Волошин и Черубина

Геннадий Пархоменко






Волошин и «Черубина»*
(ответ на клевету одного критика)


Здесь нам придётся сделать обширное отступление отнюдь не лирического свойства, дабы развеять дикое обвинение Волошина в «оккультном преступлении», выдвинутое одной учёной дамой, весьма эрудированной в оккультизме, в русской софиологии и даже в Антропософии, но в настоящее время по всем признакам всё более и более склоняющейся к Православию. (Да, трудно женщине на Руси, будь она даже семи пядей во лбу, противиться искушению впасть, как выражался товарищ Юнг, в «коллективное бессознательное», да ещё византийского разлива, очень трудно удержаться на позиции Духовной науки эзотерического христианства. Легче нырнуть в уют и негу византизма в догматы; легче не заниматься духопознанием в Духе времени, а встроить душу в отжившую, окостенелую форму традиции… Ну, да это дело личного выбора, и мы тут с упрёком критику сосем не по этому поводу.)
Вот так звучит несправедливое клеветническое обвинение в «оккультном преступлении» великого посвященного русской культуры, связанное с историей «Черубины де Габриак»: «Особенно ярко мифотворческий дар Волошина – дар сообщать творимым им «ликам» действительную жизнь проявился, в истории с «Черубиной де Габриак». Если во всех остальных случаях Волошин как бы извлекал миф о писателе из материала его творчества и биографии, ставя затем этот миф перед судом читателя, то здесь цель его была противоположной. Волошин задался целью как бы имплантировать выдуманный им образ в душу живого человека и затем поглядеть, что из этого получится. То, что обыкновенно квалифицируют как мистификацию, карнавальную игру, на деле было оккультным экспериментом, окончившимся для его жертвы жизненным потрясением, почти что катастрофой. Миф продемонстрировал свою реальную силу – власть над человеческой душой…
Болезненная, с расшатанной психикой Дмитриева охотно пошла навстречу волошинским внушениям. Однако, когда мистификация раскрылась, она пережила страшное потрясение, сопровождавшееся решением расстаться с Волошиным.
«Я стою на большом распутье, – писала она ему 15 марта 1910 года. – Я ушла от тебя. Я не буду больше писать стихи. Я не знаю, что я буду делать. Макс, ты выявил во мне на миг силу творчества, но отнял её от меня навсегда»
Кризис Дмитриевой имел не просто психологическую, но и онтологическую природу. Знаток множества эзотерических учений, Волошин не мог не знать о том, что имя тесно срастается с «я» человека. Будучи живой, самостоятельной сущностью, имя при именовании «вселяется» в душу и начинает изнутри формировать человеческую душу. Приняв волошинский псевдоним, сжившись с ним, Дмитриева, действительно, родилась заново – родилась в миф о самой себе; личность её при этом претерпела онтологическую трансформацию. А после разоблачения мистификации она испытала подобие смерти: в ней реально отмерла та часть её внутреннего существа, с которым было связано имя исчезнувшей навсегда Черубины, иными словами – авторство знаменитых стихов в «Аполлоне».
По-видимому, нельзя утверждать, что в истории с «Черубиной» Макс «развлекался», как считает один из волошинских мемуаристов. Но как же всё-таки расценить тактику его поведения по отношению к Дмитриевой? Как декадентскую игру? Или в качестве нравственного проступка? Или, скорее, как оккультное преступление? Хуже всего здесь то, что сходные вещи коктебельский мифотворец практиковал не только в случае с Дмитриевой? Свою духовную власть ему хотелось распространить на Марину Цветаеву… Однако благодаря силе своей личности и нерастраченному тогда ещё запасу душевного здоровья, Цветаева соблазну не поддалась, хотя вряд ли догадывалась о грозящей ей опасности. В аналогичной ситуации Дмитриева оказалась слабее. Весьма тёмные вещи, жившие в душе Волошина, она приняла, по-видимому за «дружбу, бережность, терпение, внимание, преклонение и сотворчество» (М. Цветаева «Живое о живом»). Между тем Волошиным двигала, надо полагать, та страсть, которой он не распознал бы в Брюсове, не будь он подвержен ей сам, – а именно – воля к власти»
Что ж, на первый взгляд, наша учёная дама оперирует фактами, от которых как будто никуда не денешься. Но это только на первый – самый поверхностный взгляд. Попробуем же вникнуть в суть отношений Волошина с Елизаветой Ивановной Дмитриевой во время истории с «Черубиной», а также в симптомы её духовного и творческого роста после истории с «Черубиной» и в характер её отношений с Волошиным после их расставания с позиции эзотерической духовно-научной психологии (без фрейдистского психоанализа и православного морализирования) на материале писем и дневников как Волошина, так и самой Дмитриевой (в том числе и её стихов 20-х годов). Вникнуть, не торопясь, с выводами, не занимаясь упрощением, наблюдая, как они творили свои отношения, свои «лики творчества» из своих Высших Я.
 Но попытаемся всё же непредвзято разобраться в обвинениях Волошина в «оккультном преступлении», «в тёмных вещах, живущих в его душе», в его «воле к властью над душами», привлекая при этом тот материал, который критику или неведом, или она не захотела его знать.  (Увы, интенсивное занятие нашей критикессы русской софиологией не прошло для неё даром. Ведь она стала задавать больше вопросов. И не искать при этой ответы на них в Духовной науке эзотерического христианства, а давать на них свои нетерпеливые и опрометчивые ответы. А это ведь так характерно для русской софиологии, где совершенно не развит, находится так сказать в рахитичном состоянии, аспект Логоса, Антропоса, истины, знания, смысла, познания, но зато весьма развиты два других аспекта Софии: аспект святости и материнский аспект (жертвенности, жалости, сострадания). Откуда эти аспекты берутся – см. у Флоренского, в его труде «столп и утверждение истины», глава «София»)
 Вот что пишет другая исследовательница жизни и творчества Дмитриевой о мистификации с «Черубиной де Габриак»:
«Что же касается этической стороны мистификации, то элемент провокации и скандала, который она таила в себе преобразовался в своём мифотворческом аспекте в активизацию личных творческих сил и собственной судьбы. Волошин и Дмитриева разделяли страсть к провокации, которую они видели как пробуждающую творческую силу, взрывающую творческий и духовный застой и рождающую новое. Отсюда влечение Волошина к мистификациям, маскараду, шуткам, и его теории искусства, в которых двигательной силой творчества он считает игру. Поэтому Дмитриева так легко решается на опасный для неё самой эксперимент с Черубиной и прекрасно выполняет свою роль. Близкая Волошину по внутреннему складу, Дмитриева стала тем необходимым соавтором-поэтессой, какой ни до, ни после он уже не смог себе найти.
