоже было правдой, поэтому голос Чеха не дрожал. – Но ему жизненно нужна информация об этой женщине.
Он не сказал о Таджикистане. Но он не сказал ни слова неправды. Поэтому он чувствовал, что Жанна поверила ему.
Зигзаг глазами к внутреннему карману пиджака был долгим и неуверенным. Это был прощальный жест, после которого путей к отступлению уже не будет.
Жанна отшвырнула осколок зеркала и достала фотографию. Странное лицо. Красота несовременная, нездешняя. Старомодная тонкость черт. Глубина глаз волшебная, если не колдовская. Солдафон вонючий, зачем тебе «информация об этой женщине»?
Удар розовой пяткой в висок был ее прощанием. Голова Чеха дернулась на полу так, что перед ним опять взвихрился рой черных мух. Пред тем, как за Жанной захлопнулась дверь, он успел подумать, что старое фото для нее является поясом шахидки, и что роль убийцы-смертника ей очень подходит. Но ее рычаг – не религиозный фанатизм, а чутье матери, взявшей след пропавшего ребенка, что весьма сопоставимо по силе страсти.
Чуть кольнуло в правой ноге, и он мстительно покосился на дверь. Ты решительна и хитра, Жанна, но ты мчишься навстречу своей смерти.

Исчез Виктор, когда Тоня вошла в пору женской зрелости, ясно сознавая силу своей красоты и глубину своего счастья. Очередная служебная командировка не состоялась, так как журналист не доехал до места назначения. Лаконичность милицейских протоколов ужасала: «Пропал без вести». Что это? Боже милосердный, за что?
Оказалось, с той невыносимой болью можно было жить. Мертвенная неподвижность лица, обезображенного страданием, пугала окружающих. Боль утраты не отступила и со временем, а лишь спряталась в те самые потемки души, над которыми никто не властен.
В новом безликом замужестве эта боль просачивалась безразличием Тони к своему женскому естеству. Иногда во сне она тонула в глубине серого взгляда, из которого ей не суждено было выплыть.
…Ольга поспешно затушила сигарету, толкнув подругу локтем.
-Замри! Опять эта женщина!
Подавившись куском торта, Наташа прошептала, вглядываясь в темноту:
-Я ее боюсь…
Белое облачко ночной сорочки проплыло над цветами и исчезло в беседке, которую обвивали сиреневые звезды клематиса.
-Почему она всегда приходит ночью?! Почему ты с ней не познакомишься?! – Наташа истерически кричала шепотом. – Может, она в розыске?! Может, она психическая?!
Наконец Ольге удалось перехватить Наташины руки, и она зашипела ей в ухо:
-Молчи, дура! Она сейчас уйдет!
Наташа сердито замолчала, враждебно вглядываясь в сторону беседки, но в темноте лишь слегка вырисовывались расплывчатые контуры белых кустистых лилий и лохматые шапки пионов, нестройно разбросанных вдоль расшатанного забора. «Вот балда, - стыдила Ольгу Наташина мама, - лучше бы лук понавтыкала, было бы чем закусить вам. А то я не знаю, какие рукописи вы там читаете по ночам».
Женщина и впрямь вскоре ушла, медленно пройдя с опущенной головой по узкой дорожке. Печальное облачко уплыло в сторону леса, и Наташа вновь набросилась на Ольгу:
-Чего ты молчишь? Чего ты думаешь? А если она маньячка?
Ольга долго искала под столом зажигалку. Пили, по традиции, только шампанское, но и шампанским, как известно, можно убиться, что и произошло сегодня. Впрочем, как и вчера. Наконец огонек ее сигареты засветился в темноте веранды, но она все молчала. И вдруг заговорила с неожиданной светлой слезой в голосе:
-Она маньячка. Цветочная. У нее роман с моими розами. Она приходит к ним. Я сама видела, как она поцеловала белую розу, которая тебе нравится. А потом плакала в беседке. Она очень одинока.
Наташа смотрела из темноты. Незнакомка вмиг стала ей близка.
-А помнишь, когда я узнала, что Мишка писал из армии не только мне… Помнишь, сколько я плакала?
-Я правда боялась, что у тебя крыша съедет.
-Она и съехала.
-Конечно, раз ты все-таки вышла за него.
-Но признайся, тебе он тоже нравился?
-Чего признаваться-то? Он мне и сейчас нравится.
-Короче, наливай.

Солдатик маялся, прохаживаясь у дальнего барака. «Не похож на наемника», - подумал Идихон.
Голодные собаки, еще недавно облизывающие руки и лицо, зарычали все разом, остервенело кидаясь на решетки. Идихон наполнил поилки чистой водой со спецдобавками, чтобы псы были достаточно сильны и злы. Это была вторая порция «озверина» на сегодня, но уйти из лагеря Идихону не давало полузабытое беспокойство – не упустить что-то важное. По возможности помочь. Или, наоборот, помешать.
Ему не показалось. Где-то рядом действительно был ребенок.
После встречи с майором Лом ходил по лагерю гоголем, покрикивая на всех, но вдруг зафыркал ГАЗиком по каким-то неотложным делам. Идихон почувствовал себя уверенней. Теперь можно осмотреть все вокруг без спешки. И вдруг он заметил, что микроавтобус тронулся с места. Этого не могло быть – Лом держал машину в постоянной готовности и никому не позволял приближаться к ней.
Дверь дальнего барака была распахнутой. Солдатика не было видно.
Идихон отбросил ведра и быстро вышел из вольера. Поскрипел расшатанной дверью барака. «Где Толбой?» Чувствуя недоброе, Идихон оглянулся по сторонам. «Форд» исчез в чреве ущелья. ГАЗик резво карабкался вверх к горной трассе. «Что за маневры?»
Сквозь щели в деревянных стенах сочились солнечные лучи, подсвечивая медленный танец золотых пылинок. Из-под палаточного брезента тоненькой струйкой сочилась кровь. Идихон приподнял тяжелую ткань и увидел благодатную улыбку Толбоя.
На деревянной перегородке висели, не успев просохнуть, маленькие штанишки.

-Жанна, девочка, прошу тебя – заходи!
«До матери тебе далеко, принцесса общипанная!»
Взяв Жанну за руку, Елена Сергеевна повела ее вглубь устланных яркими коврами комнат. У генеральши был дурной вкус, но она не знала этого.
-Как ты себя чувствуешь, девочка?
«С кого же ты слезла только что? После вчерашних поминок…»
Жанна и не пыталась трудиться над ответом. Ее посеревшее лицо мелко подрагивало, глаза метались.
-Я должна срочно поговорить с Иваном Сергеевичем.
«Вот еще. Достаточно мне его шашней с твоей мамашей».
-Конечно, деточка. К обеду он будет дома. - Самозабвенно ворковала Елена Сергеевна. - Я распорядилась приготовить индейку. Мы с Иваном Сергеевичем любим побаловать себя.
«Прискакала босиком. Кошка драная».
Жанна была здесь лишь однажды, когда генерал устраивал большой прием в честь юбилея супруги. Ей запомнилась его презрительная вежливость по отношению к жене и еще более презрительная брезгливость по отношению к Марии. Мать новь и вновь пьяно плюхалась к нему на колени, забавляясь ревнивым искусственным смехом юбилярши.
-Жанночка, сейчас подадут кофе. Давай пока отдохнем, посплетничаем…
Елена Сергеевна втиснулась в глубокое кресло. Мечтательно выпуская струю дыма из ярко накрашенных губ, она говорила, покачивая головой, отчего мелкие кудряшки шевелились, как потревоженные тараканы:
-Ах, Жанна, как мне не хватает твоей матушки…
-Я из тебя весь жир выпущу. Говори, где он?
Огонек сигареты маячил у кончика носа. Жанна нависла над Еленой Сергеевной, не давая шевельнуться. Сверху оторопевшую генеральшу сверлили холодные глаза сумасшедшей.
-Он в загородном доме…-Елена Сергеевна не узнала свой осипший голос.
Исчезла Жанна так же внезапно, как и появилась.
Упавшая сигарета дымилась на коленях, прожигая тонкую ткань. Генеральша смахнула ее, но не почувствовала ожога. Глубокое кресло показалось ловушкой, капканом, из которого она никак не могла выбраться. Что это было? Жанна всегда казалась Елене Сергеевне тишайшим созданием. Тишайшим и тупейшим. Правда, Мария обмолвилась как-то по пьяни, что ее дочь подобна штопальной игле, незаметной и безопасной. Пока она не выскользнет из футляра для швейных принадлежностей и не затеряется в сиденье мягкого кресла.
Попасть в дом Беркутова без его ведома и разрешения было невозможно, но генеральша не сомневалась, что Жанна пройдет.

Загородная резиденция генерала угрюмо взирала множеством окон с затемненными стеклами. По рассказам матери, окрестности просматривались множеством камер. Пройти вовнутрь незамеченным было практически невозможно.
Не тратя время на объяснения с домофоном, Жанна выбрала самое высокое дерево у ворот и, подтянувшись, взобралась почти на самую вершину. Уж что-что, а лазать по деревьям она умела с детства. Ловко лавируя в пространстве над землей, она вскоре оказалась на ветвях другого дерева, уже за оградой.
Под жаркими лучами июньского солнца томился большой сад. Цветов не было, но глаза ублажали все оттенки родного зеленого цвета. В густой траве расположились большие пни, обложенные мхом и мелкими камешками. В пасторальную идиллию зеленого безмолвия вплеталось мелодичное журчание ручейка под кронами лип, а теряющаяся в зарослях сирени и жасмина тропинка вносила свою трогательную нотку в райское спокойствие. Сам дом едва просматривался вдали сквозь беспорядочное сплетение густых ветвей. Жанна внимательно оглядывала территорию сверху. Так же тихо и по-своему уютно было на кладбище.
Ее уже засекли, конечно. Приготовив дежурные фразы, Жанна пошла по тропинке к дому.
Теплая плитка ласкала босые ступни. Густой зеленый газон, следующий по контуру тропинки, манил прилечь. Мелодия ручья то приближалась, то удалялась. Надо же, кто бы мог подумать, что Беркутов склонен к романтичной, почти деревенской тишине. Жанна то ныряла в тень пышных ветвей, нависающих над тропинкой, то ее голову опять начинало палить безжалостное солнце. Хотелось ходить и ходить здесь, прислушиваясь к дуновению со стороны ручья.
Вдруг ее взгляд опять упал на благоухающий куст жасмина, который поразил ее обилием белых бутонов. О боже, она же именно это и делает – ходит и ходит. Она бродит по кругу, как цирковая лошадь. Во всяком случае, мимо этого куста ее кружило уже несколько раз. Жанна оглянулась. Тропинка петляла, вилась змеиными кольцами, и Жанна вдруг поняла, что она топчется почти на одном месте. Дом все также далеко. Кажется, даже дальше. Жанна решительно ступила на траву, намереваясь идти напрямую по газону. Но тут же отпрыгнула на тропинку, почувствовав нестерпимое жжение в ногах.

Беркутов усилил напряжение, не сводя с монитора недоумевающих глаз. О чем там думает Чех? Кто-то оказался на его территории, что само по себе невероятно, и его до сих пор никто не встретил. Он раздраженно потряс домашний золотой колокольчик, но Чех не появился на зов, что было еще более невероятно.
На экране никого не было. И, тем не менее, кто-то приближался к дому. Стрелка показывала сокращающееся расстояние до невидимого нарушителя границы, а сигнализация трезвонила вовсю.
-Я убью тебя!!! – Взревел Беркутов, бросаясь на поиски Чеха, но того нигде не было.
Он вернулся к пульту управления и принялся включать все мониторы, но не обнаружил Чеха ни наверху, ни в гараже. «Вольво» тоже не было видно. Беркутов испугался. Он вспомнил, что из подземелья поднялся один.  Он остался один на один с невидимым врагом. А если это опять Антонова?!
Беркутов вернулся к главному экрану, сместив изображение влево, затем вправо. Никого. Недоумевая и раздражаясь сильнее, он включил на полную мощность тонкую сетку проводов внутри густой травы газона. Для крадущегося сюда невидимки это означало немедленную смерть, но все также ревела сигнализация, и стрелка на шкале неуклонно приближалась к нулю.
Из сложного лабиринта тропинок невозможно было выбраться самостоятельно, пока газон был под током. Когда-то Беркутов раз и навсегда отвадил свою безобразную жену появляться здесь без его ведома, загоняв ее до полусмерти по узким извилинам. Лишь через сутки он позволил Чеху обесточить невидимую сетку. Но что происходило сейчас? Кто-то передвигался по воздуху. Беркутов сжал лоб руками. Да, это она. Это Антонова явилась за ним. Это может быть только призрак.
Еще надеясь на чудо, он медленно просмотрел всю территорию, плавно перемещая картинку на мониторе. И вдруг заметил слабое шевеление у дома. Тень! Он ясно увидел метнувшуюся к веранде тень. Не в траве, а над травой. И в тот же миг стрелка замерла на нулевой отметке. Вдали раздался звон разбитого стекла. Забыв отключить сигнализацию, Беркутов повернулся навстречу Антоновой.
Только бы у нее не было красных ногтей.

Жанна шла по анфиладам огромных пустых комнат. Серый мрамор повсюду навевал мысли о мавзолее, но кладбищенская тишина перед домом здесь сменилась оглушительным ревом сигнализации.
Беркутов следил за перемещением по его дому незваной гостьи, переводя взгляд с экрана на экран. К счастью, это была не Антонова. Но он узнал ее дочь, которой любовался вчера на поминальном обеде до того, как увидел лицо Андрея. Сейчас она не была загадочно романтичной. Подумать только, она допрыгала до дома по деревьям, как обезьяна, выбила окно…
Белое платье Жанны возникло пугающе неожиданно в арке, отделанной мрамором. Черные спутанные волосы падали на лицо и плечи. Застыв в ореоле холодного камня, она выглядела жутко, как ведьма.
-Юная леди крайне навязчива.
Беркутов очень старался быть вежливым. Не зная, чего стоит ему это усилие, Жанна смотрела во все глаза на пульт с многочисленными рядами черных кнопок и его широкую ладонь рядом с ними. От прикосновения к траве нога горела огнем. Вполне возможно, этот чертово гнездо напичкано подобными фокусами до предела. Не долго думая Жанна схватила тяжелое мраморное изваяние, вздымающееся в углу рядом с аркой в эротическом экстазе каменного мутанта, и с бешенным размахом шарахнула им по пульту. Ослепительная вспышка, долгий треск, каскады искр взвились одновременно с ядовитыми струйками дыма и фиолетовыми язычками пламени. В самых дальних углах дома что-то рвалось и грохотало. Тяжелый сизый туман и гарь оплавленной проводки быстро вытесняли воздух, как во время газовой атаки.
И вдруг все стихло. Умолкла сигнализация. В сумасшедшем темпе мигали, угасая один за одним, экраны.
Жанна и генерал смотрели друг на друга сквозь дымовую завесу. Беркутов стоял неподвижно, свирепо глядя исподлобья.
-Мне нужен Андрей. – Решительно заявила Жанна.
Беркутов спрятал глаза, изнывая от лютой злобы. В кармане домашней куртки всегда лежал пистолет. Но сегодня он проснулся в самом благодушном настроении. Жизнь была прекрасной. Перед тем, как еще раз спуститься в подземелье, он хотел выпить чашечку кофе в саду у ручья, но сначала по привычке просмотрел всю территорию вокруг дома.
-Он похитил моего ребенка. Он нужен мне немедленно.
Она держала мраморное изваяние наизготовку и была по-настоящему опасной.
Беркутов молчал. Нависшие над глазами брови заметно подрагивали.
-Я знаю, что вы не отдадите его. Но я также знаю, что вы способны на все ради информации об этой женщине.
Жанна бросила к его ногам старую фотографию. И еще до того, как снимок плавно опустился на мраморный пол, поняла, зачем ему эта женщина. Поняла и удивилась – он любит ее? Он может любить? Он может страдать?
Беркутов равнодушно поднял брошенный к его ногам клочок бумаги, стараясь не задохнуться от душившей его злобы.
Взглянул, пряча брезгливость.
Взглянул внимательнее, распахнув в испуге глаза.
Она.
Жива.
Ле-на. Как две несуществующие ноты.
Неожиданная ясность сознания отразилась секундным просветлением лица, после которого наступила ночь.
Прыжок через всю комнату был молниеносным. Он схватил Жанну за горло, и она увидела налитые кипящей кровью глаза и гнойную пену в углу перекошенного рта.

Солнце слепило. Идихон еще вглядывался ввысь, но тело его уже упруго подалось к ущелью. Он увидел, что ГАЗик пропал из поля зрения, не дотянув до первого виража. Значит, машина стоит у края пропасти. Значит, Лом готовится спуститься к своему тайнику сверху. Значит, он увидит «Форд», исчезнувший в ущелье вместе с солдатиком и маленьким ребенком, чьи штанишки остались в дальнем бараке.
Идихон бросился сквозь колючий кустарник к ущелью и почти взлетел на скалу, над которой в утреннем солнце сверкал серпантин горной трассы. В почти отвесной стене за неровными выступами тянулись тайные незримые проходы. Стремительно пробегая или проползая по ним, Идихон вскоре обогнал визжащий внизу на камнях «Форд». Из-под ног сыпались мелкие камешки, грозящие в любой момент принести с собой валун, но он продолжал вжимать тело в каменные лабиринты, приближаясь к шести маленьким надгробиям, в одном из которых Лом оборудовал тайник. Содержимое его было классическим: сухари, соль, спички, самодельный штык, мятые купюры. Идихон не раз просматривал эти нехитрые запасы, понимая, что новоявленный начальник здесь до поры до времени, и что он готов в любой момент сделать ноги. За время бесцельных скитаний по горам Идихон изучил здесь все каменные площадки и норки.
Увидев свежие цветы, заботливо разложенные у основания маленьких памятников, Идихон подумал, что Толбой делал это последний раз.
Микрик медленно пробирался вглубь узкого ущелья. Слившись с каменной громадой, Идихон то пристально вглядывался в лобовое стекло приближающейся машины, то поглядывал вверх. Вдруг рядом с цветами упал тяжелый канат. Так и есть. Лом спускается вниз, чтобы пополнить тайник. Проворно заработав руками и ногами, Идихон поднялся на несколько метров вверх по скале вдоль каната. Штык, прихваченный из тайника, он держал в зубах, и выглядел при этом, должно быть, настоящим ковбоем.
Лом спускался вниз, изрыгая жуткие хрипы. Он не был альпинистом, поэтому пыхтел, как паровоз. Ему, конечно, и в голову не приходило, что к тайнику можно пробраться путем менее драматическим. Мимо Идихона он прополз по стене, как гигантский паук, выпучив глаза и хватая ртом воздух. Канат раскачивался под ним во все стороны, ерзая по стене, но вдруг замер. Сопение прекратилось, и каменный колодец сотрясло разъяренное ругательство.
«Заметил …»
Они вместе смотрели вниз, вытянув шеи.
«Форд» полз, как недобитый зверь, поднимая вокруг себя клубы пыли и умудряясь вилять корпусом в узком каменном проходе.

Это могло произойти в любой момент. Лом жил, постоянно ощущая спиной холодную близость смерти. Подпустить вплотную костлявую старуху не давала будничная готовность к опасности, но всякий путь имеет свой конец. Лом это знал. Он знал это с тех пор, когда сделал в подвале оболгавшую его девку так, что ее труп не признала родная мать.
Мишка Попов (до Лома ему было бесконечно далеко в те беспризорные четырнадцать лет) всего-то стоял на шухере, когда его старшие друзья развлекались с ней. Но она давала показания против него одного, настолько запугали ее сородичи насильников. До сих пор Лом слышал собственный тонкий крик со своей первой скамьи подсудимых: «Дяденька, она врет!» Девка получила свое после его отсидки, бывшие друзья сгинули безвозвратно. С тех пор Лом ломился вперед, оставляя позади долгий кровавый след. Зная, что когда-то придет и его черед, он философски относился к смерти, но близко не подпускал. Она явилась за ним в образе нежного мальчика.
Узнав, что Андрей украл внука бывшей хозяйки, Лом рассвирепел: «Убью, падла!» Он был в розыске. Он не имел права на ошибку, как сапер. Бросая клетчатую челноковскую сумку со связанным ребенком на заднее сиденье «Форда», Лом оттолкнул прыгающего рядом Андрея: «Оформляй базу, а пацан пока побудет у меня». Удавить и выбросить далеко за пределами московской области было легко, но мальчик, очнувшийся от сонного укола, смотрел из сумки пронзительными синими глазами. Железная лапа Лома обмякла и повисла, холодный липкий пот покрыл спину. Это была она, замученная им много лет назад девка. Она также смотрела сухими синими глазищами сквозь кровавый смрад. И уже находясь в объятиях смерти, прошептала разбитыми губами: «Я приду за тобой…» Иногда Лом вспоминал ее обещание. С годами стал вспоминать чаще. Случайно встреченный синий взгляд на улице царапал кожу. Он усмехался, но след на коже горел.
Пришла-таки. Он не смог сам убить мальчика, но приказал Толбою избавиться от него.
Штык сверкнул над головой, как выстрел конвоя в спину.
Страховочный канат зазмеился по скале вниз.
Секунды. Несколько последних секунд потекли в пропасть вместе с канатом. Но вдруг повисли над ущельем, пока его тучное тело по инерции прижималось к скале.
Не спастись.
Мелькнуло – белая дорога, у которой он уложил в снег свой конвой. Грузовой состав с углем. Вонь из ямы с дохлыми собаками. Нет, не спастись.
Все было слишком просто – деньги москвича полностью заменили хозяйку базы. Он не доверял этой простоте и спешил урвать побольше, пока горячо, пока не сорвалось. Он был готов свалить в любой момент, но пока ему казалось, что он контролирует здесь все. И все же кто-то вел внизу микроавтобус, и кто-то перерубил страховку над ним.
Машина удалялась с грохотом и свистом.
Чувствуя, что начал оседать, Лом резко оттолкнулся руками от скалы и полетел вниз.

Автомобиль царапался об острые выступы, и казалось, что этой адской дороге не будет конца.
Грохот бокового удара, хруст и звон разбитого стекла, отчаянный детский крик позади себя Сашка услышал одновременно.
-Сидеть! – Крикнул он через плечо, не останавливая машину.
И вдруг острый солнечный луч осветил шесть маленьких надгробий, выбитых прямо в скале. Памятники были усыпаны живыми цветами и детскими игрушками. Сашка невольно вскрикнул. Глаза помимо его воли тянулись вверх, к шести памятникам, но сверху грохнулось что-то громоздкое и исчезло позади в клубах пыли. Дорога становилась все более опасной с каждой секундой. Тем более опасной, что прибавить скорость не было никакой возможности. Приходилось преодолевать пространство медленно, метр за метром. Но ущелье кончилось внезапно. Яркий свет на мгновение ослепил Сашку. Увидев впереди сквозь редкие заросли широкую трассу, он почти до упора вдавил педаль газа. Машину повело в сторону, она заскользила на обочине. Наконец колеса зацепились за грунт.
Сашка ставил микроавтобус за несколько километров от аэропорта. Он шел непринужденной походкой, а мальчик смотрел ему в лицо, вцепившись ручонками в крепкую шею. Его серьезность была такой недетской, что у Сашки щемило в горле. Чтобы отвлечься и не мокреть глазами, он думал о том, что у Катьки вряд ли будет столь сдержанный ребенок. Та была неисправимой болтушкой и насмешницей.

-Русский баран, собирай чемодан!
Здесь не Россия, а Таджикистан!
Посадка в самолет шла под яростные выкрики женщин в цветных шароварах и сложных головных уборах. Красивые темноглазые лица, искаженные гримасами ненависти, заполонили почти всю посадочную площадку. Многоголосый визгливый хор сопровождал каждого, поднимающегося по трапу. Сашка нетерпеливо топтался у оградительной полосы, невольно прислушиваясь. «Ничего себе, покорные женщины Востока…» Каждая нация действительно имела право на самоопределение, но смуглые лица у трапа были ужасны.
Мишенька, умытый в фонтане и одетый во все новое, купленное в киосках аэропорта, сосредоточенно жевал булочку. Он сладко причмокивал, плотно прижимаясь боком к Сашкиной ноге. И вдруг поднял виноватое лицо. В распахнутых глазенках застыл страх. Сашка присел перед ним.
-Что такое?
-Опишплша…-Трагически прошептал мальчик.
-Всего-то делов! – Сашка достал из нового рюкзачка запасные шортики и одобряюще подмигнул.
Помогая мальчику переодеться, он исподтишка оглядывался на трап. Посадка заканчивалась. Женские выкрики набирали мощь, уносясь в безветренное знойное небо. До взлета оставалось несколько минут. Сашка уже тревожился, поглядывая на часы. Этот рейс был его единственным шансом.
Когда последний пассажир поднялся на последнюю ступеньку трапа, в его спину впечатался камень вместе с проклятиями на плохом русском языке. «Хорошо, что не граната»,-подумал Сашка и почувствовал на плече чью-то руку.

Командир экипажа встретил штурмана вопросительным взглядом. Тот также молча отрапортовал глазами – провел. До самой Москвы они не обменялись ни словом, каждый по-своему переживая унижение.
Летчик высшего класса. За плечами почти все международные авиалинии. Правительственные награды. Кипы грамот и похвальных листов. Но единственный сын, умный и воспитанный юноша, корчился от тяжелой болезни, а денег на операцию все не находилось. Сын был не на много старше этого бритоголового качка в кожаной куртке, небрежно развернувшего перед ним веер из стодолларовых бумажек. «Командир, подбрось до столицы»,-бритоголовый улыбался, всем своим видом выражая уверенность в том, что его возьмут на борт. У таких иначе не бывает, у них все схвачено и оплачено. Командир сразу вычислил прибавку к нужной для лечения суммы. Он согласился, кивнув штурману: «Проведешь через служебный после посадки». Он согласился бы и за гораздо меньшую сумму.
Штурман нервно жевал мятный «стиморол». Ведь он мог быть один в комнате отдыха. Этот в кожаной куртке мог обратиться только к нему. Как же ненавидел он эту породу, оседающую в валютных клубах. Самые дорогие тачки, телки – все для них. Штурман вспомнил свою жалкую мину при виде дармовых денег. Разбить бы кожаному морду так, чтобы не жалко было сесть за него.
Заработать здесь не было никакой возможности, чурки перегрызлись и между собой, и с русскими. Унести бы ноги по добру по здорову. Разве что выскочке из новых русских вдруг понадобятся услуги экипажа.
Штурман резко поднялся.
Лайнер неподвижно парил над облаками. Обычно ему нравилась эта небесная панорама, но сейчас его душила злоба. Хлюпающий салон просто бесил. Кому вы там нужны, беженцы сраные? И без вас нищета повсюду. Он перешагивал через узлы и чемоданы, мысленно матерясь.
Стюардессы не разливали, как обычно, минералку в пластиковые стаканы. Сидели, нахохлившись, впитав чужие слезы и боль, как их прокладки впитывают влагу.
Увидев его, белобрысая Лариса запоздало нацепила на лицо кокетливую улыбку.
-Выйди,- коротко приказал ей штурман.
Лариса бросила на подругу тревожный взгляд и прошуршала плотными колготками к своим горемычным пассажирам. Вторая стюардесса, скромная молчунья Алла, покорно повернулась к нему. В ее тихой влюбленности, о которой все в отряде знали, была безропотность загнанной лошади.
Штурман шагнул к ней, задрал узкую юбку злыми руками.
Возвращался немного успокоенный, отметив уже с мирной сварливостью, что дети у этих выскочек классно выдрессированы. Мальчишка сидел на коленях бритоголового, вцепившись в него обеими руками, и по его смирному виду было понятно, что бузить и психовать он не будет, хоть и боится. Наверняка, боится разозлить папашу.

3 часть.

Проснувшаяся ото сна река медленно входила в берега. Напоенные талой водой луга оживали. Лесок, согретый солнцем, покрывался нежной зеленой дымкой. Апрель на исходе знойно парил. Не верилось, что до лета еще далеко.
До заутренней службы игуменья всегда спускалась к реке. Эти несколько благодатных минут наедине с тишиной помогали обрести душевный покой, наполняли дух и тело гармонией. Скромность красок, размытых в неброской природе Подмосковья, напоминала о величие Бога, создавшего белый свет простым и чистым.
Вечная тревога за души монахинь не утихала со вчерашнего дня. Он ничем не отличался от прочих будней монастыря, заполненных работой и молитвами. Но отголоски мирской жизни иногда давали о себе знать. Вчера сюда приезжали школьники. Светлые детские души наполнили стены монастыря Пресвятой Богородицы радостью. Экскурсия была недолгой, подарки детей – добрыми и простыми. Они оставили книги и альбом с фотографиями, которые были сделаны детьми в их прошлый приезд.
Одна из этих фотографий наполнила душу игуменьи тревогой и страхом.

Небритый кадык мерно двигался, проталкивая внутрь холодное пиво. Заморенная парами бензина и июньской духотой душа медленно оживала. Бережно держа высокий стакан, Василий устроился на скамеечке, дружелюбно поглядывая на спешащих после работы прохожих. В узловатых пальцах с въевшейся грязью уютно дымилась папироса. Аппетитный стук пельменей друг об дружку в пакете ласкал слух. Предвкушая тихий вечер в родной коммуналке с пельменями и законной двухсотграммовочкой первача, в который Зинка для форса навострилась добавлять кофе, Василий блаженно попыхивал дымком.
Вот только Санька-стервец опять угнал «Запорожец» куда-то. Ну да ничего, покатается, поставит на место. Дело молодое, сам немало девок поперепортил. Должен же в конце концов Санек задрать и эту козу длинноногую. Какая разница – генеральская внучка или сирота казанская? Все они одинаковы, ни у одной брильянт в пупок не зашит. А интересно, какой он из себя – брильянт? Василий отбросил окурок и довольно усмехнулся, радуясь, что ему, честному шоферюге, нет дела до вонючих этих брильянтов.
Седовласая голова генерала Григорьева вдруг возникла перед глазами. Он оглянулся из облаков, как пятьдесят лет назад в подъезде у приоткрытой двери коммуналки во время ареста. На нестерпимо долгий миг взгляды их тогда встретились, и в глазах Григорьева мелькнуло прозрение. Подталкиваемый конвоем, генерал прошел к воронку, а Василий еще долго стоял у двери, примеряя к себе радость избавления – если этот вояка и узнал в новом соседе бывшего полицая-малолетку, то это уже ничем не грозило. Позже он даже пытался подкатывать к его бывшей жене, вернувшейся из лагерей, не боясь узнавания. Безрезультатно, конечно, потому как им брезговали, хотя он был моложе на порядок. Им всегда все брезговали, даже фрицы, кинувшие его перед отступлением. Григорьев получил свое, что-то пронюхав. Но в восемьдесят третьем, когда сынок Григорьева, местный гений, писака недоделанный, накопал что-то на него в архивах, доносы уже не срабатывали. Может, и не накопал, но уж больно внимательно поглядывал при встречах. Журналистишку пришлось прибить ломиком в поезде, но сам генерал появлялся регулярно в синем небушке, будто назад просился. Отхлебнув пива, Василий лениво подивился – почему у того шевелюра стала седой, он ведь не старый был в сорок восьмом… Как всегда, генерал унес в облака свое прозрение, и жизнь вновь стала приятной.
От присевшего рядом мужика вкусно пахло заграницей. Пиджачок, ботинки – все тамошнее, из оттудова. Волосяки в хвост собраны, на пальце что-то сверкает. Может, это и есть тот самый брильянт?
-Угостите папироской? – Василий заискивающе оскаблился.
Импортный мужик протянул нарядную красно-белую коробку с куревом. Василий торопливо склонился к руке со сверкающим камнем да так и остался неподвижно сидеть на скамеечке.
Ментовская байка о том, как остывший алкаш со сломанной шеей до утра держал в окостеневшей руке стакан с пивом, со временем обрастала новыми подробностями. Но неизменной оставалась одна деталь – во рту у него была неприкуренная сигарета «Мальборо».

