Амир. отрывки неоконченной повести

Сначала был отжиг про то, как Петра на маскарад нарядили тамплиером, а Мэтью - сарацином. Потом была фраза – а в реале?.. а потом это стало навязчивой идеей. И вот что из этого получается.

* * *
Торговый город Амир по праву гордился своими широкими улицами, резными крышами домов, богато изукрашенными мечетями… Гордился высокими тенистыми деревьями, принесшими ему славу «оазиса восточных равнин», белоснежными камнями зданий, превращавшими его из пограничного города в истинно прекрасного стража, жемчужину рокады…
… Все это было в один день сметено огнем и мечом, копытами беспощадных коней и латной перчаткой чуждого Амиру Господа… Сметено и погребено безжалостными прозрачно-голубыми глазами предводителя бело-алой лавины, обрушившейся на мирно дремавших в предрассветном тумане жителей. Неправда, что лишь джихад не щадит жен и детей неверных… люди, называющие себя крестоносцами, не щадят их также. Полно, люди ли они?... Амир захлебнулся в крови тех, кого принял под свою защиту много лет назад…

* * *
… Не пошевелиться, чтобы не услышать уже приевшийся звон цепи… чтобы не впились в изорванные металлом запястья острые края кандалов. Темноволосый мужчина устало открывает глаза и в надежде смотрит на ночное небо за окном – но нет, оно не стало даже на самую малость светлее. Стылые, далекие, пустые звезды равнодушно взирают на подлунный мир своими мерцающими глазами без зрачков. Амир гордился холодом своих звезд…
Как странно и глупо… Еще вчера  никто и не догадывался о грозящей опасности. Еще вчера мир был четко расписан на зло и добро, на ночь и день, на звон меча и взгляды прекрасных девушек. Сутки… всего сутки. Мужчина сжимает и вновь разжимает замерзшие холодные пальцы. Затекшие руки слушаться не желают, и вместо кулака получается жалко искривленная воронья лапка.
Как… унизительно. Можно злиться, негодовать, обвинять или досадовать – но факт останется фактом. Тебе не позволено было погибнуть в бою, как надлежит воину. И врата Сада теперь закрыты… ибо лишь воины попадут туда. А не жалкие проигравшие твари.
… Ветерок заглядывает в покореженное окно напротив пленника, заставляя того вздрогнуть и поежиться. Холодно… Амир гордился стужей своих ночей. Холодно не только от ветра, но и от ледяной стены за спиной, к которой мужчина прислонился. А стоять прямо – сил уже нет, да и ноет полученная еще утром рана. Нет, боль не сильная, ее вполне можно перетерпеть, но так выматывающее… И заставляет переносить вес тела но здоровую ногу – а так ведь долго не простоишь.
Он уже начинает мечтать о том, чтобы по коридорам кто-нибудь прошел… так появлялся стимул. И злость. Пока ЭТИ праздновали свою победу, пока мелькали перед глазами залитые кровью его друзей белые плащи, - он держался. На гордости, на злости, на ненависти… На ярости от брошенных насмешек. Но они спят, выставив часовых, и злится больше не на кого. Он уже давно позволил себе тяжело облокотиться на стену, понуро опустив плечи, а в последнее время тихо презирал себя за появившиеся мечты о том, чтобы хотя бы можно было опуститься на колени… И - если бы цепь позволила - давно бы сполз. И он отчасти даже благодарен куску металла, не допускающему еще один шаг к окончательному позору.
… Далекие шаги часового… Мужчина вскидывается, пытаясь отбросить прилипшую ко лбу прядь, но засохшая кровь не позволяет этого сделать, а от резкого движения вновь начинают ныть мышцы. Он шипит, поминая всех шайтанов пустынь, и заходится в кашле. Дико хочется пить… Машинально облизнув пересохшие губы, пленник кривится от еще сохранившегося вкуса дорогого вина на губах. Знать бы, кто из этих ублюдков додумался плеснуть в лицо столь благородный напиток!... Варвары. Уничтожившие жемчужину приграничных просторов Востока. И они еще смеют смеяться надо мной!... Мужчина с вновь проснувшейся злостью вспоминает презрительный взгляд светловолосого предводителя захватчиков, и его циничное:
- Сарацин… - и неожиданно прозвучавшее, - не убивать…
И ведь не беспокоят его сон  все произнесенные проклятия…  Светлее край неба, тихо гаснуть в предутренней мгле звезды, составлявшие ему компанию. Амир, Аллахом благословленный город, чем же ты рассердил своего заступника?...

* * *
Солнечный луч заглядывает в окошко, спрыгивает на подушку к спящему и замирает в недоумении – с этим человеком он незнаком. А где же хозяин? Немного недоуменно поиграв светлой прядью, он все же решает заняться своими прямыми обязанностями, и перебирается на лицо, щекоча ресницы… Есть! Проснулся… Лучик исчезает, дабы разбудить остальной город…
… Тамплиер резко открывает глаза и пару секунд соображает, где он находится, что ему грозит и что требуется от него немедленно – уж больно непривычная обстановка предстала его взору. Единым движением поднявшись на ноги, он чуть ли не счастливо улыбается, с минуту разглядывая обагренный рассветными лучами город, который вчера перестал быть препятствием на пути истинной Веры, победоносно шествующей по чужим землям. Брезгливо отшвырнув носком сапога цветастую подушку, он направился к двери.
«Вот ведь… точно здесь живут лишь малолетние дети да изнеженные барышни…» - несмотря на то, что крестоносец уже довольно долгое время находился в негостеприимных землях Востока, обилие ярких красок и струящегося шелка не переставало его удивлять. Хотя, надо признать, выглядели эти ткани… хм… неплохо. И пусть поклоняющиеся своему заблуждению местные жители могли быть достойны лишь жалости, среди них встречались экземпляры, знающие, с какого конца браться за оружие. Пусть и одевались они при этом как бесстыдные девки портовых городов… Он поморщился. Образец подобного несочетаемого в данный момент ожидал решения своей судьбы, прикованный в коридоре к кольцу чуть повыше человеческого роста.
«Вот же… ты слишком милостив порою к врагам своей Матери Церкви», - обругал себя мужчина, равнодушно проходя мимо мгновенно вскинувшегося сарацина. – «Убить его теперь, после того, как пощадил в бою… это совсем не по-рыцарски. Слишком часто ты поступаешь, как велит сиюминутная блажь… А ведь это грех. Да, давно ты не был на исповеди…»