 Ещё одно значение, значение мистификации как жизнетворческого акта было связано с личными отношениями Волошина и Дмитриевой. Для обоих авторов создание Черубины явилось неким выходом их любви, мифическим ребёнком, которого в реальной жизни у них не было и мечты о котором много лет спустя отразились у поэтессы в стихах о Веронике…
 Мистификация таила в себе очевидную опасность скандала и разрушения литературной карьеры. Однако более важной для поэтессы оказалась возможность перенести теорию поэзии, мифотворчество, в практику, сотворить собственный миф, миф о своей судьбе».
 Вот уже непредвзятая, а потому и более глубокая характеристика причин и мотивов этой совместной мистификации. И такое виденье этой мистификации способно вызвать гораздо большее доверие у непредубежденного читателя, чем стряпанье почти уголовного дела об «оккультном преступлении» чародея и чуть ли не «чёрного мага» Волошина, загубившего на веки душу и индивидуальность – кого?! Да любимой им женщины!
 Но продолжим далее описание ситуации с «падением Черубины», как это видит непредвзятая исследовательница жизни и творчества Елизаветы Ивановны Дмитриевой: «В те дни Волошин ещё не понимал, каким ужасным для Дмитриевой оказалось падение Черубины, и думал, что она вернётся к поэзии: «Теперь Лиля уже сама сможет создать свою поэтическую индивидуальность, которая гораздо крупнее и глубже. Но Черубина – тот ключ, которым я попытался открыть глубоко замкнутые родники её творчества»
 Если Волошин видел в своей мистификации упражнение в формировании поэтической индивидуальности, то для Дмитриевой Черубина стала частью её собственной жизни.
Он недооценивал психологических последствий своей выдумки, той творческой и личной катастрофы, которой она, в конечном счёте, обернулась для поэтессы»
Отметим, что первая исследовательница жизни и творчества Дмитриевой – М.С. Ланда никакого «оккультного преступления» со стороны Волошина в их совместной мистификации и творении мифа о Черубине не видит, и упрёки её состоят в том, что он «недооценил психологические последствия своей выдумки». Это вполне возможный и понятный упрёк со стороны добросовестного исследователя – экзотерика, который не обязан разбираться в кармических нюансах и тонкостях их взаимоотношений. Хотя и этот упрёк поэту и последующее её (М.С. Ланды – Г.П.) утверждение о творческой и личной катастрофе Дмитриевой, связанной с разоблачением мифа о Черубине, мы всё-таки поставим здесь под вопрос.
 Пока отложим на некоторое время речь о «творческой катастрофе» поэтессы, катастрофе, которой не было. Однако, как ни странно, никто из критиков этого так и не заметил. И поистине пророчески и в наши дни, а не только для ХІ; и ХХ веков, звучат слова автора «Русских ночей», нашего Фауста, князя Владимира Одоевского о том, что «русская критика – позор русской литературы». Конечно же, добавим мы от себя, за исключением некоторых эссе русских символистов.
 Но вот что пишет сама Дмитриева о своей личной катастрофе в своей «Исповеди» (1926), посвященной Евгению Архипову: «Судьбе было угодно свести нас всех троих вместе: его (Николая Степановича Гумилёва – Г.П.), меня и Максимилиана Александровича – потому что самая большая любовь моя в жизни, самая недосягаемая, это был Максимилиан Александрович. Если Н.Ст. был для меня цветением весны, мальчик», мы были ровесники, но он всегда казался мне младше, то М.А. для меня был где-то вдали, кто-то никак не могущий обратить свои, взоры на меня, маленькую и молчаливую…
 То, что девочке казалось чудом, – свершилось. Я узнала, что М.А. любит меня, любит уже давно – и к нему я рванулась вся, от него я не скрывала ничего. Он мне грустно сказал: «Выбирай сама. Но, если ты уйдёшь к Гумилёву – я буду тебя презирать» Выбор уже был сделан, но Н.С. всё же оставался для меня какой-то благоуханной, алой гвоздикой. Мне всё казалось – хочу обоих, зачем выбор! Я попросила Н.С. уехать, не сказав ему ничего. Он счёл это за каприз, но уехал, а я до осени сентября жила лучшие дни моей жизни. Здесь родилась Черубина. Я вернулась совсем закрытая для Н.С.
Мучила его, смеялась над ним, а он терпел, и всё просил меня выйти за него замуж. А я собиралась выходить замуж за Максимилиана Александровича. Почему я так мучила его? Почему не отпускала его от себя? Это не жадность была, это тоже любовь. Во мне есть две души, и одна из них верно любила одного, а другая другого.
О, зачем они пришли и ушли в одно время! Наконец, Н.С не выдержал, любовь ко мне уже стала переходить в ненависть. В «Аполлоне» он остановил меня и сказал «Я прошу Вас последний раз: выходите за меня замуж». Я сказала: «нет!».
 Он побледнел. «Ну тогда Вы узнаете меня».
 Вот и всё. Но только теперь, оглядываясь на прошлое, я вижу, что Н.С. отомстил мне больше, чем я обидела его. После дуэли (между Волошиным и Гумилёвым – 22ноября 1909г – Г.П.) я была больна, почти на краю безумия. Я перестала писать стихи, лет пять я даже почти не читала стихов, каждая ритмическая строчка причиняла мне боль. Я так и не стала поэтом: передо мной всегда стояло лицо Н. Ст. и мешало мне.
 Я не могла остаться с Максимилианом Александровичем. В начале 1910 г. мы расстались, и я не видела его до 1917 г. (или до 1916-го?) Я не могла остаться с ним, и моя любовь и ему принесла муку.
 А мне? До самой смерти Н.С. я не могла читать его стихи, а если брала книгу – плакала целый день. После смерти стала читать, но и до сих пор больно. Я была виновата перед ним, но он забыл, отбросил и стал поэтом. Он не был виноват передо мной, даже оскорбив меня, он ещё любил, но моя жизнь была смята им – он увёл меня от меня и стихи и любовь…
 И вот с тех пор я жила неживой: шла дальше, падала, причиняла боль, и каждое моё прикосновение было ядом. Эти две встречи всегда стояли предо мной, заслоняли всё: я не могла остаться ни с кем.
Две вещи в мире всегда были для меня святыми:
стихи
и
любовь.
И это была плата за боль, причиненную Н.С.: у меня навсегда были отняты
И любовь
И
Стихи
Остались лишь призраки их…
Ч. 1926г.
 