Очередная партия банок подплывала, как неотвратимый приступ грудной жабы. Автоклав с круглой разинутой пастью ждал своей добычи, и Зинаида принялась привычно устанавливать трехлитровки на дно, перегибаясь пополам и не замечая удушья. Не сейчас. Настоящее удушье со свистом придет, когда она отправит на стерилизацию не менее десяти полных автоклавов. На компотах было легче дышать, настоящее мучение начиналось, когда приходила пора маринованных помидоров и огурцов. Испарения уксуса выжигали дыхалку напрочь.
Со скрежетом змеилась широкая лента конвейера, банки подползали безостановочно, и крупные вишни в них двоились и прыгали. Пот застилал глаза, но вытереть его было некогда. Конвейер работал бесперебойно.
-Зинка, не воли лорон. Не лови ворон.
Напарница была привычно пьяна и зла, но руки ее мелькали над конвейером, как поршни. По мере принятия на грудь работоспособность ее повышалась, как и собственная самооценка.
-Шла бы ты, овца чахоточная! Я лучше одна больше…
Не справившись со сложной формулировкой, напарница ударила Зинаиду железным кулаком по спине.
-Кому прошу, чахотка! Иди отдышись!
В самом деле, банки становились все тяжелее. Зинаида побрела в раздевалку мимо шипящей конвейерной ленты, мимо потных девчат с расплывшимися в бардовые лепехи лицами.
В раздевалке привычно пахло прокисшими яблоками. Из душевой по каменному полу струился мутный ручеек. Зинаида присела к колченогому столу за шкафом у окна. Июньский сухой жар не мог освежить, и все-таки здесь было спокойнее. Опустив голову на руки, Зинаида попыталась задремать.
Не похоже на Сашу. Исчезнуть на трое суток… Прождав Сашу до утра в непривычно тихой без соседей квартире, Зинаида уснула только с рассветом. А утром пришла Екатерина Александровна - Катя не ночевала дома. Зинаида успокоила ее, и сама немного успокоилась. Если их дети вместе, все не так страшно. Саша давно страдает по Кате, это все знают. Но днем опять навалилось – не мог вот так, не предупредив… Он жалел ее, высохшую до времени.
-Зинка, мать твою, чтоб сегодня же шла на больничный! – Неожиданно прогудел бригадир над ухом. – Сдохнешь, ведь, дура! О семье бы подумала!
Зинаида с трудом поднялась.
-Михалыч, отпусти меня дня на два. Отлежусь маленько и приду. Какой больничный? Они ж анализами замордуют…
Прислушиваясь к звукам вечернего города, она тревожно поглядывала в пыльное окошко троллейбуса, вытягивая шею из-за злых спин. «О семье бы подумала»… А о чем же она думает неотступно? Она изводила душу мечтами о новой мебели и шелковом белье, о заботливом муже и приятных подарках. Там, в мечтах, сынок гонял на новом велосипеде в новых кроссовках. В реальной жизни он часто просил: «Мама, скажи мне ласковые слова, какие Катьке ее баба говорит». Велосипеда не было, и ласковые слова застревали в горле, а белые банты соседской девочки порхали по двору, невольно навевая мысли о пушистых полотенцах и длинных халатах. Зинаида втайне годилась тем, что генеральская внучка водит дружбу с ее сыном. Но когда Саша стал часами торчать у окна, дожидаясь ее появления во дворе, Зинаида с горечью говорила ему: «Не вздыхай, сынок, не про тебя девочка».
Почувствовав тяжелую руку сзади на спине, Зинаида удивленно подняла голову и встретила тяжелый взгляд. Это был взгляд ее смерти, она поняла это сразу. Смерть смотрела на нее глазами высокого черного человека. Зинаида не успела испугаться. Она лишь подивилась - зачем она ему, такому красивому?
Спрессованная людская масса долго не давала ей упасть. Но на следующей остановке вышло много народу, и ее безжизненное тело плавно сползло под ноги пассажирам.

Заметно постаревший Хасан тайком ездил в соседнее село взглянуть на выдворенную с позором Зухру. Необратимым «се талох» он наказывал, скорее, самого себя. Он был мужчиной, и его бесчестье могло перейти на детей. Зухра сверкала глазами, звенела монисто. Она любила нравиться. По закону Корана ее должны были забросать камнями. Но Хасан был мужчиной, и знал, какое мягкое тело у Зухры, какие хрупкие у нее косточки. Он просто выгнал ее.
…Старый ослик привычно цокал по знакомым тропам. Хасан возвращался в свой холодный дом, опустевший без ласковых глаз Фатимы, без смеха Зухры. Неугомонный когда-то Шамсуло все реже лопотал, подолгу следя яркими, как у Зухры, глазами за неласковым отцом.
Хасан положил перед ним новую книжку, запоздало поняв, что сын совсем маленький и что лучше было бы привезти игрушек. Шамсуло потрогал книжку пальчиком и отодвинулся. Хасан дал знак своей старшей сестре, которая теперь жила в его доме, чтобы занялась ребенком.
Он долго стоял у вольера со щенками, забыв напоить ослика. Цветастый платок, извлеченный им из заплечной котомки, заиграл в его руках множеством красок. Хасан закрыл лицо пестрой тканью и грузно сполз на землю. Ослик терпеливо ждал, шевеля ушами. Вдруг Хасан разорвал платок в клочья. В этот момент Виктор ненавидел Идихона.
Призыв муллы с минарета вывел хозяина из оцепенения. Его поклоны длились бесконечно долго, казалось, они не кончатся никогда. Виктор решил сам напоить ослика и закрыть вольер. Затем он опять проверил содержимое приготовленного рюкзака и присел в густой тени.
Пропитанные щемящим духом прошлого, воспоминания были обесценены временем, но они ко многому обязывали. Дочь. Мать и жена. Жена и дочь. Дочь и мать. Виктору не удавалось вписать себя ни в одну из этих схем. Потерявшегося больного бродягу надо будет жалеть, учить жить заново. Зачем он им?
Посреди въедливых сомнений из прошлого всплывало пьяное лицо соседа, невесть откуда взявшегося в тамбуре поезда вдали от Москвы. Последнее, что помнил Виктор из той жизни – это занесенный над своей головой ломик. И именно это необъяснимое обстоятельство надо было учитывать прежде всего, возвращаясь домой. Проехавший с ним полстраны сосед имел какие-то причины на это, его нападение не было тупой пьяной агрессией.
Мария! Вот, кто нужен был ему сейчас. У женщин все замешано на эмоциях, она же могла обрадоваться по-товарищески, без нагромождения слов и сантиментов. Она поможет и с соседом, и с так называемой социальной адаптацией. Ностальгическое воображение Виктора плутало среди удостоверений, дипломов и больничных. Как это все выглядит сейчас? В лагере он подобрал однажды русскую газету и пришел в ужас. Какой президент? Какая многопартийность? Ироничный тон по отношению к «коммунякам» едва вновь не отшиб мозги. Что это за бред сивой кобылы?! Он так и видел пасть взбесившейся кобылы, из которой извергаются потоки рекламы, этого инопланетного явления. Реклама женских прокладок (?!!!) соседствовала с будничным предложением сексуальных услуг. В бане, в салоне или без затей – «на вашей территории». Хвастливое обещание низких цен за титул князя или графа (на выбор) перекликалось с обязательством увеличить половой орган мужчин. Виктор тряс головой, отгоняя фантом кого-то брехливого с наглой фантазией. Оставалось надеяться, что у него в руках оказалась западная газетенка. А вдруг – нет? Говорила же Мария, что там сейчас «сплошной капитализм». Он не слушал, не хотел загружать свою бедную голову лишней информацией, боясь сбить процесс настройки внутри нее. Оказалось, он все правильно сделал. Память вернулась внезапно, еще до того, как грузная туша Лома достигла дна ущелья. От потрясения, видимо. Убить человека оказалось непросто. Тем более, что решение пришлось принимать мгновенно.
Вернувшись в Варзоп, Виктор быстро собрал рюкзак. Сегодня Лома не хватятся, но завтра уже будут искать. Надо было спешить.
…Спина Хасана, распластанная на коврике для молитв, оставалась неподвижной. Виктор насторожился. Последний поклон оказался уж очень долгим. Он метнулся к хозяину через низкую изгородь, но опоздал. На еще теплой щеке блестела слеза, но Хасан уже не дышал.
Его смерть решила все. Вряд ли, кто вспомнит сейчас про Идихона, всем будет не до него. Виктор прошел в дом и без малейших угрызений совести достал из ящика стола шкатулку с деньгами для закупки собак. Он работал на эту семью пятнадцать лет за кусок курута и похлебку. Он честно заслужил деньги на обратную дорогу. Ослик смотрел грустными глазами – не уходи. Виктор погладил его между ушей и ушел, бросив на хозяина прощальный взгляд. «Прости меня, Хасан. Ты спас меня когда-то, спаси еще раз».

Монастырь Пресвятой Богородицы был небольшим, поэтому трапеза подавалась для семи монахинь и трех послушниц в одной комнате. Иеромонах Иоанн, отслуживший заутреннюю, трапезничал отдельно. Игуменья беспокоила его все больше. Проведя в монастыре много времени, отец Иоанн хорошо изучил эту тихую женщину со светлым лицом. Что-то тяготило ее уже неделю, но она молчала, не решаясь заговорить. Отец Иоанн был почти уверен, что сегодня она поделится своей тревогой.
Но раздавая монахиням послушание на сегодняшний день, матушка Наталья была спокойной.
Две пришлые трудницы попросили благословение на работу. Перед вечерней службой настоятельница напомнила о предстоящем в июне юбилее. День прошел, как обычно. Отходя ко сну, иеромонах решил, что тревожное выражение в ясных глазах игуменьи было вызвано будничными заботами
Паводок сходил. Предстояли тяжелые весенние дни, подготовка к трехлетию монастыря. Бог даст, все будет хорошо.

«Теперь я знаю, что судьба существует и фатальные предначертания неизбежны»,-твердил, как параноик, Беркутов после встречи с Андреем, когда Чех отчаянно пытался сделать ему инъекцию.
Судьба существует. Круг замкнулся. Она была началом, и она же стала концом. Он считал ее порождением больного мозга, а она явилась дьяволицей, замкнув круг и оставив Чеха вне его очертаний.
Чех улыбнулся своему отражению в высоком серебряном кофейнике. Неужели он действительно мыслил такими категориями совсем недавно? Нет, конечно. Чувствовал. Или хотел чувствовать именно так – на грани, на пределе. Чтобы сердце рвалось от сладкой боли. Если бы он позволял мозгам растекаться в такую романтическую слизь, он никогда ничего не добился бы.
Кофейная чашка тоже была серебряной. Андрей определенно любил себя и свой быт. Допив кофе, Чех вернулся в кабинет к компьютеру. Заложил руки за голову и блаженно вытянулся. Кофе у этого мерзавца отменный, как и все вокруг.
Беркутов хотел отдать жизнь за один взгляд. Ну что ж, теперь отдал. Сообщение, что борт-066 поднят в воздух по приказу генерала, никого не удивило в Генштабе. Но, увы, военно-транспортный вертолет не вернется в распоряжение Росвооружения, и знал об этом пока только Чех. Удивительным было уже то, что послестрессовый период продлился так долго. Разумеется, он намылился в тайгу, к месту событий тридцатилетней давности. Благо, об Андрее он к этому времени знал все или почти все. Знал, что этот самородок вывалился прямо из таежных недр - Чех сам собирал информацию. Сведения о нем он преподнес Беркуту на блюде вместе с красным вином.
Так или иначе, ни экипаж, ни сам Беркут не смогут справиться с последним припадком, и случится это в воздухе. Если уже не случилось. Все кончено. Все только начинается.
Усилием воли Чех заставил себя вернуться к реалиям новой жизни. С самого начала здесь все не укладывалось в привычные стандарты: цель-препятствие-действие-результат. Его преследовало чувство, что он воюет с ветряными мельницами. Чех устранял то ли шестерок, то ли случайных людей. Между тем, где-то затаился сын Антоновой, и где-то болтался сын жалких людишек из коммуналки. Пожилую тетку, которой пыталась звонить купальщица, он тоже не имел права оставлять в живых, и это раздражало Чеха. Никогда не думал он, что ему придется иметь дело с нищими алкоголиками и больными старухами. Сам факт существования военного объекта на границе не был тайной, но кто эти люди, откуда они взялись, зачем? Что они знают? Возможно, воду мутит один из наемников, да так, что зачем-то пасется около виллы Антоновой. Что ему надо? О чем он вскользь упомянул отцу-алкашу? Или не только отцу? И не вскользь? Предположим – девке, а девка – бабке. Чех не знал, а выяснять времени не было.
Однако три дня, самых длинных в его жизни, истекли. Сегодня он получил через Интернет условную информацию. Час Х настал. Литерный совершил внеплановую остановку с дозагрузкой последнего вагона контейнерами с грузом 01. Своим ответом Чех должен был либо приостановить операцию, либо дать ей дальнейший ход, но утаить при этом информацию о возникших осложнениях. Подобный обмен анонимными сообщениями на нейтральном (конноспортивном) сайте предполагалось провести дважды за время операции. В случае нарушения польской или российской стороной какого-либо пункта соглашения ответственность за уничтожение груза 01 автоматически ложилась на невыполнившие свои обязательства сторону.
Разумеется, операцию надо было останавливать, чтобы не подставлять ни поляков, ни заказчиков. Но цифровой счет в Швейцарии светился в памяти волшебным неоном.
Сидя перед компьютером, Чех размышлял о мере своей ответственности перед поляками, если он обречет их на провал. И перед заказчиками, наполовину оплатившими проведение операции. Все зависело от того, как проявит себя сын Антоновой, и в каком качестве объявится парень из коммуналки. Тараканья возня вокруг него продолжалась. Шанс на удачное проведение операции был совсем ничтожным, но он был. Беркутов отдал все необходимые приказы и распоряжения. Оставалось занять выжидательную позицию после трехлетнего изнурительного марафона. Но если до завтра не удастся устранить последние помехи, останется одно – исчезнуть. Поляки не доберутся до него в любом случае. А вот оказаться в руках разъяренных заказчиков он ни за что не хотел бы.
Он играл на грани фола. В случае обнаружения груза 01 на территории России Беркутову не сносить бы головы. Не заказчики, так свои достали бы – связать его имя с той военной частью было бы легко. И неизвестно, кого стоило бояться больше.
И вдруг – как хлопок лопнувшей покрышки в сонной глубине темного двора – сам собой возник вопрос. А при чем, собственно, он тут? Он – штатная единица в обслуживающем персонале генерала. Телохранитель. О его истинном положении при генерале знала только Антонова и еще один человек-Юрий Сергеевич Захаров. Они с Беркутом давно в связке, этот поймет, если всплывет 01. Но рта раскрыть не посмеет точно.
Чех качнул круглую подвеску вечного двигателя внутри изящной прозрачной сферы на столе. Тоже серебро, но тяжелое. С привкусом старой доброй Англии. Любил, любил себя мерзавец. «Прекрасный незнакомец». Выродок. Размеренное однообразное движение настраивало на философский лад. Хотелось думать о вечности. Но думать надо было о деле.
Чех остановил пертпетум мобиле.
Как там правильно – жалеть лучше о том, что сделал, чем о том, чего не сделал.
Решив, что его личный риск минимален, он послал сообщение, дающее литерному зеленый свет. Затем осторожно, стараясь не стукнуть дверью, вышел из квартиры. Пора было навестить старуху, которой звонила девка. Надо же, какая смешная ирония судьбы – генеральша.

Маленький кипятильник надрывался клокочущим жаром. Стакан сердито выплескивал на кружевную салфетку звонкий кипяток, и журнальный столик, продуманно втиснутый между двумя книжными шкафами, выглядел жалко и заброшенно.
Потенциальных женихов принимали здесь, за перегородкой, украшенной искусственными зелеными ветвями и плакатами с видом Парижа. «При чем тут Париж?»-прорвалось однажды затуманенное вином и весельем Сашкино сознание в шумную студенческую вечеринку.
Сейчас он рассматривал ажурное великолепие Эйфелевой башни, не смея взглянуть Нине в глаза, влажные от тайной любви, которая ни для кого не была тайной. Лишь сам он иногда недоумевал, рассматривая в зеркало свою широкоскулую физиономию: «Чего она во мне нашла такого, чего Катька не видит?»
-До завтра, Нинок, всего лишь до завтра, – повторил он почти умоляюще.
Горячая боль в ее карих глазах всколыхнулась и вновь плавно опустилась на дно. Нина постаралась улыбнуться:
-Я надеюсь, это не твой ребенок?
Саша взял ее за плечи, встряхнул, глядя серьезно, как никогда:
-Нина, пойми, мне не до шуток.
-Я все сделаю,- сразу же ответила она. – Ты же знаешь, я все для тебя сделаю.
В полуопущенных глазах нежно светилось влюбленное обожание, но страдальческая морщинка между бровями удерживала его внутри, не позволяя выплеснуться на волю и затопить их обоих, как это случалось не раз. Ее предстоящее замужество разрядило атмосферу, вновь сделав их редкие встречи почти непринужденными. Но именно эта страдальческая морщинка обязывала быть деликатным. Сашка тяжело вздохнул.
-Нинок, прости…-Он прижался лбом к ее плечу. – Он не проклюнется до утра…
-Я все сделаю. – Убедительно повторила она. – Никого не пущу, никому не покажу.
-А если объявится твой принц?
Нина испуганно дрогнула мохнатыми ресницами. Макс, старый друг, глубоко неравнодушный к Нине, говорил, что такие ресницы полагаются всем молдаванкам по протоколу, чтобы защищать глаза от южного солнца.
-Если объявится Антонио, быть беде. Но сейчас он занят в посольстве, так что не волнуйся о мальчишке.
Сашка коснулся губами ее волос и быстро пошел к выходу с тяжелым, как всегда после встреч с нею, сердцем. Нина долго смотрела на закрывшуюся за ним дверь.
Невозможно. Несбыточно. Никогда.
Мальчик на ее кровати спал крепко. Нина поправила сбившееся одеяло.
Не заплакать – самое трудное.
Макс учил – чтобы не заплакать, надо ущипнуть себя за попу. И даже пытался показывать это практически.
Она вытащила из книжки Сашкину фотографию. Фотография Макса была в другой книжке. Нина иногда выкладывала их перед собой и подолгу рассматривала. Но подходила Аурика и больно тыкала в лицо газетой с фотографией Антонио в белой чалме: «Смотри, дура, на кого меняешь русского мужика».
На противоположной кровати, пустующей на время отъезда подруги, широко распростерлась подвенечная фата. Антонио был диктатором и настаивал, чтобы его невеста выходила замуж в обрядовом костюме невест его родины – много темной ткани, опутанной бесчисленными нитями бисера. Нина была согласна на все – на бесправное положение пятой жены, на разлуку с Аурикой, которая поклялась, что умрет, если младшая сестра выйдет за «черножопого», на его затейливую религию с обязательным исполнением ритуальных танцев. Но в одном она была непреклонна: в день свадьбы на ней должна длинная белая фата. Антонио долго не соглашался, потом махнул черной волосатой лапой. Его жены были худыми, как высохшие воблы, и злыми, как алкашки, у которых отобрали похмельный стакан. На Нину он смотрел, облизывая антрацитовые вывернутые губы, как смотрит умирающий от голода на кусок хлеба. Упругая, круто заверченная фигура девушки приводила его в состояние экстаза. Он пускал вязкие слюни по подбородку, но, блюдя свои религиозные традиции, не прикасался к ней, хоть и не отлипал глазами от груди. «Идиотка! – Орал Макс. – Он – животное! Их профессионалки не выдерживают!» Макс был старшим следователем, он знал, что говорил. Животное – да. Воняет– да. Но зато никакого сравнения с Сашей. Будь, что будет, решила Нина, принимая кольцо и предложение Антонио.
…Фата раскинулась множеством белых невесомых волн. Бисер в ее воздушных складках сверкал, как девичьи слезы.

Бешеная гонка в такси была такой же медленной, как скольжение лайнера над облаками. Уже в Домодедово, глотнув горьковатый родной смог, Сашка запоздало вспомнил, что так и не удосужился оценить живительный горный воздух.
Сашке казалось, что старый сталинский дом за три дня переместился в недосягаемую даль.
-Быстрее, шеф, прошу тебя! – Твердил он.
Таксист вяло пожимал мощными плечами. Затылок его выражал крайнюю степень презрения к суетливому пассажиру. Наконец дом будто выскочил из-за угла – я здесь. Едва расплатившись с таксистом, Сашка рванулся вперед. Глаза мчались впереди него, лихорадочно ощупывая окна третьего этажа, поэтому он не сразу заметил «Скорую», отъезжающую от подъезда.
Расспрашивать старожилов на вечных лавочках не пришлось. Информация лилась вольным потоком.
-Не переживет бабка…
-У нее всегда сердце барахлило…
-Девчонка не похожа на гулящую…
-Гуляет вторые сутки…
-Они все с Зинкой бегали, а теперь и Зинка завеялась куда-то…
Негромкие голоса неслись вслед, в прохладный сумрак подъезда. Сочувствия в них было все же больше, чем любопытства.
Тридцать две ступеньки до Катиной квартиры растянулись до трехсот двадцати. Дверь была приоткрыта. Сашка бесшумно проник в квартиру.
Тишина была полной. Наверное, так бывает тихо на кладбище, когда смерть бродит рядом и тревожить ее нельзя. Но некоторые признаки жизни все же улавливались. Из дальних комнат слабо тянулся запах лекарств. Далеко в кухне ворчливо стрекотал попугай.
В спальне Екатерины Александровны у низкого столика рассыпаны пузырьки и таблетки. Мягкие тапочки сиротливо выглядывают из-под кровати.
Бесшумно скользя по квартире, Сашка добрался до Катиной комнаты. Идеальный порядок. В изголовье кровати мирно висит теплый плед.
Наконец, резко распахнув дверь, Сашка ворвался в дальнюю комнату. Игорь вытянулся на диване. Он смотрел, не мигая. В ярко-синих глазах покоилась безмерная тоска. Съехавший на бок парик набух кровью, прикрывая колотую рану на шее. Руки безвольно вытянуты вдоль туловища. Он даже не пытался защищаться.
Сашка пощупал пульс и ничего не услышал.
Но этого не могло быть.
В квартире несколько минут назад были врачи.
Врачи, кстати, не оставили бы дверь открытой.
Сашка метнулся глазами в прихожую.
Он еще здесь, в доме. У него свои счеты с «квартиранткой». Ему, наверное, тоже нужна база, за закрытие которой Лохматый обещал «вырвать яйца» Красавчику. Катя - побочный эффект. Закрыть Катю еще проще, чем закрыть базу.
В подъезде было по-прежнему тихо. «Он» не встретился ему, когда тридцать две ступеньки тянулись, как нескончаемая лестница в ад. Сашка взглянул вверх через лестничные пролеты. Если они разминулись, то буквально на несколько секунд. Куда же ты, дурилка картонная? Играть со мной в хоронючки на моей территории?
Чердак, объединяющей все подъезды, был частью детства. Здесь был подиум и трибуна, здесь демонстрировались достоинства накаченных бицепсов и принимались справедливые решения. Здесь ходила по кругу первая сигарета и запретные картинки из запретных журналов. Вступление в круг чердачных тайн было сродни первому причастию. Девчонки сюда не допускались, и только Катя…
Поднявшись на верхний этаж, Сашка открыл окно подъезда, выходящее на противоположную улицу, и встал на подоконник. Водосточная труба была рядом, но несколько шагов до нее по карнизу над бездной показались бесконечными. Внизу мельтешили крошечные человечки, и Сашка впервые подумал, что видит любимые Катькины тополя сверху. Наконец, обняв руками и коленями металлический ствол, он поднялся вверх и вцепился в бордюрную решетку, огибающую верхний край дома. Повиснув на мгновение на уровне десятого этажа, подтянулся и перебросил тело на остывающую от дневного зноя крышу.
Сашка знал, что вход на чердак есть только в двух подъездах – в его и в пятом, у проходной арки. Остальные люки управдом велел заварить наглухо вопреки всем жэковским правилам, потому что с некоторых пор под крышей стали ютиться бомжи.
Он проскользнул быстрой тенью по крыше до уровня арки и затаился у бордюрной решетки. Чужой появился из пятого подъезда быстро. Сашка сразу же кинулся к торцу дома, пригибаясь и стараясь не выпускать из виду черный силуэт. Даже отсюда было видно, что «он» отличается редкой крупноколиберностью. Уже скрипя верхней ступенью пожарной лестницы, Сашка заметил, вытянув шею, что чужой сел в машину и развернул ее в сторону кольца.
Пожарная лестница, закрепленная в торце дома, скрипела и пошатывалась, но Сашка спешил вниз, к земле, на исходную позицию. У него была одна минута, или даже меньше, чтобы перехватить машину, поэтому он не замечал ржавого визга под ногами. На уровне второго этажа лестница обрывалась. Повиснув на руках, Сашка прыгнул вниз.
Описав круг по кольцу, черная машина мчалась прямо на него, когда он старательно прикуривал у обочины.
Сердце отстукивало бешеный ритм сменяющихся кадров. Плавное скольжение дорогой машины. Запах ржавчины и странный цвет металлической крошки на руках. Встречный поток загазованного воздуха с дымком большой трассы. Огни машин, уже по-вечернему выпуклые. Намертво впечатавшийся в память номер черной «Вольво»-единственный след к Кате, которая «гуляет вторые сутки».

Неспешный быт монастыря обеспечивался тяжелой каждодневной работой. Предстоящий юбилей не особенно радовал настоятельницу. Матушка Анастасия знала, что прием гостей накладывал на всех дополнительные обязанности, и прежде всего на нее саму. Она помнила усталые лица монахинь, умаявшихся на открытии монастыря три года назад в девяносто пятом. Угощение для гостей, суета телевизионщиков, показное внимание прессы оставили невероятную усталость. Матушка Анастасия лишний раз убедилась в бренности всего мирского. Душе нужно другое. Слово Божие познается в тиши и уединении.
И тем не менее, уже сейчас, в середине мая, надо было готовиться к трехлетнему юбилею со дня основания монастыря. Продумывая все до мелочей, настоятельница утешала себя тем, что празднества, возможно, послужат делу. Глядишь, и откликнется какая-нибудь заблудшая душа на рассказ о женском монастыре Пресвятой Богородицы. Да и субсидии какие-никакие удастся получить на дальнейшее обустройство.

Прыжок через всю комнату был молниеносным. Беркутов схватил Жанну за горло скрюченными пальцами, и в следующее мгновение начал оседать, хватая ртом воздух. Он тянул Жанну за собой, не разжимая рук. Она упала на него, силясь отцепить от шеи рачьи клешни. Посиневшее лицо генерала с вылезшими глазами вдруг осело вправо, предсмертные конвульсии прекратились. Жанна извивалась на полу лицом к лицу с ним. Посиневшие пальцы все сильнее сжимали горло, парализованные внезапной смертью мышцы не удавалось расслабить. У нее уже поплыли черные круги перед глазами, как вдруг резкая судорога пробежала последней волной по мертвому телу, оно обмякло и вытянулось.
Жанна отползла по мраморному полу, тяжело дыша. Ее удушливый кашель долго отдавался в глубине огромного дома. Она прислонилась спиной к холодной стене и огляделась. Склеп. Мавзолей. Арки, серый мрамор. Стерильная чистота.
Чех не врал – перед смертью не врут – Андрей где-то в доме. Надо было уложить его там же, у гаража и вытрясти все.
Жанна ползла, как раненый по полю боя. Она знала, что если встанет, ноги не удержат ее. Надо было добраться до какой-нибудь воды. На войне как на войне. Наверное, так полз Маресьев к своим. У нее тоже изранены ноги после скачек по деревьям.
Увидев бар, Жанна встала на коленки и потянулась к многогранной бутылке. Коньяк пронзил травмированное горло, будто она глотнула расплавленный свинец. Нащупав ведерко со льдом, Жанна принялась жадно грызть прозрачный кубик. Ощущение холода во рту взбодрило ее, как глоток морозного воздуха после духоты метро. Силы медленно возвращались к ней, но уж очень медленно. Очередная попытка встать не удалась, и Жанна принялась растирать кубиком льда лоб и щеки, потом – ожог на ноге. Несколько кубиков она сунула себе за шиворот.
Лестница на второй этаж терялась в лабиринтах мрамора, до нее было далеко, как до китайской границы. «Да он был псих»,-подумала Жанна. Разве нормальный человек может жить среди камней? А на какие вообще средства выстроен этот дурдом? Военный. Ну и что? Отец тоже был военным. Жанна глотнула из бутылки, зажмурившись. Вдохнула коньячный запах. Выплеснула несколько капель на ладонь и смочила лоб. Легла. Закрыла лицо руками. Лестница на второй этаж стояла перед глазами.
Она дала себе несколько минут, потом медленно поднялась.
Второй этаж был более обжитым. Кабинет, библиотека, гостиная с огромным окном и не менее огромным ковром. Все, как у людей. Спальня вообще поразила ее немужской роскошью. Рюшки, воланы на окнах. Повсюду салфетки и подушки. А не здесь ли кроется секрет его странностей? Андрея он, видите ли, не отдаст. О! На туалетном столике – фотография Чеха в витиеватой рамочке. И рядом – их двойной портрет. Жанна сплюнула прямо на шикарную постель. Она-то думала, что гаже Марии никого не знает.
Маленькую дверь в дальней комнате Жанна заметила не сразу. В сердце будто шевельнулся кубик льда. Она шагнула, протягивая руки к этой двери.
В темноте перед зажженной свечой сияло лицо юной женщины в ореоле светлых волос. Пламя колыхнулось, черные выразительные глаза наполнились слезами и мольбой. Жанна не сразу поняла, что перед нею портрет в натуральную величину. Она взглянула внимательнее, прижав похолодевшие руки к лицу, и в следующую секунду помчалась вниз, забыв о боли в ногах. Чарующая, немужская красота Андрея досталась ему по наследству. Должно быть, тайны его матери стоят дорого.
Фотография отлетела далеко, Жанна не сразу нашла ее.
Высокий лоб, тонкие скулы, удлиненные к вискам большие черные глаза и долгий разлет бровей туда же, к вискам, у которых плавно поднимается светлая волна волос. На обороте – адрес. Все правильно, Мария иногда называла Андрея «таежным цветком».
Решение пришло мгновенно.
Генерал – псих или около того. Маньяк. Она не найдет Андрея. Пусть его ищет его же мать. Здесь все завязано на ней. Из-за такой женщины можно двинуться рассудком, что и произошло с Беркутом. Свечи у портрета! Неудивительно, если она окажется колдуньей или около того.
Кондиционер в кабинете генерала работал в автоматическом режиме, периодически наполняя воздух стойкой прохладой. В эти минуты Жанна дышала полной грудью, не вполне понимая, откуда такое благодатное облегчение. А когда поняла, удивилась еще больше – неужели оборудование кабинета подключено к какой-то автономной электростанции?
Код входа в базу данных Генштаба она выудила в одной из директорий Беркутова довольно быстро. Но уже зная фамилию комполка и пароль внеплановой связи, еще не верила в успех задуманного. Однако выхода у нее не было и, немного помедлив, Жанна решительно подняла трубку ЗАСовского телефона. Об особенностях секретной связи она помнила из рассказов отца.«Папка, знал бы ты, как мне пригодятся твои уроки…»
Медленно, на распев проговаривая каждое слово, Жанна от имени Беркутова дала распоряжение на подъем в воздух одного из вертолетов. Она знала, что на другом конце голос будет изменен, отец говорил ей о таких штучках. А сам факт выхода на связь непосредственно из кабинета генерала обусловит неукоснительное выполнение данного распоряжения.
На военном аэродроме Жанна тоже бывала с отцом. Всякий раз, простаивая у КПП, она по-детски завидовала проезжающим мимо них машинам с темными стеклами. Эти длинные черные корабли не подлежали досмотру, офицер на посту лишь отдавал честь. «Папа, почему ты не такой крутой?»-с обидой спрашивала она. Ей хотелось прокатиться с понтом, помахав ручкой капэпэшникам. Отец отвечал: «Зайка, зато подушка подо мной не вертится, когда я сплю». Подушка под ним вертелась всю жизнь, но по другой причине. Жанна знала это уже тогда.
Сейчас Жанну совсем не радовала возможность прокатиться мимо КПП на генеральской машине. Пусть не на «Чайке», но машину Беркута там должны знать и пропустить без досмотра.