* * *
Заслышав тяжелые приближающиеся шаги, пленник поспешно выпрямился. Еще не хватало, чтобы светловолосый сын шайтана увидел его слабость! Впрочем, вчерашний предводитель варваров прошел мимо, даже не посмотрев в его сторону. Как мимо вещи. Или трупа. Хотя нет, на труп и то поболе внимания обращают… Хотя нельзя сказать, что отсутствию внимания брюнет долго огорчался. В очередной раз из состояния, граничащего с небытием, его вывел резкий тычок под ребра. Перед распахнувшимися от боли глазами мужчины предстала парочка великовозрастных недорослей, которым, похоже, доспех носить еще не разрешалось… Парочка склабилась, показывала на прикованного грязными пальцами и гнусно смеялась. Но вот отсутствие реакции от так яростно сопротивлявшегося вчера противника им не понравилось. Брюнет так и не понял, откуда эти маленькие твари достали кнут… Боль обожгла неожиданно и тягуче. Он вскинулся, выгибаясь, в попытке защититься… куда там. Слишком уж удобная мишень – ни руки опустить, не отвернуться. Всего-то и оставалось, что сжать покрепче зубы, чтобы не доставить удовольствия захватчикам… и закрыть глаза. Чтобы не видеть щербатые ухмылки…
Подросткам такое явно не понравилось. Мужчина закусил губу от боли – теперь били только ради того, чтобы ударить посильнее. На животе уже нестерпимо горели несколько довольно глубоких полос… «Хуже, чем раба…» - обреченно решил он, стараясь стоять прямо, но неизбежно рефлекторно сутулясь после каждого удара. – «Раб хоть какую-то ценность представляет, ему просто так, от нечего делать, кишки вряд ли станут выпускать…» Пах обожгло… не выдержал, ахнул. В ответ – лишь новая порция смеха и свист. Брюнет рефлекторно сгорбился, ожидая повтора – в том, что, найдя болевую точку, станут бить только в нее, он не сомневался ни секунды… И ничего. Выжидают? Он недоверчиво открыл глаза, мимоходом удивившись, отчего на щеках влажный след… И был вознагражден открывшимся зрелищем. Тот самый прошедший мимо светловолосый предводитель держал мальчишек за уши, и не очень-то ласково, судя по кривляньям парочки. Дернул, что-то сказал на незнакомом языке… отшвырнул. Наклонился, поднимая брошенное орудие издевательства, смотал в руке. «Может, он хоть бить умеет», - с оттенком интереса подумал пленник, наблюдая за неспешными действиями. – «Не станет?...» Удивленно покосился на свернутый кнут, занявший место на поясе крестоносца, занялся разглядыванием противника. Высокий, статный… Плечи широкие, что не удивительно, с его-то оружием… Выше, чем многие мужчины Востока. Светловолосый, что здесь также является редкостью… И очень спокойные черты волевого лица. По плечам и груди катятся бисеринки водяных капелек с волос, которые он, кажется, не удосужился вытереть… Жажда вновь напомнила о себе, и мужчина непроизвольно сглотнул, пропустив момент, когда сильные пальцы надавили на подбородок, вынуждая поднять голову и заглянуть в голубые глаза. Сарацин поморщился,– противное чувство, будто в морок заглядываешь… Истинно, лишь у детей шайтана может быть такой оттенок глаз!...
Сдавили сильнее, запрокинули голову, пристукнув затылком о стену… Впрочем, судя по силе удара, совершенно случайно. Все равно… Он разозлено зашипел, постарался отвернуться – не дали. Прикосновение было влажным и очень хорошо ассоциировалось с водянистыми глазами. И напоминало о том, что воды никто дать не собирается… а хотелось. Он отстраненно проследил за сбегавшей по запястью захватчика капельке… сам не понял, как потянулся, слизывая. Вкусно…
… От хлесткой пощечины голова мотнулась, сарацин еще разок приложился о стену – на сей раз гораздо ощутимее. Разогнав туман перед глазами,  он увидел, как брезгливо отирает руку о штаны крестоносец, как разворачивается на каблуках и стремительно уходит прочь. «Может, смерть теперь будет быстрой», - слабовольно позволил себе понадеяться пленник, вновь прислоняясь спиной к холодной стенке…

* * *
Недолгое время прошло с момента ухода светловолосого тамплиера, как явившиеся – по его приказу, видимо – люди освободили мужчину от доставлявших ему столько неудобств оков, стянули руки за спиной и потащили во двор, а потом – по коридорам вниз. К его удивлению, дальше того, чтобы пнуть под колени и спустить с лестницы в стылый подвал, у новоявленных тюремщиков фантазия не пошла.
Брюнет скатился по ступеням и замер у подножия. Быть может, они решат, что потерял сознания… нет. ЭТИ даже проверять не стали – дверь захлопнулась, отрезав последние лучики света, оставляя пленника в полной темноте. Он пошевелился, садясь. «Больно». Опираться на раненую ногу стало практически невозможно, что весьма обеспокоило воина. Если бы столь несерьезную -  по его меркам – рану обработали сразу, то про прошествии двух-трех суток он бы уже и не вспоминал о ней, но сейчас…  По всей длине запекшегося разрыва при каждом, даже малозаметном, движении разгоралась тянущее, жгучее, крайне неприятное ощущение. Он перевернулся на бок, затем, шипя сквозь плотно сжатые зубы, поднялся на колени, потом на ноги. Выпрямился. «Холодно…» Сделав несколько осторожных шагов, мужчина чуть не упал, споткнувшись о первую ступеньку.
«Никогда не думал, что подниматься по лестнице так тяжело,» - он дошел до предпоследней ступени и тяжело сполз по двери, почти рухнул. Дерево… оно всегда теплее бесчувственного камня. Иллюзия живого тепла.
Некоторое время сарацин воевал с веревками, которыми грубо стянули его руки… бесполезно. Слишком высоко затянуты узлы – не перекинуть веревку вперед, даже не ослабить немного… Если так и дальше пойдет, руки окончательно откажутся повиноваться своему хозяину. Он тяжело вздыхает и ложится на ступеньки, стараясь убелить себя, что здесь немного теплее, чем внизу, да и от крыс, не приведи Аллах, легче будет защититься. «Как же хочется пить», - мелькает в его голове последняя усталая мысль, и он проваливается в спасительное забытье…