И ещё одно откровение поэтессы: – конец её автобиографии 1927 г: «В самой себе я теперь гораздо ближе к православию. Дороже всего для меня Флоренский, как большая поэма, точно дантов «Рай».
В нашей стране я очень, очень люблю русское, и все в себе таким чувствую, несмотря на то, что от Запада так много брала, несмотря на то, что я Черубина. Всё пока… Всё покров…
Я стану Елисаветой. (курсив – Г.П.)
 Между Черубиной 1909-1910 годов и ею же с 1915года и дальше лежит очень резкая грань. Даже не знаю – одна она и та же или уже та умерла. Но не бросаю этого имени, потому что чувствую ещё в душе преемственность и не приемлю ни прежней, ни настоящей Черубины, взыскую грядущей. Я ещё даже не знаю, поэт я или нет. Может быть мне, и не дано будет узнать это. Одно верно – нечто от Сивиллы есть во мне, только это горечь уже: в наше время нести эту нить из прошлого. Сивиллину муку настоящего, потому что ей не дано ясного прозрения, но даны минуты ясного сознания, что не в её силах удержать истоки уходящего подземного ключа.
 Так в средние века сжигали на кострах измученную плоть для вящей славы духа.
 Теперь от мира я иду в неведомую тишину и не знаю, приду ли. И странно, когда меня называют по имени.… И я знаю, что я уже давно умерла, – и всё вы любите умершую Черубину, которая хотела всё воплотить в лике... и умерла. А теперь другая Черубина, ещё не воскресшая, ещё немая.… Не убьёт ли теперешняя, которая знает, что колдунья, чтобы не погибнуть на костре, должна стать святой. Не убьёт ли она облик девушки из Атлантиды, которая всё могла и ничего не сумела?
Не убьёт ли?
Душа уже надела схиму».