Сведения о маршруте и месте посадки передадут по связи уже в воздухе, а пока вместе с разрешением на взлет комполка Захаров сообщил цель задействования вертолета – на охоту.
Алексей привык сливаться с машиной, выполняя подобные приказы. Но когда из машины Беркутова выскочила малолетка в грязном белом платье и легко поднялась на борт, у него недобро стукнуло сердце. Оторвавшись о навигационной карты, он все смотрел на заднюю дверцу, из-за которой обычно появлялся генерал. Но пацанка молча расположилась в салоне, нетерпеливо поглядывая в иллюминатор. Единственное, что мог сделать Алексей, это удивленно переглянуться с напарником. Второй летчик всем своим видом выражал полную растерянность, но армейская дисциплина не позволяла высказываться. Однако голос босой оборванки прозвучал неожиданно твердо, почти властно:
-Товарищ офицер, вам нужны дополнительные инструкции для выполнения приказа комполка?
Вертолет поднялся, оставляя под собой воздушный вихрь. Уставшая за день Москва посылала вслед вечерние огни. Их мирный свет казался кощунственно спокойным. Жанна безучастно смотрела вниз. Вчерашний обед в ресторане был будто на другой планете. Мария выглядывала из складок шелка, как из черных волн, а сама Жанна всем существом тянулась к Андрею. Она верила ему?
Полет проходил в молчании. Сидя у штурвала, Алексей старался справиться с раздражением. За Беркутовым давно водится слава кутилы и мота. Конечно, эта дрянь в мятом платье с исцарапанными голыми ногами из тех пипеток, что готовы за деньги вылизывать помои. Скорее всего его заставят совершить посадку у какой-нибудь дачи, из тех, что сверкают золотыми унитазами. Но узнав с земли предполагаемое место посадки, пораженный Алексей кроме обычного «так точно» спросил, должен ли он предоставить пассажирке дополнительные услуги ввиду длительности полета. Это был пробный камень.
«Выполняйте приказ, офицер».
Ответ Захарова не успокоил его. Алексей чутко уловил паузу перед последней репликой. Ничто иное, кроме удивления, эта пауза не могла означать. Однако именно эта пауза определила дальнейшие действия летчика. Вернее, его абсолютное бездействие и полное отсутствие инициативы. Он помнил, как плачевно закончилась карьера его предшественника, самовольно прервавшего полет из-за рыданий женщины, оказавшейся на борту помимо его воли. Что там карьера, сам еле живой остался. А может, и не остался. Его попросту никто не видел больше.
Глубокой ночью поднимая вертолет после дозаправки, Алексей все также молча взглянул на одинокую фигурку у иллюминатора. Тонкое лицо было полускрыто спутанными волосами.

Серия взрывов в электронной системе, опутывающей весь дом, отозвалась в подземелье лишь слабой вибрацией стен, но Андрей почувствовал ее. Прислоняясь языком к влажной холодной стене, он уловил почти неуловимую дрожь в камне. Вслед за этим мигнула и погасла тусклая лампочка.
«Это – конец».
Они долго спускались в лифте, затем их вели по каким-то переходам, причем перед ними то поднимались, то раздвигались стены. Если наверху выведено из строя электрическое снабжение здания, то они погребены.
Андрей лег на каменный пол и заплакал.
Сейчас, по прошествии двух суток, зверь за стеной беспокоился все больше. Уже не хриплое дыхание, а угрожающий рокот доносился из темноты.
-Поверни меня к стене…-прошептала Катя пересохшим ртом.
Шершавый язык саднил. Она часто прислонялась ртом к спасительной влаге. Их камера находилась на уровне грунтовых вод или даже ниже: одна из стен была постоянно мокрой.
-Стало больше воды…
Катя не бредила. Когда Андрей сам прислонялся к стене, он тоже чувствовал капли на губах. Что-то происходило с грунтовыми водами. Да и зверь за стеной метался, как перед землетрясением или пожаром.

Сестра Наталия разговаривала с новыми трудницами, получившими благословение отца Иоанна на работу в монастыре. Дополнительные рабочие руки сейчас, как никогда, были кстати. Александра и Евгения понравились ей смиренными, без вызова и любопытства, взглядами. Обе женщины в возрасте, у обеих за плечами тяжкие семейные неурядицы. Александру прислал муж с сопроводительным письмом к настоятельнице в надежде, что жена раскается в своей греховной связи с молодым любовником. Видимо, женщина была поставлена в такие условия, что выбора у нее не было. Пришла ведь и письмо принесла.
Евгения же приходила уже не первый раз, спасаясь от посягательств свекра-самодура. Просится в послушницы, но слаба духом и любит горькую. Пусть поработает сезон, а там видно будет. Остаться в монастыре никогда не поздно. Но делать это надо с чистым сердцем и верой.
Игуменья наделила женщин послушанием до вечерней службы и подошла к матушке Анастасии.
Настоятельница взглянула строго.

Розовое платье парило на плечиках, вызывая смуту тревожных ощущений. В предчувствии торжественных звуков выпускного вальса из глубины долгого одиночества к сердцу подкатывала холодная, с острыми льдинками волна. Среди музыки и шампанского ее одиночество усилится, и она будет бледнеть и гаснуть в своем розовом платье. В конце концов Игорь заедет за нею из своей школы, и они будут долго сидеть на острове, прохаживаясь в адрес подвыпивших приятелей и учителей, пока льдинки не растают и не осядут в глубине невидимой горькой мутью.
Наверное, так и было бы, но перед самым выпускным Игорь вдруг заболел впервые за семнадцать лет.
Ангина свалила его наповал. Синие глаза уплывали под веки и даже уши были огненно горячими. «Зайка, я умру?» – сипел он, не понимая, как свое горло может так мучить. Он почти ничего не ел, его рвало белой жижей с запахом пенициллина. Жанна сама была больна от жалости, но не могла позволить Игорю расслабиться до растерянности и страха. Властные интонации в ее голосе ужасали отца и удивляли Марию. Выгнав нанятую сиделку, Жанна сама колола антибиотики, ставила капельницы, меняла компрессы, смазывала гнойники в горле.
Розовое платье уже не пугало и не тяготило Жанну. Теперь она сможет сказать после торжественной части, что должна уйти, потому что дома ее ждет больной брат.

Затерявшись среди порхающих по залу выпускниц, Жанна думала о том, что после ударной дозы антисептиков температура Игоря слегка понизилась, но капельницы отменять еще рано. Одноклассники обтекали ее, заговорщицки подмигивая друг другу и просачиваясь небольшими группами в лаборантскую за кабинетом химии, где в стеклянном шкафу среди пыльных пробирок пряталась «смирновка» и блюдце с кружочками лимона. Мензурка с теплой водкой не миновала и ее. Она даже поболтала с девчонками о беременности одной из приятельниц, о своем необыкновенном платье, которое облегало тонкую фигуру как кожа и низвергалось от бедер буйным розовым водопадом. Но объявлять о причине раннего ухода не было необходимости – все давно привыкли к ее обособленности. Никто не останавливал Жанну, когда она вышла к машине с дремлющим водителем. Вслед ей неслись плавные звуки вальса.
Не зажигая света Жанна прошла по закругленной лестнице на второй этаж. В комнате Игоря было тихо, как и во всем доме. Он спал, свернувшись под одеялом. Жанна улыбнулась, поднимая сброшенную на пол теплую пижаму. Стало жарко, значит, начал потеть.
«Джой».
Она почувствовала запах духов Марии раньше, чем увидела ее пеньюар, отороченный искусственным мехом. Он извивался на ковре у ее ног белой змеей. Жанна попятилась, зажимая рот рукой.
Подставив голову под ледяную струю в ванной, она слышала, как стучат зубы, но не ощущала холода. Лишь когда она легла в розовых туфлях и платье в ванну, и холодная вода стала переливаться через край, Жанна почувствовала легкий озноб.
«Нет. Нет. Нет».
Из всех «нет», смертельно жалящих ее, самым отчетливым было «нет», обращенное к себе. Она запретила себе думать о «Джой». Брат не осилит, не переживет ее боль и ужас.

Сломленная душа Жанны плавилась под сверлящим взглядом Марии. Не отходя от постели Игоря, Жанна обреченно понимала, что силы не равны. Вскоре после выпускного Мария объявила за обедом, играя десертным ножом, о своем решении отправить Игоря учиться в Гарвард. Отец согласно закивал головой, но, взглянув на помертвевшее лицо Жанны, замер с ложкой у рта.
Игорь медленно поднял на Марию глаза с красными прожилками, в которых огнестрельными точками искрили черные зрачки. Если бы взглядом можно было убить, она погибла бы на месте. Но молочные белки крупных темных глаз поглотили проклятие. Не удостоив Жанну вниманием, Мария вышла из столовой, оставив за спиной кладбищенскую тишину.

Душа погребенного в земле уносится в небо.
Душа отогнутого землей и небом мается одинокой болью.
Слабое, но родное сердце билось где-то в ускользающей для понимания дали. «Уж лучше бы вы с Рустамом убили их». О чем это отец?
Жанна умирала.

Она приехала на учебу в Америку годом позже Игоря. Это было единственное решение, которое Мария приняла против своей воли.
Утром Актового Дня, когда Игорь получил Диплом с отличием, Жанна была абсолютно счастлива. Деканский список служил надежной охранной грамотой, давая право выбора места стажировки. Он выбирал, она ликовала.
Карьера Игоря обещала быть блестящей. Брат отдавался работе самозабвенно. Его честолюбие пало на благодатную почву американского делового мира.
Жанна часто бывала в его офисе. Ждала, листая журнал, или потягивала соки в комнате отдыха. Иногда они вместе обедали. Офис расцветал улыбками, когда Игорь и Жанна, взявшись за руки и что-то увлеченно обсуждая, пересекали просторный холл, отражаясь в его зеркальных панелях и друг в друге.

В тот день Жанна приехала в офис до начала рабочего дня. Новость переполняла ее.
Она станет матерью. У нее будет сын. У Игоря будет племянник. У отца появится внук.
Ждать до обеда? До вечера? Ограничиться телефонным сообщением?
Жанна примчалась чуть ли не засветло, зная, что он часто остается в офисе на ночь.
К отцу будущего ребенка Жанна была беспросветно равнодушна, но бурная ночная жизнь дала свои плоды. Вернее – плод.
Раскованность, граничащая с развязностью, была запоздалой реакцией на жесткий домашний контроль. Ее американские приятели не знали настоящую Жанну. Лишь однажды долговязый Сэм сказал Жанне, наблюдая за нею в ночном баре: «Ты танцуешь так, словно хочешь и не можешь кричать». Умный и начитанный, он был редким занудой. Жанна стала встречаться с Сэмом, не испытывая ничего, кроме скуки. После нескольких бесцветных свиданий она все же оказалась в его спальне. Поняв, что сейчас произойдет, Жанна честно пыталась найти в себе хотя бы искру нежности, но продолжала думать лишь о том, как надо снимать трусы – быстро или медленно, при нем или в ванной? Если при нем, то догадается ли он отвернуться, если в ванной, то куда их девать потом? Сэм целовал ее, а она лихорадочно соображала, как он-то будет раздеваться, и что она должна при этом делать. Тоже отвернуться? Или он выйдет, а потом вернется… готовый ко всему? Жанна расхохоталась, ей захотелось уйти, чтобы прекратить этот балаган. Но ради того, чтобы увидеть этого умника без трусов, стоило остаться. Сэм, между тем, воспринял ее веселье как поощрительное кокетство и усилил напор. Серия однообразных телодвижений оставила болезненные ощущения в пояснице и унылый дух. Но в ее теле чудесным образом проросло крошечное зернышко. Жанна любила до изнеможения эту беспомощную капельку. У нее замирало сердце от нежности, когда она представляла маленькие ручки, которые будут исследовать ее изнутри.
Новость выплескивалась на окружающих синим одухотворенным сиянием глаз. Строгий синий костюм необыкновенно подходил к ее бледной коже и черным волосам. Ее отражение мелькало в вертящейся двери офиса, и Жанна чуть ли не впервые увидела, что она красива.
У двери его кабинета она почувствовала некоторую растерянность. Будто заболел давно удаленный зуб. Но это всего лишь был аромат «Джой». Жанна тряхнула волосами. Сотни женщин пользуются этими духами. Она приоткрыла дверь.
Игорь неподвижно сидел в кресле у большого окна, глядя в пропасть Нью-Йорка. Небрежно брошенные туфельки без каблуков могли принадлежать кому угодно. Но когда из-за спинки кожаного дивана поднялась и томно откинулась рука с дымящейся сигаретой, Жанна узнала хищный блеск камней в крупных кольцах, унизывающих пальцы с длинными красными ногтями. Эта холеная белая рука, отдыхающая от пережитой страсти, дышала негой и сытостью. Казалось, красные ногти вцепятся в любого, кто посмеет приблизиться.
Жанна брела назад по людным, сверкающим утренней свежестью улицам. Она была одна со своим непостижимым горем. Давясь безвкусным американским кофе из уличного автомата, Жанна решила - Игорь не должен знать, что она была в офисе. Он не осилит ее ужас. Ему хватит своего.
Через несколько дней Игорь пригласил ее позавтракать с ним.
Они любили это открытое кафе и часто бывали здесь. Красные столики под желтыми зонтами только что протерла приветливая молодая девушка в форменном платье. На желтых салфетках в круглых вазах весело зеленели пушистые веточки. Жанна долго устраивалась в красном пластиковом кресле, не решаясь взглянуть в измученное лицо брата. Наконец он сказал мертвым голосом, что они вернутся в Россию, как только она получит диплом.
Она все поняла. Мария привыкла иметь при себе то, что ей нравилось.
Жанна не решилась открыться, но все же предприняла попытку отговорить его. В ответ на ее мольбы и ругательства Игорь твердил, не поднимая головы: «Жанна, решение уже принято». Когда фруктовый салат полетел ему в голову, к ним подошла девушка в форменном платье. Судьбы всех решила минута, в течение которой она с профессиональной улыбкой выжидательно стояла у их столика. В глазах Игоря, прикованных к ее плечу, Жанна прочла приговор. Холодная, с острыми льдинками волна, колыхнулась внутри. На этот раз Жанна подавила ее в самом начале. Теперь она не имела права на слабость.
Под мерный рокот моторов «Боинга», баюкая капельку жизни внутри себя, Жанна поняла, что делать. Игорь никогда не решится привести свой приговор в исполнение, он слишком слаб. Тут недостаточно одной его ненависти, нужна ненависть двойная – за себя и за нее.
Она не отнимет у него неведение, но перехватит инициативу. Потому что ее ненависть была тройной.

Рождение внука никак не повлияло на внутренний мир Марии. Немного оживилась она с появлением Андрея, но и к нему вскоре охладела. Она все также неделями отсутствовала дома, ее кипучая энергия приносила все больший доход семье, причем с годами к ее авантюризму стал примешиваться приблатненный мотив – один раз живем и все такое. Впрочем, такое было всегда - мать по сути своей была воровкой.
Живя в постоянном шпионском напряжении, Жанна поняла, что мать очень одинока. Подруг у нее никогда не было. Они, недостойные, оставались где-то позади, пропуская вперед ее, рвущуюся галопом к финишной ленточке перед большим женским счастьем. Ленточка эта, однако, удалялась все дальше и дальше.
Но вдруг что-то изменилось в ней. Что-то исчезло. Или добавилось. Или сломалось.
Страдая с детства расстройствами сна, Жанна часто выходила ночью в сад. Она знала - если проснулась, надо немедленно встать и найти себе занятие, иначе темнота накроет холодной волной с колкими льдинками. В ту ночь она сидела на качелях, слушая вкрадчивые шорохи сада. Белая тень на террасе второго этажа сначала испугала ее, но вскоре Жанна узнала мать. «Я пропала…»-доносился из темноты ее голос, и столько в нем было живого человеческого страдания, что Жанне стало не по себе.
Утром мать удивила ее еще больше. Мария стояла у открытого окна. Каштановые волосы, собранные на затылке, падали кольцами на открытую шею, неожиданно тонкую и беззащитную. Легкий ветерок взметнул шелк на окне, и прозрачная ткань коснулась ее лица. Мария закрыла глаза, из-под ресниц выскользнула слеза, словно от этой неожиданной ласки что-то проснулось в ней.
Внешне ничего не изменилось, но с Марией происходило что-то неладное. Раньше она стихийно срывалась из дома, теперь же ее отлучки были лишенные цыганской романтики, они перестали быть внезапными. У Марии появилась цель. Долгие сборы у зеркала, бесконечные смены дорожных костюмов, смятение в глазах – Жанна не знала, что и думать.
Цель не давалась. Мария возвращалась подавленной, сутками не выходила из своих комнат. Она даже плакала (Жанна видела следы слез), даже тосковала. Неужели – мужик? Мужиков-то, собственно, всегда была прорва. Неужели влюбилась? Невероятно! Причем, если влюбилась, то без взаимности. О! Жанна многое отдала бы за то, чтобы увидеть его. Интересно, какой он? Красивый? Вряд ли. По Андрею она западала совсем не долго. Умный? Однозначно. Мать сама была дьявольски умна, с тупицей она не стала бы и разговаривать. Но в нем должно быть что-то, зацепившее ее. Независимость! Независимость и от ее денег, и от нее самой. Жанна так и видела его – сильного, ироничного, смеющегося над ее воровской долей. Наверняка, он не захотел принять участие в каком-то ее проекте. «Жму твою руку!» – Жанна мысленно поощряла его. Она была почти счастлива. Пока мать тонула в своих переживаниях, Игорь был в безопасности.
Продолжительную болезнь Марии Жанна расценила, как естественную развязку несостоявшейся любви. Ее привезли домой в конце мая девяносто седьмого года в тяжелом состоянии. Еще недавно вызывающе здоровое тело было ломаным-переломанным и пахло смертью. «Не жилец»,-перешептывались медсестры.
Выжила!
Воровской авантюризм снова забил в ней буйным ключом. На этот раз она взялась за генерала Беркутова. Что можно было поиметь с угрюмого солдафона, Жанна не представляла, но мать скрутила его в бараний рог. Он ненавидел и боялся ее, однако регулярно приезжал с докладами. Андрей злился, Елена Сергеевна просто растекалась ревностью, что еще больше развлекало Марию. Но в апреле генерал улетел на Авиасалон во Францию, и Жанна с возрастающей тревогой стала чувствовать то, что не видели глаза.
Виски к этому времени мать пила неразбавленный. Белокаменный особняк, символ расточительности и кичливости, называла малолитражной избой. В присутствии Андрея она зевала так, что были видны белые ровные зубы и розовая гортань.
Мария скучала.

Игуменья наделила Александру и Евгению послушанием до вечерней службы и подошла к матушке Анастасии. Настоятельница взглянула строго:
-Знаешь ли ты, как тяжел грех уныния?
Сестра Наталия зарделась. Знала, что не скроет от настоятельницы.
-Сама скажешь, иль дознаваться мне?
Игуменья опустила голову.
-Довольно! Работы невпроворот, а мы стенать будем! Говори, Наталия, что гнетет тебя?
Сестра Наталия прошла вперед по тропинке к реке. Там разрешались саамы сложные вопросы.
Игуменья села на скамью у воды. Отсюда храм Пресвятой Богородицы был виден весь. Он словно парил над лесом. Купола отражались в серебристой воде.
Настоятельница ждала, глядя пытливо. Игуменья опустила печальные глаза, заговорив:
-Матушка, к нам дети недавно приезжали… - Она протянула одну из фотографий, привезенных детьми.
Настоятельница взглянула и в ужасе отшатнулась.

-Нет, ну ты п-подумай! Я еле тяну ее на себе п-после их долбанного девичника… Как раненого с п-поля боя! Ты п-подумай, она лыка не вяжет, и меня же учит. Не пей, Вова, а то я с т-тобой разведусь!
Вовка распалялся все больше, как всегда, когда речь заходила о катаклизмах его бурной семейной жизни. Он стучал кулаком по кнопке на столе, как по эпицентру своих неприятностей, и над соседним кабинетом испуганно мигало светящееся табло: «Тихо! Идут экзамены!» Левый глаз его тоже мигал не в такт с правым, что выдавало особое волнение и злость.
-Если я п-пива с друзьями…-Он возмущенно махнул рукой и пнул большую картонную коробку с разрезанными, отслужившими свое автомобильными номерами. Затем констатировал обреченно:
-Дурак, что женился!
-Она ж была беременна. – Попытался урезонить его Сашка, не спуская глаз с монитора.
И тут же пожалел об этом. Вовка взвился, задетый за живое:
-Я от с-сына не отказываюсь! – Он усиленно задергал левым глазом.
Но Сашка уже не слышал его. Компьютер выдал данные о владельце «Вольво». Машина зарегистрирована на имя генерала Генштаба Беркутова Ивана Сергеевича. «Катя! Катя!» Сашка смотрел на монитор, кусая посеревшие губы.
Вовка вдруг замолчал.
-П-похоже, у тебя неприятности, Шурик. Ты где был-то т-три дня?
Неприятности? Оказывается, неприятности, это когда исчезают мать, отец, любимая девушка, а сам ты успеваешь побывать на войне, убить старика, намеревающегося убить маленького ребенка, прорваться на самолет, как через линию фронта, обнаружить труп в соседней квартире и узнать, что все упирается в Генштаб. Сашка оттолкнул друга и пошел прочь, шатаясь. Вовка вцепился в его плечо.
-П-поговорим, Шурик?
-Не лезь, старлей. Тебя не касается.
Вовка встал перед ним, загородив стенд с информацией о ДТП по Москве с начала года. Долго смотрел, хмуря белесые брови и что-то прикидывая в уме.
-А т-тебя, Шурик, касалось, когда ты в девяносто п-пятом догонял на БТРе чеченский десант и меня, связанного, как барана? Это было всего т-три года назад.
-Там не было выбора – воевать или нет. – У Сашки не осталось сил спорить.
Вовка грубо ткнул его кулаком по скуле.
-Я не заикался до армии п-помнишь? И глаз у меня не д-дергался. – Он показал на седые виски. – Сейчас ты огорчить меня б-боишься?
Сашка опустился на вертящийся стул, бессмысленно скользя глазами по фотографиям на стенде. Искореженные машины и окровавленные тела смешались в жутком хороводе. Гаишники, наверное, привыкают к смерти, как врачи или военные.

Въевшийся в стены запах самогонки щекотал ноздри. Зинаида научилась делать самогон, чтобы муж не пропивал на стороне зарплату. За долгие годы беспросветного похмелья они перепробовали все средства, усвоив навсегда – мириться с пьяным Василием было легче, потому что трезвый он бил жену и гонял соседей.
-На сегодня это все. По всей Москве справку готовят, но пока – район. – Сказал Макс, кладя телефонную трубку. – Двух девок на стройке нашли, баба в автобусе окочурилась, и мужика со сломанной шеей подобрали. Еще два неопознанных бомжа и три расстрелянных китайца около рынка. Все сферы делят, черти узкоглазые.
-Девки молодые? – Спросил Сашка, думая о том, где может быть мама.
-А какие же? – Обиделся Макс. – Обколотые, к тому же.
Сашка не сводил глаз с непочатой бутыли самогона. Что бы это значило? И вчерашний суп не тронут на плите. Даже, судя по запаху, позавчерашний.
Вовка поставил чайник и потянулся за сахарницей, чем вызвал недовольство Герцога. Кот неодобрительно поднял одноглазую физиономию.
-Ну и рожа! – Восхитился Вовка, поглаживая кота и давая Максу время на обдумывание.
Макс был старше на три года, но успел сделать неплохую карьеру в прокуратуре. И очень обижался, когда его служебные успехи списывали на покровительство отца – полковника милиции Ажаева. Макс был хорошим следаком, а про его подленькую страстишку к картам знали только близкие друзья.
-Короче. – Рявкнул Макс командным голосом. – Поиски пропавших начинаются с рейдов по моргам. Допивайте свои кофеи и собирайтесь.
-Права отцовы брать? – Обыденно спросил Сашка, не глядя на Макса.
Ему казалось, что пока ситуация не озвучена, ничего не произошло. Макс понял – он тянет паузу, надеясь на чудо.
-Возьми, но «Запорожец» потом. – Также буднично ответил он, сразу сбавив тон. – Кому он нужен там, на штрафстоянке?
Вовка тянул остывший кофе, прислушиваясь к вибрации в Сашкином голосе.
-Он и не на стоянке никому не нужен. Бинокль вот жалко.
-Себя лучше пожалей, недоумок. – Макс поднялся и по военному одернул джинсовку, как комиссар перед атакой. – Антонова – еще та штучка. К ее вилле раньше не было ни свободного подхода, ни подъезда. Как ты мог полезть в такое дерьмо?
Сашка молча давился холодным кофе.
-Уголовное дело в мае закрыли за недоказанностью убийства? – спросил он, глядя в чашку.
Макс зло ответил:
-Его не открывали. Несчастный случай.
-И ваши поверили, что утонула?
-Нет, конечно. Врагов у этой стервы хватало. Шурик, – Макс резко сбросил кота на пол и отодвинул в сторону бутыль с самогоном,- номер «Запорожца» простучать также легко, как номер «Вольво». Если все уже случилось, и Катерину зацепило, то ты тоже на крючке. Кинуть машину там, где ты, извини, подглядывал, все равно, что забыть у вскрытого сейфа паспорт. Так что, собирайся.
Вовка ополоснул чашку. Закрыл сахарницу. Вылил прокисший суп и вымыл кастрюлю.
-Сань,- позвал он,- ты не один. П-прорвемся.
Сашка сидел неподвижно, опустив голову на руки. Герцог прихромал к нему и сочувственно потерся о его ногу.

Патологоанатом с недоумением смотрел на вскрытую грудную клетку женщины. Он видел скончавшихся сердечников и знал, как выглядит сердце, остановленное внезапным разрывом крошечного сосудика. Это сердце было здоровым. Оно остановилось внезапно, не закончив очередного сокращения. Крошечную, еле заметную точку под левой лопаткой нельзя было считать раной, но такая же точка краснела и под левой грудью женщины. Ее словно пронзили насквозь тоненькой иголочкой.
Патологоанатом зевнул. Его заключение будет самым заурядным. Он избавит себя от экспертиз и прочей возни криминалистов. Если тетку пришили, то сделали это гениально, и не ему тягаться с таким изощренным убийцей.
Заканчивая с грудной клеткой женщины, врач бросал взгляды на соседний стол, накрытый простыней. Ему не терпелось перейти к молодому телу одной из найденных на стройке девушек.
Резкий зуммер и мигающая синяя лампочка под потолком потревожили тишину кафельной покойницкой. Бросив инструмент в таз у стола, патологоанатом направился к двери. Предъявив удостоверение старшего следователя районной прокуратуры, Макс коротко объяснил:
-На опознание. – И кивнул на двух спутников. – Это со мной.
Ну конечно. Двух шалых подруг должны иметь такие – плечистые и мордатые. Старик представил, что делали с девчонками на стройке, и у него заболел низ живота.
-Открой.
Патологоанатом откинул простыню.
Сашка смотрел на мертвую девушку и не видел ее. Когда отблески синей лампы отплясали свое в белых квадратах кафеля, черты убитой перестали расплываться, превратившись в незнакомое лицо.
-Другую,- приказал Макс.
С облегчением отвернувшись от второго незнакомого лица, Сашка взглянул на стол, около которого только что орудовал старый патологоанатом.