* * *
Утреннее происшествие лишь ненадолго испортило настроение воину Веры. Слишком много дел было в захваченном городе, слишком многое требовало пристального внимания командира отряда. Тамплиер остановился на минуту, разглядывая открывшийся из окна вид на маленький городок, имя которого звучало странно и незнакомо, но – и крестоносец не мог этого не признать – довольно красиво. Он ни за что бы не признался  братьям своим по Вере, но особенно привлекательно оно звучало, когда его произносил кто-то из местных жителей, - произносил с гордостью, с оттенком внутренней силы, с удвоенной, протянуто-звонкой второй гласной. Ами“ир. У него самого так не получалось, но тренироваться в произношении он, само собой, не собирался.
… Пленника крестоносец приказал бросить в одну из местных темниц, расположенных всего в футах пятидесяти от того величественного здания, который облюбовали себе люди его отряда. К тому же, это позволило оградить от смущения и греховных мыслей юные умы оруженосцев, а заодно и не провоцировать отроков на неблаговидные поступки, подобные тому, который он пресек утром. «Что ж, от детей мелкофеодальных баронов вряд ли стоило ожидать истинно рыцарских поступков,» - горечь омрачает светлый лик храмовника. – «Воистину, такие поступки лишь пятнают честь паладинов Матери-Церкви… ибо, если рыцарь не сумеет передать своему оруженосцу понимание рыцарской чести и страстное желание защитить заветы Его, не сумеет указать путь к истинному служению Господу – что ж, поступки младших тенью ложатся на имя того, кто ответственен за них.»
Дети жестоки в своей неразумности. Но дети должны знать цену и меру своим поступкам. И потому – оба мальца, издевавшихся поутру над прикованным пленником, получили каждый именно столько ударов, сколько они нанесли ему… правда, в более безопасном варианте.

* * *
… Время, посвященное хлопотам во славу Его, летит незаметно, и вот уже закатное солнце лениво скользит по крышам Амира. Тамплиер недовольно опускается на слишком мягкую – по меркам сурового рыцаря – постель и с наслаждением подносит к губам наполненный соком местных фруктов кубок. На столике стоит нетронутый поднос с едой, который принесла одна из местных девушек. Убивать не оказывающих сопротивления женщин, да что там – почти детей, которых содержали в местном гареме, он посчитал ниже своей воинской доблести… Сарацинки. Он хмурится, вспомнив о пленнике, и приказывает младшим отряда привести сюда темноволосого защитника города, который, как пока казалось рыцарю, вполне был достоин смерти воина  - в бою и с оружием в руках… Ибо схватку им помешал закончить шальной камень из чьей-то пращи, а оставить бой незаконченным он просто не мог. Потому и велел – не убивать  язычника, пока… пока он не докажет свое право на достойную смерть.
Ожидание затянулось чуть дольше, чем предполагал тамплиер, ровно столько, чтобы нетерпение стало медленно перерастать в раздражение… но вид приведенного – точнее, притащенного – сарацина несколько объяснил задержку. Оборванный, в запекшейся крови  (интересно, сколько его собственной и сколько – благословленной крови рыцарей веры?), припадающий на левую ногу… От толчка в спину, заставившего рухнуть на колени, чуть сгорбился. Но – промолчал.
- Идите, - кивнул светловолосый мужчина подручным, и вновь с легким интересом перевел взгляд на пленника. Занятно, да… Едва его перестали удерживать в унизительной позе, амирец поднялся. Видно было, что вскочил бы… если бы мог. Не смог. Только поднялся на ноги, шатаясь, теряя хоть какую-то координацию от любого резкого движения. Зло и надменно покосился на «шайтана», осмотрелся, ужасаясь тому, во что смогли превратить прекрасно обставленную комнату эти варвары… Взгляд зацепился за поднос с фруктами на столе… Он отвернулся в сторону, чтобы не видеть, но настолько неудачно, что за гордым изначально движением последовал смешок. «Заметил»…
Крестоносец неторопливо поднес кубок к губам, продолжая рассматривать трофей. Он не хотел издеваться, вовсе нет… но проследовавшая реакция подтвердила верность выбранного жеста – сарацин непроизвольно облизнулся, проследив взглядом за движениями «шайтана». Оценивающая ухмылка… сарацина жестом позвали к себе. И наткнулись на тяжелый, воспаленный, но все же упрямый взгляд. Брюнет только покачал головой, досадуя на себя за невыдержанность. «Если понадобится, подойдет сам! Пусть ты победитель, но я  - не проигравший…» Жест повторили. Спокойно, настойчиво.
- Подойди, - прозвучало на чуждом, трудном для германца языке. За проведенный в землях неверных год светловолосый командир вполне мог объясниться на бытовые темы. Изучение языка варварских племен он, в отличие от братьев своих во Христе, считал не бесполезной тратой времени, но вполне увлекательным занятием, позволяющим скоротать время в пути. Поистине, командиру бело-алой, несущей смерть и разрушения, лавине было свойственно юношеское любопытство…
Тот же взгляд. Отказ. Только вот покачал головой пленник медленнее, явно опасаясь, как бы не упасть. Крестоносец протянул вперед руку с кубком.
- Хочешь? Подойди, - легкая ухмылка коснулась губ, ибо не заметить взгляда, который не мог отвести от него язычник, было невозможно.
Брюнет опустил голову. Упрямо, чтобы не видеть… Будучи воином, он прекрасно понимал, что, окажи он дальнейшее сопротивление, его убьют. И не быстро, как хотелось бы, а скорее всего бросят медленно умирать от жажды и ран в ту же самую темницу. «И от холода», - услужливо подсказало сознание. А так существовала возможность получить хоть какую-то помощь… чтобы хоть немного зажили раны. Чтобы при подвернувшемся случае удалось забрать с собой жизнь по крайней мере еще одного из этих шакалов…
Шаг. Небольшой. Припав на раненую ногу и с трудом сохранив равновесие, что было непросто со связанными за спиной руками. Еще один… Остановился он футах в четырех от сидевшего на кровати светловолосого ублюдка. Вскинул голову, тут же пожалев о том, что сделал это чересчур быстро…
Тамплиер указал на пол – жестом, требующим встать на  колени. И хмыкнул, когда гневно отшатнувшийся назад сарацин споткнулся о подушку и рухнул. Впрочем, тут же вновь взвился на ноги, вслепую, ничего не видя, ибо перед глазами закружился яркий танец разноцветных мушек.
- Подойди, - снова подзывающий жест. Так спокойно!... Брюнет сжал зубы. «Ублюдок с водянистыми глазами… Шайтан, и сын шайтана…» Шаг вперед.
- Еще, - ровно повторил тамплиер, и кивнул, только когда расстояние сократилось до двух футов. Еще раз указал на пол. Тонкие  губы сарацина сжались, белея от ярости… но – опустился. Нет, не на колени - сел, чудом не завалившись на бок, на одну из презрительно сброшенных на пол подушек. А в ответ – только смех.
«Находчив… для этих неверных. Хотя, да – они отличаются лукавством, хитростью и полным отсутствием понимания чести и Веры…» - рыцарь все же поднялся, преодолев разделяющие их футы, присел рядом. Поднес к плотно сжатым губам край наполненного кубка… удовлетворенно кивнул, когда, яростно сверкнув взглядом, пленник выпил предложенный напиток до дна – быстро, но стараясь сохранить остатки достоинства и не показать, насколько рад подачке…
Поставив пустую посудину на пол, крестоносец за плечо развернул темноволосую добычу к себе спиной, недовольно присвистнул, разглядывая наспех затянутые узлы на руках мужчины.
- Абсолютно ничего не умеют, - проворчал он, - и учиться не желают…
Усмехнулся, заметив, как напряженно вслушивается сарацин в звуки незнакомой речи и в шорох вынутого из ножен кинжала. Провел острием по веревкам, стягивающим локти пленника за спиной, - и совсем уж недовольно  покосился на кожу, приобретшую неестественный синевато – пергаментный оттенок. «Плохо… Слишком перетянули. Если он не сможет потом держать в руках оружие, это будет удар по моей чести. Ибо нельзя убивать безоружного,» - отправив кинжал обратно, он с оттенком брезгливости подхватил смуглую кисть, повертел, рассматривая результаты долгой неподвижности. И – стал аккуратно разминать, игнорируя ошарашенность трофея. «Странно… кожа горит, а пальцы ледяные, будто неживые,» - крестоносец заглянул в подозрительно ярко горящие глаза. - «У него лихорадка? Как некстати…»
А вот сарацин шока уже не скрывал. Нет, он прекрасно понимал, что и зачем делают, и даже каким-то извращенно-инфантильным уголком сознания был благодарен, но вот - ДЛЯ ЧЕГО он это делает, не понимал совершенно. С беспомощным врагом справиться гораздо легче. Или сопротивление нравится, будет за что наказать?... Болезненно зашипел, когда вторая кисть исчезла в больших лапах светловолосого шайтана. Если бы Аллах был благосклонен, и сбылась хоть тысячная доля пожеланий, которые были адресованы тамплиерам в принципе и этому конкретному – в частности… они бы не только перестали марать облик земли своим присутствием, но и, возможно, заслужили бы капельку жалости своими предсмертными мучениями. Возможно. Он сжал зубы и приготовился к дальнейшему полету буйной, но беспросветно варварской фантазии захватчика…