Если быть непредвзятым, т. е. духовно-научным исследователем, то из «Исповеди» и из «Автобиографии» трудно сделать вывод об оккультном преступлении Волошина, о его вине в «личной катастрофе» Дмитриевой, о «тёмных вещах», живших в душе Волошина и о его чуть ли не демонической «власти над душами». Для этого надо быть совсем уж ортодоксом, или, по крайней мере, имяславцем, не ведающим истинного образа человека, что и демонстрирует Н. Бонецкая, придавая такое значение имени. Но из этой «Исповеди», а также из « «Автобиографии» можно заключить, что не история с Черубиной и не разоблачение этой совместной мистификации (мифа) Волошина и Дмитриевой были причиной «личной катастрофы» Елизавета Ивановны, а её те самые «две души, из которых одна верно любила одного, и другая другого». Жизнь её, по её же признанию, была смята Н.С Гумилёвым, а не Волошиным. Именно Гумилёв увёл от неё, как она пишет, и «стихи и любовь». И ещё стоит обратить внимание на одно признание Дмитриевой в её «Автобиографии»: «нечто от Сивиллы есть во мне, только это горечь уже: в наше время нести эту нить из прошлого». Такое знание о себе предполагает и смирение, и сознательное изживание этого мучительного состояния души и своей кармы, что мы и видим в жизненном пути поэтессы после «конца» Черубины.
Что же касается Волошина, то после расставания с Дмитриевой он напишет стихотворение, где проявилось его понимание кармической ситуации, возникшей после «Черубины». Но в нём выражена и надежда, что Высшее «Я» и Истинное «Я» Дмитриевой претворит, метаморфизирует это тяжёлое состояние своей души, идущее из её прошлых жизней, что её самосознающая душа окрепнет и сможет управлять разными ликами своего творчества.

Твоя душа таит печали
Пурпурных снов и горьких лет.
Ты отошла в глухие дали, –
Мне не идти тебе во след
Мне не дано понять, измерить
Твоей тоски, но не предам –
И буду ждать, и буду верить
Тобой не сказанным словам…
(1910)

(Но это ещё и в ответ Дмитриевой, которая писала ему перед его отъездом из Петербурга 4 февраля 1910 г. «Не знаю, когда приду, только ты меня жди».) Поэт с полным пониманием принимает её свободное решение уйти от него. Это по поводу его, как выражается критикесса, «власти над душами». И тут следует подчеркнуть, что Волошин не властвовал над душами в своём окружении, (в отличие скажем от Вячеслава Иванова или Брюсова), а в некотором роде творил души, пытаясь приподнять их над самими собой, дать возможность их Высшим «Я» действовать в них. В этом заключалась его высшее искусство – искусство теургии.
 Но на чём же всё-таки основывалась надёжда Волошина, что «Лиля теперь уже сама сможет создать свою поэтическую индивидуальность, которая гораздо крупнее и глубже (лика Черубины – Г.П.)». Да на очень близком ей мирочувствии, мироощущении (т.е. на родстве душ) гениально выраженному Волошиным в 13 и 14 сонете его непревзойдённого никем во всей русской и европейской поэзии по глубине, таинственности и мастерству венке сонетов «Corona astralis», посвященному именно ей!

  13
Тому в любви не радость встреч дана,
Кто в страсти ждал не сладкого забвенья,
Кто в ласках тел не ведал упоенья,
Кто не испил смертельного вина.

Страшится он принять на рамена
Ярмо надежд и тяжкий груз свершенья,
Не хочет уз и рвёт живые звенья,
Которыми связует нас Луна.

Своей тоски – навеки одинокой,
Как зыбь морей пустынной и широкой, –
Он не отдаст. Кто жаждал – тот
И в самый миг последнего страданья
Не мирный путь блаженства изберёт,
А тёмные восторги расставанья.

  14
А тёмные восторги расставанья,
А пепел грёз и боль свиданий – нам.
Нам не ступать по синим лунным льнам,
Нам не хранить стыдливого молчанья.

Мы шепчем всем ненужные признанья,
От милых рук бежим к обманным снам,
Не видим лиц и верим именам,
Томясь в путях напрасного скитанья.

Со всех сторон из мглы глядят на нас
Зрачки чужих, всегда враждебных глаз
Ни светом звёзд, ни солнцем не согрета,

Стремя свой путь в пространствах вечной тьмы, –
В себе несём своё изгнанье мы –
В мирах любви неверные кометы!
Август 1909
Коктебель.

Это мирочувствие, мировидение находит подтверждение, ответный импульс в стихотворении Дмитриевой «Золотая ветвь» (хотя и помещенном в цикле стихов Черубины де Габриак, но не имеющего прямого отношения именно к этому её «лику творчества», в стихотворении, где выражен импульс Высшего «Я» самой поэтессы, которое могла бы творить, на что надеялся Волошин (да и творило, как мы постараемся показать) не один её «лик творчества». Вот где следовало бы критикам искать тайну её кармических отношений с Волошиным и, конечно же, тайну творч6ства самой Дмитриевой (её несколько «ликов творчества»)

      ЗОЛОТАЯ ВЕТВЬ
     Моему учителю

Средь звёздных рун, в их знаках и названьях
Хранят свой бред усталые века,
И шелестят о счастье и страданьях
Все лепестки небесного венка.
Но в них горят рубины алой крови;
В них грустная в мерцающем покрове,
Моя любовь твоей мечте близка.

Моя любовь твоей мечте близка
Во всех путях, во всех её касаньях,
Твоя печать в моих воспоминаньях,
 Моей любви печать в твоём лице,
Моя любовь в магическом кольце
Вписала нас в единых начертаньях.

Вписала нас в единых начертаньях
В узор судьбы единая тоска;
Но я одна, одна в моих исканьях,
И линия Сатурна глубока…
Но я сама избрала мрак агата,
Меня ведёт по пламеням заката
В созвездье Сна вечерняя рука.