В тот не по-весеннему душный вечер, когда спрессованный воздух давил на виски, ужин подали на белую террасу. Молчание за столом было плотнее, чем обычно.
В руке, небрежно брошенной на спинку стула, слабо серебрился высокий бокал. Другая рука покоилась на столе, красные ногти выстукивали ритмичный мотив. В открытом шелковом комбинезоне Мария казалась разомлевшей от сытости кошкой. Но хищное посверкивание глаз напоминало стальной блеск капкана. Игорь помешивал кофе в каком-то коматозном ступоре. Со стороны пруда не доносилось ни звука, и эта колдовская тишина усиливала напряжение за столом.
Ледяное бесчувствие, облепившее Жанну, как мокрый снег, не таяло весь этот день. Ни гнева, ни злости она не испытала, услышав утром из комнаты Игоря размягченный голос Марии: «Бэби, продолжим вечером на острове…» Только знакомая с детства холодная волна с острыми льдинками прокатилась по плечам и спине.
Вот оно. Неужели со времени их бурного завтрака в красно-желтом американском кафе прошло три года? Появился Мишенька. Не стало отца. А она по-прежнему находится в боевой готовности номер один.
Мария поставила бокал, и пошла вниз, легко прикасаясь красными ногтями к белым гроздям развесистого плюща. Взгляд Игоря скользнул с обнаженной гибкой спины в сторону пруда. Его зрачки сузились до огнестрельной точки.
…Она тонула в детстве, запутавшись в прибрежных водорослях. Из воды ее вытащили без сознания. С нею остался панический страх перед всякой речной растительностью, что-то вроде фобии. Мария скрывала это, как скрывают уязвимое место. Но ее единственная слабость раскрылась неожиданно и страшно. С неустойчивой этажерки под ноги ей упал, разбившись, новый аквариум. Она была босиком. Она захрипела и упала. Она выгибалась эпилептической струной, отползая от вьющихся водорослей, и из ее рта лезла серая пена. Дети были в шоке. Позже отец под большим секретом объяснил, что к чему. Однажды Жанна захотела пошутить и заодно проверить невероятный рассказ отца. Но, увидев ее с кувшинкой в руках, Мария просто сказала: «Убью». По глазам матери Жанна поняла – убьет.
Еще она поняла, что желтая кувшинка в ее руках – это Кощеево яйцо. Иногда они с Игорем быстро переглядывались над морской картинкой в книжке. Молча.
…Это было идеальное убийство.
Во-первых, лилии нельзя было считать орудием преступления. Во-вторых, подозреваемых можно было исчислять десятками, к числу которых дети могли быть отнесены в последнюю очередь. В-третьих, известная многим привычка плавать по ночам в одиночестве невольно наводила на мысль о несчастном случае. В-четвертых, в ту ночь Мария была пьяна, как обычно. Жанна три года решала эту задачку.
Предупредив няню Миши, что собирается «поплавать в джакузи», Жанна включила магнитофон в ванной комнате и быстро выскользнула в окно. Она должна была опередить Игоря.
Лодка покачивалась в камышах под низким дрожащим небом. Распластавшись в ней, Жанна ждала. Мария шарахнулась об воду с мостка, громко ругнувшись. На остров Жанна проследовала за нею бесшумно. «Быстрее! Там полно каких-то военных!» Жанна говорила громко, не давая ей времени опомниться. «Они что-то ищут в твоем кабинете!» Плохо соображая, Мария рассыпала в темноте ругательства. «Это люди Беркутова!» – Кричала Жанна. Мария грузно перебралась в лодку. Глядя на белеющее в темноте тело, Жанна думала с омерзением: «Не проще ли прибить, как собаку?»
Лодка стремительно удалялась от островка. Жанна с силой разрезала черную воду, поглядывая то на Марию, то на мерцающие огни берега. «Куда ты гребешь?»-вдруг спросила мать, видя, что светящиеся окна дома удаляются. Не ответив, Жанна налегла на весла. Заросли лилий приближались.
В тот год весна была очень ранней. Апрель знойно парил, а май уже принес с собой и духоту, и пыльную круть по дорогам. Жемчужный островок расцвел необычайно рано, но сейчас лили спрятались. Когда скользкие стебли, шипя, как невидимые змеи, зашуршали о борт, Мария оцепенела и выгнулась в темноте, как белый корень. Жанна принялась раскачивать лодку. Мария молчала, выгибаясь парализованной дугой. Лодка раскачивалась все сильнее. Нетвердые руки соскользнули с мокрых бортов, и голова громко стукнулась об дно. Последним усилием Мария заставила себя подняться. Жанна увидела белые зубы и протянутые к ней сквозь ночь руки.
«Я твоя мать…»
Тройная ненависть вскипела ключом. Жанна навалилась всем телом на борт, и Мария полетела в воду, не удержав равновесия. Конвульсивно изогнувшись несколько раз, ее тело, опутанное холодными стеблями, замерло и стало медленно погружаться. Неподвижное лицо с мертвым оскалом белело несколько мгновений под черной водой, затем крупные листья лилий плавно сомкнулись над ним, и ночь вновь обрела покой.
Подгоняемая белыми руками под черным саваном холодной воды, Жанна причалила к узкому мостку в камышах и упала в траву. На пустынный берег струился свет холодных звезд. Они уже не дорожали и не прыгали. Их сияние стало возвышенно строгим, будто картина мироздания обрела законченность.
Через несколько минут Жанна вышла из ванной в банном халате с полотенцем на голове. «Опять на ночь конфеты ел»,-пожаловалась няня на Мишеньку.

Женщины долго сидели на скамье у реки в тягостном молчании, рассматривая фотографию.
Подул легкий ветерок. По реке пробежала рябь, и отражение куполов храма задрожало, теряя очертания.
Настоятельница медленно поднялась. Что-то подсказывало ей, что сестру Наталью нельзя оставлять наедине с тяжкими мыслями. Ясные глаза игуменьи просили правды и совета.
-Мы обе знаем, что это значит. – Настоятельница вернула фотографию. – В монастыре появился дьявол. Он многолик, его не распознаешь сразу.
-Но что же делать, матушка? – Игуменья смахнула слезы.
-Мы должны молиться о защите. Уничтожить фотографию нельзя, изображение храма нельзя подвергнуть осквернению. Спрячь ото всех и молись. Пресвятая Богородица не оставит нас.

Тамара проснулась легко, будто не быдло этих двух бессонных ночей с бредовыми провалами в каменную бездну. Мокрые камни сыпались из темноты или сдавливали со всех сторон, не давая дышать. Что это было? Тамара не могла понять, что именно подсказывает ей ночь.
Длинная фланелевая рубашка была слабой защитой от утренней лесной прохлады, и она вышла на крыльцо охотничьего домика, накинув телогрейку мужа. Радостно распахнула глаза, склонившись над круглой клумбой под окном. К этому чуду нельзя было привыкнуть – крошечная декоративная виола здесь, в тайге, прижилась и расцвела. Наверное, так хорошеет женщина в руках любимого мужчины.
Алексашка чистил старый охотничий карабин, смешливо поглядывая из-под низкой повязки. Знал, что подписка на английский цветочный каталог понравится ей. Каждый журнал по цене годовалой телки. Бабки на почте только кряхтели, когда приходил заказ на семена и луковицы.
На углях жарилось мясо. В ручье стыло вино. Тамара подошла, прикоснулась губами к седому виску и присела у аккуратного столика. Глаза соседа едва не полопались, когда он впервые увидел эту невидаль – складные узорчатые стол и стулья – на заимке, где испокон века из всех удобств был продавленный умывальник, прикрученный к стволу у крыльца.
Между соснами витал стойкий аромат кофе. Алексашка увидел все это не своими глазами – изысканный цветник у древнего домика, красивая женщина в протертой телогрейке и изящная фарфоровая чашка у закопченного на костре кофейника. Такой была сама жизнь его. Счастья и горечи в ней было поровну.
Алексашка подошел с теплыми тапками в руках. Присев, отряхнул ее ступни от сосновых иголок и почти насильно натянул носки. Она любила ходить по заимке босиком, но мерзнуть ей было нельзя, а утро выдалось прохладным. Тамара налила кофе и по-детски просияла глазами, увидев на столе «Красную шапочку». Он развернул конфету, поднес к ее лицу. Тамара взяла ее губами, целуя его пальцы. Это был их пароль. «Я знаю, что ты любишь». «Я знаю, кого ты любишь». Они смеялись глазами.
-Как дети…-Добродушно пробурчал старший сын, уходя с карабином вдоль тропы.
Они помахали ему и вернулись к кофе.
Солнце еще не начало сочиться сквозь вековые кроны. И ночные страхи пока были внутри. Но Алексашка знал – прорвется слезами. Она вторую ночь почти не спит. Всю жизнь она плачет во сне – убегает от прошлых кошмаров. Не скажет не потому, что не может говорить. Она всегда одна со своими страхами.
Вторую конфету Тамара приняла раскрытыми губами из его рук уже без улыбки, внимательно глядя ему в лицо. Понял про ночь. Понял и обиделся. Получив в безраздельное владение ее тело, он хотел бы также полновластно обладать и ее душой. Глупый. Ее душа всегда с сыном, который исчез бесследно, и с отцом, который умер еще тогда, во время ее скитаний по тайге.
Алексашка вернулся к костру. Бронзовый загар на широких плечах подчеркивал рельефные мускулы. Жесткий седой ежик оттенял потемневшее с годами лицо. Он снимал сочные куски кабанятины с решетки над углями быстрыми, точными движениями. Отставил чугунок с мясом, прикрытым широким горчичным листом, и принялся за салат. Тамара любила смотреть, как он готовит. Но сейчас нож стучал нервозно, темное лицо стало совсем мрачным.
Тамара смотрела виновато. Он так старается. «Шабли»! Откуда только привез? Ночное каменное наваждение не отпускало, но она не хотела огорчать мужа.
Тамара знала, как ослабить его ревнивое напряжение. Она положила тонкую руку на его твердый живот. Бугристые мышцы сразу же спружинили, будто по ним прошел электрический разряд. Алексашка опустился перед нею, прижав ее руку к лицу.
-Тамара…
Он отнес ее в дом. Долго скользил жадными губами по ее телу, пока не разметались светлые волосы и не сбилось дыхание.
-Тамара, жизнь моя…
…Она сдалась на любовь мужа после десятилетнего молчания Андрея. Они наводили справки, издалека следя за его успехами. Но сам он молчал, разрывая и без того раненое на всю жизнь сердце. В Москве следы Андрея терялись, но Тамара знала, что сын несчастлив, и что он постоянно думает о ней.
Бремя беспросветного ожидания оказалось слишком тяжелым. Звездной ночью муж вынес ее с края обрыва, как выносят из огня. Тамару предало ее тело. Плакать на широкой груди мужчины, готового впитать в себя всю ее боль, было так естественно. Тамара сдалась на любовь, поняв с удивлением, что тело ее, освобожденное из плена гордыни, давно готово принять многолетнюю страсть мужчины.
Женщиной, женой, Тамара была всего два года. Но звездной ночи той все нет конца.
Тамара издалека чувствовала приближение зверя. Знала, когда рыба стоит подо льдом и не стоит доставать рыболовные снасти. Она жестами отвечала на еще не заданный вопрос и просыпалась в страхе перед грозой. Последние два года она научилась молча разговаривать с Алексашкой (раньше это получалось только с Андреем).
«Камни»,-говорила она и смотрела поверх сосен.
«Камни? – Не понимал Алексашка. – Но не с неба же».
Вино было чудесным. Даже он, выросший на бражке, чуял благородную горчинку. Потом они гуляли по ее любимым местам, купались в ручье, и он опять любил под шатром орешника. Но черные глаза Тамары вновь и вновь уплывали в небо, которое было безоблачным и ясным. «Не к добру»,-вздохнул Алексашка и после обеда начал собираться домой.
Он хорошо знал Тамару.
Он знал, что с неба сегодня надо ждать беды.

Чудесный миг удачи не подарил вдохновения. Удача не может быть частичной.
Чех тут же одернул себя, выравнивая машину, – «чудесный миг», это как прошлогодний снег. Он сможет наполнить жизнь чудесными мгновениями, если перестанет мыслить такими псевдоромантическими категориями. И если удача будет полной. А для этого ему надо исхитриться достать сына алкаша из коммуналки. Неизвестный соперник может проявиться в самом неожиданном качестве.
Так вот удача. Ему удалось-таки устранить Игоря. Правда, не было уверенности, как и в первых двух случаях, что это так уж необходимо. Игорь был случайной помехой, не более того. Прятался от Андрея, чтобы не быть втянутым.
Чех резко затормозил.
Сзади тут же истошно загудели. Пришлось свернуть с трассы и остановиться у обочины.
Откуда он знал, что надо бояться?
Чех закурил, чувствуя прилив крови к вискам.
Шансов на успешное завершение операции почти не оставалось. К Игорю информация могла просочиться от Антоновой или от парня из коммуналки. С Антоновой спроса нет, но парня надо найти во чтобы то ни стало. Однако литерный уже в пути, а он должен еще навестить бабку в больнице, которую увезла «Скорая» буквально из-под носа.
Черт, черт, черт! Чех стучал ребром ладони по рулю, давая хоть какой-то выход ярости. Ничего не выйдет. Неизвестно, с кем еще Антонова могла поделиться по пьяни или из бабьей глупости. Они и впрямь, как тараканы, их не переловишь. Значит, надо уходить немедленно. Значит, надо все-таки вернуться в дом генерала. Вернуться, чтобы исчезнуть навсегда. И это не было сентиментальным всхлипом.
Сворачивая в глубь подмосковных лесов, Чех обратил внимание на странную тишину вокруг. Не было слышно птиц, деревья казались окаменевшими. Да и сумерки густились необычно рано для этого времени. Чех опустил все окна в машине и вдруг заметил огромный прозрачно-розовый диск луны. Сверху давило необычно сизое, сильное небо. Наверное, так земля готовится к землетрясению. Подъезжая к дому, он еще раз взглянул на небо с опасливым любопытством. Луна стала менее прозрачной, в ней будто вызревала неведомая угроза.
Чех вошел в дом. Вся система охраны оказалась обесточенной, как он и предполагал. Его почти неслышные шаги отзывались слабым эхом в глубине пустых комнат. Незримое прошлое не давило на плечи. Все, что может пережить мужчина, он пережил за эти дни в квартире Андрея. Отбросив ложную сентиментальность, Чех видел предстоящую цель ясной и желанной.
Темнело все же необычно быстро. И тишина усиливалась, если только тишина может усиливаться. Она становилась вязкой и плотной. На улице определенно творилось что-то неладное.
 Едва он подумал об этом, как тут же почувствовал за спиной слабое движение, намек на чье-то присутствие.

Трудница Александра молча чистила картошку. Склоненная голова, покрытая темным платком, покачивалась в такт движениям рук. Она совсем не слушала Евгению, думая о своем, судя по выражению лица, невеселом. Евгения плакала, роняя слезы в кастрюлю с водой.
-Всю душу вынул, изверг…
Александра подняла голову.
-Так ушла бы от них. Тем более, что детей нет. Чего ты мучилась?
Евгения заплакала горше.
-Люблю я его. Если уйду, то сюда. Постриг приму. Отмолю все ноченьки свои грешные.
Александра недоверчиво покачала головой, взглянула с насмешкой.
-За что любишь-то? Бил ведь, говоришь.
Евгения вытерла слезы, посмотрела вдаль, в лес.
-А жалел как… Тебе ли не знать? Помнишь, поди, как от мужика трудно оторваться.
Александра на миг закрыла глаза и вновь взялась за нож. Очищенные картофелины падали в воду, поднимая брызги. Евгения повздыхала и тоже принялась за работу.
-Сама не уйду. Если только сюда, как ты. Если заступница Пресвятая поможет, остудит. – Евгения потянула тесный ворот платья. – А как ты-то решилась?
-Братья мужа грозили убить.
Евгения всплеснула руками.
-Вот видишь! Самой занозу не вытащить. Намного моложе-то?
Александра не ответила, спеша выполнить работу. Но Евгения не отставала, надеясь разговором отвлечь себя.
-А дети? Знают?
Сливая грязную воду в траву, Евгения не видела, как сжала Александра нож в руке.

-Здесь ее нет.
Дом был огромным и безжизненным, как египетская пирамида. Серый мрамор таил все новые комнаты, открывающиеся неожиданно одна из другой. Сашка водил руками по стенам, вглядываясь в каменные лабиринты.
-Здесь ее нет, Шурик.
Сашка не слушал его. Ощущение близости Кати впервые возникло у камина, покрытого мраморной панелью. Это было больше часа тому назад, когда он на мгновение прижался лбом к холодному камню.
-Его надо уводить отсюда,- шепнул Вовка Максу.
Макс видел, что Сашка сломался еще в морге, но не знал, как подступиться к другу.
-Шурик, надо ехать…-Он не договорил, увидев, что Сашка поднял руку, то ли подзывая к себе, то ли требуя тишины.
На шее и висках вздулись вены. Рука уже не дрожала, застыв над головой. Вдруг Сашка разрубил ею воздух и оторвал голову от мраморной плиты. Отступив на шаг, он кивнул Максу. Друзья переглянулись, не понимая его.
Синяя вена у виска устрашающе пульсировала, грудь вздымалась, сотрясаемая бешенными ударами сердца. Сашка показывал на мраморную плиту, покрывающую овальный свод камина. Макс, все еще не понимая, тоже прижался ухом, поглядывая настороженно и недоверчиво. Через несколько секунд он ошеломленно выдохнул:
-Морзянка…
Из каменной глубины едва уловимо доносилось: «Ка-тя. Ка-тя».
Макс смотрел на Сашку остановившимися глазами. Они уж было решили, что друг тронулся крышей, а тот все кружил около камина, как старый кот, которому холодно и который интуитивно помнит привычное тепло здесь, в этой точке.
Прибыли ребята из МЧС.
Макс уехал в прокуратуру, оставив Вовке наспех собранное досье на Чеха и спешно вызванного им из мэрии хакера.

-Взрывать нельзя.
Это были его первые слова после пережитого кошмара в морге. Он не отходил от камина ни на минуту, пока вызванная Вовкой бригада МЧС прослушивала пол и стены. Если полое пространство существовало, взрывом его можно было завалить или разрушить. Но никой сферы за стенами и под полом не было, сверхчуткие приборы ничего не улавливали. Пустота прослушивалась за камином, но так оно и должно быть – дымоход был трубой. Каменной или металлической.
Но Вовка настаивал на взрыве.
-Тебе п-показалось, Шурик.
-Максу тоже показалось?
Сашка опять замолчал. К ним подошел парень с наушниками.
-Не нравится мне это, стралей. Уходите отсюда.
Вовка показал глазами на друга, словно приросшего к мраморной плите над камином.
-Я все понимаю, но вы заигрались. – Парень снял наушники.
-Дождемся М-макса.
-За «Права» мы в расчете. Я помог, как обещал. И ты уходи. Мало ли, сигнализация сгорела. Здесь в любую минуту…
Сашка достал пачку долларов, которую ему накануне передал умирающий таджик, отсчитал десять сотенных купюр.
-Я рассчитаюсь с ребятами, но вы уходите. – Парень убрал наушники и скомандовал отбой. Уходя, еще раз оглянулся на Вовку. – Жмурик там… Надеюсь, не Беркут?
Вовка не ответил, махнув на прощание рукой.
-Учти, старлей, нас здесь не было.
Друзья остались одни. Сашка опять простучал свой призыв: «Ка-тя. Ка-тя».
-Здесь б-будто кто-то был до нас. – Говорил, оглядываясь Вовка. – Кто-то прикрыл Беркута и разбомбил пульт. Мы как п-по чужим следам ходим.
«Ка-тя»,-простучал Сашка каминными щипцами.
Вовка сел на металлическую подставку для дров, глядя на друга снизу.
-Ну ты подумай, в камине зола, им п-пользовались, он в рабочем состоянии. За ним ничего не м-может быть.
Сашка отбросил щипцы.
-И п-почему ты слышал всего одно слово? Не СОС, не п-помогите, а имя?
-Она не хотела больше учить. – Сашка сел на пол, прислонившись спиной к каминному экрану. – Мы перестукивались по батарее, и она выучила всего два слова.
-Какое второе? – Машинально спросил Вовка.
-«Дурак». – Сашка опустил голову на колени. – Она была права.
Вовка взглянул на серую мраморную плиту с сомнением.
Вошедший Макс был зол. Вытирая пот со лба, он обмахивал лицо папкой и ворчал по поводу небывалой духоты.
-На улице, как после атомного взрыва. Не поймешь, вечер или уже ночь.
-Ага, луна, как похмельная рожа. – Согласился Вовка, не сводя глаз с Сашки.
Бросив папку на низкий стол у камина, Макс отрапортовал:
-Корешок из отряда вертолетчиков говорит, что Беркут позавчера вылетел из Москвы на его вертушке. Сам корешок дома – нога в гипсе, его заменили. Так что мы в полном дерьме.
Вовка беспорядочно заморгал левым глазом.
-Действительно, надо уходить,- запоздало согласился он, взглянув, однако на камин.
Макс достал пачку сигарет, долго мял ее, не решаясь заговорить с Сашкой.
-Шурик, ребята сделают, все, что надо. Похороним, как положено. Но уголовное дело откроют только после твоего заявления.
Сашка поднял голову с колен.
-Позже.
Они смотрели на него с разных сторон выжидательно.
-Я его видел. Он может появиться здесь. Мы не должны его спугнуть.
И прежде в глубине его голоса был металл. Но сейчас этот металл будто поднялся на поверхность. Макс убрал в карман мятую пачку «Явы». Вопрос про «надо уходить» был закрыт.
Услышав шаги сверху, они одновременно повернулись к лестнице. Донельзя стильный, с выбритыми висками и выразительной бородкой программист из мэрии высокомерно кивнул Максу, приглашая его за собой.
-Думаешь, восстановит файлы? – Спросил Вовка, чтобы не молчать.
-Легко. По разной степени намагниченности. С его-то оборудованием! – Отозвался Сашка в колени. – Но мне не понятно – зачем? В своем компьютере следов не оставляют.
-Думаешь, п-пусто?
Сашка надолго замолчал, вжимая в согнутые колени больные глаза. В морге боль вошла в него через глаза.
Конечно, пусто. Беркут, может быть, и сволочь, но уж никак не дурак. Вокруг той базы заверчена такая орбита, какую не принято документировать.
Послышалось разочарованное сопение Макса, который уже торопливо спускался вслед за хакером. Пусто. Это было написано у него на лице. Никакого упоминания о Таджикистане. Никакого намека на сотрудничество с Антоновой. Тем не менее, доллары таджика плавно перекочевали в карман хакера, после чего с ним распрощались, взяв обещание забыть об оказанной услуге.
-Ну и что? – Сам себя спросил Вовка. – Что бы нам дало, найди он хоть п-полный перечень их с д-дел Антоновой?
Макс опять достал мятую «Яву».
-А знаешь, Шурик,- медленно проговорил он, нюхая сигарету,- это ведь и есть лучшее подтверждение того, что лагерь для него важен.
Сашка поднял голову.
-Если объект в горах нигде не упоминается, но существует…
Вовка продолжил его мысль:
-Это как жопа есть, а с-слова нет.
-Значит так. – Макс раскрошил сигарету. – Сам лагерь нам не интересен. Возможно, у Беркута таких объектов по России не меряно. Росвооружение – еще та кормушка, не нам ее шевелить. Для нас важно, как оказалась втянутой Катя. Чтобы хоть какой-то путь к ней нащупать.
-Чех не обязательно за ней приходил. – Включился, наконец, Сашка. – Он искал сына Антонова.
-И случайно забрел на третий этаж?
-Не случайно, но Катя ведь не знала, что я поеду к той вилле. Я сам этого не знал, пока не вычитал про Антонову в газетах.
-При чем тут – знала, не знала… Чеха привел ты, Шурик! Катя живет рядом с тобой! Сколько, по-твоему, ему понадобилось времени, чтобы понять про нее и тебя?
-Выходит, случайно он обнаружил именно квартиранта?
-С-слушайте вы, оба! – Вовка ткнул в них по очереди ровным поленцем, прихваченным из подставки для дров. – Катя пропала до Шурика! Он с мальчишкой по горам лазал, к-когда она ушла из дома!
Макс стукнул себя по лбу.
-То есть, Чех добрался до Кати раньше, чем до «Запорожца». Или примерно в один отрезок времени. Как-то он все связал – И Шурика, и ее, и квартиранта. Но что-то не сходится… Не стал бы Беркут мараться об наемников. Это – для Антоновой.
-Макс, а оно нам н-надо? – Вовка отбросил полено. – Пусть они к-крутят свой бизнес. Не важно, какой. Важно, чтобы Чех н-навел нас на Катю.
Сашка в очередной раз простучал «Ка-тя». И вдруг резко обернулся от камина.
-Стоп! Кто «они»? Беркута уже два дня нет в живых. Чех сейчас ведет игру только от своего имени.
-И это значит…-Вовка опять уселся на подставку для дров. – Это значит, что Беркута в-вырубил не он. И в-вертушку поднял не он.
-Чех тупо гнет линию с лагерем? – Задал вопрос камину Макс. – То есть, он убирает тех, кто может о нем знать?
-Ничего не понимаю! Это не секретный объект! О лагере знает гораздо больше людей, чем случайные свидетели вроде меня. – Сашка мотал бритой головой, словно хотел вытрясти боль из глаз. – Те же наемники… Инструкторы… Почему он кинулся убирать случайных людей?
-А в том и д-дело, Шурик, он сам не знает, кто ты такой, откуда ты взялся, чего тебе надо. Возможно, ты никто и звать никак, но ведь можешь и испортить игру.
-Похоже, что так… Поэтому он и спешит, крошит всех подряд…
-То есть он работает на немедленный результат. То есть его игра должна быть сделана в самое ближайшее время. А потом – хоть потоп.
-Это значит только одно, Макс. – Вовка встал и подошел ближе. Было уже почти совсем темно, а он хотел видеть глаза друга. – Сделав с-свою игру, он должен исчезнуть, потому что натоптался по Москве, как слон в посудной лавке. Он д-действительно никто и звать никак б-без Беркута.
Вовка поморгал белесыми ресницами.
-И все-таки з-здесь нет логики. Если лагерь стал Беркуту п-поперек, он мог закрыть его без проблем приказом по штабу.
-Какую логику ты хочешь найти в действиях больного человека? Ты видел все это – камеры, провода в траве, свечи?
-Макс, ты еще п-порнуху для геев вспомни. Мы можем р-ругаться и плеваться, но мы с тобой знаем, что иной пидор здоровее нас с тобой.
-А ампулы в ванной…-Вспомнил Сашка. – Пока твой медэксперт разберется, Макс, я тебе и так скажу – это какая-то психотропная хрень.
-Кстати, Макс, мы можем не т-торопиться уходить. Если Беркут улетел, значит его не хватятся м-минимум сутки. Можно осмотреть все б-более детально…
Макс прошелся взад-вперед. Почему так быстро темнеет?
Мысль, которая не давала ему покоя, должна быть озвучена, как теперь говорят.
-Шурик, я вот что думаю. Если подземный этаж есть, то он находится не под домом и не под гаражом – его бы прослушали. Усадьба большая, если искать, то где-то в стороне.
-«Осмотреть, искать!» Мы-то можем не спешить, а Чех? Вы уверены, что его уже нет в Москве?
-Уверен. – Вовка ручался за своих ребят. – Его вольвешник п-пока нигде не засветился, а п-пасут его конкретно. Да и в б-больницу к Екатерине Александровне он еще не совался.
Именно в этот момент Вовкин мобильник залился жизнерадостной соловьиной трелью. Он прижал трубку к уху, и его белесые брови стали еще белее светлыми на потемневшем от волнения лице.
-Чех едет с-сюда. – Трагически доложил он и моргнул левым глазом несколько раз.

Келейное правило соблюдалось неукоснительно. Почти неслышно сестра Ксения шептала «Богородице дево радуйся». Молитва должна быть произнесена сто пятьдесят раз после подъема в пять часов. Потом монахини шли к первой заутренней службе.
Сестра Ксения была в монастыре Пресвятой Богородицы со дня его основания. Игуменья души в ней не чаяла и часто во время сомнений искала взглядом ее нежное юное лицо, чтобы по нему сверить чистоту своих помыслов.
Единственное дитя состоятельных родителей, нашедшее свое призвание в служении Богу, постоянно оплакивалось родными. Мать и отец умоляли дочь вернуться, но монахиня была крепка духом и сильна в вере.
Идя к заутреней службе, сестра Ксения искала взглядом игуменью. Но ту кто-то окликнул, она обернулась, обронив какой-то листок или открытку. Сестра Ксения подняла фотографию, чтобы вернуть ее и упала без чувств, увидев багрово-черное пятно, спускающееся с неба на золотой купол храма.

Весь день Алексашка ждал беды с неба.
Тамара то садилась за пианино, то открывала книгу, но глаза ее метались по окнам. Тревога нарастала с каждой минутой, и когда соседский пацан заверещал на всю округу, что за деревней приземлился вертолет, Алексашка почти не удивился.
Взяв карабин, он вышел из дома.
Жанна шла ему навстречу в окружении вездесущей ребятни. Увидев Алексашку, дети стайкой упорхнули в сторону деревни.
Ветер трепал спутанные космы. Узкое платье было грязным и мятым. Босые исцарапанные ноги покрывали ссадины, правая щиколотка горела багровым ожогом. Но она шла уверенно и твердо по узкой тропинке, и, глядя на нее, можно было не сомневаться, что никакой ветер не остановит ее.
«Что за холера по наши души?» Перебросив карабин с плеча на плечо, Алексашка молча ждал.
Холера подошла к нему вплотную и, не тратя времени на приветствия, протянула фотографию Тамары.
-Мне нужна эта женщина. Мальчишки сказали, это ваша жена.
Это был ее единственный снимок. Андрюшка, стервец, забрал его с собой, когда уезжал.
Жанна почуяла враждебную настороженность и готовность до смерти защищать что-то свое. Такой будет отстреливаться до последнего патрона. Она растерялась впервые с тех пор, как увидела в зеркале черную тень Чеха. Крепкий коренастый мужик со смуглыми мощными плечами и потемневшим от солнца лицом никак не связывался в ее представлении с Андреем. Тот не мог быть сыном этого Тарзана. Тем не менее, перед нею стоял муж загадочной красавицы, и, судя по тому, как испуганно разбежались мальчишки, Жанна почти угадала, что она колдунья. Или около того.
Вертолет замер в отдалении. Жанна упрямо смотрела исподлобья.
-Иди за мной,- велел Алексашка, поняв что отделаться от холеры не удастся.
Жанна старалась не отставать от него. Алексашка нес голову прямо, изредка здороваясь с мужиками небрежным кивком. Отношение к нему здесь непростое, поняла Жанна. Но он настолько независим, что ему наплевать на всех. Он так уверенно впечатывал шаги в землю, играя отполированными бицепсами, что казался двоюродным братом Рембо. Или около того.
Долетевшее до ее слуха «чахоточная» пролетело мимо. Ей-то уж точно было наплевать на всех.
Деревню они прошли быстро. Мычание коров и кудахтанье кур осталось позади. Тропинка вдруг резко вильнула влево. Жанна шагнула следом за Тарзаном за поворот и ахнула. Вниз, вдаль, вширь – сплошь лесные валы. Девятые или около того. Она ожидала увидеть развалюху с черной кошкой на завалинке, а в низине утопал в цветах компактный кирпичный домик с круглой башенкой. На фоне зеленого океана это была фантастическая картинка. «Все для нее»,-подумала Жанна, поняв главное с первого взгляда. Этим миром правила любовь. Тарзану было, что защищать.
Тамара стояла у ворот. Переброшенная на грудь коса тяжело опускалась до пояса. Черные глаза влажно блестели. Пораженная ее одухотворенной красотой и невероятным сходством с сыном, Жанна молчала. Тамара не сводила испуганных глаз с девушки. Ночные тени перестали быть бесплотными. Девушка имела отношение к Андрею, как и затхлый запах мокрых камней.
Войдя в дом они сели у стола. Тарзан положил руки перед собой, глядя требовательно и нетерпеливо.
Только сейчас Жанна поняла, как трудно ей объяснить, зачем она приехала.
-Сын…
Это было единственное слово, которое она смогла произнести. Слезы рухнули из глаз девятым валом, и вместе с ними закипела нестерпимая боль, которую Жанна все не подпускала к себе, потому что плакать было некогда. Боль эта слилась с вечной Тамариной тоской, и Жанна прилипла к ней глазами, из которых лило, как из осеннего неба.
Алексашка стукнул кулаком по столу. Он, видимо, тоже считал, что плакать некогда, если уже все случилось. Боль иссякла внезапно. Тамара положила руку ей на шею сзади, и вместо сердца в груди образовался белый пушистый снежок. Жанна видела его, он слегка покачивался внутри, и от него исходили только свежесть и покой. С минуту она любовалась небывалой красотой влажных удлиненных глаз, потом окончательно успокоилась. Они улыбнулись друг другу. Они уже были подругами.
Алексашка протянул ей бокал с водой. Жанна выпила и рассказала все.
Собирались недолго. Но уже перед выходом Жанна вдруг вспомнила с удивлением:
-Я хочу есть.
Алексашка понял, что это не каприз. Она совсем ослабла, а ей нужны силы.
Жанна жадно ела невероятно вкусный плов, запивая его восхитительным компотом из лесных ягод, успевая заметить и красивую тарелку, и фарфоровую подставку для салфеток. «Все для нее». Алексашка, сидя напротив, мрачно смотрел в окно. Смотрел, смотрел, да и выдал краткий пересказ ее истеричного заикания с завыванием, прерываемого попытками оправдаться или оправдать Игоря.
-Короче, дело обстоит так. Ты убила свою мать, которая всю жизнь насиловала твоего брата, который спрятался от моего сына, который был ее любовником и который похитил твоего ребенка, чтобы добраться до твоего брата. Сама Андрюшку ты не можешь найти, потому что его похитил Беркутов, который помешан на моей жене и которого ты тоже невольно убила. Правильно?
Жанна застыла над тарелкой с набитым ртом. Это был бы самый смешной комикс в ее жизни. Но этот комикс и был ее жизнью.
-Кучеряво живете.- Сказал Алексашка, бросая ей Тамарины туфли и кофту.
…Алексей поднял борт молча. Что с Беркутом? Что будет с ним, если все это – провокация или подготовка к теракту? «Господи, пронеси…»-молил он, разворачивая послушную машину над безбрежным зеленой гладью.
Склонившись к иллюминатору, Алексашка увидел близко изменившееся лицо Тамары. Страх потерять ее, который мучил его все эти годы, взвился в нем с новой силой. До него только что дошел глубинный смысл того, что принесла с неба эта черноволосая холера. Беда была не в том, что потерялся Андрюшка. Он разворочает тот каменный терем и найдет стервеца. Будет хороший повод надрать ему задницу. Беда притаилась в этом просветленном лице, с которого слетел неуловимый покров покорности.
Ее мучитель и палач был мертв.
Она возвращается туда, откуда пришла.