* * *
Крестоносец поднимается, чуть брезгливо отирая руки, и возвращается на облюбованное им место – широкую кровать, с которой сдернут лазурный балдахин и сброшены расшитые подушки. С остервенением отбрасывает с дороги ту самую подушку, которая еще утром имела несчастье попасться под кованые сапоги рыцаря Веры. Темноглазый мужчина на полу удивлен настолько, что на какое-то время забывает о собственной боли – как можно с такой небрежностью обращаться с ручной работой мастеров, чьи имена известны Востоку столь же хорошо, как и имена халифата? Стоимость изделия, замаранного подобным обращением, как на взгляд мог определить амирец, равнялась как минимум стоимости нескольких необученных наложниц…
Из состояния полнейшего недоумения и презрения его вырывает оклик. Он вскидывает голову… и понимает, что зря. Мир пошатнулся в темных глазах, но устоял и вновь обрел опору.
- Имя? – акцент у крестоносца просто жуткий, но понять можно. С большим трудом, особенно, когда тихий звон в ушах начинает перерастать в нескончаемое гудение, прерываемое, словно пушечными выстрелами, ударами сердца. Он неуверенно касается груди, словно переспрашивая. «Мое имя… оно тебе вряд ли что-то скажет. И потом, можно подумать, варварские уста могут верно изречь его.»
- Мэтт, - светловолосый мужчина удивленно заламывает бровь. Он уже привык к нескончаемому «шипенью-мяуканью», которое раздавалось в ответ на подобный вопрос. И тут – такое короткое слово…
- Имя? – переспрашивает он, вполне подразумевая, что краткий ответ может служить формой отрицания или проклятием. Брюнет прикрывает глаза – естественно, куда ЭТОМУ запомнить даже столь короткое прозвище! – и нараспев произносит полное имя, затем отрицательно качает головой и снова касается разодранной туники на груди.
- Мэтт, - повторяет он, и в ответ получает кивок. Помедлив, все-таки добавляет, - а как называть тебя?
Недоуменно качнувшиеся светлые пряди – крестоносец просто не понял длинной, быстро произнесенной фразы, как и следовало ожидать от того, кто не знает имени Пророка. И амирец просто указывает на вынужденного собеседника.
- Адриан Катерани, паладин Святой Церкви… - усмехается тот, и, видя замешательство, отразившееся на лице сарацина, подводит черту. – Адриан.

* * *
… «А еще стоило бы отмыть этого замызганного экзотического зверька», - решает он, и приводит приговор в исполнение незамедлительно.
… Споткнувшийся амирец ожидает падения, но полет затягивается – и оканчивается уже в едва теплой воде. Он поднимается, кашляя и стараясь восстановить дыхание. Беспомощно оглядывается на остановившегося у входа мучителя – «что он хочет?» – и стягивает жалкую тряпку, пару суток назад бывшую вполне приличной туникой. Некоторое время стоит, прислонившись боком к бортику и с тихой характеристикой мира в целом и варварского рвущего плоть оружия в частности отдирает от бедра прилипшие к коже кусочки ткани. И еще столько же времени смывает с себя кровь, запекшуюся за долгие часы, проведенные в темнице.
Поразительно, но все это время светловолосый предводитель спокойно и терпеливо ждал, облокотившись о дверной косяк. Мэтт наконец поднял голову, помедлил несколько мгновений и выбрался, выпрямляясь в полный рост и бесстрашно глядя в голубые водянистые глаза. Истинно, наготы не следует стесняться по крайней мере в двух случаях – на брачном ложе и в бою… а все, так или иначе связанное с крестоносцами, амирец воспринимал как неоконченный бой, затихающий или пламенеющий, но не останавливающийся.
Взгляд Адриана скользит сверху вниз, отмечая степень избитости, и останавливается на уродливо припухшей ране на бедре. Тамплиер хмурится – открывшийся вид ему совсем не понравился. «Так вот отчего температурит язычник, хоть и пытается скрыть. Прямо держится, а в глазах – паника и отчаянное нежелание упасть прямо здесь, под ноги врагу.» Он еще больше нахмурился, отмечая, как начинает дрожать «военный трофей», и нетерпеливым жестом махнул в сторону, в угол, где лежал неровный кусок чересчур цветастой ткани, когда-то служивший занавесью…