В созвездье Сна вечерняя рука
Вплела мечту о белом Иордане,
О белизне небесного цветка,
О брачном пире в Галилейской Кане…
Но есть провал в чертах моей судьбы…
Я вся дрожу, я вся ищу мольбы…
Но нет молитв о звёздном океане.
……………………………………………………

Пусть наша власть над миром велика
Ведь нам чужды земные знаки власти;
Наш узкий путь, наш трудный подвиг страсти
Заткала мглой и заревом тоска.

Заткала мглой и заревом тоска
Мою любовь во всех её сверканьях;
Как жизни нить мучительно тонка,
Какая грусть в далёких очертаньях!
Каким бы мы не предавались снам,
Да сбудется завещанное нам
Средь звёздных рун, в их знаках и названьях.

Средь звёздных рун, в их знаках и названьях
Моя любовь твоей мечте близка,
Вписала нас в единых начертаньях
В созвездье Сна вечерняя рука.
Но нет молитв о звёздном океане.
И наших дум развёрнутые ткани
Заткала мглой и заревом тоска.
 
Высшее «Я» поэтессы точно видит как общность их судеб, то, что их единит, так и свой путь добровольного одиночества (см. второе и третье семистишье). И если у Волошина его одиночество «изгнанника, скитальца и поэта», так сказать, раздвоено: он, по его выражению, «близкий всем, всему чужой», его Высшее «Я» (через душу самосознающую) несёт в себе, так сказать, 1000 «Ликов творчества», обращённых к людям, к существам духовного мира, то Высшее «Я» и самосознающая душа Дмитриевой может проявить в этом воплощении лишь ограниченное число «ликов творчества» и для неё существует опасность замкнуться в одном из них (девушка из Атлантиды, Сивиллы, Черубины, древнекитайского поэта). И она пытается противостоять этой опасности. Она пытается сознательно изживать в этом воплощении лики её прошлых жизней. Поэтому она, её Высшее «Я» избирает трудную судьбу.
Весной 1911 г. Дмитриева выходит замуж за Всеволода Николаевича Васильева, сменяет фамилию и уезжает из Петербурга. По профессии инженер-гидролог, Васильев работал над различными проектами в Средней Азии, и молодая чета отправляется в длительное путешествие по Туркестану.
Оставив поэзию, как ей казалось тогда, навсегда Елизавета Ивановна Васильева выбрала новый жизненный путь – путь духовного познания. Она проводит несколько лет в Швейцарии и Германии у Штейнера, возвращаясь в Россию на короткие промежутки времени. Её занятия антропософией были настолько успешны, что уже к 1913 году она становится первым официальным представителем Антропософского Общества в России. С 1915 года Дмитриева снова начинает писать стихи.
И здесь нам хотелось бы напомнить читателю те слова Волошина (из письма А.М. Петровой). Где он после раскрытия мистификации с Черубиной, высказывал уверенность, что «теперь Лиля уже сама сможет создать свою поэтическую индивидуальность, которая гораздо крупнее и глубже (чем один из ликов её творчества – Черубина – Г.П.)»
И действительно, с 1913 г. Е.И. Дмитриева-Васильева, избавившись, наконец, от люциферического наваждения «Черубины», тесно соприкасается с антропософией, развивает свою самосознающую душу. И «глубоко замкнутые родники её творчества, раскрытые ключом Черубины» дают удивительные и прекрасные плоды в русской поэзии, плоды абсолютно незамеченные, проигнорированные всеми критиками, писавшими о её творчестве.
С 1915 года она снова начинает писать стихи, сначала как антропософские упражнения или стихи с антропософской тематикой, а затем более личные, лирические стихи, наполненные новым глубоким философским смыслом, в том числе и смыслом того, что происходит с Россией и её загадочными душами.
Вот несколько примеров таких стихотворений.
 
Божья матерь на иконе.
Не спокоен тёмный лик.
И зажатая в ладони
Свечка гаснет каждый миг.

В сердце нет уже отголоска
Все молитвы расточа,
Сердце тает, как из воска,
Воска жёлтого свеча.

Сердце тает, в сердце жалость,
Может быть к себе самой.
И последняя усталость
Опустилась надо мной.

Только слышу чей-то голос…
На иконе словно мгла:
«Колосится Божий колос…
Разве ты не поняла?

Я тебя послала жницей.
Только тот, кто нерадив,
Может плакать и томится,
Ничего не завершив.

Если ты боишься муки,
Я сама свершу свой путь».
И тогда, ломая руки,
Я шепчу ей «Позабудь…

Позабудь мой грех невольный,
Отпусти мой тяжкий грех …
Сердцу стало слишком больно
За себя. За нас, за всех…

Я не буду малодушной,
Только снова улыбнись….»
Пахнет воском воздух душный,
Вечереет в окнах высь…

В мягких отблесках заката
Умирают скорби дня…
Ангел грустный и крылатый
Тихо смотрит на меня.
  1921

        ХХХ

Как в этом мире злых подобий
Была душа искажена.
В сомненьях, ревности и злобе
Как долго мучилась она!

И шли часы без перемены,
И мрак и бездна впереди!
Но вот раздвинул кто-то стены
И властно мне сказал: «Гляди!»