Зверь кидался на стены, его свирепый рык раздавался совсем рядом в темноте. Слышалось лязганье клыков о металл, значит, за стеной была решетка или клетка. Буйство зверя было вызвано не только голодом и жаждой. Иногда его рык переходил в жалкое поскуливание, и Андрей чувствовал, что зверь нервничает и боится. Наверху что-то происходило, по мокнущей стене текли крупные капли. Спертый воздух крошечной камеры наполнился влагой.
Андрей прижал ладони к этой стене, чтобы вновь охладить пылающий лоб девушки. Катя часто теряла сознание, что для него было самым страшным. Лучше бы плакала, лучше бы приставала с расспросами, потому что находиться в этой могильной тишине одному было совсем невыносимо.
Под его ладонями ее ресницы дрогнули. Она была в сознании. Андрей смочил ее лоб и губы, провел влажной ладонью по руке, охлаждая горящую кожу, и понял, что она продолжает отстукивать морзянку камешком по металлической трубе, уходящей вглубь стены.

Подготовка к юбилею шла полным ходом.
Александра подбелила стволики деревьев и собиралась покрасить скамью и перила маленького мостка. За месяц она привыкла выполнять дневное послушание быстро, не напрашиваясь на похвалу и не привлекая к себе лишнего внимания.
Евгения же, напротив, подолгу начинала одну и ту же работу, лезла с разговорами.
-Уйду, - шептала она ночью. – Тянет он меня к себе, проклятый.
Александра молчала, но рана ее была глубокой и болела, видимо, сильно.
-Что ты молчишь да молчишь. Расскажи, легче будет. – Говорила Евгения.
-Ты видела сестру Ксению? – Вдруг спросила Александра.
Сегодня молодая монахиня, не оправившись еще от тяжелой болезни, вышла из своей кельи.
-Видела на заутренней. Стояла всю службу, как свеча, но к вечеру опять слегла, бедняжка. Хороша, особенно глаза хороши. – Евгения опять заплакала. – А чего ты про нее спросила?
Александра повернулась на жестком матрасе. Помолчав, глухо сказала:
-У меня дочь такого же возраста.
Евгения обрадовалась возможности продолжить разговор.
-Да ну! И что пишет?
Вчера Александре пришло очередное письмо из дома.
-Так и пишет: «Не возвращайся, мама. Нам за тебя стыдно».
-Да ну! И чего ты ответила? Я видела, ты почту носила в деревню.
Александра долго молчала.
-Я ей ответила. Я написала ей: «Мы еще увидимся, дочка».

Они вели его по пустым комнатам, передавая друг другу.
Вовка бесшумно выскользнул из-за каменной колонны. Почувствовав холодную сталь у затылка, Чех послушно замер. Затем неторопливо повернулся к Вовке. Широкие черные брови чуть поднялись, выпуская на волю презрение и насмешку. «Знает, сволочь, что не буду стрелять».
-Возможно, я стрелять не стану. Но там,- Вовка кивнул головой в глубину мраморных сводов,- сын погибшей в автобусе женщины.
Заходя сбоку, Макс дал знак Вовке отойти дальше. В досье настойчиво подчеркивалось – не приближаться.
Сашка едва посмотрел на Чеха, появившегося в каминном холле меж двух стволов. Он медленно подошел, не поднимая головы. Чех видел вздувшиеся вены на его шее. Он не собирался отвечать ни на один вопрос, но должен был услышать – о чем они будут спрашивать.
-Где Катя?
Девка.
За девкой.
Всего лишь. Операции этот прыщ не угрожал, ее можно было продолжать. Вот теперь можно было уходить.
Но следующий вопрос заставил Чеха ощутить мгновенный озноб в спине, чего раньше с ним не было никогда.
Сашка вытащил руку из кармана и показал Чеху ампулу.
-Беркут умер от испуга, это видно по его лицу. Наверное, ты успел бы помочь ему, но ты искал меня.
Черт, черт, черт! Значит, генерал все-таки погиб. Но кто же тогда поднял вертолет? Жанна? Зачем? Чех невольно оглянулся.
Довольный его реакцией, Макс кивнул Сашке – продолжай.
-Ты искал меня, а нашел сына Антоновой.
Чех уже овладел собой. Что еще знает этот сопляк?
-А я в это время был в горах. Там, кажется, затевается большая игра?
Выражение глаз Чеха не изменилось, но место, к которому приложилась нога Жанны, жестоко заныло. Пацан. Случайная дробина в топливном баке лайнера, идущего на взлет. Теперь уходить было не «можно», а «нужно».
Сашка поднял к нему холодное лицо:
-Где Катя?
И все-таки – за девкой. В самом деле, зачем ему чужая большая игра?
-Ты правильно понял, Чех. Ты отдашь девушку, и исчезнешь, а мы забудем о лагере в горах. – Макс почувствовал напряжение в своем голосе и не стал продолжать.
Все было сказано. Любые дальнейшие объяснения были бы лишним нагромождением слов.
События следующей минуты последовали стремительно одно за другим, наполняя мрачное и без того здание ревущим кошмаром.
Стекла в овальных оконных рамах ворвались в каменный холл мелкими осколками, хрустнув под шквальным порывом ветра, как яичная скорлупа под сапогом. В разверзнутое окно с ужасающим скрежетом ввалилась огромная ветка тополя, выломав раму и сметая мебель. Едва успев увернуться от толстых ветвей, Макс мгновенно вымок под рухнувшим на него ледяным потоком воды. Ночь забурлила мощным ливнем, взвилась вихревыми атаками ветра, загрохотала взрывами молний. И все это – мгновенно, как по чьей-то дьявольской команде.
Вдруг ветер резко сменил направление, и в наступившем затишье Сашка увидел, что придавленный к стене толстым суком тополя Макс ошалело двигает руками и ногами, пытаясь освободиться, а Вовка лежит у камина с разбитым лицом.
Чеха в холле не было.

Устав метаться в поисках Чеха, друзья вернулись к Вовке. Тот тихо стонал, не приходя в сознание. Рот и нос разбиты в кровавое крошево. Но от упавшего дерева он был далеко.
-Он был ближе всех к камину, дальше нас от окна…- Непонимающе твердил Макс.
-Его вырубил Чех. – Обреченно выдохнул Сашка. – Теперь он там!
Он бросился к камину. Макс попытался оттащить его, но сам отлетел далеко в сторону.
Обессилев, Сашка выбежал на затопленную веранду. Услышал безумный вой ночи и шагнул в нее, как шагают с края крыши.
-Шурик, вернись! – Крикнул Макс, не слыша своего голоса.
Он вглядывался в обрывки свистящей черноты. Он не знал, что делать. Компрессорную установку, которую ему обещали ребята из СМУ, теперь не дождаться. Как бы их самих не сдуло или не прибило, если они выехали. Отправить в больницу Вовку тоже не было возможности. Деревянная ажурная пристройка едва выдерживала буйство стихии.
«Почему не было штурмового предупреждения?»
…Они дружили с детства. Их звали «три мушкетера» и дома, и в школе. На разных этапах жизни они теряли друг друга, но всегда помнили о том, что их трое.
Небо будто обезумело от гнева. В грозовом рокоте клокотали все оттенки и отголоски звука и цвета. Падая, как подкошенные травинки, огромные деревья вздымали вывороченные корни к черным небесам, посылая проклятья в бушующее царство ледяных струй. Гибнущие деревья падали на землю в смертельных судорогах последней страсти, и вся вина их состояла в том, что они были жизнью этой земли.
В свете молний Макс видел поверженные остовы берез и лип. Сада больше не было, он превратился в кладбище уничтоженных гигантов. Над ним метались провода между качающихся опор. Но самое страшное происходило в огнестрельной вышине. Увидев во время грозовой вспышки спускающийся с неба облачный столб, Макс понял, что весь этот ужас был только началом. Шквальный ветер вскоре сменит смерч, и тогда Сашку ни найти, ни спасти будет невозможно. Еле уворачиваясь от летящих на него из темноты огромных кусков кровли, Макс перемещался от одного упавшего дерева к другому. Он ничего не видел, и шарил по земле, по воде вслепую. Далеко Сашка уйти не мог, если только не унесло его. Находиться здесь можно было только прижавшись к какой-нибудь опоре и вцепившись в нее руками. Сверху лило сплошным потоком, но иногда вдруг ливень прекращался, и это было особенно страшно, потому что в редкие мгновенья затишья начинал дрожать воздух вокруг, словно ночь была одушевленным существом, испуганным и обессиленным.
Сашка лежал у высокой изгороди, закрыв голову руками. Фрагменты ограды отламывались, как кубики детского конструктора, и улетали прочь. Один из них, расколовшись, рухнул сверху на то место, от которого Макс едва успел оттащить друга.

Бункер, как и кабинет, был оборудован автономной системой снабжения электричеством. Спустившись в узком лифте до подземного тоннеля, Чех прежде всего включил кондиционер. Запас пищи и воды позволял быть здесь в течение месяца. Но сейчас Чех торопился. Выход из каменного коридора был в лесу, и его могло завалить деревьями.
Набрав нужную комбинацию цифр, Чех слегка приоткрыл маленькую объемную дверцу сейфа. Проводок, соединяющий ее с взрывным устройством, натянулся. Перекусив его стальными щипчиками, Чех открыл дверцу полностью и достал пакет с загранпаспортом и прочей бюрократической мутью. После несложных манипуляций с гримирующими принадлежностями у зеркала он направился вглубь каменного коридора.
Надерганные в спешке сведения, которыми его пытались удивить или запугать, позволяли лишь строить предположения. Юные следопыты здесь из-за девчонки, которую, видимо, как-то решил задействовать сам Антонов. Пусть пионеры пока поищут ее. Вскоре они получат свое. А он получит свое.
Чех запустил часовой механизм бомбы, замурованной в каменной нише. Все будет кончено в двенадцать часов двадцать первого июня, то есть завтра. Можно было бы сократить этот срок, но к началу всеобщей паники, которая неизбежно поднимется вокруг генерала, он должен быть далеко от Москвы.

Свет?
Андрей открыл глаза, и они вновь упали в темноту. Неужели он начинает бредить?
Зверь скулил так, будто чуял собственную гибель. Что-то заставляло его метаться в предсмертном ужасе. Если бы сейчас рухнула стена между ними, зверь не тронул бы их, он сам нуждался в защите. Андрей знал, что зверю хуже, чем им. Они могут изредка переговариваться, надеяться или плакать. Андрей посмотрел в ту сторону, где лежала Катя и почувствовал ее движение к нему.
Она не обнимала его, она просто искала тепла. Андрей прижал ее к себе плотнее и вдруг опять увидел свет. Не электрическая, а солнечная вспышка на миг ослепила его. И вслед за этим в груди дрогнул белый снежок. Он видел его. Снежок был мягким и слегка покачивался, наполняя сердце свежестью и прохладным покоем. Все детство его утешали эти снежки, когда обижал отец или били мальчишки. Мать клала руку на шею сзади, и слезы высыхали.
Андрей вздохнул и вытянулся на каменном полу, удобнее устраивая Катину голову на своем плече. Он знал - теперь они не одни.

Гостей было много. Люди приезжали на автобусах и машинах, шли издалека пешком. Монахини чувствовали себя именинницами, расставляли свечи у храма, принимали подарки. Трудницы помогали в трапезной, собирали записки для молебна.
Настоятельница радостно замечала, что верующих с каждым голом приходит все больше. Они везли в монастырь старую мебель, книги, кухонные принадлежности. Чья-то старенькая швейная машинка стояла рядом с пылесосом у навеса, под которым две послушницы разливали вишневый кисель и душистый квас. Александра подносили из трапезной блюда с пресными пышками и раскладывала их рядом со стаканчиками. Она старалась не оглядываться на гостей и все ниже опускала покрытую темным платком голову.
За этот месяц ей не раз приходилось слышать от игуменьи, что грех гнева приведет в преисподнюю быстрее, чем любой другой грех. Задыхаясь над письмом дочери, Александра поняла, что игуменья Наталья права. Гнев способен скрутить до полного безумия. Лишь в темноте можно сжимать и разжимать кулаки. «Мы еще увидимся, дочка».
Солнце не жалело сегодня своего тепла. Купол храма и крест над ним сияли празднично и торжественно. И лишь светлый лик Богородицы над входом в храм по-прежнему излучал печаль, светлую и ясную, как вечность.
Верующие потянулись в храм, осеняя себя крестным знамением. Началась праздничная литургия. Голос иеромонаха звучно распространялся вокруг.
До крестного хода еще было время, и Александра присела под навесом, достав из кармана письмо. Вдруг она поняла, что смотрит на икону Пресвятой Богородицы над входом в храм. «Ослабь…» Она впервые осмыслила свое желание, впервые обратилась с просьбой. «Ослабь…»-прошептала Александра, умоляя об ослаблении давящей изнутри злобы. Она была бы очень удивлена, узнав, что, отразившись от иконы, ее взгляд высветил в изъеденной гневом душе начальную строку покаянной молитвы: «Ослаби, остави, прости…»

Утром Макс увез Вовку в больницу, и Сашка остался один. Он дожидался ребят с компрессорной установкой, ни на минуту не отвлекаясь от странной мысли, которая возникла в его голове еще ночью. Это была даже не мысль, а занозливое ощущение неправильности во вчерашних событиях. Случилось то, что случилось, но оно не могло произойти так, как произошло. Смутная близость ошибки расплывчато определилась в сознании на рассвете, когда Вовка попросил пить. Он вливал воду по капле в кровавую щель среди раздробленных челюстей и слышал свое несогласие – так не могло быть.
Оставалось понять самую малость – что именно не могло быть так.
Ураган пронесся и по усадьбе, и по дому. Сашка, вышагивал среди залитого водой и заваленного осколками стекла холлу.
Он знал, что догонит свое недопонимание.
Он знал - дело в камине. В камне, который говорил Катиным голосом. В камне, который будто проглотил Чеха.
Сашка то подходил к камину вплотную, то удалялся, не сводя с него глаз.
Последнее, что он помнил перед тем, как с неба бабахнул ураган, смерч или как там его, это свой вопрос: «Где Катя?»
Ближе. Почувствовав, что заноза в голове шевельнулась, Сашка сел перед камином на низкий столик, как перед огромным экраном.
«Где Катя?»
Молчание.
Треск стекол.
Грохот падающего дерева и сдвигаемой мебели.
Темнота.
Нет!
Сашка ударил себя по коленям. Последними были слова Макса о лагере.
«Где Катя?»
Молчание.
«Мы забудем о лагере».
Треск стекол.
Грохот дерева.
Темнота.
Ближе, еще ближе!
Он стоял спиной к камину. Вовка и Макс держали Чеха на прицеле с двух сторон. Макс был ближе всех к окну, поэтому его и прижало веткой. Вовка же находился дальше всех и от Чеха, и от камина.
Сашка опять вскочил. Вот в чем нестыковка.
«Где Катя?»
Молчание.
«Мы забудем о лагере».
Треск, грохот, темнота.
И в этой темноте Чех атакует не Сашку, стоящего прямо перед ним, а Вовку, который дальше всех от камина. Чех проломил старлею лицевые кости и отшвырнул его. Если между Чехом и камином был только Сашка, то к чему этот обходной маневр? Тем более, что Вовка был со стволом.
Сашка подошел к тому месту, где стоял Вовка. Абсолютно ровный пол. До стены, в которой могла быть замаскирована какая-нибудь панель, какая-нибудь кнопка-пуск, было далеко. Сашка потопал по мраморной квадратной плите. Подпрыгнул. Никакого результата. Взглянул вверх. Потолок гладкий и ровный, без лепнины. С него не свисают ни светильники, ни модерновые украшения, которые можно бы дернуть, как рычаг. И все-таки – потолок. Потому что никак иначе нельзя было использовать пространство, которое занимал Вовка.
Сашка взял деревянное поленце из резной подставки для дров и принялся тыкать им по потолку над головой. Безрезультатно. Он подтащил к этому месту низкий столик и, встав на него, повторил попытку. Чех был здоровенный, как телеграфный столб, ему проделать что-то подобное было проще, конечно. Но вторая и все последующие попытки ничего не дали. Сашка спрыгнул на мокрый ковер и отшвырнул ногой столик. «Ушел! Ушел! Ушел!» Он тупо смотрел в потолок, постукивая поленом по руке. Наверное, так баран смотрит на новые ворота. Запястье царапнул расщепленный край. В кожу впилась болезненная заноза.
Сашка медленно опустил глаза на березовое полено. Оба края расщеплены, будто вдавлены к середине. Он перевел взгляд на подставку для дров. Во вчерашней диспозиции Вовка стоял между Чехом и этой штуковиной.
Он опустился на пол перед подставкой и принялся доставать дрова, укладывая их перед собой веером. Каждое поленце имело расщепленные края, словно подставка подверглась действию мощного внешнего механизма. Направление воздействия было очевидным – к середине. Сашка положил руки на края и попытался надавить. Он никогда не был слабаком, но тут пришлось упереться изо всех сил – тайный механизм долго не поддавался. И как только боковые стенки наклонились к центру под небольшим углом, камин бесшумно повернулся вокруг своей оси. Сашка от удивления присвистнул. Уму непостижимо, как можно было оказаться за ним. Чуть промедлил - размажет. Время требовалось и на преодоление расстояния до камина. Если этот бычара сдавил поленницу, как ватный тампон, он и с места мог сигануть, как кенгуру.
Сашка несколько раз поворачивал камин, прикидывая свою скорость движения и быстроту поворота. Забирался в топку, исследуя внутренние изгибы. Прыгал от подставки с толчком и без толчка. Швырял в открывающуюся за камином пустоту поленья, выверяя траекторию движения. И с каждым поворотом обреченно понимал – он не сможет запрыгнуть. Он не эльф и даже не гимнаст. Не владеет искусством телепортации. Он был готов заплакать от бессилия, когда вспомнил лицо матери в морге. Оно было спокойным, но, зная это лицо, как никто другой, Сашка увидел сдвинутые шалашиком брови. Мама умерла, не успев понять, что умирает. Она лишь удивилась – откуда такая боль?
Проскальзывая в открывшийся проем, Сашка говорил Чеху: «Я достану тебя, мразь. Я заставлю тебя удивиться».
За камином был узкий лифт. Сашка нажал единственную кнопку на панели и начал плавное погружение вниз.
Бункер был оборудован всем необходимым в расчете на длительную изоляцию. Телевизор перед кожаным полукруглым диваном, полный холодильник и бар. Но Чех спешил не спрятаться. Он спешил уйти. Спешил настолько, что оставил незапертым сейф с комплектом документов и гримерными штучками. Отступление спланировано более, чем тщательно. Но незапертый сейф не давал Сашке покоя. Он доходил до конца тоннеля и возвращался обратно. Опять заглядывал в холодильник, в бар, в сейф. Пересчитывал оброненную мелочь, просматривал приготовленные на имя генерала документы. Чех не мог позволить себе такую небрежность ни при каких обстоятельствах.
Оставить компромат на себя самого можно лишь в доме, приготовленном к сносу. Нет дома, нет компромата.

Виктор вспомнил горца в респираторе. Наверное, он выглядит таким же чудаком на улицах Москвы.
Но шумный город был слишком амбициозным и респектабельным, чтобы обратить внимание на потерявшегося во времени бродягу. Город как ребенок хватается за все новое в погоне за «европейскими стандартами».
Газеты, как и прежде, были социальным зеркалом. И вовсе не кривым. Шурша газетами, Виктор уже не впадал в ежеминутный транс. На зеркало по-прежнему было «неча пенять».
Платное образование было неприятным открытием. Но тиражирование лицеев вызывало у Виктора приступ смеха. Он закрывался в кафе газетой и смеялся. Царь батюшка лично благословлял открытие того Лицея. Тот Лицей писался с большой буквы и объединял лучших ученых мужей, поэтому и выпускал граждан с энциклопедическими познаниями. А что сейчас? Больше лицеев, хороших и разных? Позвольте, как говорила Екатерина Александровна, если была уж очень не согласна. Профессионально-технический лицей, выпускающий штукатуров-маляров, раньше именовался скромнее: ПТУ, в народе – коблуха. Вы в самом деле считаете, допытывался Виктор у невидимых оппонентов, - как вы лодку назовете, так она и поплывет?
И уж совсем добил его перечень колдовских услуг. Приворожу. Сниму сглаз. Родовое проклятие лечилось так же просто, как хроническая болезнь. Разумеется, за деньги. Попадались колдуны-многостаночники, снимающие порчу и тут же наводящие ее на врагов. Может, думал Виктор, им бумагу некуда девать? Пустили бы на вторсырье, на салфетки.
А то, как он оказался здесь, разве нормально? Их напихали в самолет, как селедку в бочку. Он со своим узелком сошел за беженца. Кто-то причитал по брошенной машине, кто-то убивался по оставленной мебели.
Похоже, Россия опять пошла другим путем, и вместо обещанного коммунизма он увидел капитализм в действии. Не напоминает ли этот «другой путь» знакомую дорожку? Тогда тоже было великое переселение народов, и брат шел на брата.
Выпив очередную чашку кофе, Виктор отложил газету. На внутренней стороне кожаного ремня, единственной его вещи, сохранившейся чудом, Мария когда-то нацарапала свой адрес. «Бэби, кто знает, какая масть тебе пойдет». Вот кто поможет «адаптироваться к новым реалиям».
Кофе! Новая жизнь входила в него через старые привычки. Девчонки за соседним столиком поглядывали поощрительно. На него? Знали бы они… Виктор отодвинул чашку. Он навсегда ущербный. Может, зря вернулся?
Тишина за окнами кафе была какой-то неживой. Машины устало перекликались на своем машинном языке, а спрессованная масса воздуха напоминала стоячее дымное озеро, какое он видел в лагере после стрельбищ.

За городом тишина усилилась, и воздух стал тяжелее, словно пригород взял на себя часть столичной духоты. К тому же в полнеба разлилась кисельная луна, как распаренная после бани толстуха. Виктор вышел из такси в дурном настроении, недовольный собой и цветами, которые он купил для Марии. Каллы были слишком претенциозными. Но едва перед ним предстал белокаменный особняк, Виктор понял, что угадал с цветами. Хозяйке такого замка очень подходила их ледяная надменность.
Он сразу увидел ее. Виктору стало не по себе. Эта шикарная дама в шикарном интерьере создана для любви. Вызывающая чувственность женщины на многочисленных фотографиях никак не вписывалась в предполагаемые отношения с нею. Он-то рассчитывал похлопать ее по плечу, рассказать за стаканом вина о своих проблемах. А этой красавице с обольстительной улыбкой надо не пожимать по-товарищески руки, а целовать их. Может, он чего-то не понял про нее?
Он так и ходил по комнатам со своим букетом, удивляясь, почему такой дом не заперт. Почему выбито окно внизу? На белом пианино – слой пыли толщиной в три дня, не меньше. Не попасть бы из огня да в полымя.
Рассуждая таким образом, Виктор дошел до голубой спальни. Витиеватые монограммы в виде бесчисленных букв «М» разлетелись по комнате шелковыми бабочками. Виктор улыбнулся. Эллочка-людоедочка по-прежнему живее всех живых.
Наконец он оказался в детской.
Другой мир. Другая хозяйка. Глаза потерявшегося ребенка. Неужели бывает такая синева? Они так любят фотографироваться, что во всех комнатах столы и тумбочки уставлены рамками. Комната наверняка принадлежит тому толстощекому пупсу с огромным черным медведем. На выходе из детской Виктор вдруг остановился. Каллы посыпались из рук. Медленно, как во сне, он обернулся. Мальчишка обнимал медведя и при этом страшно боялся его, это было написано на его лице. Он будто просил – уберите это чудовище. Виктор почти услышал его плач. Услышал явственнее, чем в горах.
Виктор попятился, наступая на свои каллы.
На белой террасе он оказался лицом к лицу с рыхлым лунным блином. На потемневшем небе он стал краснее, будто в него добавили крови.
Нет, не может быть. Слишком невероятное совпадение.
А если все-таки может, значит, Мария исчезла не просто так. У нее тоже были проблемы. Мальчишка стал заложником взрослых проблем.
На самой террасе царил беспорядок: разбитая чашка, опрокинутая пепельница. Здесь происходило нечто. Дом-призрак в спешке оставлен обитателями, как тонущий корабль.
Бежать, как бегут от Летучего Голландца.
Но Виктор не успел осуществить побег.
В следующую секунду густой плющ словно срезало с карниза. Он взмыл вверх по затейливой траектории, как бумажный змей. Каштаны дружно прилегли земле в направление ворот, а припаркованная рядом машина плавно проплыла по воздуху и рухнула в самый центр пустого бассейна. Но пустым он будет не долго. Это было последнее, о чем подумал Виктор, прежде чем отступил с террасы под грохот сыплющихся из стеклянной двери стекол. Ливень накрыл дом и сад с безумной мощью Ниагарского водопада.

Трудница Александра не снимала с головы темный платок и работала, не поднимая глаз. Разлука с любовником мучила ее, но как без мучений прийти к раскаянию? Александра молчала и этим вызывала невольное уважение. Она сама спасала свою душу.
Торжественный голос иеромонаха всегда наполнял игуменью спокойным сознанием праведности творимого таинства. Матушка Наталья внимала каждому слову батюшки. Если бы она видела взгляд Александры из-под темного платка, провожающий сестру Ксению, безоблачная радость праздника померкла бы для нее.
Александра наблюдала издалека. У сестры Ксении были почти такие же глаза, как у дочери.
...Никто не догадывался, как пусто и одиноко было у нее внутри. Лишь однажды дочь заглянула и удивилась. Если бы она окликнула ее тогда из темноты, если бы подошла и взяла за руку, все было бы по-другому. Но дочь не пожалела, узнав, как мать несчастна, а именно удивилась. Сидя под навесом, Александра вдруг пронзительно остро поняла, что за всю жизнь ее никто и никогда не жалел.

Алексей не верил глазам. Вертолетная площадка и сам дом остались невредимыми, но вокруг была разруха. Изящная деревянная веранда взирала на последствия адской ночи остатками окон, в одном из которых болталось на вывернутой петле плетеное кресло. Поваленные деревья рогатились из мутной воды, как рога нечисти из болота.
Жанна оглядывалась по сторонам, беспокоясь лишь о том, поможет это в поисках Андрея или помешает.
Тамара вышла из вертолета, опираясь на руку Алексашки. Долго стояла, оглядываясь вокруг и заметно волнуясь. Затем медленно пошла вдоль каменной стены, едва касаясь ее кончиками пальцев. Жанна издалека смотрела сухими синими глазами. Алексашка подошел, придерживая плечом карабин. Тамара взглянула – останься. В дом она вошла одна.
Она шла под мраморными сводами на запах смерти. Видела вокруг только серый мрамор и чувствовала страх. Вечный страх маленького мальчика. Детские горести со временем становятся маленькими для взрослого человека, но Ванин страх рос вместе с ним. Об этом страхе знала только она, и только она могла освободить его из плена кровавых воспоминаний. Ее бабушка лечила душевные болезни, но ей Ваня не дал шанса.
Тамара долго стояла над ним. Тронутое смертью лицо хранило печать невыразимого страдания. В один миг она почувствовала ужас его последней минуты. «Ах, Ваня, Ваня…»
…Прислушиваясь к камням, Тамара бродила по залам. Она чувствовала близость сына, чувствовала пронизывающий его холод. «Не бойся, я с тобой»,-говаривала она и шла дальше.
Алексашка не мешал ей, но на душе у него было неспокойно. Хозяин этой каменной конюшни смердит в дальней комнате. Почему его не хватились за эти дни, если он при должности? У искореженных ворот следы недавно отъехавшей машины. У камина на полу следы крови. Как Андрюшку угораздило связаться с генералом? Учил, учил сопляка – не завидуй богатым. Все без толку.
Когда Тамара стала подниматься на второй этаж, Алексашка двинулся за ней, но она не оглядываясь подняла руку – стой на месте.
Второй этаж был более жилым, особенно спальня. Ване всегда нравились красивые штучки. К каждому празднику он заваливал ее яркими открытками, которые подписывал цветными карандашами и еще пририсовывал розочку в углу. Он всегда был болен еще до встречи с нею.
В одной из комнат Тамара увидела маленькую дверь. Сердце заболело как в ту первую ночь в тайге, когда еще был жив папа.
На полотне была изображена ее бабушка. Тамара помнила фотографию юной гимназистки в семейном альбоме. Длинное форменное платье с большим кружевным воротником, тяжелая светлая коса. Кисть неизвестного ей художника оказалась тонкой и точной.
Вот почему она никогда не теряла связи с ним. Жизнь Тамары была многократным продолжением смерти. Она умирала вместе с несчастными женщинами, слыша их предсмертные крики и чувствуя на себе горящий безумием взгляд.
Тамара не плакала. «Я ухожу,- сказала она бабушке. – Я должна найти сына».

-Я выполнил приказ комполка. Я должен вернуть борт на базу.
Алексей обращался ко всем, то есть ни к кому. Он неуверенно двинулся к выходу. Напарник засеменил следом. «Не выпустят»,-подумал Алексей за секунду до того, как пуля просвистела над его головой.
-Второй выстрел будет на поражение. – Спокойно объяснил Алексашка.
Алексей вернулся к камину. Вопросы хаотично роились в голове. Кто вы такие, хотел он спросить. Что это за немая ведьма? На что вы рассчитываете, хотел крикнуть он этому сброду. Или вы думаете замять вот это все?
Словно отвечая ему, Алексашка также спокойно объяснил:
-Ваш генерал где-то прячет моего пацана. Пока жена не найдет его, отсюда никто не выйдет.
Алексей дернул бровями, яростно не соглашаясь.
-У нас есть фора. – Алексашка кивнул в сторону разрушенной усадьбы. – В Москве сейчас не лучше. В Генштабе не до вас.
И добавил, закидывая карабин на плечо:
-А будешь мешать, ни тебя, ни вертушку не найдут. Мудрено ли сгинуть в такой круговерти?

