Диалог поэта со Сталиным

        Я жил на Арбате, на самой московской улице города. И, надо заметить, неплохо жил! Местечко под солнцем, у меня было выше среднего. Отдельная квартирка (наследство от деда – профессора), университетское образование, непыльная госслужба и неплохой оклад. В свободное время, я пописывал стихи и прозу. И всё бы ничего, и жил бы себе и дальше, как жил, но тут, мне захотелось славы. Собственно, с этого моя история и началась.
        В один из тёплых, субботних дней, когда вся Москва неспешно распивала пиво и разъехалась на воды, я отнёс своё творчество, одному приятному и просвещённому, издателю. Он долго тряс мою руку, и обещал в кратчайший срок, рассмотреть мою рукопись.
        Из издательства я вышел счастливый и довольный, как слон. И вот, представьте моё удивление, через недёлю, ко мне позвонил Пал Григорич, тот самый издатель и, волнуясь (его волнения я трактовал как удачу, неужто он признал меня мэтром!) спросил, нет ли у меня ещё подобного материала?
        – Больше нет, – немного озадачился я.  – А что разве этого мало?
Трубка надолго замерла… какие-то шорохи, стуки…
        – Будете печатать? – не выдержал я.
        – Возможно… Подъедете ко мне завтра часикам к десяти и… – и послышались гудки.
        Я был в не себя от радости! Устроил вечеринку на манер: Чёрт меня побери! Джентльменский набор: «Московская особая», ветчина и сыр. Патефон шипел трофейные пластинки… и гости, гости, гости!!!