Мои глаза привыкли к мраку,
Какой непостижимый свет!
Но я гляжу, покорна знаку,
И прежней боли в сердце нет.

Иль боль моя, дойдя до крика,
Уже не чувствует себя?
Нет, это ангел светлоликий
Пришёл, о грешнице скорбя.

Он говорит, что путь сомненья
И двоедушен и лукав,
Что мы познаем воскресенье
Лишь смертью смерть в себе поправ…

И тает прежнее неверье
В восторге видящей души
И блещут ангельские перья
И говорю я Поспеши!

Ты осенил меня победой,
Но обо мне скорбит мой друг.
К нему спеши,ему поведай,
Что мой окончился недуг!
  1922




       ХХХ

РОССИИ
Господь. Господь Путей России
Открой неведомый конец…
Наш первый храм – был храм Софии
Твоей Премудрости венец.

Но дух сошёл в темницу плоти
И в ней доселе не потух.
В языческом водовороте
Блуждает оскорблённый дух.

И восхотела стать крылатой
Землею вскормленная плоть,
И младший брат восстал на брата,
Чтоб умереть и побороть.

И шли века единоборства,
И невозможно сосчитать
Земли тяжёлое упорство
И роковую благодать.

В двойном кощунственном соблазне
Изнемогали времена.
И, вместе с духом – лютой казни
Была земля обречена.

И мы пошли «тропой Батыя»
И нам не позабыть нигде,
Как все места для нас святые
Мы жёлтой предали орде…

Мы душу продали татарам
В незабываемый полон
И был навек под Светлояром
Твой храм престольный погребён.

И мы – одни в огне и дыме
Неутоляющего зла,
И всё больней, всё нестерпимей
Звучат твои колокола.

Господь, Господь. Наш путь неправый.
В глазах – любовь. В ладони – нож.
Но облик наш двойной, лукавый,
Весь до конца лишь ты поймёшь.

Мы любим жадною любовью,
И, надругавшись до конца,
Мы припадаем к изголовью,
Целуя губы мертвеца…

Земной наш облик безобразен
И навсегда неотвратим…
Кто наш заступник – Стенька Разин?
Иль преподобный Серафим?

Никто из нас себе не верен,
За каждым следует двойник…
Господь, Ты сам в любви безмерен
В нас исказился Твой же лик.

Ты нам послал стезю такую,
Где рядом с бездной – высота,
О вечной радости взыскуя,
Твердят хуления уста.

Перед крестом смятенный Гоголь
Творит кощунственный обет,
И жжет в огне во имя Бога
Любовь и подвиг многих лет.

Мы все у огненной купели,
Мы до конца себя сожжем.
Приди. Приди. Мы оскудели
Скорбя об имени Твоём.

В Тебе, Тебе спасенье наше.
В последней битве – Ты оплот,
В Твоих руках – святая чаша,
Да каждый с миром отойдёт.

Да осветится это место,
Где попирали дух и плоть…
Россия – скорбная невеста.
Её возьмёт один Господь.

Освободит от поруганий,
Целуя в грешные уста,
И браком в Галилейской Кане
Её вернётся чистота.

И станут светлыми глубины
Её завороженных рек,
И ветви горькие рябины,
И на полях – весенний снег.

Преображённые, другие,
Пойдём за ней, не помня зла,
Когда к небесной литургии
Нас призовут колокола.
  1922


      ХХХ

Страна моя. В тебе единой
Моей судьбы веретено…
В твоих лесах, в твоих равнинах
Любовью сердце крещено.
И от тебя – звериный голод
И чуда жаждущая кровь…
Дай пронести сквозь мрак и холод
Такую русскую любовь.
1922


      ХХХ

То не ветер в полях над ракитою
Снежной россыпью вьётся вокруг,
То не сердце вздыхает убитое –
Обо мне запечалился друг…

Не поможешь словами волшебными,
Не утопишь в заморском вине,
Не замолишь в соборе молебнами,
Не забудешь во сне.

Плачет девица в тесовой горнице,
Плачет днём и ночами не спит, –
Так ко мне ли, убогой затворнице,
Ты стучишься в покинутый скит.

Коли горем не тронулся девичьим,
Так моей ли слезой изойдёшь,
Обернулся Иваном – Царевичем,
А взглянула, за поясом нож.

Не курила крещенским я ладаном,
Не кропила святою водой,
Предречённым пришел, да негаданным,
Ничего, что такой.

Где уж быть нам святыми и чистыми,
Как прикинемся, так и живём…
Мчимся в тройке с звонками да свистами
Полыхая бесовским огнём…

Будто мороком сердце ужалено,
Только морок желанней, чем явь,
По морям, по лесам, по прогалинам,
Вскачь и вплавь.

В очи бесы нам машут рябинами,
Рассыпаются звоном в ушах…
Крылья, крылья блестят лебединые
В камышах…

Эх, не молодцу с тройкой управиться,
Если руки от хмеля дрожат….
То не белая лебедь – красавица…
Обернешься ли, милый, назад.

Мы с тобою не цепью прикованы,
Обручились единым крестом…
Эти губы не в церкви целованы –
Постучи под девичьим окном.