* * *
… Спотыкающегося, изнемогающего от усталости сарацина тащат за собой на хорошей скорости, причем ускорения крестоносцу, находящемуся далеко не в состоянии душевного равновесия, добавляют комментарии встречающиеся по пути братьев по Вере. «Кажется, раньше дверь в покои открывалась в другую сторону…» - вяло отмечают осколки его сознания, пока в плече взрывается приглушенная вспышка боли, пока он летит на кровать и прижимает к себе запястье, которым так неудачно стукнулся об острый край набалдашника прикроватного столбика. На полированном дереве остается влажно-красные мазок… причуда расписавшего комнату художника, яркое пятнышко среди приглушенных зеленовато-коричневых тонов.
- Руки, - взбешенно командует варвар, но в ответ получает лишь недоуменный взгляд. Пленник уже не понимает, что от него хотят… и согласен почти на все, лишь бы получить несколько минут покоя и тишины. Чувствует, как резко дергает тонкая веревка и без того израненные запястья.
Крестоносец тем временем порывистыми, раздраженными движениями складывает найденный кусок веревки пополам, удавкой накинул на безвольно вытянутые руки сарацина. «Не подох бы…» - досадует он, чувствуя под пальцами огнем горящую смуглую кожу. Несколько витков, концы веревки продеть в предусмотрительно оставленную петлю… развести в стороны и в пару точных движений змеей обвить моток на руках. Завершающим штрихом – узел на обратной стороне стянутых кистей сарацина… чтобы не тратил время, пытаясь развязать узел зубами. Все равно это - бесполезная трата времени. Никуда не денется… но и лишних травм не будет, как от грубо сделанных кандалов.
«Опять… куда уж бежать…» - мокрые темные прядки падают на глаза, мешая рассмотреть, что делает крестоносец. Связывает, что ж еще… пальцев касается полированное дерево. «Будь проклят этот шайтан…» - а он так мечтал прижать кисти рук к груди, чтобы хоть немного унять занывшую после воды содранную кожу.
- Спать, - отдав следующий лаконичный приказ, «шайтан» уходит, по пути пнув таки слетевшую с петель дверь.
Уже уставший удивляться странному поведению тамплиера, мужчина в изнеможении опустил голову меж связанных рук. Подергал узлы, тяжело вздохнул. Как ни странно, на сей раз веревка почти не чувствуется. Профессионально затянута мертвым узлом, не развязать, только разрезать. Накрепко фиксирует руки, не давая не то что попытаться высвободится, но и даже чуть изменить положение. На минуту брюнета посетила шальная мысль, что это чудовище подрабатывало в молодости работорговцем… Хотя, нет. Они ведь брезгуют… Спросить бы… может, озвереет настолько, что убьет на месте?...

* * *
… Пробуждение Мэтта нельзя назвать приятным - уже затемно от бьющего в глаза пляшущего пламени свечи. Он полусонно смотрит на крестоносца, сидящего на краю кровати и сосредоточенно водящего лезвием кинжала над танцующим огоньком. «Что этот ублюдок еще задумал?!» - ощущение надвигающейся опасности нарастает, но мысли в воспаленном сознании продолжают течь лениво, как изнемогающий от пустынного зноя караван, бредущий по желтым бесконечным пескам без надежды на спасение.
… Обездвижить попытавшегося взвиться пленника совсем не сложно, просто надо немного отклониться назад да положить руку на поясницу, - он от шока замирает сам, пусть ненадолго, но этого вполне достаточно, чтобы горячее от огня кончик лезвия вонзился на четверть дюйма в кожу в самом начале воспалившейся раны. И – одним движением – вниз. Мэтт болезненно вскрикнул, рванувшись – скорее от неожиданности, ведь боль пришла потом – стальной хваткой на бедре, прижатым к вновь распоротой ране куском чистой ткани… и сладковатым, тошнотворным ароматом скопившегося под кожей и не желающего покидать тело гноя. Теперь он только разъяренно шипит, но не рвется из причиняющих невыносимое страдание рук «шайтана». «Больно…» Наконец, пропитавшаяся ткань отброшена на пол, и брюнет выдыхает. «Неужели все?» - да, его действительно оставляют в покое – совсем ненадолго, пока пламя вновь ласкает тонкие грани кинжала, окрашивая их в красновато-синий цвет… Зрачки мужчины расширяются и он непроизвольно старается вжаться в кровать, когда на бедро ложится тяжелая длань, а тамплиер поудобнее перехватывает оружие. «Ничего себе методы лечения… тебя самого бы так...» - отчаянно скачут мысли амирца, понявшего, что задумал мучитель. Но – участи не избежать, и Мэтт лишь прикусывает край покрывала, когда раскаленная сталь начинает свой путь к распоротой почти до костей коже. Шипение стали и кровь и сукровицу… запах паленого человеческого мяса… и – тишина. Только когда острие вонзается в прикроватный столик, сарацин позволяет себе болезненный выход. «Все…»
- Хорошо, - одобрительно кивает захватчик и поднимается. – Спи.
Милосердное забытье лихорадки настигает  измученного воина Востока много раньше, чем просыпается боль в обожженных мышцах изодранной подобными способами лечения раны…

