Лики творчества мудреца-поэта

Пархоменко Г.Ф.

Лики творчества мудреца-поэта.
 
Он человек был, человек во всём,
Ему подобных мне уже не встретить.
(Гамлет о своём отце. Перевод Лозинского.)


Жил-был на Руси в середине ХХ столетии, удивительный мудрец-странник, странник в основном по Руси, такой мудрый и добрый, такой тебя понимающий, отзывчивый, такой готовый всегда тебе помочь, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
При этом был он ещё и огромным русским поэтом, поэтищем, глубинно познавшим и выразившим душу России, её природу, души её простых людей, может быть так, как ни один из поэтов его времени, его современников. Звали его Аркадий Акимович Штейнберг, а вовсе не Иван Иванович, или, скажем, Иван Никифорович. Отнюдь… Они ведь вековечно продолжают ссориться между собой.
Кроме того, был он ещё оригинальнейший художник, заглянувший в своих рисунках и картинах в наше апокалипсическое будущее. Знал секреты старых мастеров живописи и графики, до тонкости постиг технику искусства керамики и скульптуры, красиво играл на физгармонии, умел врачевать (сын известного в Одессе врача) и души и тела и даже умел строить избы. Был он также прекрасным переводчиком (так перевести «Потерянный рай» Милтона – не меньший подвиг, чем перевод «Божественной комедии» Лозинским; владел свободно немецким, в войну служил переводчиком). А главное, в местах, куда Макар телят не гонял, провёл не один год, и не сломился…
 В молодые годы свои (а точнее в 1929 г.) побывал он в Коктебеле и там удалось ему побеседовать с мудрейшим поэтом-посвященным земли русской в ХХ столетии, Максимилианом Волошиным, и тот ему удивительный совет дал, которому потом, может, и не осознанно так вышло, Аркадий Акимович и следовал всю свою жизнь. Волошин тогда ему сказал: «Самое главное Ваше творчество должно быть направлено на одно: на себя. Если яблоня будет здоровая и цветущая, то плодоносить она будет уже сама, созревшие яблоки будут уже сами падать на землю. И отдельные стихи… Поэт – это не человек, который делает свои шедевры, поэт – это образ жизни, образ мышления. Поэтому работайте над собой, главное Ваше творение – это Вы сами». И наш мудрец-поэт явно, а может быть, и подсознательно следуя этому совету, даже когда и забывал о нём) всю жизнь создавал из себя такое «творение», о котором наши символисты могли только мечтать, ведя непрерывные и часто пустые разговоры о «творчестве жизни»… Ну и конечно же – «созревшие яблоки» «сами падали на землю» в виде стихов, да ещё каких!…
 Тут следовало бы отметить и то, что мудрец наш и поэт явился (свалился) к нам на Русь из созвездия Стрельца (родился он 11- го декабря). Если же не верит нам гипотетический «проницательный» читатель, что мудрец этот к нам из созвездия Стрельца низошёл, то мы можем предъявить неоспоримое доказательство этому неопровержимому факту:

Ты не зря непокоем людским наделен,
Не напрасно ты чуешь охотничий зуд:
Служит кровлей тебе дождевой небосклон
И ясак драгоценный трущобы несут.

Кто сумеет отнять, кто посмеет украсть
Этот мир, что вмещён в человеческий взгляд,
Эту страстную кровь, эту кровную страсть,
Зарождённую тысячелетья назад?

Горбоносый, сутулый, с двустволкой в руке
Перед ливнем и ветром не пряча лица,
Без пути и дорог, наобум, налегке,
Ты шагаешь под ловчим созвездьем Стрельца.

Ты владыка растений, хозяин камней,
Повелитель и пестун лесного зверья;
Всё что есть на земле, что схоронено в ней, –
Заповедная вотчина, доля твоя.;
(«Хозяин» 1947)

 Известно, что Стрелец метит, целит в … неведомое ему. Но вот кто ведёт по дороге земной жизни умудрённого Стрельца?… Но об этом мы обязательно проговоримся ниже. Здесь мы только добавим, что если воплощённый Стрелец-мудрец становится на путь Посвящения (не путать только, ради Бога, с Просвещением!), пусть даже Посвящения через мистерию самой жизни, то он непременно, во-первых, проходит испытания «огнём», «водой» и «воздухом»;;, а, во-вторых, он тогда движется в своём развитии к противоположному созвездию в данном случае – Близнецов. А в этом созвездии, как известно из Духовной науки эзотерического христианства – Антропософии, его ожидают дары такой Иерархии, как Духи формы. Они-то и одаряли нашего поэта-мудреца удивительно точной формой («ликами творчества») в поэзии, в графике, рисунке, живописи, в любом деле и ремесле, которым он овладевал. И ещё добавим здесь, что для Стрельца характерно мировоззрение монадизма, а для Близнецов – математизма (в самом широком плане), с вытекающими из них особенностями мировосприятия, на которых мы не станем здесь останавливаться. (Посвященному читателю хорошо известно, что основных мировоззрений 12, а не два (идеализм и материализм), как убеждены «учёные мужи»).
 Но к неведомой цели, в которую метит и к которой стремится Стрелец-мудрец, ведёт не лёгкая путь-дорога. В 21 год наш поэт вполне осознаёт себя странником:

Кроме женщин есть ещё на свете поезда,
Кроме денег есть ещё на свете соловьи.
Хорошо бы укатить неведомо куда,
Не оставив за собой ни друга, ни семьи.
Хорошо бы укатить неведомо куда,
Без оглядки, без причины, просто ни про что,
Не оставив ни следа, уехать навсегда,
Подстелить под голову потёртое пальто,
С верхней полки озирать чужие города
Сквозь окно расчерченное пылью и песком.
………………………………………………..
Раствориться без остатка, сгинуть без следа,
И не дрогнуть, и не вспомнить, как тебя зовут,
Где, в какой стране твои родители живут,
Как тебя за три копейки продали друзья,
Как лгала надменная любовница твоя.
Кроме денег есть ещё на свете облака…

(«Кроме женщин есть ещё на свете поезда…»1928-1929.)