Оба, оба с тобой мы бездомные, –
Белой Лебеди в очи смотри,
А зелёные очи, аль тёмные
Всё равно не видать до зари.

Разольётся ночами бессонными
Неуемный разбойничий хмель…
Буду ночью стоять пред иконами,
Расплетая твою же кудель.

Неизбывную радость узнала я,
Только радость зовётся тоской…
Нитка жёлтая, синяя, алая,
А узор-то мудрёный какой.

Не порву, всё по нитке распутаю,
Двух концов узелком не свяжу,
За твою ли за душу беспутную
Все молитвы, как песню, твержу.

     2.

Господи, помилуй нас.
Все мы крещенные,
да не тем крестом,
души у нас непрощенные,
распаленные
дьявольским огнём.
 
Молимся, не поднимая глаз…
Господи, помилуй нас
Не проходит хмель…
огненная купель:
Душу опалила…
Господи, помилуй….

с Твоих вершин
до наших глубин
Опусти ангельские мечи…
Господи, растопчи…

Со святыми упокой…
А его то душу сделай такой,
как слеза умильная….
Охрани ото зла…

Сердце моё – зола
кадильная,
тлен и прах…
Свет зажги Ты в его очах…
Грешного не отжени,
сохрани…

      3.

И зовёт, зовёт за окном метель,
и поёт, поёт под рукой кудель…
Нитка тянется,
свечка теплится…

А грехи твои все замолены
Словом святых
Кровью мучеников…
1922


ХХХ

Казалось тебе – за высокой оградой
Цветущий весенний сад…
Ты раньше не знал такого сада?
Ведь это ад!

Листья на деревьях – черны как уголь,
Вода в канавах – горький яд…
В этом саду потеряешь друга,
Изорвёшь о камни брачный наряд.

А на чёрном дереве – серая птица
Поёт о том, что вечен закат,
 О том, что милый любимый рыцарь
            Не возвратится назад.

За высокой оградой о радостном чуде
Глупые люди зря говорят…
Но здесь никогда ничего не будет
           Здесь только ад!
1925

           ХХХ

Весь лёд души обстал вокруг,
Как отраженная ограда,
А там совпал полярный круг
         С кругами Ада.

Там брата ненавидит брат…
В немом молчанье стынут души,
А тех, кто обращён назад.
Змеей воспоминанье душит.

И громоздятся глыбы льда…
Но кротко над вратами Ада
Неугасимою лампадой
Горит Полярная звезда.
  1927


      ХХХ

        ПОДОРОЖНИК
Вот облака закрыли журавли-
Куда их бег?
Не уходи от горестной земли,
Останься, человек!

Останься здесь, где есть песок и камень,
И солнца мед, –
Но здесь цветок, он голубой, как пламень,
Он расцветёт.

Все ночи жди, и будет ожиданье
Напряжено, как молнии в грозу, –
Где ты видал цветы благоуханней,
Чем здесь, внизу?

Пусть ты устал, пусть нет воды и хлеба,
Пусть ты один и негде ночевать.
Он голубой, он голубее неба…
Ты будешь ждать?
1928, Ташкент.