Оставив Вовку в больнице, Макс действовал, полагаясь на интуицию. Во-первых надо было найти дружка из СМУ, Федьку-сварщика, которого он не раз вызволял из кутузки по причине буйного характера. Во-вторых – организация похорон родителей Сашки. В гробу лицо тети Зины было удивленным, как на выпускном, когда вместе с Сашкиной золотой медалью ей вручили грамоту и благодарственное письмо «За успехи в воспитании сына». Для дядьки Василия гроб еще не сколотили, он, бедолага, лежал в морге со сломанной шеей. В-третьих, надо было забрать ребенка у Нины. Если что – страшно подумать о последствиях. Отец достанет заныканный партбилет и поклянется на нем – ты мне не сын или что-то вроде этого. Федор тоже таращил глаза: «Крошить усадьбу Беркута?!» Но помочь согласился.
Макс пробирался по заваленным деревьями улицам к студенческому общежитию. Повсюду – перевернутые машины, раздавленные киоски, смятые рекламные щиты, оборванные провода. Народ бестолково суетился, скрипя толстым слоем битого стекла. Кое-кто уже пытался наводить порядок, но в основном люди пребывали в оцепенении, словно не веря увиденному. На всех лицах отражалось одно общее недоумение – что это было? Почему это случилось здесь, а не в тропиках?
-Писать на них надо! – Возмущался столетний старикан с былинной бородой. – Сталин бы лет пятнадцать каждому за такое впаял!
-На кого писать, дед? – Вяло возражал парень в белой кепке. – Это стихия.
Дед тряс клюкой над заваленным тротуаром:
-Власть есть, должен быть и порядок!
Он ушел, но на прощанье зычно гаркнул:
-Впредь не пойду голосовать!
Несмотря на ранний час коммунальщики уже подтягивались, но к разборке завалов приступали недружно, не зная, за что хвататься в первую очередь. Люди не оправились от шока и оглядывались вокруг в священном страхе перед силой, на которую нет и никогда не будет управы. Обмен впечатлениями напоминал рассказы фронтовиков:
-Грохнуло… Бабахнуло… Взорвалось…
В проходном дворе миниатюрная старушка резво прыгала по сваленным в кучу деревьям, мешая рабочим:
-Сыночек, фикус с балкона сдуло! Пять лет растила, жалко…
На нее орали:
-Уйди, бабка, не мешайся!
Но старушка вновь и вновь ныряла под лежачие кроны:
-В бачке был!
В конце концов работяга в оранжевом жилете подхватил старушку подмышки и отнес на тротуар. Она дрыгала ногами и плакала:
-Двухведерный бачок, малированый…
Под рекламным щитом вдавлен в тротуар труп молодой женщины. Огромная металлическая махина, зацепившись за волосы, тащила несчастную несколько метров, почти сняв скальп, потом накрыла ее. Изуродованное лицо женщины было вывернуто почти к спине. Содранные волосы шевелил ветер.
Около новенькой машины, пришпиленной к земле огромной веткой, плакал мужик, раскачиваясь в стороны. Его утешала женщина в бигуди:
-Ну если б и успели со страховкой… Кто их сейчас платит?
Макс взглянул – девятка была еще без номеров.
У развороченных ларьков щедро рассыпаны разноцветные пачки печенья, сигарет, жевательных резинок. В луже таяли шоколадки, и яркие шарики чупа-чупсов хрустели под ногами, как первый ледок в октябре. Хозяева стояли рядом, взирая на все остановившимися глазами, не в силах преодолеть шок.
Напротив разрушенной витрины вино-водочного магазина царило оживление. Макс сморщился от резкого запаха спирта. Стеклянная витрина вдавлена внутрь вместе с вывеской, и под ее обломками благоухало разливанное море портвейна. Непрезентабельный народец пламенел глазами и облизывался, но найти уцелевшую бутылку никому не удавалось. Макс вытащил пистолет и выстрелил вверх:
-За мародерство – расстрел по законам военного времени!
Около общежития была своя разруха и свои потрясения. По этажам мелькали испуганные администраторы, растерянные технички. Синюшный ночной сторож, измученный глубоким похмельем, цеплялся за всех, умоляя разъяснить, что тут было. Наконец понял, что к чему, и стоял теперь с видом самым несчастным, как солист ансамбля самбы, которого не пустили на карнавал.
Поднимаясь на третий этаж к Нине среди снующих туда-сюда студентов, Макс уже ничего этого не видел. Нина была его личным ураганом и единственной занозой в его дружбе с Сашкой. Разумеется, ни в какой гарем он не собирался отдавать ее. Он все решал, что больше подойдет для «черномазой обезьяны» – подброшенные наркотики или оскорбление служебного лица. Высылка из страны после этого-дело техники.
Ее комната была не запертой.
И – пустой.
Ни Нины, ни мальчика в ней не было.
Стайкой белоснежных облаков по всему полу разлетелись обрывки изорванной в клочья фаты.

Крестный ход, во время которого две монахини несли впереди икону Богоматери, завершился. Окропляя верующих святой водой, отец Иоанн радостно оглядывал прихожан. Люди доверчиво внимали его слову.
Гостей было много, они подходили к навесу, угощались квасом, благодарили. Уставшая настоятельница что-то тихо рассказывала газетчикам, обращая их внимание на хозяйственные проблемы монастыря. Когда у храма начался молебен, настоятельница поспешила туда.
В трапезной готовилось угощение для монахинь и послушниц. Евгения вытерла глаза и отвернулась от вошедшей с подносами Александры. Но та все замечала.
-Опять рыдала?
Евгения зашмыгала носом.
-Говори, в чем дело или заткнись.
-Приехал…-Отозвалась Евгения упавшим голосом. – Грозился силой взять.
-Ага, щас. – Александра швырнула подносы на стол. –Размечталась.
-Боюсь я его…
-Так не ходи.
-Как не ходить? – Испугалась Евгения. – Он же приехал.
Александра рассмеялась низким грудным голосом, запрокинув голову. Евгения поспешно прикрыла дверь.
-Тише! Здесь грешно смеяться.
-А притворяться не грешно? У самой аж горит все,- Александра показала глазами на то место, где, по ее мнению, горело у Евгении,- а все туда же - грешно.
-Так я потому и здесь…
Александра махнула рукой и отвернулась к плите. И вдруг увидела его.
-О-о-о…
Высокий, с властным взглядом и такой откровенной силой в глазах, что было ясно – дурочка Евгения никуда от него не денется. Свекор Евгении стоял у беседки и нетерпеливо поглядывал на часы.
-Хочешь, я за тебя схожу? – Александра облизала пересохшие губы.
Евгения побледнела.
-Ладно, иди! – Александра подоткнула ее к выходу. – Надоела!
Та потерянно посмотрела на приготовленную сумку с гостинцами для больных стариков в доме престарелых из соседнего села.
-Иди! – Александра начинала злиться. – Сама отнесу.

Антонина впервые пожалела о том, что не курит. Она и не надеялась уснуть, но заполнить храпящую темноту купе было нечем. В груди теснилось стоячее болото ужаса, покрытое сверху хрупким льдом видимого спокойствия. Болото образовалось, как только она прочитала телеграмму: «Срочно выезжайте».
Вопросов было два.
Первый - почему без объяснения причины? За словом «срочно» стояло несчастье. Любое – болезнь, ДТП. Любой криминал – ограбление, хулиганство. Убийство, изнасилование – все в тему, как сейчас говорят. Несчастный случай опять-таки: кирпич сверху, провалившийся асфальт снизу (читала о таком). Теракт, в конце концов.
Второй вопрос – кто писал? Однозначно не Екатерина Александровна. Такой жестокости она не допустила бы. Она смягчила бы формулировку до предела, да еще и извинилась бы, не считаясь со знаками в строке. И, главное, она никогда не написала бы без обращения, без ее обычного «Тонечка». Что такое – «выезжайте»? Это как «освободите помещение». Но если писала не Екатерина Александровна, то уж и не сама Катя. Та просто позвонила бы, что она и делала каждый день. До семнадцатого июня. А двадцатого пришел почтальон.
Вопросов было два, а вывод один. С ними произошло тотальное несчастье. Не отвечал ни Катин телефон, ни домашний. Они обе были вне зоны.
И ведь что самое страшное – это уже было. Все это она уже проходила пятнадцать лет назад. И кружила тогда по этому же кругу – криминал, болезнь, несчастный случай. Вариантов было множество, их число увеличивалось с каждой бессонной ночью, потому что – «без объяснения причин».
...Перестук колес перекликался с сонным покашливанием толстой тетки на нижней полке. Обрывки ночи вихрились у темного стекла. Иногда купе освещалось желтыми глазами фонарей, будто за вагоном мчался дикий зверь, заглядывая в окна и выбирая себе добычу.

Компрессор тарахтел по дороге, сотрясая воздух вокруг. Он двигался убийственно медленно. Макс поторапливал Федора. Прикрытие – восстановительные работы – послало им само небо. Хаос и разруха пришлись кстати, но они должны были спешить.
Разруха на улицах Москвы была отражением пригородного кошмара, следование по шоссе передвижного сварочного аппарата и компрессорной установки было нормальным. Но в восемь утра завалы на дорогах были везде, их только-только начали разгребать. Макс то и дело помогал оттаскивать на обочину распиленные части упавших деревьев, не останавливаясь ни на минуту.
Он двигался вперед, как танк. Но увидев на крыше вертолет, растерялся.
Заглушив компрессор, Федор молча выжидательно смотрел на него. Макс коротко бросил:
-Вперед!
-Ты пахан, тебе решать,- пожал плечами Федор.
Кто знает, может, этот молодняк и впрямь кое-чего стоит. У него за плечами Афган, у них – Чечня. И еще этот особый жизненный уклад, когда нет никаких авторитетов, но есть странная свобода, в которой либо прогнешься, либо сделаешь жизнь под себя.
Продираясь сквозь валежник, придавленный разнокалиберными осколками и обломками, Федор еще раз взглянул на Макса. И, проследив за его взглядом, он едва не вскрикнул.
Среди поверженных деревьев по колено в воде стояла женщина. Вокруг неподвижного лица метались длинные светлые волосы, то закрывая его совсем, то разлетаясь в разные стороны. Огромные черные глаза казались незрячими.
-Мать честная…-Федор невольно перекрестился.
Тамара стояла окаменевшим изваянием. Она чувствовала под собой а темную пустоту, заключенную в каменную оболочку. Ее сына не было в ней. Медленно пройдя по воде вперед, Тамара вновь замерла. Она погрузилась в темноту, как в ад, и опять медленно проплыла по воде вперед. Черные глаза светились мукой. Каждое усилие давалось ей нелегко, но отогнутую часть ее существа вновь поглотил мрак. И когда ее правая рука вдруг вздрогнула, она поняла, что темное пространство заполнено чьим-то присутствием. Зверь. Она всегда помнила прижатую к земле свирепую морду с жутким оскалом. Она не умерла сейчас от ужаса только потому, что где-то под землей был ее сын.
Еще несколько шагов по воде вперед. Вот они, мокрые камни, падающие на нее во сне. Тамара словно коснулась сердца Андрея кончиками пальцев. «Не бойся, я с тобой».

Теряясь в догадках, куда мог деться Сашка, Макс еще раз спросил у Алексашки:
-Точно никого не было?
Он молча показала глазами на пятна крови у камина. Но о них Макс и так знал.
Все сходилось. Доктор Кудрявцев попал в лапы Беркута из-за своих предпринимательских инициатив. Катя же оказалась с ним из-за квартиранта. Но могло быть и наоборот – Катя выступила с некоей шпионской инициативой, а Кудрявцев влип из-за квартиранта, он ведь искал его. Возможно, интересы Чеха и Беркута вообще разошлись в последнее три дня. Беркута уложила Жанна в дальней комнате, а Чех в это время развернул бурную деятельность, заканчивая какой-то бандитский проект. У Макса чесались руки потрогать этого быка.
После недолгого объяснения обе стороны объединили усилия. Они были в одной лодке и цель у них была одна.
Алексашка с Максом ходили по следам Тамары, останавливаясь там, где стояла она. Заваленный деревьями участок два дня назад был газоном. Вода здесь не уходила в землю, как в других местах, а стояла на месте. Под газоном была плита.
-Нужен кран. – Сделал вывод Алексашка.
Макс молчал. Нужен кран.
-Москва в руинах. – Ответил он и взглянул на Федора.
-Москва не в руинах,- сразу же среагировал тот,- но сейчас там каждый кран на счету.
-Нужен кран. – Спокойно повторил Алексашка, глядя Максу прямо в глаза. – Думай. Счет идет на минуты.
О звере внизу пока знали они вдвоем.
Судя по перемещениям Тамары, подземные камеры были покрыты квадратной плитой. Алексашка наклонялся и шарил руками под водой, прикидывая, как удобнее цеплять плиту.
Макс смотрел на Федора больными глазами.
-Отвороти зенки, придурок! – Заорал тот, не выдержав напряжения. – Я не сделаю кран, даже будь я прорабом!
И обиженно захлюпал по воде на веранду.
Алексей появился за их спинами незаметно.
-У моего брата есть кран.
Федор шумно выдохнул.
Услышав его, Макс замер посреди воды с корягой в руке, как Нептун. Через секунду он был рядом.
-Кто твой брат?
-Ты его знаешь. Мой брат – Чингиз.
Все-таки Москва и впрямь большая деревня.
В семидесятых Чингиз таксовая, в восьмидесятых пригонял из Тольятти «Жигули» на продажу. Сейчас у него была своя мастерская по ремонту иномарок с полным комплектом услуг. Но знаменит он был тем, что чуть ли не на каждом посту ГАИ имелся его телефон, он часто помогал своей техникой в случае серьезной аварии. Макс знал Чингиза через Вовку, который не раз пользовался его услугами. Но он знал также, что тот всегда работает по предоплате, называет свою сумму и никогда не торгуется.
-Заставить Чингиза не сможешь ни ты, ни я. – Объяснял Алексей. – Он признает один аргумент – деньги. А здесь… Короче, это должны быть очень хорошие деньги. Иначе он не согласится.
-Он согласится. - Севший голос Жанны прозвучал петушиным фальцетом. – Я заплачу ему тысячу долларов. Или десять. Как вы скажете.
Мужчины долго смотрели в угол, в котором она сидела на полу, завернувшись в Тамарину кофту.
- Теряем время! – Ее фальцет сорвался уже на визг, но ей казалось, что она говорит командным голосом.

Ночное буйство стихии можно было считать либо приветственной овацией, либо скандальным отторжением чужака. Первую ночь в Москве Виктор провел, забившись в дальнюю комнату в чужом доме в полном одиночестве. Сначала он бегал по этажам, закрывая окна и опуская жалюзи. Однако ни запереть, ни забаррикадировать выбитое окно в столовой было нельзя, и тропический ливень пожаловал прямо в дом. Могучий сквозняк пронесся по всем комнатам со скоростью курьерского поезда, хлопая открытыми оконными рамами, как новогодними хлопушками. Виктор закрылся в детской, прижав к себе огромную желтую собаку. Здесь окно уцелело, потому что было заперто еще до его появления.
Ураган бушевал всю ночь. Сверху ни на минуту не прекращался артобстрел. За окнами горело и взрывалось, словно с неба не вода лилась, а безудержные потоки раскаленной лавы.
Виктор вжимался в большую плюшевую собаку, пряча в шелковистой шкурке лицо. Небесная канонада то усиливалась, то вдруг прекращалась на мгновение, чтобы вновь рухнуть на дом. Но под утро он все же задремал. Ему снился ослик Хасана.
Проснулся он от тишины.
Тишина накрыла все вокруг звуконепроницаемым колпаком. Наверное, так тихо бывает в космосе, подумал Виктор. Взглянуть на последствия ночи было все же любопытно, и он поплелся из детской, разминая затекшую спину.
В столовой плавал по воде детский стульчик, как пластмассовый кораблик. Шторы висели вдоль пустых оконных рам грязными тряпками, некоторые липли к стенам. Белые ковры набухли от воды и потемнели. Больше всего пострадали книги на открытых книжных стеллажах. Ковры и шторы можно было высушить, в крайнем случае – выбросить, а вот книгам уже не поможешь. По дому будто проехала поливальная машина, заправленная не водой, а жидкой грязью. Но посреди унылой сырости со стен непобедимо и назойливо сверкала размноженная улыбка Марии. «Где же ты, моя горянка?»-спрашивал Виктор, выходя на террасу.
Вид сверху был фантастический. Молодые, но развесистые каштаны лежали корнями вверх. В бассейне покачивался на волнах верх вчерашней машины. В открытом гараже, который находился ниже уровня первого этажа, дрейфовали дорогие красивые автомобили, а по наклонному спуску туда продолжала поступать вода.
Промытое небо невинно искрилось в лучах солнца. Оно все сказало, и теперь отдыхало от себя самого, омолодившись и успокоившись. Вздохнув, Виктор вернулся в холл, к книгам, прикинуть, можно ли для них что-нибудь сделать. И как только взял крайний том, сразу же понял, где Мария. В руки вместе с книгой скользнула пачка фотографий. На крышке гроба среди цветов – большое фото с черной лентой. Над могилой ее лицо, высеченное в камне, сияло той же негасимой улыбкой.
Виктор попятился, потом побежал.
Этот город поимел его, используя право первой ночи.
Он угадал с цветами, но опоздал на целую жизнь.
Прости, Мария.
Прощай, Мария.
Однако ретироваться опять не удалось.
Спустившись на первый этаж, он почувствовал – в доме кто-то есть.

-Будь, что будет,- произнесла Евгения роковым голосом, который никак не шел к ее круглой физиономии.
Сбросив передник и наспех умывшись, она ушла. Александра смотрела в окно ей вслед. Расплывшиеся бедра, короткие ноги. Но мужчина просиял лицом, вставая. Он так долго целовал ее пухлые руки, что стало понятно – дело не только в примитивной похоти.
Александра взвалила на плечо сумку с просвирками и пирогами и пошла вглубь леса. До дома престарелых можно было дойти напрямую, обогнув озеро, но ей хотелось подольше побыть в лесу.
У мелкой лесной речушки она остановилась, сняла темный платок и вздохнула полной грудью, наклоняясь к воде. И тут же отшатнулась в ужасе, увидев свое отражение. Постаревшее лицо, прилизанные волосы. Александра быстро скинула платье и с разбегу бросилась в реку. Холодная вода ласкала тело, отвыкшее от наслаждения. Она плавала долго, пока совсем не обессилела. Потом упала в мягкую траву и мгновенно уснула.
Ей снилось то, чего никогда не было. Он нес ее на руках к голубой шелковой постели. Она целовала его, и он улыбался серыми глазами. «Я люблю тебя»,-шептала Александра во сне, а легкий ветер играл каштановыми кольцами волос, промытыми быстрой речной водой.

Последнее дерево, подцепленное огромным клювом подъемного крана, оказалось особенно упрямым. Его корни цеплялись за провисшие провода, за металлическую ограду. Ствол, освобожденный от развесистых веток, раскачивался из стороны в сторону. Старая липа никак не хотела покидать сад, но вскоре сдалась.
Чингиз спрыгнул с высокой подножки.
-Кто в этой конторе тамада? – Его взгляд, всегда немного злой во время сложной работы, тревожно метался по разрушенной усадьбе.
Макс подошел к нему, убирая в карман телефон.
-Говори, что делать, только быстрее. – Полученное сообщение повергло его в шок. - На все – час.
-Отсос. – Коротко бросил, как приказал, Чингиз.
Вода быстро исчезала в захлебывающейся пасти резинового рукава. Зазеленел газон. Показались уютные пни.
-Если есть плита, должны быть и петли. – Командовал Чингиз.
-Искать по углам. – Макс первый взялся за лопату.
Он привез не только кран, но весь набор инструментов. И еще – по просьбе Алексашки – два короткоствольных автомата. Бывалый охотник, не знающий что такое страх, тот с содроганием ждал минуты, когда их придется использовать.
Чугунные петли нашли быстро под размытой почвой. Закрепляя на них стальные тросы, Чингиз поглядывал на кран.
-Поднимет, коняга. – Похлопал он кабину.
Макс и Федор встали по разные стороны от плиты, взяв автоматы наизготовку. Алексашка слился со своим карабином, распластавшись на мокрой земле.
В кабине было чисто, как в офисе. Помедлив секунду, Чингиз взялся за рычаг. Тросы натянулись. С минуту мощная машина гудела, напрягая все свои лошадиные силы. Вдруг шелковая зелень газона резко прыгнула вверх и плавно поплыла в сторону. С краев плиты сыпались земля, трава, тянулись, обрываясь или переплетаясь, провода и тонкие трубы. Медленно разворачивая стрелу, Чингиз осторожно опустил плиту на расчищенный от деревьев участок. Спина взмокла, хотя он сделал всего несколько движений руками.
-П-пусто.
Федор выразил общее испуганное разочарование и убрал автомат.
Раскрытая каменная могила была пуста. Монолитная бетонная плита покрывала всего одну камеру.
Макс молча сидел на краю каменной ямы.
Алексей с укором смотрел на Чингиза, будто брат был виноват в провалившейся операции. Сам Чингиз недовольно выглядывал из кабины. Он привык к бурным изъявлениям благодарности.
Первым пришел в себя Алексашка. Но не успел он спрыгнуть вниз, как следом скользнула Тамара. Алексашка сделал знак готовому спуститься вниз Максу – не мешай.
Тамара прошла вдоль стен, касаясь их кончиками пальцев. Замерла в одном из углов. Они долго смотрели друг на друга – глаза в глаза, и ничего, кроме боли не было в ее лице.
Он помог ей подняться наверх, заметно помрачнев.
Его не торопили. Стояли вокруг ямы, как часовые, и смотрели на него. Так ждут приговора. Алексашка опять спрыгнул вниз и позвал остальных. Совещание было коротким.
Следующие камеры находились одна под другой, располагаясь, как ступеньки. Они были значительно меньше верхней, поскольку всю конструкцию венчала одна плита, поднятая Чингизом. Но теперь растаскивать плиты было нельзя.
-Рухнет, как карточный домик,- показал Чингиз себе под ноги.
-Неужели только молотком? – Макс опять посмотрел на часы.
-Еще и сваркой,- ответил Чингиз, уже поднимаясь вверх. – Плита армированная. Бетон вы отобьете компрессором, но арматуру придется резать.
Алексашка молчал. Он думал о звере, который будет напуган грохотом так, что будет кидаться с удесятеренной яростью.

Компрессор надрывался изо всех сил. Из пробитого в нижней плите отверстия клубами поднималась строительная пыль. Федор наметил отбойным молотком контуры предполагаемого люка и на время отключил машину – дышать было нечем. Обмотав лицо мокрой тряпкой, Алексашка лег на бетонную плиту, весь обратившись в слух. Тигр хрипел со свистом. Голоден и хочет пить. Значит, будет атаковать любого. Значит, амбразура должна быть небольшой. Но маленькая амбразура не даст обзор. Чтобы пристрелить тигра, нужно освещение.
Алексашка послушал еще немного и понял, что внизу – тигрица.
-Нужен свет. Нужен мощный прожектор. – Сказал он Максу, поднимаясь и хватая воздух.
-А если попробовать нервно-паралитический газ? – Предложил Федор.
-Его не свалишь газом, а они задохнуться точно. Если еще живы.
-Завалим. – Уверенно сказал Макс, поглаживая автомат.
Алексашка ничего не ответил. Завалим. Откуда им знать, что такое раненая и голодная тигрица?
-Командир, соображай насчет прожектора,- бросил он Чингизу и опять спрыгнул вниз.
Федор приготовил к работе отбойный молоток. Компрессор опять загрохотал.
-А если стрелять через арматуру? – Лицо Макса казалось белым из-за клубов пыли.
-Будет рикошет. – Зло отмахнулся Алексашка.
Он не стал говорить, что, возможно, придется прыгать вниз.
Наконец Федор пробился по намеченному контуру. Слепящие каскады бело-синих искр сварки сменили грохот компрессора, и вскоре неровный кусок бетона с острыми краями рухнул вниз. В лицо ударил смрад аммиачных испражнений.
Все заняли ту же позицию с автоматами. В свете прожектора Алексашка увидел, что обезумевшее животное забилось в угол.
-В голову, иначе всем конец,- сказал он.
Несколько секунд он приглядывался. Да, это была самка. Алексашка подразнил ее мяуканьем голодных котят. Тигрица зашевелила ушами, прижимая морду к бетонному полу. Алексашка заскулил громче, и она встала на вечный зов голодных детенышей, забыв свой страх. Но, чуя близкую гибель, тигрица вновь и вновь обнажала клыки.
Алексашка прицелился.
Но то страшное, чего он боялся с самого начала, все-таки произошло. Электрические провода, вмонтированные в бетон, уже не могли привести в движение пол или стены. Но, сдвинутые молотком или сваркой, они где-то замкнулись. В тот момент, когда Алексашка взял на прицел поднятую к нему морду, стена и стальная решетка за тигрицей медленно поплыли вверх. Измученное животное насторожилось, оглядываясь со свирепым рыком. Над нею был слепящий свет. Сзади же открывалась темная нора.
Алексашка мгновенно оказался внизу.
Он стрелял влет одновременно из двух стволов.
Тигрица рухнула на него с уже раздробленной головой, а Макс и Федор все стреляли и стреляли. Весь гнев и боль тигрица обрушила на возникшего перед нею человека. Вонзая слабеющие клыки в плечо, она на мгновение почувствовала запах таежной травы и сосен. Последнее, что мелькнуло в ее памяти, это мокрые носы котят, вслепую ищущие ее молодые здоровые соски. Десятки пуль рвали ее уже неподвижное тело, а из незрячего глаза вдруг выкатилась крупная слеза.
Макс вытаскивал окровавленного Алексашку из-под огромной туши, а он все тянулся в черный провал:
-Андрюшка… убью засранца… отзовись…
Но первой на свет поползла Катя.

-Уходим! – Орал Макс.
Катя крепко спала на заднем сиденье. Голубая вода не снилась ей, она была в ней и вокруг нее. Ощущение влажной прохлады перетекало в нее из Тамариной ладони.
-По машинам! – Макс срывал голос.
Чингиз оттолкнул его. Бросить кран и всю технику?
-Меня кормит это железо. – Объяснил он и любовно погладил кабину.
Макс представил, как неуклюже будет разворачиваться кран, словно большая неповоротливая птица.
-Это железо похоронит тебя, если мы не свалим отсюда немедленно.
До взрыва, о котором предупреждал Сашка, оставалось несколько минут. «Саперы не помогут, бомба в стене!» – Кричал он в трубку рано утром.
Чингиз открыл дверцу кабины.
Вдруг в воздухе просвистело что-то, и Чингиз сполз под колеса.
-Грузи его. – Глухо сказала Жанна, одергивая узкое платье, которое когда-то было белым. – Я куплю ему новую технику.
Взрыв догнал их в пути, поглотив поднявшийся вертолет с Алексеем и его молодым помощником.
Взрывная волна пронеслась по подземным лабиринтам и взметнулась высоко в небо. На месте резиденции генерала осталась лишь глубокая воронка.

Дожидаясь директора в комнате отдыха, Александра брезгливо оглядывалась по сторонам. На подоконниках чахли невзрачные цветы в консервных банках. Сквозь давно не мытые стекла просматривался дворик со скамейками. Из коридора тянулся запах упаренного гороха. Повсюду стелился безнадежный звук шаркающих шагов.
В углу у красного знамени молотил без звука телевизор. Бойкий репортеришка на экране верещал в микрофон, вытаращив под очками круглые глаза. Вдруг он замолчал и рядом с ним появилось изображение женщины. Белый шарф поверх красного пальто. Каштановые кольца волос свободно падают на плечи из-под красно-белой шляпы. Репортер на секунду закрыл рот и тут же вновь затараторил, а вместо стильной женщины на экране возник огромный белокаменный особняк.
Александра включила звук.

Смена колес затягивалась. Железнодорожники переругивались, поторапливая друг друга.
Из окна маленького магазинчика Зденек с омерзением наблюдал за этой сценой. Столько сил и времени ежедневно тратится на то, чтобы эти же вагоны везли дальше этих же пассажиров, но по более узким рельсам. Не проще ли раз и навсегда сообща решить проблему железных дорог?
Из-под поднятых домкратом вагонов выкатывались колесные пары, громко стукаясь. Над платформой томился глухой металлический перезвон, напоминающий колокольный. Зденеку это показалось дурным знаком. Он продолжал разглядывать сувениры, хотя к дешевым безделушкам всегда относился брезгливо. Его внимание привлекла массивная карандашница. Худосочный Аполлон держал на сутулых плечах треснувшую коробочку. Вдавленные глазки вопрошали: «Разве я виноват в своем уродстве?»
Зденек вновь перевел взгляд в окно. Без колес поднятые вверх вагоны казались мусорными контейнерами. На соседней ветви уже стояли приготовленные колесные пары с меньшим расстоянием между металлическими дисками. Железнодорожные линии в Чехии были более узкими.
Конопатая продавщица совала пластмассового уродца, умоляя купит его. Зденек заплатил доллар, чтобы она отстала, и поспешил покинуть эту мышиную нору.
Вывеска с названием станции была загажена птицами. По давно неметеному перрону ветер кружил бумажки. Зденек вспомнил недавний ночной ураган в Москве, когда земля и небо слились в грохочущей тьме. До Киевского вокзала он тогда добрался, не беспокоясь об осторожности, лучшего прикрытия невозможно было представить. Поезд отправился со значительной задержкой, но сейчас он был далеко от Москвы.
Над зданием вокзала копошились вороны, как тараканы в мусорном ведре. Все здесь было ему неприятно. Особенно глупое название таможенной станции. «Чоп». Как щелчок по лбу.
После смены колесных пар начнется проверка документов по вагонам. Жизнь продолжается. Он знал несколько укромных уголков, в которых можно переждать смутное время.
Открытая терраса валютного бара была единственным местом, не оскорбляющим взгляд. Зденек присел у массивного стола. Сделав заказ, поставил перед собой Аполлона. «Ты останешься здесь»,-пообещал он ему.
От стойки бара тянуло настоящим кофе, и это приятно удивило. Что он оставит здесь без сожаления, так это жидкую растворимую бурду с привкусом вековой русской бедности.
Чашку с хорошо заваренным крепким кофе он взял в руки с удовольствием, привычно отмечая власть доллара над этой жалкой страной.
Под блюдцем лежал загранпаспорт Брзака Ласлава.
Горячий кофе выплеснулся на пальцы.
Бледное лицо официанта нависло над ним всего на мгновение.
Уже в следующую секунду Зденек смотрел на мир с тем же выражением, что и пластмассовый Аполлон.
-Ты останешься здесь, мразь,- сказал официант мертвому Зденеку.
Вскоре погребальный перестук колес прекратился, и унылая таможенная станция вновь погрузилась в тишину.
 
Документы на имя гражданина Чехии Брзака Ласлава и несколько геллеров, рассыпанных у незапертого сейфа, подсказали Сашке, где искать Чеха.
В начале восьмидесятых его класс частенько провожал с Киевского вокзала чешских приятелей, гостивших в Москве по приглашению какого-нибудь клуба интернациональной дружбы. Переписка со сверстниками из городов-побратимов считалась престижной. Сашка был активным КИДовцем, что, кстати, давало повод похвастаться перед Катей чешскими значками и фломастерами. Однажды они провожали чехов до станции с дурацким названием Чоп, распевая в открытые окна любимые всеми иностранцами «Подмосковные вечера». Катя была младше на два с половиной года. Этого времени хватило для полного забвения школьной интернациональной романтики. Страна меняла курс, вождей и деньги. Закрывались шахты и фабрики, лагеря и сельские школы. Клубы Интернациональной Дружбы оказались на свалке истории.
В подземном тоннеле Сашка долго хлопал дверцей сейфа, пока не понял главного. Не франки и не центы рассыпал Чех, уходя. Геллеры. Ну что ж, сказал он ему – уходя уходи.
Даже самая сумасшедшая гонка по трассе не помогла бы обогнать поезд, но расписание отправлений значительно сдвинулось из-за урагана. В Чоп Сашка примчался двадцать второго вечером, опередив международный состав на несколько часов.
Он ждал его. Ждал, как погибающий в огне лес ждет встречной огнедышащей полосы, чтобы после смертельной встречи той потянулись к небу уцелевшие ростки.
Сила этой страсти ожидания испугала его самого, когда он вогнал в грудь Чеха нож по самую рукоять.