* * *
Смуглый худощавый подросток бежит по извилистым, жарой искривленным улочкам, прижимая к груди сверток с утащенными с прилавка продуктами. Довольно известный среди определенных категорий жителей Амира, мальчишка ничуть не гордился, а зачастую – досадовал на это весьма неприятное обстоятельство. Нахальный молодой волчонок с повадками пустынного демонёнка был одинаково хорошо знаком как уличным торговцам, так и местной воровской касте. Непонятно откуда взявшийся на улицах Амира, он был вынужден драться за каждый прожитый день, каждую проведенную в укрытии ночь. Воровал, чтобы выжить. Убегал, чтобы завтра вновь вернуться на улицы. Ловили. Били – и те, и другие… Но он отлеживался. Поднимался и упрямо шел вперед, продолжая появляться на рынке вновь и вновь…
Подросток летит, спотыкаясь и падая, поднимается, но все же не выпускает из рук небольшой сверток – его пропуск в следующий день. А за спиной – шаги. Отчего-то мерные, ровные. Шаги стражника, не бег торговца… Он забивается в какую-то щель, прижимается щекой к нагретому за день светло-желтому камню и отчаянно молит Аллаха, чтобы страж свернул в другую сторону, не зашел в этот маленький тупичок, откуда и бежать-то некуда…
… Молодой темноволосый мужчина вздрагивает и открывает глаза, отчаянно продолжая всматриваться невидящими глазами в пространство перед собой, продолжая прислушиваться к приближающимся тяжелым шагам. Лишь спустя несколько мгновений он понимает – это было видение… сон, туман. Морок десятилетней давности. Он не ребенок более. Нет необходимости бежать от любого взрослого… но из морока, из сна – его преследуют тяжелые шаги. Мэтт вскидывается, вглядываясь в сторону двери. Кто?... Он болезненно щурится после резкого движения – оказывается, сна было явно недостаточно… В проеме снесенной еще вчера двери возникает высокая фигура.
Мэтт подтягивается к грядушке, чтобы опереться на локти и выжидающе, ненавистно взглянуть на крестоносца, похоже, ничуть не опечаленного разрушениями в комнате. Руки непроизвольно сжимаются в кулаки, и он слегка удивленно косится  - ночь, целая ночь прошла, но кисти не затекли, и мнится – они будут слушаться хозяина так же, как если бы сарацин проспал вольным воином, а не привязанным к кровати пленником. Перед брюнетом приземляется ворох разноцветных тряпок, и веревки касается острие кинжала. Мэтт сжимает зубы и замирает – искус рвануться в попытке достать врага слишком велик, но в сознании пойманной птицей бьется мысль – «не успеешь, не хватит сил справиться с готовым к такой реакцией солдатом чужой веры…»
«Не сумеешь…» Только понимание того, что обреченная на провал попытка только уменьшит его шансы отомстить заставляет сарацина остаться на месте и не взвиться дикой кошкой в попытке добраться до оружия. А крестоносец одобрительно кивает и показывает на принесенный ворох.
- Одевайся.
Мэтт садится – подчеркнуто медленно, не отрывая ненавидящего взгляда от водянисто-голубых глаз. «С такими глазами – только с рыбами якшаться…» Рыб – холодных, чешуйчатых, хлопающих губатыми беззубыми ртами – он видел несколько раз, когда Амир встречал далекие караваны. Этих шайтановых созданий вытаскивали из странных емкостей на потеху и ужас местных жителей – и тут же бросали обратно. Говорят, они живут только в воде. Говорят, их иногда держат как домашних животных… Сарацина передергивает от чересчур яркого воспоминания и он немного торопливо тянется к ближайшему яркому пятну. Секунд через десять – по мере рассмотрения принесенного – ненависть в его глазах уступает место безграничному удивлению пополам с праведным возмущением. Мэтт вновь переводит взгляд на тамплиера, изваянием стоящего в трех футах от кровати – не шутит ли? – и с ужасом понимает, что чужеземец не издевается. Он просто не понимает…
«Скорее всего, взял первое попавшееся на глаза,» - тоскливо размышляет он, чуть ли не брезгливо перебирая яркие шаровары и полупрозрачную зеленоватую рубаху. – «Он что, собирается меня как девушку одевать?! Нет, скорей уж как мальчишку-наложника…» Как бы ни старался светловолосый шайтан, он не смог бы придумать более изощренного способа унижения, чем тот, что был найден им столь неожиданно.  С минуту брюнет борется с искушением разодрать шелковую струящуюся ткань в мелкие клочья, а потом с шипением выполняет требование крестоносца, успокаивая совесть тем, что шайтан своих деяний не понимает, а неподчинение вряд ли сократит путь до вожделенного оружия…