 Все эти приведённые нами стихотворения – разве они не на уровне лучших лирических шедевров Цветаевой и Ахматовой? Дак о каком же упадке творчества Е.И Дмитриевой – Васильевой после конца «Черубины» идёт речь у критиков? Может быть, можно вести речь об их слепоте? Ведь не увидели, проглядели «поэтическую индивидуальность, которая гораздо крупнее и глубже» («Черубины» – Г.П.)
Вот ещё некоторые важнейшие вехи её творческой биографии в изложении исследователя её жизни и творчества Марианны Семёновны Ланды.
В апреле 1927 года, в разгар компании Советской власти против антропософов Васильеву арестовывают по статье 58 параграф 11: «Активная борьба с рабочим классом при царском правительстве и при белых». Все книги, бумаги и письма пропали при обыске. Произведения Е.И. Васильевой, как это было тогда принято, больше не публиковались и не переиздавались. Только её пьесы получили долгую читательскую жизнь, потому что издавались под именем Маршака…
В июне 1927 года Васильеву выслали этапом на Урал, а к августу она добралась до Ташкента, где работал её муж. Тяжелые обстоятельства ареста и дороги по этапу, ссылка, которая лишила её любимых друзей, города и оторвала её от активной творческой деятельности, была жестоким испытанием. Она мечтает навестить Волошина в Коктебеле, но уехать из Ташкента ей не удаётся. Но и в ссылке Елизавета Ивановна находит друзей и творческую работу. Она продолжает заниматься антропософией и проводит ознакомительные лекции среди местных теософских групп, состоящих в основном из ленинградцев, занесённых судьбою в Среднюю Азию. Сохранились анонимные воспоминания о Васильевой одной из слушательниц этих лекций: «Большие её глубокие чёрные глаза всматривались в каждого, и, казалось, проникали в самое сердце. Глаза эти потрясли меня (…) Васильева говорила образно, ярко, с огромным подъёмом, который я с нею вместе переживала. Она умела создать в беседе такую уютную теплоту, такой накал и контакт, что вся моя душа с трепетом и благоговением раскрывалась перед ней».
Проездом из Японии в Ташкент заехал Ю.К. Щуцкий (друг Е.И Васильевой, синолог, полиглот, музыкант, антропософ), и неожиданно Елизавета Ивановна создаёт цикл стихов «Домик под грушевым деревом». Для этих стихов, которые стали её последними, она избрала авторское «я» не менее поразительное, чем псевдоним её первых стихов: цикл написан от лица вымышленного ссыльного китайского поэта Ли Сян Цзы. Так путь её поэтического творчества начался и закончился слиянием в искусстве автора и мифа, само-мифотворчеством.
Поэтично уже само Предисловие к циклу, написанное с помощью Юлиана Щуцкого в духе китайских поэтов.
В образе китайского поэта – философа звучит лирический голос настоящего автора: «В 1927 году от Р.Х., когда Юпитер стоял высоко в небе, Ли Сян Цзы за веру в бессмертие человеческого духа был выслан с Севера в эту восточную страну, в город камня.
Здесь, вдали от родины и близких друзей, он жил в полном уединении, в маленьком домике под старой грушей. Он слышал только речь чужого народа и дикие напевы жёлтых кочевников. Поэт сказал: «Всякая вещь, исторгнутая из состояния покоя, звучит». И голос Ли Сян Цзы тоже зазвучал. Вода течёт сама собой, и человек сам творит свою судьбу: горечь изгнания обратилась в радость песни» 
 И если здесь вернуться к началу нашего эссе – к обвинению Волошина в смертных грехах со стороны Н. Бонецкой, то странная выходит история: как же это наша критикесса не догадалась обвинить на сей раз уже Юлиана Щуцкого (ведь не простой синолог, а переводчик «Книги перемен» – китайской библии!) в точно таком же «оккультном преступлении» и «жажде власти» над доверчивой женской душой?! Ибо ведь он, несомненно, вдохновил, инспирировал её на этот «китайский» цикл, пытаясь лишить её – её истинного имени. Да и умерла она, можно ведь предположить, в следующем, 1928 году, возможно, именно из-за того, что опять-таки не учла опыт с «Черубиной» и под чужим влиянием вжилась в чуждое ей имя псевдокитайского поэта (Ли Сян Цзы)! Ведь согласно имясловию ”nomen est omen”. Однако оставим эти смелые домыслы – Н. Бонецкой.
Но вот избранные нами стихи (их немного) из псевдокитайского ссыльного поэта. Они не совсем, так сказать, о ностальгии по родине (хотя есть в них и это).
Они (в тайне своей) о её, Елизаветы Ивановны, неизбывной любви (может быть, читатель сам догадается, к кому именно, об угрозе панмонголизма, и, что совсем уж удивительно в «китайском цикле», о Михаилическом импульсе духа, подступившем к Елизавете Ивановне в конце её земного пути, после стольких лет страданий и испытаний на пути её посвящения.
Ведь она с честью выдержала все три основные испытания: огнём», «водой», и «воздухом» (см. «Очерк Тайноведения» Рудольфа Штейнера).
Чего же более мог бы желать себе истинный антропософ в наши дни?! Вот эти стихи.

        СТАРАЯ КНИГА

Как для монаха радостны вериги,
Ночные бденья и посты –
Так для меня (средь этой пустоты!)
Остались дорогими только книги,
Которые со мной читал когда-то ты!
И, может быть, волшебные страницы
Помогут мне не ждать… и покориться.

          ВОЖАТЫЙ

На пороге гость крылатый:
Строгий облик. Меч и латы…
Под землею – змей –
Источает смрад и пламя
Вниз с открытыми глазами
За крылатыми шагами
Вниз иди смелей.


  ТЕНЬ ГЕРОЯ

Здесь всюду мчался белый конь
Молниеносного героя,
И среди пыли, вихря, зной
Звучат рога его погонь.
И как запекшийся огонь
Стал цвет земли тёмно-лиловым.
О, странник, к битве будь готовым.

ЗЕМЛЯ

В пустыне знойной нет дорог…
Последний бой был здесь проигран…
Как будто жёлтой шкурой тигра
Покрыт трепещущий Восток.
Но кровь текла… И Джин Проклятый
Забрызгал кровью весь песок –
И стала шкура полосатой.

          ЧЕЛОВЕК

Ему нет имени на небе.
И на земле, куда пришёл.
Приняв, как дар, позорный жребий,
Он оправданья не нашёл.
Здесь каждый встречный горд и зол.
Мой брат, ищи его внутри,
Не забывай Его – гори.

И, наконец, последнее по порядку, но не по важности. Поэтесса в последний год своей жизни, за три месяца до смерти, откликнулась на ожидание Волошина, на строки из его прощального стихотворения. Напомним читателю эти строки:

Мне не дано понять, измерить
Твоей тоски, но не предам –
И буду ждать, и буду верить
Тобой не сказанным слова…

Елизавета Ивановна успела сказать эти слова. Вот концовка из её письма к нему от 08. IX 1928:
«Ты всегда помни, Макс, что я тебя люблю.
Мне сейчас тихо и радостно внутри. Болезнь многое изменила. (….)

 Крепко целую Марусю –
 И тебя, дорогой Макс!
 Твоя Лиля»

Далее, как говорил Гамлет, – молчание…