Мальчишка ковылял по знакомым местам, не обращая внимания на Виктора. Он шарил синими глазами по окрестностям в поисках матери с той же настойчивостью, с какой несколько минут назад исследовал дом. После каждой комнаты он останавливался, разводил руки в стороны и вытягивал губы вниз, намереваясь зареветь. Но, видимо, считал, что пока рано, и шел дальше. Разруха во дворе его не удивляла. Он падал, то и дело пропадая под сваленными кронами. Однако всякий раз поднимался и шел дальше. Он топал целенаправленно. К жалким остаткам беседки. К остову качелей. К разрушенной детской площадке с низкой скамеечкой и песочницей, полной воды. Когда он затопал к пруду, Виктор хотел взять его, но не успел. Мальчишка покатился кубарем вниз и свалился бы в воду обязательно, но Нина кошкой метнулась к нему и поймала уже у камышей. Ее он использовал, как обзорную вышку. Тянул сверху шею во все стороны, но не найдя никого, развел руки в стороны и вытянул губы вниз.
Но заревел он, когда они вернулись в дом. Насквозь промокшие ноги подогнулись. Он сел на пол и сгорбатился, как старичок. Помедлил секунду и – заплакал. Виктор пристроился рядом.
-Мама скоро придет. – «В самом деле, кто-то ведь должен появиться!»
И вдруг мальчик уснул, уткнувшись головой в его бок. В детской, пока Нина снимала с него мокрые одежки, он и не копнулся.
-Умаялся. – Сказала Нина, когда они вышли на террасу. – Много ли ему надо?
-Что будем делать? – Спросил Виктор, рассматривая ее сбоку.
Поразительная южная красота. Яркая, броская, наглая. Чтобы сходу под дых, чтобы мужики мерли, как мухи. На щеках румянец, длинные волосы в черных кольцах, полные губы, полная грудь. Кровь с молоком. Виктор уже ненавидел этого Антонио, оставившего алый след на ее щеке.
-Надо найти Макса. – Ответила она.
-Кто такой Макс?
-Сашин друг. Он меня любит.
-А ты?
-Я люблю Сашу.
-А жениха?
-Зачем жениха любить? Достаточно того, что он меня любит.
-Параллельно с Максом, но перпендикулярно Саше?
-Не хами, парниша. Ты-то кто такой?
-Самому бы разобраться. Так что жених?
-Бить будет. Он всех жен бьет.
-Чего?! И сколько у него жен?
-Четыре.
-Так пошли его вместе с женами? Что Макс говорит?
-Говорит, убьет.
-Наш человек. Оставайся с Максом.
-Нельзя. Они же друзья с Сашей.
Виктор смотрел на нее. Придуривается. Хочет Сашу. Привлекает к себе внимание, как подросток. Антонио – ее хулиганство.
-И сильно они дружат?
-Сильно. Проверено смертью. Макс - картежник. В том году проиграл кучу зеленых. Его поставили на стул с петлей на шее и дали телефон. Он стоял всю ночь, звонил друзьям. Короче, Саша и выкупил его, дуралея. На квартиру копил…
-Кажется, я понял, чем он тебе нравится.
-Кто? Макс или Саша?
-Ага! Ты сама не знаешь, кто. Антонио – так, чтобы поклонники не расслаблялись.
Нина замолчала. Карие глаза заблестели. Кажется, попал в точку.
-Слушай, а чего это я тебе все рассказываю?
-Я такой. В той жизни мне всегда все рассказывали.
-В какой жизни? Ты что, марсианин?
-Пойдем поищем чего-нибудь поесть,- резко сменил он тему.
-В спальне бутылка виски стоит. Открытая.
-Ого! Тебя можно в отряд в космонавтов запускать.
-Шагай давай, Гагарин. Спальня на втором этаже.
Виктор принес виски из спальни и колбасу с черствым хлебом из столовой. Они уютно расположились у уцелевшего откидного столика.
-Ну что, совсем ничего не знаешь? – Виктор кивнул на дом.
-До вчерашнего дня и не слышала.
-Но как нашла-то?
-Говорю же, Саша принес мальчишку, сказал - чей. – Нина смаковала виски. – Я же не знала, что Антонио заявится утром.
Ее зубы и волосы блестели в утреннем солнце. Чудесный молдавский цветок, выросший без химических удобрений. Только вода и солнце. Бедный Макс. Саша, наверное, другой. Любит серебро, а не золото.
-Эй, мне больше нельзя. – Она отодвинула его руку от своего бокала. – Я все-таки беременна.
Виктор замер с бутылкой в руке.
-Антонио знает?
-Причем тут Антонио? От Макса.
Он поставил бутылку. Цирк.
-Чего ты смотришь? Он же ходит за мной след в след. Ну и случилось... один раз. – Она помолчала, высчитывая что-то, и добавила неуверенно. – В его кабинете не считается...
Виктор выпил залпом. Не придуривается. Запуталась. Действительно не знает, что делать.
-Макс в курсе?
-Нет! – Она сделала страшные глаза. – Тогда точно не отступится.
-Мне кажется, ты все решила для себя.
Нина вскинула пушистые ресницы.
-И в чью же пользу я решила?
-Ну, фату штопать ты не будешь. Сама сказала, надо Макса найти.
-Просто Макс всегда знает, что делать. И делает.
-А кто вывез ребенка из Таджикистана? Это, по-твоему, не поступок?
-Наверняка влез из-за Катьки. У него, видишь ли, любовь.
«Зачем мне все это?»-подумал Виктор и попросил, доедая последний бутерброд:
-Расскажи про любовь. Все равно не уйдем, не дождавшись хозяев.
-А, нечего рассказывать. – Нина безнадежно махнула рукой. – Такая интеллигентная фифа, над ним живет на Кольцовской в сталинском доме. Приезжает на каникулы, так он за ней таскается, как пришитый. Бабка у нее, конечно, классная, мне Сашка все уши про нее прожужжал. Екатерина Александровна сказала, Екатерина Александровна показала… Вот из-за Катьки он и влез. Говорит, ей квартирант угрожает. Чем я хуже?
Виктор подавился хлебом.
-Эй, ты чего? – Нина похлопала его по спине.
Виктор медленно поднял посеревшее лицо, ставшее вдруг маской сумасшедшего. Она отпрянула: «Да он маньяк!» Надо предупредить, что Макс за нее убьет.
Но она не успела ничего сказать.
К дому подъехала машина. Перед Ниной замелькали кадры из чужого боевика.
Первой из машины выскочила голоногая оборванка в грязном платье с перекошенным лицом. Вслед за нею вывалился Макс. Даже издалека было видно, что у него сильно расцарапано лицо.
-Я найду ее! – Орал Макс, отступая и закрываясь от нее локтем. – Она никуда не денется!
Оборванка ударила его кулаком в лицо. Брызнула кровь. Макс сел около машины и заплакал, размазывая по щекам кровь и слезы, как маленький. Ничего не понимая, Нина рванулась вниз. Она никогда не видела, чтобы Макс плакал.
-Эй ты! – Кричала она на бегу. – Еще раз тронешь его – убью!

Репортер продолжал тараторить. Выдав информацию о поминальном обеде, включающую перечень сортов коньяка и икры, пучеглазый комментатор начал захлебываться своими выводами о бесславной кончине красавицы, погрязшей в денежных и любовных интригах:
-Если бы Антонова не погибла, ее следовало бы убить. Российская экономика переполнена нечистоплотными капиталами, что противоречит вековому опыту русского предпринимательства. Мировая культура бизнеса не позволяет западным инвесторам вести дела на российском рынке, чей авторитет давно подорван в деловых кругах Европы и Америки.
Александра выключила телевизор и ниже надвинула темный платок. Несколько минут она рассматривала цветы на окне. Затем взяла консервную банку с задохлым ростком и решительно полоснула острым краем по указательному пальцу правой руки.

Ангелина Степановна стучала каблуками по больничному коридору, шуршала накрахмаленным халатом, то и дело бросая взгляды в зеркало на стене. Появившийся шанс перебраться в московскую клинику вдохновлял. Поэтому она старалась. Стучала каблуками и шуршала халатом. Большего от нее не требовалось. Все остальное делала эта невероятная женщина.
Когда Катю привезли, при ней не было ни денег, ни документов. В приемном покое определили – переохлаждение и ушибы. Но в то утро их везли пачками с окрестных пляжей. И ни у кого не было документов, и все с переохлаждением. Крошечная больничка на окраине Москвы была переполнена, Ангелина Степановна укладывала бедолаг в коридорах. Но эта… Следак из прокуратуры оставил на нее приличные деньги и обещал… Он только что жениться не обещал, если Катя поправится.
Ангелина Степановна взялась за дело рьяно, но она была опытным врачом и видела все. Девица была летальная. Она постоянно бредила, мочилась с кровью и… кричала. Шок выходил из нее криком. Раскладывая ее анализы так и эдак, Ангелина Степановна видела – бесполезно. Молодой организм исчерпал свои ресурсы где-то там, в темноте.
Но к вечеру следак привез ту женщину. О Боже, какое это было счастье. Стать свидетелем чуда, разве не счастье это? Тамара положила ладонь на лоб девушки, и та сразу обмякла. До этого она даже во сне была натянутой, как струна. Эти странные сеансы продолжались по несколько минут. Рука на лбу дарила девушке мгновения покоя, потом Тамара отдыхала, а Катя опять вытягивалась, как оголенная антенна. Она выгибала спину и начинала задыхаться. Тамара же сидела в углу с закрытыми глазами, чуть покачивая запрокинутой головой. Крупные капли пота покрывали ее прекрасное лицо, а внутри бурлила невидимая мука. Внешне это выглядело так, будто часть этой муки она вытягивает из Кати и уничтожает, пропуская через себя. Бред? Конечно, бред. Но Ангелина Степановна не могла не верить своим глазам. Во время контакта с Тамарой сердечный ритм девушки выравнивался, и давление мгновенно приходило в норму.
Это продолжалось больше суток. Несколько раз Тамара жестами просила пить и поила по капле Катю. Ангелина Степановна была измучена так, что к утру следующего дня свалилась в ординаторской на кушетку и вырубилась мгновенно. Спала она ровно час и проснулась бодрой, как первая весенняя ласточка. Женщина чувствовала, что и тут не обошлось без Тамары. Она будто услышала ее голос – принеси воды.
Прогрессивная динамика была на лицо. Катя дышала спокойно уже и без Тамариной руки, но очень недолго. Пережитый ужас догонял ее, она опять выгибалась и стонала. Но промежутки времени между приступами все же увеличивались.

«Темноты больше не будет». Кто это говорил?
Катя знала, что умирает. Она с удивлением смотрела в лицо смерти. Я была хорошей девочкой. Зачем ты пришла так рано? И если пришла, забирай, не мучай. Но вдруг накатывала прозрачно-голубая волна. Вода была такой ласковой и упругой, что Катя плавала и плавала в ней, ныряла и выныривала. Отлив волны означал начало новой муки. Но кто-то говорил ей: «Я вернусь, и темноты больше не будет».

Антонина равнодушно оглядывалась на разруху вокруг. Свернутая в трехтонный рулон крыша Большого театра, разрушенные зубцы Кремлевской стены, вывернутые с корнем деревья. Для нее эта картина была безликим однообразием пустыни. В ее сердце лютовал другой ураган, более жестокий.
Старый сталинский дом уже не скрежетал застывшими без электричества лифтами. Взбежав на третий этаж, Антонина едва не сбила с ног Ольгу Ивановну. Так уже закрывала дверь, собираясь уходить.
-Тоня!
-Где Катя?
В квартиру они вошли вместе.
-Где Екатерина Александровна?
Поняв, что приветственные церемонии излишни, Ольга Ивановна выдала информацию коротко и ясно.
-Они в больницах, в разных. Катя в интенсивной терапии после урагана, а Екатерина Александровна в кардиологии. Переволновалась.
«Убью каргу!»
-Ольга Ивановна, ураган был вчера ночью, а телеграмму я получила еще двадцатого. Говорите, как есть.
Та посмотрела Антонине в глаза, будто примерилась – сдюжит ли, и выдала все:
-Катя ушла из дома восемнадцатого. Двадцатого вечером Екатерину Александровну увезла скорая. Катю в больницу доставили утром, после урагана. Где она была, не знаю, но думаю, что с Сашей. – Ольга Ивановна показала в пол. – Его тоже дома нет несколько дней.
Антонина перевела дух.
-Все?
-Нет.
-Говорите.
-Двадцатого же убили квартиранта Екатерины Александровны. Здесь.
Антонина поймала свой крик уже на вылете.
-Все?
-Нет.
-Говорите.
-Убили Сашиных родителей пока его не было. Завтра похороны.
Антонина села на пуф у телефона.
-Все?
-Нет.
-Говорите.
-Про Катю мне сообщил Максим Ажаев, Сашин друг. Я уже была у Екатерины Александровны, передала. Теперь пришла за халатом. И обнаружила…
-Говорите!
-Здесь кто-то был. Пройди в ванную.
У стиральной машинки аккуратно сложены мужские брюки и свитер.
-Он еще чай пил.
-Кто?
-Понятия не имею. Но это кто-то свой. – Ольга Ивановна прошла на кухню. – Смотри, чайник еще горячий.
Антонина взяла в руки чайник.
-А почему свой?
-Потому что знает, где ключ! – Заговорщицки сказала Ольга Ивановна. – И, главное, потом положил на место.
Все годы Екатерина Александровна оставляла ключ «для своих» за дверным номерком. Уговоры не помогали. «Чего тут красть-то?»-оправдывалась она. Но Антонина знала, что ключ ее свекровь оставляет для сына. И всегда будет оставлять.
-Может, Катькин хахаль? – «Мало ли?» - Может, она ему ключ дала?
-Нет! Он брал этот ключ. И потом положил по-другому, колечком вниз. - С торжеством опытного детектива выдала Ольга Ивановна.
Антонина уронила чайник. Круглая крышка каталась по загадочной оси вокруг себя самой. Потом мелко-мелко завертелась, как юла, и наконец остановилась. Ольга Ивановна смотрела с испугом.
-Ольга Ивановна, я буду готова через пару минут. Мы вместе поедем в больницу. Подождите меня у подъезда. Пожалуйста.
Обиженно подхватив приготовленный пакет, Ольга Ивановна засеменила к двери.
Медленно, словно по тонкому льду, Антонина обошла всю квартиру.
…Не успев предъявить вечный аргумент женщины – родить, чтобы удержать,- Антонина осталась одна. Его нерожденный ребенок погиб, не вынеся ее сердечной муки. Непрощение потерявшей ребенка матери жило в ней всегда, как дополнительный мотив к основной теме. Тема же была одна – утраченное женское счастье.
Антонина остановилась перед «Витиным шкафом» в спальне Екатерины Александровны. Свекровь с маниакальным упорством хранила его костюмы и свитера. Они периодически простирывались и вновь водворялись на полки. Антонина никогда не прикасалась к вещам Виктора, чтобы не подпитывать свою боль.
Джинсовая куртка всегда висела на плечиках. Акт братания с американским коллегой завершился символическим обменом. Янки увез стройотрядовскую штормовку, оставив свою джинсовку, стильную и восхитительно потертую. Виктор надевал ее под техасское настроение. «Там, на диком Западе…»-пел он хрипловатым голосом под гитару, и Антонина была счастлива от того, что уж в Америку-то муж не попадет точно.
Она смотрела на пустые плечики, пока у нее не зарябило в глазах. Ножки погибшего в ней мальчика стукнули изнутри так сильно, что мышцы живота пронзила сильная судорога.

-Стало быть, собака покусала. – Хирург-травматолог равнодушно пожимал плечами.
Ему заплатили столько, что его устроило бы любое объяснение, хотя собранные по крупицам кости так раскромсать могла стая собак. Или один крокодил.
-От уколов, батенька, не открещивайтесь. Ваша собака внушает мне серьезные опасения.
Увидев, что Алексашка пытается встать, взбешенный хирург заорал:
-Лежать, я сказал!
Алексашка сделал еще одно движение, и, совсем побелев, откинулся на кровать.
Он не умел болеть. Когда ему? Дома все на нем. А что такое боль, вообще не понимал. Чтобы так болело плечо внутри, в кости… Как это можно вытерпеть? Ему казалось, болит оттого, что лежит. Но первая же попытка встать добила его.
Забинтованный глаз вообще чудом уцелел. Алексашка скрипел зубами и думал – лучше бы не уцелел, чем так гореть теперь. Нет глаза – нет боли. Хирург говорил: «Чего ты хочешь, кости перекрошены. Это тебе не геморрой». Да еще и заражением пугал.
И вдруг отпустило. И плечо, и глаз. Боль растворялась в почти неощутимых прикосновениях Тамары. Снится, что ли? Но увидев вытянувшееся лицо хирурга и его потрясенный взгляд, скользящий за кем-то, Алексашка понял, что Тамара действительно здесь.
Он повернул голову к стене. Не надо нам.
Он простился с нею пять дней назад, когда она склонилась над Андреем. Теперь она была свободна. Но она из благородных, поэтому и зашла культурно проститься. А нам не надо. В Вязах три сына ждут. Ему есть, чем жить.
Представив свой дом без нее, без ее цветов, Алексашка крепче сжал зубы. Когда его лицо попыталась повернуть от стены легкая рука, он не дался. Культурного прощания он ей не подарит. Работал всю жизнь, все для нее. Дом новый сам поставил по кирпичику с круглым балконом, как она хотела. Прошлой осенью трех быков сдал и на все деньги книг ей привез. Весь второй этаж ее полностью. Библиотеку устроила и озеленила так, что и в тайгу ходить не надо. Пианино пока из райцентра на санях довез, чуть с ума не сошел. С родней из-за нее разодрался, никому слова плохого не позволял сказать. А теперь пусть остается. Андрюшка – крыша ненадежная. Пусть попробуют самостоятельность на зуб. А мы перебьемся.
Алексашка сдвинул брови и сжал веки так, что раненый глаз свело огнем. Он замотал головой по подушке и увидел близко перед собой ее смеющееся лицо. Он опять хотел гордо отвернуться. Тамара прижалась ртом к его щеке.
«Андрей уезжает с нами».
Она скользила губами по его лицу, пока он не оттаял. Светлые волосы рассыпались до самого пола, спрятав долгий поцелуй. Когда его здоровая рука скользнула по гибкому бедру под мягкую волну волос, глаза хирурга стали совсем круглыми. «Во дает Квазимода!»

Гости разъехались. Монастырь вернулся к обычной жизни. Впечатлений осталось много, но обычные повседневные заботы были важней.
Перевязывая раненую руку Александре, Евгения рассказывала о недавнем свидании:
-Просил уйти с ним.
-Уходи. Любовь – не грех.
Александру потрясла страстная жажда поощрения в глазах подруги.
-А муж? – Прошептала она. –Он ведь сын ему!
-Если допустил такое, уже не мужик. Слабый мужик противен.
Евгения слушала, как зачарованная.
-Но… как же нам?..
-Это его проблемы. Если начнет на тебя перекладывать быт, значит, такой же лопух.
-Нет! – Евгения затрясла головой. – Он хочет квартиру сыну оставить, а нам дом купить.
-И ты еще думаешь? – Александра зло сверкнула глазами. – Уходи отсюда, не морочь голову монахиням.
Из-под бинта просочилась кровь.
-Потерпи. – Очнулась Евгения.
Александра молчала, сжав зубы. Не такое терпела.
Наконец Евгения взяла листок и ручку.
-Чего писать-то?
Александра сразу же выдала заготовленный текст.
-Прощайте, дорогие родные. Остаюсь здесь навсегда. Сначала приму послушание, потом и постриг. Проведать можно через год.
Евгения ни о чем не спрашивала. У каждого свой путь.
В конце письма она добавила, что пишет от имени Александры, потому что у той бытовая травма руки.

Простившись с Ольгой Ивановной, Екатерина Александровна лежала тихонечко у окна, и в душе ее ширился покой. Теперь можно было уснуть и успокоиться. Катя – самостоятельная девочка. Жива. Остальное ей по силам. Ольга Ивановна вызвала родителей, так что Катя не будет без присмотра.
Мягкие объятия покоя были сладостно-тяжелыми. Сквозь них доносились голоса соседей. Пронесшийся ночью ураган оставил у всех феерические впечатления. По палате плескался ужас, смешанный с восторгом.
Все – тлен. В царстве покоя все было одинаково безлико и светло. Она приготовилась к вечному холоду, в котором ее будет согревать только неизбывная печаль давней утраты.
Дверь больничной палаты отворилась так резко, что все поняли – что-то случилось. Лицо молодого доктора кричало о невероятном. Он быстро подошел к Екатерине Александровне, сел рядом.
-Я должен сказать вам…-Доктор сжимал ее холодные ладони.
Она старалась, но не могла улыбнуться. Такой милый мальчик, так старается…
-Екатерина Александровна, я вас прошу успокоиться …
Молодой доктор слишком долго подбирал слова. Томящийся в коридоре Виктор не выдержал и открыл дверь.
Издалека – седые, как старый пепел волосы над чистым лбом. Усталое лицо в мягкой сеточке морщин. Милые, полные стылой горечи глаза.
Издалека в дверном проеме – изменившееся лицо, которое всегда узнавала в буйной ватаге по смешливому взгляду. И после лагеря оно сразу же высветилось в бесконечном ряду казенных коек, слишком больших для трехлетних врагов народа. Темный, нездешний загар. Ближе, ближе... Господи…
Сердце старой женщины не вынесло бы потрясения, но он сказал, подойдя:
-Мама, помоги мне. Я потерялся.
Он сказал: «Мама, помоги…»,-мгновенно отодвинув высокий свет холодного покоя.
Стационарные сердечники с любопытством смотрели, как крупный загорелый мужик прижимал залитое слезами лицо к дрожащим рукам старушки, которую они еще вчера жалостливо называли безродной.

Он стоял у окна. Белый халат сполз с одного плеча, и он снял его. Потянулся, чтобы повесить халат на спинку кровати, и на несколько секунд замер с этой вытянутой рукой, услышав за спиной тихое «здравствуй».
-Здравствуй,- просто сказала Антонина.
Эти несколько тактических секунд решили все.
Боже милосердный… Живой. Вот он. Рядом. Но не бросился к ней, услышав ее голос, чтобы пятнадцатилетняя казнь прекратилась. Секундное замешательство выдало его настороженность, готовность к отпору. И когда Виктор развернул, наконец, к ней плечи, ее лба коснулся лютый холод вежливости.
-Здравствуй, Тоня. Рад видеть тебя.
Он и сам не ожидал, что так обрадуется, узнав о ее замужестве. Ее любовь не давала дышать не только ему, но и ей самой. Но настоящее облегчение он испытал сейчас, когда увидел ее спокойную сдержанность и неуловимый ореол недоступности, свойственной замужним женщинам.
-Мама спит. Ей немного лучше. Ты видела, что на улице творится?
Значит, он появился через пятнадцать лет, чтобы спросить о погоде? Оторвавшись от его глаз, Антонина повернулась к доктору:
-Что с Екатериной Александровной?
…Такси медленно пробиралось по загроможденным улицам. Скрестив руки, Антонина слушала невероятный рассказ Виктора. Васька-сосед? Рабство? Потеря памяти? Она корректно удивлялась. Она была сама деликатность.
Они ехали долго из-за завалов, но Антонина все не решалась взглянуть ему в лицо. Она разглядывала в окне последствия разгула стихии, не видя их и не понимая, почему небо не рушится на нее прямо сейчас. Близость его рук и глаз становилась невыносимой. Во время очередной остановки Антонина достала из сумочки спасительные темные очки и вышла из машины.
Опустив стекло, Виктор любовался ее статной грацией. Ему определенно нравился холодноватый шарм зрелой женщины. Вот этой внутренней уверенности ей не хватало в молодости.
Загнав слезы внутрь, Антонина приготовилась к дальнейшей пытке. Его рассказ, между тем, становился совсем фантастичным. Похищенный ребенок, подвиг Саши. Лагерь наемников, подземелье маньяка. Женщина-экстрасенс, чернокожий принц. Что он несет? Антонина взглянула, наконец, в его глаза и увидела выражение восторженной готовности быть в центре всех этих событий, выражение, ненавистное ей с молодости. Ей стало холодно. Но через секунду бросило в жар. Она вдруг поняла, что Виктор уже несколько минут рассказывает ей о матери похищенного мальчика. Она сама, как ребенок. Она такая сильная. Она такая слабая. Она так плакала, когда он отнес ее в детскую. Почему отнес? Потому что она ничего не хотела слышать. Она избила Макса, Нину и его самого. Видишь, синяки на руке. Он просто сгреб ее и отнес наверх. Мальчик спал, а она рыдала над ним. Он никак не мог ее успокоить. Ее зовут Жанна. Она должна тебе понравиться.
Ее зовут Жанна.

Увидев распростертое тело дочери на больничной кровати, Антонина заплакала впервые за этот день.
Ангелина Степановна звала в ординаторскую. Антонина отталкивала ее и Виктора. Она смотрела в изможденное лицо своей девочки и видела, как ей больно и страшно.
-Катя, где болит? – Шептала она. – Это я, мама…
Катя выгибала спину и вращала незрячими глазами.
Ангелина Степановна все-таки увела их к себе. Разложила анализы, как пасьянс. Сверху утренние, снизу – вечерние. Антонина слушала и не понимала. Как это – был сепсис и нет его? Как это – была кровь в моче и нет ее? Вдруг до нее дошло – экстрасенс. Где-то она уже слышала это сегодня. Час назад ей и в голову не могло прийти, что безумный рассказ Виктора имеет отношение к дочери. Час назад она была в плену его недоступной близости. Будто бы на свете нет других переживаний.
Виктор, тот понял все сразу. Антонина взглянула в его горящее живым интересом лицо и оно стало ей противным. Боже милосердный, ему было интересно. Он уже хотел видеть Тамару, у него уже были к ней вопросы.
Вернулись в палату.
И тогда-то Антонина поняла, что такое ревность. Не она, а чужая женщина держала руку на Катином лбу. И от этой чужой руки Кате полегчало. Теперь она просто спала.
-Тоня, сделай лицо попроще. – Прошептал Виктор ей в затылок. – Она спасает нашу дочь.
Понимая, что он прав, Антонина сказала ему через плечо:
-Ты имеешь редкую возможность описать сеанс нетрадиционного лечения. Ты не должен упустить этот материал.

Гробы медленно плыли над мостовой под шипящее шарканье шагов. Поддерживаемый друзьями, Сашка шел следом и думал о том, что шаги звучат неестественно громко, что их шорох слышен всей Москве. Первый гроб покачнулся, и он вскрикнул, боясь, что отец выпадет из него, и все увидят, каким он был маленьким и худым. Кто-то вцепился в его локоть, Макс, наверное. Сашка посмотрел на него и сказал виновато:
-Он бананы любил.
В конце расчищенной от упавших тополей аллеи гробы опустили на желтые соседские табуреты, расшатанные и скрипучие. Соседи по коммуналке вернулись, наконец, со своих заработков, и как раз подоспели к похоронам. Их табуреты, которые отец недавно укреплял металлическими скобами, пригодились. Сашка вдруг увидел, как резко выделяются черные гробы на желтых табуретах. И тогда он вспомнил, как плакала мама на похоронах бабушки: «Сынок, меня – не в черный. Я с детства боюсь, что меня похоронят в черном». Сашка смеялся: «Не боись. Сделаем тебе в горошек».
Удивленный шалашик бровей опустился. Ее лицо стало гладким и спокойным. «Мамка, я забыл…»
-Мама, я забыл! – Его держали за руки и плечи, а он все рвался к гробу.
Подскочившая медсестра плакала, шприц прыгал в руках…
В ритуальном автобусе бабка-читалка всю дорогу до кладбища шептала что-то. Сашка закаменел после укола и сидел неестественно прямо.
Рядом Макс поправлял венки. Федор придерживал на повороте два больших дубовых креста. Антонина смахивала слезы мизинцем. Соседи, прожившие жизнь рядом с Зинаидой и Василием, смотрели круглыми глазами. Друзья с белыми повязками на рукавах молчали. Виктор крепко держал Сашку за плечи.
Никто не решался взглянуть ему в лицо.

Второе письмо Александра написала сама. Когда Евгения ушла к игуменье, она вытащила доску в полу и извлекла из тайника ноутбук.
«Алекса, привет! – Бодро стучала Александра по клавиатуре.- Виллу в Испании я оформила на твое имя. Она не заявлена в наследстве, живите спокойно. На ваш счет кинула денег. Твоим написала. Подскочу, когда прощусь с дочерью. Бомжичку, которую ты подкинула вместо меня, никто не искал. Здесь хорошо, но очень хочется курить. За все спасибо. Пока!
P. S. Люби! Жить стоит только ради любви.
P. P. S. Сотри письмо».
Отправив послание, Александра зашла на форум конноспортивного сайта и быстро нашла нужную информацию. Убедившись, что все идет по плану, она плотоядно улыбнулась. Затем зарегистрировалась под именем Муза и отстучала здоровым пальцем рядом с последней репликой: «Праздник переносится в Таджикистан! Серьезную конкуренцию польским рысакам обещают составить местные ослы! Победителю гарантирован салют марки ZS-133!»
Со словами: «Какой же праздник без Музы?»-Александра спрятала компьютер и пошла к озеру. Монахини готовились к вечерней службе. «Сколько можно молиться?»-с раздражением думала Александра.
У озера было тихо. В тяжелом воздухе материализовалась некая упругость. Старый доберман, добряк и соня, метался на привязи, поскуливая и прижимая уши. Александра подняла глаза вверх и обомлела. В лицо ей нагло ухмылялась распухшая луна.