                *  *  *
        Проводив последнего гостя заполночь, я взглянул на часы: «БА! Без пятнадцати час, пора спать, завтра, то есть теперь уже сегодня, встреча с издателем. А у меня видок однако. Надо выспаться. Непременно», – решил я и, завалившись на свой любимый диванчик, тут же заснул.
        – Дзинь! – послышалось сквозь сон. – Дзинь-дзинь-дзинь! – «звонок? Опять? Да ну вас к чёрту, сколько можно шляться?»
        – Дзинь-дзинь-дзинь… – не прекращающая дрель не умолкала.
        «Ну Мишка, совсем обалдел… – в сердцах выматерил я друга. – Небось, опять девок привёл», – и, повернувшись на другой бок, твердо, решил не открывать. «Девки это конечно хорошо, ну будет же опять пьянка, а после «Жигулевское», опять башка будет трещать. Так я к издателю не попадаю, а если и приду, будет совсем нехорошо. Только глянет он на меня одним глазочком, на мешки под глазами, на дрожащие от бессонной ночи пальцы, только учует мой перегар, и всё, пиши, пропало, – не буду открывать и точка. Нужен сон, непременно сон».
        – Дзинь, дзинь, дзинь… Тук-тук, ту-дух…
        «Нет… этак они мне, двери вынесут», – мелькнуло в голове, и недовольный, и весьма раздражённый, я вскочил с дивана, с твердым намерением высказать всё, что я думаю о столь настырных, ночных посетителях.
        – Иду-иду, мать вашу… – и, отщелкнув щеколду, английского замка я обмер.
        – Крепко спим, товарищ поэт. Нехорошо!
        «Кожаные люди из черного воронка» – в глазах у меня потемнело.
        – Одевайтесь, у нас мало времени.
        – Я… арестован?
        – Арестован? Ну, почему же сразу арестован? Вас хочет видеть, товарищ Сталин.
        – Кто? – не поверил ушам. – Сталин? Меня?
        – Вас-вас! В темпе…
        – Да-да, да-да… «быстро к шкафу, мой лучший костюм? Ага, тройка. Жилетка, туфли. Чёрт! Туфли нечищеные! Вот зараза». – Я сейчас-сейчас… Минуту. «Быстро-быстро… гуталин, ага вот… так: пра-а-авая и ле-е-евая. Фух… готово. Запонки! Вот они. Отлично! Десять секунд на зеркало, так оценим… Черт! где расческа?! Вот непокорные волосы! Давай же, давай… Одеколон – есть». – Я готов!
        – Документы взяли? – изумившись моему костюму, спросил чекист.
        – Документы? Да-да, сейчас, – «как же я про документы забыл, где бишь я их оставил? В пиджаке? Нет. Ага, вот в портфеле». – Взял.
        – Давайте, – и, изучив мою личность, старший группы, спрятал мой паспорт себе в карман, скомандовал:
        – Шестой работаешь в квартире! Всем за мной. Не отставать.
        Быстро спустились с лестничной клетки, место ожидаемого мною воронка во дворе стоял: чёрный правительственный ЗиС-110, и от сердца отлегло. «Ну, слава Богу» – подумал я, и сел на заднее сиденье, между двух НКВДистов. Неспешно зашуршали колеса чудо лимузина, и мы выехали на ночной Арбат.
        Никогда до, и никогда после, я не летел по Москве, с такой скоростью как сейчас. «Движение перекрыто, постовые отдают честь… кто я всё-таки? Пленник или гость»? – в голове никак не могла сложиться линия поведения. Словно поняв мою растерянность, невысокий плечистый человек на переднем сиденье решил провести со мной инструктаж:
        – Хозяина, не перебивать и не перечить. Смотреть в глаза. Спиной к нему не поворачиваться. Вопросов не задавать и ничего не просить. Понял?
        – Понял, – обмер я.
        – Смотри, если что не так… задавлю, – оскалился нехороший человек и, шмыгнув носом, сказал: – Вот и приехали… – и уж совсем не по-доброму, прошипел: – интеллигенция, – этот маленький, упитанный, почти квадратный человек был настолько страшен, что я понял: живым мне отсюда уже не выйти.
        На въезде у Боровицких ворот нас задержали. – Вот пропуск, – показал мой наставник охране. Комендант Кремля лично сверил количество людей в машине, проверил документы, не побрезговал и моей затёртой книжечкой СССР. Дебет с кредитом сошелся, и вот мы уже в коридоре. Коридоре власти. Часовые. Шёлковые занавески, дубовый паркет и двери, двери, двери…
        Вот и пришли. Приёмная. За столом, товарищ Поскрёбышев. Как же, известная личность, личный секретарь САМОГО.
        – Будьте любезны, присядьте, – кивнул секретарь и, подняв трубку, подобострастно сказал: – В приемной.
        Не успел я присесть, как мне уж:
        – Входите, товарищ Сталин ждёт.
        На ватных ногах, словно идя на смертную казнь, я открыл дверь и никого!!! Большой стол, телефоны, стулья и никого! Вдруг, в дальнем конце зала, сама собой, открылась, небольшая дверца, и властный голос с заметным акцентом приказал:
        – Проходи.
        «Это мне? Да. Ну, мужайся поэт, вперёд» – и, пройдя огромный зал для заседаний, я очутился в маленьком, подсобном помещении, типа: спаленки.
        Зайти то, я зашёл, но поверить в то, что я вижу не смог.
        Возле крохотного столика стояла металлическая колодка для ремонта обуви. С молотком в руке, маленький, ссохшийся, старик с большими усами, прибивал подмётку.
        «Где же Сталин?» – мелькнуло в голове, и тут же пришёл ответ, – «Это Сталин!» – и тут же опять протест: – «Нет! Этот рябой старик без сапог, не может быть Сталин! Это не он! На портретах он другой!» – и тут все сомнения были рассеяны… –  «Это СТАЛИН!!!»
        Загнав последний гвоздик в подметку, вождь всех времен и народов, поднял на меня свои жёлтые, тигриные глаза и вдруг, сказал:
        – Подмётка дрянь.
        – Нет сапожника? – почтительно, спросил я.
        – У мэня отец был, сапожнык.
        «Выцветший полувоенный френч, потёртые серенькие брюки и стоптанные сапоги. У хозяина громадной империи, стоптанные сапоги!» – совсем не к месту пронеслось в голове.
        – Садысь, – кивнул маленький, ссохшийся старик, на старую пружинную кровать, накрытую верблюжьим одеялом. – Прочёл твои каляки. Ты кто вообще такой?
        – Поэт, – сипло прохрипел я. Во рту внезапно пересохло и страшно захотелось проснуться. «Это сон, это всё не со мной! Этого не может быть, потому что, этого быт не может»!
        – Нэт! Ты бу-ма-го-ма-ра-тель, – по слогам отчеканил старик, и, надев подремонтированные сапоги, взглянул на меня: – Что дрожишь? Хочэшь пэрэд смэртью чаю?
        – Коньяку, – не своим голосом промямлил я.
        – Вах-вах-вах! Ну что ж, будэт тэбэ коньяк-моньяк, – и Сталин достал со своего стола чашку (с надколотым краем!) и пыльную бутылку без этикетки. – Послэднее жылание – закон, – усмехнулся вождь.
        – А Вам?
        – Хм… Однако… – молча, Сталин достал ещё одну чашку и налил себе. – Нэ чокаясь.
        – Ху… Крепкий, – выдохнул я.
        – Можэт ещё и папиросу пэрэд растрэлом? – и, открыв новую пачку «Герцоговины Флор» генеральный секретарь ВКПб, протянул мне штучку.
        «Толстые короткие пальцы! Желтые ногти и неимоверно маленькая ладонь», – цеплялся хоть за что-то мозг, чтоб не уйти в беспамятство, – руки некрасивы… Но что это? что? Господи, неужели это со мной?»
        – Может Вы нэ курите? Впрочэм, зачэм бэречь лёкгие если уже амба? – и чиркнув спичкой, хозяин половины мира дал мне прикурить.
        – А вэдь я тэбя насквозь вижу, – сказал Сталин, и потушив спичку открыл ящик стола достал… О ужас!!! Мою рукопись, которую неделю назад я отнёс издателю.
        – Что это у тэбя за ерунда? – и открыв жёлтую затасканную рукопись, на первой попавшейся странице, вождь всех времён и народов властно повелел: – прочти.
        «Это мой труд? Да. Ну что это? Каждое второе слово зачеркнуто красным карандашом. На полях рецензии? Мамочка… Это катастрофа. Что это? Что?: «говно»,  «расстрелять его мало», «опасные измышления». Холодный пот пробежал у меня по спине, и место декламации своих творений послышался хрип, отдалённо напоминающий мой голос:
        – Ещё конька.
        – Хм… – пожал плечами Сталин, и налил до самых краёв, – пэй.
        «Залпом. Непременно», – и опрокинув двести грамм, зафиксировал: «Пятьдесят градусов, не меньше».
        Тепло пошло по телу. Собравшись духом, я продекламировал первое, что попалось на глаза:

        Вы тиран, а я поэт.
        Я свободен, а Вы нет!

        – Хамим?
        – Нет. Вот-с, прочел как Вы велели.
        – Однако… – покачал головой в недоумении властный старик.
        – Вы не так поняли… это же про Нерона.
        – Всё я прэкрасно понял.
        – Товарищ Сталин, родной, отпустите меня.
        – Куда?
        – В Женеву, – ляпнул первое, что пришло в голову.
        – К иностранцам-засранцам? Это вмэсто растрэла?! Что за фантазия?
        – Там горы, свежий воздух…
        – Горы? И виллы, и шэйцарские банки, и буржуи… Денег дадут, будешь славить совэтцукю власть? Вот ЭТИМ вот!? – и повернувшись к окну, вождь стал рассматривать звезду Спасской башни. – Путёвки выдаём только на сэвер, – отрезал генералиссимус. – Колыма, Норильск, Хабаровск… Только у тэбя, расстрэл.
        – Савойские горы, лучше расстрела, – алкоголь подействовал, и мысли упорядочились. – Да и за что расстрел?
        – Ты не любишь совэтскую власть. Ведь нэ любишь? – внезапно человек в сером френче обернулся и немигающий, гипнотический, взгляд впился в меня. Так должно быть удав гипнотизирует кролика: не вздохнуть, не выдохнуть.
        – Я её ненавижу, – не своим голосом, признался я.
        – Вот! – улыбнулся Сталин. – Вот! – подняв указательный палец, повторил он. – Знаешь, если бы ты стал юлить, я б тебя сразу поставил к стенке. А так, побэсэдуем.
        – О чём?
        – За что ты нас, так нэ любишь?
        – Свободы нет.
        – У кого?
        – У народа.
        – А зачэм она ему? Совэтскому чэловеку, свобода нэ нужна.
        – Не нужна? Отчего же?
        – Здэсь все рабы. Сверху донизу. Рабам свобода нэ нужна. Что он будет с ней дэлать? Только жалэть и плакать, что нэт хозяина.
        – Это Вы о народе? О нашем народе?
        – Народ дрянь. Заносчив, груб, тёмэн к тому же вор. Вот дай таким свободу, увидишь, сколько подлэцов и нэгодяев появиться у власти. Карманы набьют, разворуют все богатства страны, а после раздэрбанят империю на кусочки и продадут западу за грош. 
        – А эксплуатация?
        – Кого?
        – Народа.
        – Здался тэбе этот народ-марод. Пусть все будут равны. Нэт богатых – нэкому завидовать. Большие дэньги – развращают, люди для миллионеров – мусор.
        – А нищета? Люди живут в нищете…
        – Что-то, ты, нэпохож на нищего, – прищурился Сталин. – Или ты нэ из народа? Интеллигент? Думаешь: дураков работа любит? Интеллигенция, вот у мэня где! – сжал кулак земной бог, и помолчав добавил: – В нищете равэнство тоже нужно. Когда у всех ничего нэту, это тэрпимо. Справэдливость нужна.
        – А репрессии?
        – Опять народа, да? Так вот это чушь, не верь. Стреляем только нэгодяев.
        – Типа меня, – сконфужено, сказал я.
        – Знаешь что, мы тут с товарищами посоветовались, и решили, езжай в свою Швэйцарию. Только обещай: ругать совэтцкую власть нэ будешь. Ведь нэ будешь?
        – Нет! – шумно выдохнул я.
        Вождь всех времен и народов, испытывающей посмотрел мне в глаза, заглянув в мою душу и махнув рукой, молвил:
        – Скатэртью дорога.

        P.S.
        Вот уже прошло пятьдесят шесть лет, после смерти Сталина. И я вдруг понял: а ведь в чем-то, Иосиф Весарионович, был прав.
        Человек он был, весьма и весьма достойный своей эпохи. Хотя и сволочь порядочная.

        P.P.S.
        С тех пор, советскую власть я не ругаю. Правда и славы не пою.
Место под солнцем всем хватит. И жить можно припеваючи при любом режиме. Особенно если Вы в Швейцарии.