* * *
Ночь. Тишина. Слишком уж тихо в Амире … для последних дней. Безумие устало бушевать и притаилось в тени домов, меж булыжников мостовой, под крытыми прилавками рынка. Ночное время наконец-то стало временем, посвященным тишине и покою…
Ночь. И чужое, враждебное присутствие. Шорох от оконного проема… Мэтт просыпается резко, словно от безжалостного пинка, замирает, не сбивая ритм дыхания – лишь бы не выдать, что более не спишь. Осторожно приоткрывает глаза, оглядывает ставшую за несколько дней привычной комнату из-под полуопущенных ресниц. Ничего… кажется. Что же могло разбудить? Никого. Лишь ровное дыхание спящего крестоносца. Сарацин с привычной тоской косится на тяжелый меч, покоящийся у изголовья… и ведь достанет одним движением, он проверял. Брошенный белый плащ с алым крестом и… амирец едва сдерживает удивленный выдох. На фоне белой ткани четко вырисовывается четкий профиль огромной кошачьей головы. Демон?!...
… Тихий шорох мягких лап. Любопытно тянущаяся мордочка большой кошки. Прирученная людьми пантера решила вернуться домой, но не нашла своих хозяев – лишь чужой кровяной запах с привкусом старого железа. Несколько дней назад её испугали крики и грохот, бег и множество незнакомых людей, от которых распространялся тяжелый запах хищников, преследующих смертельно раненую добычу. И вот – она вернулась, голодная и взбудораженная новым и незнакомым…
Огромная кошка неторопливо изучает чужую одежду, трогает лапкой латные перчатки, топорщит усы на качающуюся цепочку распятия… Мэтту становится совсем плохо – хищница не выглядит сытой, а ему не сбежать, даже не увернуться – притянутые к кольцу в стене запястья превращают воина Аллаха в легкую добычу на прокорм зверю. Он косится на спящего. Было бы совсем неплохо, если бы она разодрала глотку светловолосого шайтана… но кошка не кинется на чуждый запах, не изучив его. А вот на привязанного пленника – вполне может. Так просто и глупо сарацин умирать не желал, совсем нет… Он медленно набирает воздух, стараясь не привлекать внимания хищника.
- Адриан… - тихо произносит он, надеясь, что «шайтан» все-таки не зря считается воином среди себе подобных. Кошка скалится и поворачивается на звук, припадая на задние лапы, готовясь броситься на добычу. Мэтт про себя поминает Аллаха и Пророка Его, и замирает, боясь вздохнуть громче шепота ветра за окном. Пантера стелется, крадется к заинтересовавшему ее объекту, принюхивается – аромат крови и беспомощности щекочет ее чувствительный носик, подстегивает мышцы. Пружина сворачивается, смерть готовится к прыжку…
Мэтт вздыхает, уже не таясь – глупая смерть, ничуть не лучше самоубийства… жаль, только пришла она позже, чем ее звал воин Аллаха. Сорвавшейся с тетивы стрелой взвивается хищница, готовясь вонзить острые когти в жертву, попробовать свежую кровь, утолить мучающий ее голод. Полумесяцем сверкнула сталь… Как бы ни был быстр зверь, он все равно медленнее летящего кинжала. Медленнее изобретения слабого и беспомощного животного по имени человек, изобретшего множество клыков и когтей на замену утраченным. Стальных и железных клыков и когтей… Недоуменно взмявкивает красавица, она еще летит, еще целится, еще готовится сломать хребет добыче… но уже – мертва. Грациозное тело совсем не легко падает на постаравшегося отклониться брюнета, придавив свое тяжестью. Мэтт сглатывает – нет ожидаемой агонии, лишь неподвижность. Она умерла почти мгновенно, еще в полете, не успев понять, что бросок стал ее роковой ошибкой. Бархатные зеленые глаза отчаянно и так живо глядят снизу вверх. Ее последняя, неудавшаяся охота. Она не  промахнулась, нет… она посмела замахнуться на добычу более сильного. Закон сильнейшего… По черной мягкой шерстке стекает тоненькая струйка крови…
Крестоносец поднимается и подходит к мертвой кошке, наклонившись, за шкирку оттаскивает ее тело от пленника. С восторгом оглаживает черный, теплый бок… и вытаскивает из шеи свой впившийся по рукоять кинжал. Хлынувшая, освобожденная струя еще живой крови марает край рубашки. Он недовольно морщится и вытирает лезвие и бархатистую лапу с невобранными когтями… Неожиданная, но отнюдь неплохая добыча.
- Адриан, - ошарашенно повторяет сарацин, заворожено наблюдая за неторопливыми, такими четкими движениями. Он, оказывается, совсем не спал. И глубоко в душе просыпается что-то, похожее на… уважение.
Крестоносец поднимает голову, оглядывает пленника, убеждаясь, что он не пострадал от ночной гостьи, и кивает.
- Спи… - негромко произносит он, поднимаясь. И чуть улыбается. – Все. Спи…

* * *
Мэтт рассеянно перебирает кончиками пальцев ворсинки изысканно-шикарного ковра. Оранжевый, рдяный … абстрактный рисунок переливается, мешая отследить, где же именно один цвет переходит в другой. Золотистый, багрянец … Он ведет по линии, напоминающей барханы в пустыне в предшествующий буре вечер, когда недобро косится багровым оком на отчаянных караванщиков рыхлая и ущербная луна. С каждой толикой пройденных дюймов цвет песков все темнеет, вбирая в себя холодный, отраженный лунные лучи, все краснее и зловещее… Чуть меньше трех дюймов, а даже столь явно изменившийся цвет так и не позволил разгадать загадки мастеров-ткачей.
Мужчина вздыхает. «Ну, вот и исполнилась твоя мечта,» - саркастично обращается он к себе в уже ставшем привычном внутреннем монологе. – «Спишь на ковре, да такой работы, что ты и не мечтал притронуться к такому рукотворному чуду… Одежда из дорогущей ткани, да если б шарфик шелковый такой стянул раньше – неделю мог бы жить, не заботясь о ночлеге и пище. О, кстати. Столовым приборам может завидовать эмир. Один кубок стоит раза в три больше твоей жизни, если не поболе. Ну как, ты счастлив?» Следует еще одна невеселая ухмылка. Да уж, «счастье»… Добавить к нему связанные руки, ноющую боль в выжженной ране и унизительность положения – и картина будет совершенно полной. Абсолютно, изощренно, издевательски полной  - так то вот решила пошутить Судьба над своим адептом. И наличие светловолосого шайтана вовсе не улучшает ситуации, скорее наоборот – крестоносец умудряется лишь усугубить ее, кажется, сам того не желая…

… Адриан возвращается под вечер, аккуратно неся в руке чужое оружие – непривычно легкое в привыкшей к тяжести стали руке. И как только он не сломался от «встреч» с его мечом… Интересно, выдержала бы сарацинская плавка прямой удар эспадона, или сломалась? Было бы интересно проверить… Мечи язычников были противоестественно изогнуты лезвием, гибки и тонки – казалось, сквозь эту сталь можно увидеть восходящее солнце. Но они были не менее прочны, как и их хозяева. Они были – другими. И изукрашенное насечкой лезвие, и покрытая витиеватым узором гарда, и навершие  с двумя хищными клыками–выступами… Адриан знал, что многие братья по Вере презрительно относятся к таким мечам – за легкость и за стремление местных мастеров к преувеличенно-ненужной красоте своих изделий. Впрочем, кажется, здесь не понимали, что истинная красота оружия – в его простоте и четкости линий, в сбалансированности, в отсутствии изысков… Что ж, это лишь еще одно доказательство дикости местных обычаев…
Крестоносец привычно открывает дверь пинком и окликает «дремлющую» добычу, – в том, что пленник не спит, он абсолютно уверен. Так и есть – сарацин открывает глаза после первого же слова и зло косится на вошедшего. И тут же вскидывается, заметив слишком знакомый предмет…
- Твой? – риторически интересуется тамплиер, хотя ответ на свой вопрос он уже получил, ибо сарацин следит за изогнутым клинком в чужих руках, не отрываясь. – Что это? Как… - он замолкает, вспоминая подходящее слово, - как называется?
Ответ следует почти незамедлительно - торопливо, на выдохе, так быстро, что воин Веры недовольно хмурится, а успевший уже немного выяснить привычки крестоносца Мэтт произносит еще раз – громче и четче, как малому ребенку.
- Са-иф… - повторяет Адриан, «подделывая» новый термин под свое произношение. Убирает вне пределов досягаемости пленника, ухмыльнувшись столь явному разочарованию в темных глазах. – Верну. Потом…