Тамара старалась, но из-под левой руки выходили такие неловкие каракули, что Виктор едва разобрал их.
«Эта женщина жива. И она вовсе не мать им».
Она положила перед ним фотографию, найденную в квартире Андрея. Семейное торжество. Роскошный стол. Искусственные улыбки.
Виктору показалось, что на него рухнул тот камень у горной речушки.
Если у Жанны был такой же снимок, она уже уничтожила его. Все предыдущие дни только этим и занималась - резала и кромсала.
Оказалось, ему не с кем поделиться невероятным открытием. Он мчался, как сумасшедший, чтобы рассказать Кате, но увидев холодные серые глаза понял, что ей это глубоко безразлично. Катя лежала под двумя одеялами, и было непонятно, холодно ей или нет.
«Нужно время»,-говорила Ангелина Степановна. – Это внутренний озноб».
«Оклемается»,-уверял Алексашка. И приглашал к себе. «Тайга все залечит»,-обещал он. Виктор поблагодарил и отказался. Он знал – Катя не захочет ни за что.
Оставалось одно – ждать. Физически Катя была здорова, а интерес к жизни должен проснуться рано или поздно. Но уж лучше бы рано, чем поздно. Видеть ее замороженным полуфабрикатом под двумя одеялами было тяжело.
Виктор поправил подушку. Надо было о чем-то говорить. Ангелина Степановна строго предупреждала – не оставлять ее одну и не молчать.
Катя вежливо отвечала на его вопросы, думая только об одном – когда же он уйдет. Нет, голова не болит. Нет, сок она не хочет. О нет, телевизор не включайте.
Наконец это ей надоело, и она закрыла глаза. Виктор поцеловал Катю и вышел. В нос. Спасибо, что не в лоб.
Одна. Тишина. И – холод внутри. Катя мерзла под двумя одеялами. Озноб не отпускал ее ни на минуту.
«Блокирован коммуникативный центр»,-сказала Ангелина Степановна матери. Кате было наплевать на все выводы врачей. Она признавала, что кошмар подземелья отступил, но вместо него осталось безразличие ко всему. Отец! Еще месяц назад она визжала бы и прыгала. Сейчас ей был неприятен этот здоровенный мужик с навязчивой заботой. И сама Тамара была ей неприятна с этой провальной чернотой глаз. Тамара сбила какие-то настройки, когда погружалась в ее душу. Куда же еще могла погружаться колдунья? Не в простуженные же на каменном полу почки.
Катя будто видела себя со стороны – лежит неблагодарная чурка, которая ничего не хочет. Ну нажмите куда-нибудь, измените биологическую схему! Вы же влезли в душу, вам все можно.
Бельма окон, лишенных тополиной зелени, омывал непрекращающийся дождь. Над Москвой повисло жидкое небо. Неужели она еще недавно любила летние дожди?
Глядя в пустые глазницы окон, она вычисляла степень своей вины в гибели Игоря, Сашкиных родителей, долгой болезни бабушки. Она и представить не могла, что Сашка проявит такую активность. В простоте душевной Катя забыла, что мальчик, спасенный Сашкой, обязан жизнью и ей тоже.
Неприлично голые окна стали темнеть. Катя подошла и увидела свое зыбкое отражение в стекле. И рядом словно нарисовался Сашка, лобастый, с коротким ежиком. Ей захотелось взять его лицо в ладони и потрясти, как мяч, в разные стороны. Она делала так иногда в хорошем настроении. Он смотрел снизу, как доверчивый щенок. Лишь однажды он прижал ее ладони к щекам и странно потемнел глазами. Но это длилось всего мгновение.
Жанна, к которой он ездит каждый день.
Отец, с которым он сходу подружился.
Бабушка, которой он возит в больницу фрукты.
Таежное семейство, которое он провожал из Москвы.
И только она навсегда прокаженная для него.
Как жить? Прийти и сказать – прости, я не хотела?

Он курил в темноте, глядя в открытое окно, за которым танцевал дождь. Герцог устроился в ногах, свернувшись куцым клубком.
Мишка сегодня сказал: «Будь моим папой»,-и Жанна впервые улыбнулась. «Приходи завтра»,-каждый раз просила она, провожая его до ворот. Мишка просто повисал на нем и не отпускал, пока не появлялся Виктор. А в их первую встречу, на которую Виктор привел его силком, Жанна без обиняков схватила его руки и стала целовать их. Они вместе плакали, обнявшись. Сейчас, глядя на танцующий у окна дождь, Сашка думал, что эксперимент Виктора удался. Сам бы он не встал с этого дивана. Не справился бы с тройной потерей – отца, матери и Кати.
Он бы еще мог смириться с ее приятельским расположением, но что было делать с ее благодарностью за спасение? Теперь его попытки найти выход из лабиринтов дружбы будут выглядеть, как требование.
Сашка потянулся в темноте к рюкзаку, проверил замки. Он не стал ни с кем прощаться. Последняя ночь в Москве была бесконечно долгой. Он подошел к окну, хотел прикрыть его, но Герцог вдруг бойко захромал куда-то в темноту от дивана. Оглянувшись, Сашка увидел, как закрылась дверь. Он шагнул, приготовившись к самому худшему.
-Не подходи.
«Катя!»
-Как мне жить теперь? Все случилось без моего участия, у меня даже нет выбора – принять такую жертву или нет.
Он сделал шаг.
-Не подходи! – Ее голос был глухим и враждебным.
-Катя!
-И, главное, зачем? Я не сестра тебе, не жена.
Он медленно подошел.
-У меня тоже не было выбора.
-Все могло быть оправдано большими деньгами или большой любовью. Но не детской дружбой.
Он прижался щекой к ее виску.
-Катька, ты же самая умная на курсе… Когда же ты поймешь?
Она отстранилась.
-Что?
-То, что знают все. – Его руки легли на ее плечи. – Я не смог бы жить без тебя.
Слабея от удивления, Катя почувствовала его губы на своем лице.
-Катька, я люблю тебя…
-Этого не может быть!
-Почему? – Он крепче прижал ее к себе.
-Ты ни разу даже не пытался поцеловать меня!
-Я люблю тебя.
-Но ты ни разу не поддался мне ни в теннисе, ни в шахматах!
-И сейчас не поддамся. Иди ко мне…
-Не целуй так. У меня сердце останавливается…
-Я люблю тебя…

Ее лицо с легкими слезами на щеках казалось почти скорбным в слабых ночных отсветах. Он губами собирал ее слезы.
-Почему ты плачешь?
-Я смешная?
Он поцеловал уголок рта и приподнялся на руке, чтобы видеть ее всю.
-Зря я обрезала волосы.
-Почему?
-Теперь я должна быть красивой.
-Ты самая красивая.
Вихревое наваждение, закружившее обоих, унеслось в открытое окно, оставив после себя невесомое облачко нежности. Катя водила пальцем по его груди.
-Ты улыбаешься, как старый сытый хищник.
-Ну уж не совсем старый. И совсем не сытый.
Ее вечную жажду по ее губам растворяла влажная прохлада ночи. В мутном блеске фонарей искрился упругий ливень.
-Как честный человек ты обязан на мне жениться.
-С какой стати?
-Ты соблазнил меня!
-Ничего подобного. Ты сама пришла.
-Учти, теперь есть кому заступиться за честь бедной девушки.
-Это за тебя надо заступаться?
-Я пожалуюсь отцу.
-Мы с твоим отцом старые приятели.
-Я все-таки небезразлична тебе.
-С чего ты взяла?
-Я теперь не только самая умная, но и самая красивая. Ты столько говорил об этом.
-Я соблазнял тебя. Придется все-таки жениться.
-Но я сама пришла.
-Значит, я тебе небезразличен. Хоть я и не красивый.
-Зато ты скромный.
-Катька, у нас столько достоинств на двоих! Давай их объединим?
-Разве мы не сделали это только что?

Игуменья не смогла сдержать слез, выйдя из кельи сестры Ксении. Молодая монахиня отказывалась от врачебной помощи и лишь просила оставить у нее древнюю книгу с праздничными службами. Кожаный футляр книги был усыпан бриллиантами, но они не затмевали ее исторической ценности.
К вечеру в небе стала скапливаться дрожащая неустойчивая влага. Вода в озере начала темнеть, и впервые лес показался игуменьи враждебным. Не верилось, что всего три дня назад, здесь было столько светлых лиц на праздновании юбилея.
Воспаленная луна обещала беду. «Не к добру...» - думала игуменья, глядя в небо и крестясь.
Неведомая сила расправляла в небе темные крылья. Повсюду стихли птицы, но в душе Александры множилось многоголосье. От тишины она устала больше, чем от скудной пищи. Испуганные крики монахинь заглушили ее радостный смех, когда взорвалось небо. Она выбежала под рокот ливня, всей душой приветствуя эту карнавальная ночь.

Когда Жанна стала раскачивать лодку, Мария все поняла и мгновенно протрезвела.
Ее детский страх ее же и спас. Она никогда не смогла бы выплыть из паутины длинных стеблей, но шок был таким глубоким, что дыхание временно остановилось, и она опустилась на дно, не захлебнувшись. Там, в излучине бил родник, образуя слабое подводное течении. Ее бездыханное тело протащило по дну несколько метров. Когда восстановилась двигательная активность, она всплыла без особых усилий. Вода была ее стихией. В свое время ее не смогла поглотить даже строптивая горная река.
Лежа на холодном песке пляжа, Мария долго смотрела на звезды, чего никогда не делала раньше.
Она не любила звезды, как не любила луну и солнце, снегопад и листопад. Красота мира напоминала о собственной ничтожности. Она выросла с мыслью о том, что она – урод.
Сеять ненависть вокруг себя не было самоцелью, но не было и другого способа прожить эту жизнь, зачем-то оставленную ей в детстве пятью рыбаками. Они вытащили ее, десятилетнюю, из прибрежных водорослей, в которых она запуталась еще засветло. До глубокой ночи она билась в них, то теряя сознание, то опять приходя в себя от холодной воды. Она звала их, услышав голоса на дороге. Она думала, они ее спасают. Но они по очереди изнасиловали ее, полумертвую, и опять бросили в воду. Только звезды были свидетелями того, как ей удалось выбраться на берег.
Мать не пожалела ее. «Убирайся с моих глаз, малолетняя шалава»,-сказала она. Мать была цыганкой, изгнанной из табора за воровство и разврат.
Вокзалы, ночлежки в подвалах, побеги из детдома – все кончилось, когда Мария увидела Танечку. Школа, шефствующая над детдомом, периодически присылала сюда пионеров с выступлениями. Танечка всегда была ведущей в концертах. На всю жизнь Мария была очарована ее огромным бантом, ее шелковыми чулочками, общей ухоженностью благополучной девочки. Бант покачивался в такт ее легким шагам, а сквозь белую блузку чуть просвечивало кружево комбинации.
После концерта был ужин для детей, и вечно голодная четырнадцатилетняя Мария с восхищением наблюдала, как Танечка брала с тарелки колбасу, оставляя нетронутым кусок хлеба, за который любой детдомовец был готов драться насмерть. В туалете Танечка и вовсе потрясла Марию. На ней были маленькие белые трусики с розовой оборкой. Белые же чулки оказались невиданным чудом – колготками.
Танечка уезжала не со школьным автобусом. Ее увозили родители на черной «Волге». Наброшенная матерью на плечи шубка, мягкие подушки на заднем сиденье – все было предусмотрено для этой девочки. «Вот умница, на медаль идет»,-говорили о ней воспитатели.
Ночью Мария обрезала длинные панталоны, превратив их в трусы, и какое-то время чувствовала себя Танечкой. Она стала чаще мыться, у нее появилась своя расческа. В ней проснулось стремление к женственности. Но даже будучи причесанной по сравнению с Танечкой Мария выглядела, как помойная кошка. Ее беда была в том, что она понимала это. Ее ревность и зависть росли вместе с ненавистью.
Учиться.
Она сказала себе это один раз. Этого хватило для того, чтобы к десятому классу о ней говорили: «Вот умница, на медаль идет».
Мария всегда помнила о Танечке. Мерила ее благополучием свои успехи, но все равно проигрывала. Догнать таких, как Танечка, было нельзя, потому что ни за какие деньги невозможно купить любовь близких.
Тридцать лет спустя Мария встретила ее в ресторане. Танечка беззаботно щебетала, потягивая шампанское. Муж ее явно скучал. Там же, в туалете ресторана, Мария легко соблазнила его и какое-то время мстила Танечке за свое голодное детство, весело отдаваясь ее мужу под шелест подмосковного листопада.
…Холодный песок пляжа и звезды на черном небе были теми же, что в ее детстве. Ничего не изменилось с тех пор. Она по-прежнему одна.
Приглушенные рыдания из пляжной беседки заставили ее подняться. Она прислушалась. Плакал парень, а женщина его успокаивала. Надо расстаться, надо быть сильным. Он клялся заработать и все устроить, она соглашалась – когда заработаешь, заберешь меня, из монастыря, как с подводной лодки, никуда не денешься. Он плакал так, что у Марии впервые за долгие годы дрогнуло в груди. «Я не смогу без тебя, я умру без тебя»,-говорил он сквозь рыдания и поцелуи. Мгновенно оценив ситуацию, Мария решила вмешаться. «Вы чего тишину нарушаете?»-спросила она, входя в беседку.
Александра оказалась ее ровесницей, а парень - высоким крепышом с таким разворотом плеч, что Марии все стало понятно. Из-за таких рвутся сердца и рушатся судьбы. Таким море по колено, но отсутствие денег делает их беспомощными. Но именно такие пойдут за любовь на все. Мария посмотрела на него внимательно и сказала, что все для него сделает. Если он для нее постарается.

Юрий Сергеевич Захаров вновь отложил положенный ему отпуск.
-Ты комполка! – Кричала дочь. – Ты третий год не можешь отправить нас на море!
-Батя,- сын перекатывал во рту жвачку, и мятный орбит цинично подчеркивал запах перегара,- если это правда, что, обещанного три года ждут, то пошел ты в жопу.
-Стасик, что ты говоришь? – мать всплеснула руками. – Сейчас же извинись!
-Вы, мамаша, тоже пошли бы в жопу.
Женщина завизжала:
-Это твое воспитание! Ты женат на Генштабе! Беркутов всегда был тебе дороже!
Захаров встал из-за стола.
Мать, дочь и сын тут же ретировались из его кабинета, унося в дальнюю комнату первые раскаты семейного скандала.
Захаров вернулся к своим записям. Черный маркер с визгом скользил по белой бумаге. Уравнение, которое ему предстояло решить, имело много неизвестных. Каждое неизвестное он выписал на отдельный бланк и перетасовал, как карты. Они имели убойный джокер, способный взорвать эту колоду.
Джокером был генерал Беркутов.
Захаров смешал бланки, сложил их стопкой и перевернул надписями вниз. Затем поднял первый лист.
1.Восемнадцатого июня по приказу Беркутова поднят борт-066.
Подумав, Захаров приписал на этом бланке – «пассажирка». Пассажирок Беркут перевозил на охоту столько, в том числе и с самим Захаровым, что сам по себе этот факт интереса представлять не мог. Но Захарову не давало покоя, что после уточнения маршрута пилот спросил: «Нужны ли пассажирке дополнительные услуги?» Тогда Захаров лишь удивился этому вопросу, явно выходящему за рамки протокола. Но позже, прокручивая ленту с записями переговоров, все больше убеждался, что погибший пилот таким образом пытался сообщить – на борту всего один пассажир. Вернее, пассажирка.
На бланке появилась приписка.
Вопросы. Кто был на борту? Где был генерал?
После долгих раздумий Захаров поднял следующий лист.
2.Генерала искала дочь погибшей финансистки Антоновой.
Антонова Жанна силой заставила вдову генерала сказать, что Беркутов находится в загородной резиденции. Захаров долго тер переносицу, глядя на свои записи. Потом приписал несколько слов.
Вопросы. Зачем Жанна искала генерала? Могла ли она быть пассажиркой? Могла ли она быть за рулем брошенной машины на взлетной полосе? Почему не был задействован водитель?
Над следующим бланком Захаров особенно долго хмурил брови.
3.Тайга.
Борт-066 направился в тот район, в котором тридцать пять лет назад погибло десять боевых офицеров. Уцелели, изрядно обгорев, лишь Беркут и сам Захаров. Он долго держал этот бланк, закрыв глаза. Не забыть. Никогда. Она тоже погибла. Захаров ничего не стал дописывать и поднял из стопки следующий бланк.
4.Доктор Кудрявцев.
Гоняя сына-бездельника по платным наркологическим клиникам, Захаров заставил его пройти курс лечения у врача-нарколога Кудрявцева Андрея Александровича. Лечение было обычным, результаты дало относительные. Но сам врач поверг Захарова в шок. Это лицо забыть нельзя. Красота Лены сводила с ума. Иван болел девушкой, таскаясь за нею, как в бреду. На правах первого друга Захаров был поверенным. Он и сам много перестрадал втихаря, пряча свою любовь ото всех, и прежде всего от Ивана. Неуверенной рукой Захаров продолжил записи.
Вопросы. Если жива, стоит ли ее искать? Если жива, имеет ли отношение к борту 0-66?
Захаров повертел в волосатых пальцах следующий листок.
5.Взрыв в доме Беркутова.
Заключение штабной комиссии гласило: «…взрыв и последующий пожар спровоцировало падение вертолета, находящегося в распоряжении генерала…» Это было официальной версией. Но Захаров сам руководил работой комиссии. Взрыв был направлен из подвальных глубин резиденции и был такой силы, что в соседних домах лопалась черепица на крышах. В завалах на месте резиденции нашли обломки строительной техники. Захаров вновь взял в руки маркер.
Вопросы. Какой вид взрывного устройства хранил генерал? Кем и зачем был спланирован взрыв?
Далее.
6.Пилот и его помощник.
Оба погибли во время падения вертолета. Семьи обоих получили баснословную компенсацию якобы от Генштаба. Родным хватит на несколько поколений безбедной жизни.
Вопрос. Кто и за что отблагодарил семьи пилотов?
Следующий бланк был означен всего одним словом, но тремя восклицательными знаками.
7.Антонов!!!
Доставлен в морг с колотым ранением. Списано на несчастный случай – последствия ураганной ночи. Возможно, но смерть наступила за сутки до урагана.
Беркутов и Антонова.
Беркутов и сын Антоновой.
Захаров не видел связи, но чувствовал ее.
Вопрос. Могут ли три последовательные смерти близких людей спровоцировать три последовательных несчастных случая?
На очередном листке тоже было одно слово с тремя восклицательными знаками, означающими крайнюю степень раздражения Захарова.
8.Прокуратура!!!
Антонова забирал из морга старший следователь Ажаев. Нестыковка по времени в заключении о смерти могла означать что угодно, и прежде всего – личную заинтересованность Ажаева. Увольте. Только прокуратуры не хватало. Пишите, что хотите в своих заключениях, но не лезьте в дела Беркута. Как там в анекдоте – умерла, так умерла. И тем не менее, какой-то мотив двигал Ажаевым.
Вопрос. Чем вызван интерес Ажаева?
И, наконец, последний бланк.
9.Росвооружение.
Неделю назад, двадцать первого числа в Генштабе произошло событие, грозящее обернуться маленьким международным скандалом. С извинениями на высшем военном уровне польская сторона пролонгировала договор о закупке партии оружия, невостребованной ранее. Литерный состав с нереализованными образцами военной техники возобновил следование к месту первоначального назначения. Вопросы напрашивались сами собой. В хаосе, связанном с последствиями урагана и с гибелью генерала, они не приобрели остроты. Захарову было поручено разобраться в этой экстранеординарной ситуации. Отсюда и возникло уравнение. Уверенно и быстро Захаров приписал на последнем бланке несколько строк.
Вопросы. Почему вместе с традиционными АК Беркутов отослал в Польшу образцы оружия, заведомо неактуальные для европейского военного рынка? Почему в условиях договора польской стороне предложены заведомо невыполнимые условия? Почему польская сторона внезапно пересмотрела решение в ущерб своим интересам и своей репутации?
Решив это уравнение, можно было начать крупные политические торги. Но можно было и сломать себе шею. Захаров пододвинул к себе бланк №1. «Пассажирка». Предположительно, Жанна Антонова. Смертельная чехарда с семейством Антоновых завертелась после распространения по штабу приказа № 081 за подписью Беркутова «о сокращении функциональных обязанностей военной части под Душанбе». Проще говоря, Беркутов прикрывал военную лавочку Антоновой, на которой эта бой-баба ловко раскручивала свой бизнес уже несколько лет. Вот тут-то и начинается цепь несчастных случаев со смертельными исходами. Погибший пилот ничего не объяснит. Но у Захарова были основания полагать, что Беркутова не было на борту. Стало быть, его вывели из игры еще до взрыва. Кто кому помешал с военной частью – Беркутов Антоновой или наоборот, сходу не разберешь, но им там как медом было намазано. Весь мед – это близость границы. То есть – коридор для контрабанды. Начав серьезное расследование, он сведет все концы. Более того, он их практически свел.
Производство, транспортировка ядерного и химического оружия, утилизация отходов этих производств подвергались жесткому государственному контролю. А из махинаций со стрелковым оружием удавалось извлекать немалую прибыль. Проводя досмотр литерного у польской границы, Захаров понял, с чем имеет дело. Таможенные документы, маркировка груза, реквизиты отечественного производителя и иностранного получателя – все соответствовало норме. Не обнаружив видимых нарушений, он дотошно приглядывался ко всему. Наконец он заметил, что контейнеры в последнем вагоне имеют по два шва от сварки, в то время как по требованиям технологии контейнер со стрелковой единицей запаивается на заводе. В производственных условиях это делается более профессионально. Налицо была контрабанда. Причем поляки ретировались так спешно, будто их кто-то шуганул уже на границе. Разобраться не было проблемой. Но где гарантия, что сведенные им концы не затянутся на его же шее? Прокуратура и так на пятки наступает.
Захаров прошелся по кабинету.
Постоял у окна с сигаретой, поглядывая на бланки. Он не знал всего механизма, он был промежуточным звеном, но его вполне устраивал минимум, перепадающий ему, и минимум ответственности возложенной на него.
Пусть поляки убираются восвояси с миром.
Захаров смял исписанные листки. Костер в хрустальной пепельнице полыхал недолго. В языках огня на миг мелькнуло лицо Лены и тут же рассыпалось пеплом.
Он вышел из кабинета. Кажется, и впрямь пришло время встряхнуться. Скандал в дальней комнате, между тем, стих.
Захаров положил на журнальный столик деньги. При виде долларов уныние сменилось легким испугом.
-Путевки купите сами, только не в Турцию. – Сказал он и подмигнул Стасу. – Там сейчас хуже, чем в жопе.

Монахини и послушницы поспешно прятались.
Александра осталась одна в ревущей ночи. В трубных звуках ураганного ветра ей слышался призыв и приветствие. Она падала, разбивая локти и едва успевая уворачиваться от летящих на нее из темноты обломков. С огромным трудом преодолевая сопротивление ветра, Александра пробиралась к келье, в которой страдала от тяжелой болезни сестра Ксения. Святоша все равно умрет, а бриллиантовая россыпь той книги стоила дорого.
Вдруг хоровод безумных звуков заглушил ужасающий скрежет падающего дерева. Огромный тополь рухнул прямо перед ней, содрав кожу с рук и лица. Кровь заливала глаза, но ее тут же смывали ледяные потоки воды. Боль была такой страшной, что Александра закричала, падая и уворачиваясь от когтистых ветвей:
-Помогите!
Но даже она сама не услышала свой голос. Она по-прежнему была одна.
Ей все же удалось выбраться из-под тополя. Встать она уже не могла, но продолжала ползти куда-то вперед, едва шевеля разбитыми губами:
-Помогите…
Александра не сразу поняла, что произошло в небе. Мощный электрический разряд молнии надолго осветил все вокруг. Ночь словно успокоилась, и вверху над собой она увидела икону Пресвятой Богоматери. В грозовых отсветах сиял печальный светлый лик. Лежа на мокрой земле перед храмом, Александра смотрела вверх. По ее лицу хлестали жесткие струи, смывая уже не кровь, а внезапные слезы. Она протянула раненую руку вверх, боясь опять остаться одной в темноте. Переливчатый, многоголосый гром наполнил собою ночь без остатка, но следующая вспышка молнии, более яркая и долгая, осветила падающий с купола крест. Как во сне Александра видела его медленное скольжение.
…Ее нашли утром среди разрухи с протянутыми руками к рухнувшему перед нею кресту. В тот же день она приняла послушание, став богобоязненной и смиренной сестрой Ольгой. И в тот же день сердце игуменьи наполнилось радостью, когда она увидела, что кроваво-черное пятно на фотографии исчезло. Иеромонах Иван объяснил растаявший оптический эффект чудом.

Она опять резала фотографии.
Куча изрезанных снимков на полу у пианино значительно увеличилась со вчерашнего дня. Причем Жанна не выбрасывала обрезки. Ей доставляло странное удовольствие смотреть на них. Наверное, так смотрят на военные трофеи.
По дому распространился запах плесени, хотя мокрые ковры и тяжелые шторы Виктор вытащил отсюда уже давно. Чингиз обещал подъехать с новым краном, распилить и растащить деревья. Но пока все было по-прежнему – сырость и запустение.
Виктор поднял верхнюю фотографию. Белый шарф поверх красного пальто. Темные очки. Тамара обещала помочь найти ее, но сможет ли он разговаривать с нею? Виктор хотел пройти мимо, но вдруг заметил в той же куче фотографию Игоря. Он поднял ее. До сих пор это был персональный могильник Марии.
-Они по-прежнему вместе.
Он быстро оглянулся. Кутаясь в платок, Жанна стояла на лестнице, ведущей вверх. Девочка-убийца. Она прогоняла его поначалу, но так тянулась глазами вслед, что он каждый раз возвращался, не веря, что нужен кому-то в Москве.
-По-прежнему? – Виктор медленно поднимался к ней.
-Мать была чудовищем. Но проживи она хоть сто лет, Игорь так и не смог бы убить ее.
Когда между ними осталось две ступени, он посмотрел ей в лицо и ужаснулся увиденному, словно низко склонился над покойником.
-Ты простишь его со временем. Надо пережить все это…
-Пережить можно смерть, но не предательство.
Виктор встал на последнюю ступень и понял, что не сможет сейчас сказать про Марию. Для маленького сердца слишком много потрясений.
-Он был слаб, но ты ведь любила его. Значит, простишь.
-Он боялся мать до поноса и рвоты. Он прожил в этом страхе всю жизнь. Он боялся ее даже после ее смерти. Он просто спрятался, бросив меня.
-Ты поэтому не пошла его хоронить?
Ее губы были сухими и бескровными. От нее пахло смертью, больным телом.
-Игорь – это я. Видеть его мертвым, все равно, что увидеть себя в гробу. Если бы можно было все вернуть, я опять подставилась бы за него. А он просто спрятался. И Катю подставил.
Виктор отшатнулся, но не отступил.
-Жанна, ты растравляешь себя. Давай попробуем просто жить.
-Разве я живая?
Он сжал ее дрожащие плечи.
-Моя мать состарилась без меня. У меня на глазах умирала дочь. Я сам пятнадцать лет был покойником. Поверь мне, я столько выстрадал, что могу отличить жизнь от смерти. Ты плачешь, значит ты – жива. Я люблю тебя, значит, ты жива.
Жанна не сразу подняла глаза, с трудом разомкнув слипшиеся ресницы.

-Бабуля, ты улыбаешься, как дурочка.
-Почему как?
-Слушай сюда! Меня засекли, сейчас придут выгонять, так что у нас мало времени. Перестань улыбаться!
-Катька, кого ты хочешь обмануть? Я же все вижу.
«Ого!»
-Что ты видишь?
-Ты шутишь по привычке. Ты хочешь казаться той Катей.
«О-го-го!!»
-Ты права. Это вообще не я. Это – мой клон.
-Глаза. У тебя глаза грустные.
Катя быстро отошла к окну. Поморгала на потолок, поправляя шторы. Сашка стоял внизу. Лобастый, с коротким ежиком. Милый щенок на крепких лапах. Скорей бы взять его лицо в ладони и мотать, как мячик.
-Короче,- она вернулась к больничной кровати,- я выхожу замуж. Я перевожусь на заочное. Я буду жить у тебя.
-А муж?
-Бабуля! Конечно, муж будет со мной. Стоп! Ты даже не спросила, кто он?
-Можно подумать, за тобой очередь стояла. Претендент всегда был один. Это он внизу ждет тебя?
Катя часто-часто заморгала на потолок.
Екатерина Александровна взяла ее за руку.
-Если я правильно поняла, ты рассталась со своей драгоценной девственностью?
Катя легла рядом. Вжалась в плечо. Все слова были лишними. Они по-прежнему были вдвоем.
Екатерина Александровна гладила ее по голове, как маленькую. Врут, все врут. Никто правды не скажет. Берегут ее, старую. Будто ее можно обмануть. Катя расскажет, конечно, что с ней было, но пока – холод в глазах. Внутренняя окаменелость проявляется во всем, но более всего - в нежелании разговаривать о Викторе. На лице будто написано – ну, отец, ну нашелся. Оттает, конечно, рядом с Сашей. Екатерина Александровна вздохнула. Жаль, что жить она у нее не будет. Ни с мужем, ни без мужа.
-Катюша, ты мне всю пижаму измочила. Хватит хлюпать. Иди к своему мужу.
-Пока он в номинации женихов.
Они вошли одновременно – Антонина и Виктор с Жанной. Именно так – Виктор с Жанной и Антонина. Это были два отдельно взятых визита, совпавших по времени. Екатерина Александровна отметила осмысленность в Катином лице. Ну же, ну же, просила она. Включайся, ты же самая умная на курсе.
Приветствия. Апельсины. Улыбки.
Катя отошла к окну. Заняла наблюдательную позицию. Жанна, конечно, миленькая. Тоненькая. И не подумаешь, что чуть не убила ее на острове. Дружит с Сашкой. Дружит с отцом. Вот оно – с матерью явно не дружит. «Может, я что-то упустила?»
Отвечая на какой-то вопрос, Катя вдруг увидела глаза матери, прикованные к руке Виктора на Жаннином плече. Ей мгновенно стала понятной природа ее вымученной вежливости. В расширенных от затаенной боли глазах Антонины Катя увидела ее вечный страх перед Москвой. Увидела и пронзительно остро прочувствовала многолетнюю печаль увядания без любви. Виктор белозубо улыбался, и Антонина становилась все прямей и строже.
Встретив пытливый взгляд Екатерины Александровны, Катя выпалила неожиданно для себя самой:
-Бабуля, мы с Сашкой будем приезжать на каждые каникулы.
Екатерина Александровна согласно опустила голову, одобрительно прикрыв погрустневшие глаза. Она знала, поняла Катя. И то, что не останусь, тоже знала.
-Кстати, бабуля, за тобой так и остался «Наполеон» и блинчики с медом,- напомнила она, обнимая мать.

Сочные пласты земли переворачивались под лопатой легко. Разровняв тяжелыми граблями пашню, сестра Ольга перекрестилась, благодаря Пресвятую Богородицу за посланное терпение.
Холодало. Небо над озером таило все оттенки синевы.
Сестра Ольга склонилась к инструментам и тут же выпрямилась. «Нет!» Она медленно оглянулась, как в первую их встречу у горной реки.
Мгновение – глаза в глаза – равнялось смыслу бытия. В нем, как в матрице, уместилась прожитая жизнь. Не имело значения, какими тропами он здесь. Он здесь, чтобы потребовать ответа. Сестра Ольга улыбнулась. Будь он другим, все было бы иначе.
От ее ясной улыбки он словно врос в землю. Обличительные слова растаяли сами собой.
Другая. Другой человек.
Это мгновение еще длилось, когда Виктор отступил на шаг, поняв, что он со своим презрением не достоин этой высокой ясности и немыслимо дорогой цены, заплаченной за эту ясность взгляда.
Виктор склонил голову. Перед ним стояла женщина, улыбаясь ему из далека. Нарушить покой этой женщины он не смел.
Осенний воздух доносил с озера влажный холод предзимья.
-Где их мать? – Спросил он просто.
И также просто сестра Ольга ответила:
-Она сдала их в детдом через год после нашей с ним свадьбы. Он забрал двухлетних детей, хотя я была против. Больше связи с нею не было.
Еще секунда – глаза в глаза – и он ушел, тихо сказав:
-Прощай.
Виктор уходил по другой земле, унося с собой непостижимую тайну. Сестра Ольга не смотрела ему вслед. Ее глаза метнулись вверх, к золотому кресту.
По уставшей от летнего зноя земле стелилась призрачная тишина. Прозрачный октябрь обволакивал Подмосковье первым холодом.