Сарацину остается только кивнуть – цепь прочно держит на месте, да и рванись он вперед – все равно не достанет, лишь добьется ого, что «шайтан» попросту уберет оружие из комнаты, отобрав последний шанс его достать. Истинно, сын пустынной дьяволицы – он находит такие места, куда бить более всего! Сначала эта одежда, потом – подачка при своих, которую он был вынужден взять… А теперь – единственное, чем дорожил Мэтт в своей, в общем-то, не очень ценной жизни. Саиф. Оружие, за которое он честно заплатил оружейнику полную цену, или даже сверх нее, - и не важно, что сами деньги достались уличному оборванцу не очень-то праведным путем. Но деньги – всего лишь презренный металл, предатель и убийца. Их не стыдно воровать, в отличие от клинка. Оружие же – друг, защитник… Оно не терпит лжи или уверток, находит способ ускользнуть из нечистых рук. А в оружие свое Мэтт был влюблен – с того момента как увидел искрящееся на солнце колесо стали в руках оружейника, с того мига, как упросил придержать приглянувшийся меч хотя бы несколько дней… Уж каким чудом ему удалось уговорить мастера – и Аллах не ведал, а как удалось за срок в двое суток собрать нужную сумму и не попасться – не ведал сам Мэтт. Саиф стал частью его души, частью сердца и воли…
… И вот теперь – уже смирившемуся с потерей частички себя сарацину – безжалостное Провидение в лице чужеземца вновь нанесло предательский удар-напоминание…
Кошек, как выяснилось, в захваченном городе было много. Очень много. Непонятно куда попрятавшиеся во время нападения, теперь они, проголодавшись, покидали свои укрытия, и возвращались к мирной жизни. Некоторые осмелели настолько, что подходили к плохо пахнущим чужакам ближе, чем на пару футов. Подобная дерзкая особь в данный момент занималась изучением мэттовской цепочки, ни мало не обращая внимания на троих мужчин, ее визитом вовсе не осчастливленных. А вот сам сарацин зверьку обрадовался, хоть и не показывал, – какое-никакое, а все развлечение. Даже рукой пошевелил, привлекая внимание золотистой нахалки – лишь бы не пошла к захватчикам… Поздно. Подергивая кончиком хвоста от любопытства и настороженности, кошка направилась к прислоненному кровати мечу, обнюхала ножны и погрызла ремень.   Один из мужчин, склонившихся над лежащей на столе картой, потянулся было кинуть в гостью чем-нибудь потяжелее, но Адриан покачал головой. Это же не пантера, пусть ходит… Брат по Вере пожал плечами и вновь обратил все внимание на чертеж, в полголоса продолжая прерванный отчет.
Кошка тем временем добралась до стола, обошла людей кругом, посидела в сторонке, слушая вполуха речь… и, не удовлетворившись тем, что про нее забыли, решительно прошествовала к стоявшему ближе всех человеку. Внимательно изучив непривычное запахосочетание и сочтя его вполне достойным, прошла по затертым сапогам, обтираясь.
Адриан с недоумением посмотрел на отважного зверька, и наклонившись, поднял, держа под передние лапки. Кошек он не то чтобы не любил… скорее относился к ним равнодушно, как женско-изящной забаве. А вот к собакам питал привязанность, родившуюся еще в детстве. Когда мальчику было лет пять, не больше, отец купил одном из далеких городов двух огромных псов – с длинными мощными лапами, поджарым телом, короткой шерстью и грубо обтесанными мордами с умными глазами. Доги, при всем своем неприязненном отношении к посторонним, детям главы семьи позволяли практически все – и розово-белые бантики Луизы на ошейниках, и одеяло-пончо «укладывавшей их спать»  Аманды… и даже катали младшего сынишку хозяина на спине. Воистину, от такой «лошадки» не отказался бы ни один ребенок. Адриан и не отказывался.
Крестоносец повертел зверька, поднес поближе к лицу, желая рассмотреть необычную золотистую шерстку, и … Мэтт затаил дыхание, отчаянно стараясь не шевельнуться, тем более – не засмеяться, даже не фыркнуть. Ибо абсолютно обескураженное выражение лица «неверного», получившего шикарнейшую оплеуху когтистой лапкой, было совершенно неподражаемо. Да и наливающиеся кровью три царапинки вносили определенный колорит. Сарацин уже почти видел полет нахалки до ближайшей стенки… и удивился, когда его ожидания не оправдались. Кошку светловолосый шайтан не отбросил, наоборот, перехватил одной рукой, второй с недовольным ворчанием потерев щеку.
Но у кошки в этот день интуиция явно отдыхала. Вместе с инстинктом самосохранения. Ибо нет бы ей успокоиться - лапки нацелились на посверкивающий крестик, случайно оказавшийся поверх рубашки. Секунда, вторая – пока Адриан стирал кровавые разводы со щеки – и вожделенная блестка потухла в золотистой шерстки закогтивших ее лапок. Кошка потянула добычу, погрызла – благо шнурок был достаточно длинным и позволил сие неблаговидное действо, - и стала играть, подбрасывая вверх и снова ловя. Такая симпатичная «блестка»…
- Ты чего ждешь, брат?! – до этого собиравшийся прогнать визитершу крестоносец возмущенно сверкнул глазами. – Эта тварь будет осквернять символ твоей священной Веры, а ты терпишь?! Прибить бы…
- Твои слова как всегда истинны, Доминик. Именно что символ, - на гневную отповедь Катерани практически не обратил внимания, разве что отобрал из цепких лапок крест и спрятал под рубашку. –  Только лишь освященный знак как напоминание о Господе, и не более того. Подобное отношение – как к амулету или оберегу – даже не ересь. Язычество, что много хуже. Осквернением я посчитаю нарочито небрежное или презрительное обращение, но не игру бессловесного божьего создания.
Передернув плечами, Доминик покосился на поспешившего отвести взгляд сарацина и что-то проворчал про повышенную терпимость брата своего во Христе. Адриан проследил за взглядом – что ж, стоило ожидать. Про оставленного в живых защитника Амира ему еще никто не преминул напомнить в немного нелесных выражениях либо с подобающей интонацией. Он снова  поднял присмиревшую от недостатка развлечений кошку за шкирку, смерил взглядом и направился к Мэтту. Поймав вопросительный взгляд темных глаз, чуть обозначил улыбку, благо происшествие настроении ничуть не испортило, опустил маленькую хищницу на колени пленника.
- Держи, - очередной недовольный комментарий брата по поводу варварских языков Адриан почел за лучшее «не услышать». Не время для столкновений. Не время и не место.