А в 45 лет эта «бродячая монада» слагает гениальный гимн пути:

Путь – дорога без исхода!
Не тебя ли здешний люд
Бодро мерил год от года,
Не чинясь, куда пошлют?

Хороша ты, столбовая,
В зимовой своей красе, –
И шагает, напевая,
Человек, такой как все.

За плечами жизни много
И немало впереди.
Расстелись пред ним дорога,
К дальней правде приведи!
………………………………
Страстью каторжной измаян,
Гневной памятью гоним
Он шагает – сам хозяин,
И всегда хозяйство с ним.

У него в походной торбе,
Где насущный хлеб да соль,
Неоплаченные скорби,
Неоплаканная боль.
……………………………………………………
Землю кровную повсюду
Ты прошёл, во все концы,
Чуя правду, веря чуду,
Словно деды и отцы.

Исследил её, не зная,
Где судьбы твоей предел.
Широка страна родная!
Ты в скитаньях поседел.

Но в конце или в начале,
Как её ни назови –
Горше не было печали,
Жарче не было любви,

Краше не было свободы,
Плена не было тесней,
И теперь седобородый,
Ты, как прежде, скован с ней,

Скован горем и любовью,
Скован верой и мечтой,
Всею плотью, всею кровью,
Всею жизнью прожитой!

Самоцветы небосвода
Гаснут, в воздухе скользя…
Хороша твоя свобода
Да стерпеть её нельзя.

Так бессильно и тревожно
Ты глядишь в слепую тьму, –
Человеку невозможно
Быть в дороге одному.
…………………………

И скорбит о блудном сыне
Снеговых просторов гладь,
Шепот Матери-Пустыни,
Только слов не разобрать.

И снежит, снежит морозный
Бездыханный небосвод,
Неживой поскрёбкой звёздной
Обсевая торф болот.

Видно, все свои светила,
Янтари да хрустали
Ночь до крохи расточила
Сирым пасынкам земли.
…………………………….
Пусть гуляет ветер свежий
И метёт из края в край!
Не обманет путь проезжий
Лишь надежды не теряй!
……………………………..
Сколько б ты не вывел петель
По тропам страны родной,
Всё равно, Господь свидетель,
Воротишься к ней одной.

Так ступай дорогой страдной
Вдоль заснеженной Руси
И нагой душою жадной
Всё стерпи и всё снеси.

И не тешь себя, не радуй,
Полюби свой непокой,
Пусть живой твоей наградой
Будет правый суд людской.
…….…………………..

Знать, пора заветным Словом
Отчураться от беды,
На великом тракте новом
Встретив старые следы.

Где же твой рубеж последний
Предначертанный судьбой?
Иль в грядущем, как намедни,
Тяжкий труд и смертный бой?

И чего ты ищешь? Что там
Ждёт тебя в пути твоём?
Поворот за поворотом,
За уклоном вновь подъём.

Скорбный снег белеет строго,
Стужа за сердце берёт,
И безмолвная дорога
Всё ведёт вперёд, вперёд.
(«Путь-дорога». 1952, Асфальтовый рудник)


 Но на этой же дороге, где «в грядущем, как намедни, тяжкий труд и смертный бой», разворачивалась для нашего поэта-мудреца и мифологема Иова (вспомним краткое определение мифа у Лосева: «Миф – это развёрнутое магическое имя») На этой дороге, в этом пути он теряет почти всё, но безропотно приемлет эти потери:

Жизнь отжита, а сызнова едва ли
Достанет сил для злого бытия.
Меня застигла ночь на перевале,
И эта ночь – последняя моя.
Её волшебное прикосновенье
Льёт на душу целительный бальзам,
Она дарит незнанье и забвенье
Натруженным, всевидящим глазам…
  («Жизнь отжита, а сызнова – едва ли…» 1947)

 За терпение, за всё успешно пройденные испытания на жизненном пути, за несломлённую устремлённость к неведомой цели и получает наш мудрец-поэт от Господа щедрую награду:

Был Иов Господом вознаграждён
И трижды, и четырежды возвышен
Противу прежнего (…)
Опять восстал из пепелища дом –
И трижды, и четырежды прекрасней
Того, другого, дома – шире, выше
Он был: гораздо выше, без сравненья!
(Был Иов Господом вознаграждён..» 1948)

 Тут можно усмотреть изумительное созвучие и перекличку с судьбой и со стихами того, кого он так чтил – Максимилиана Волошина. В «Путями Каина» (14 глава, «Левиафан») читаем:

В раскатах гневных
Из бури отвечал Господь:
…………………………….
Я сам сошёл в тебя, как в недра гроба,
Я сам огнём томлюсь в твоей крови.
Как я – тебя, так ты взыскуешь землю.
Сгорая – жги.
Замкнутый в гроб – живи.
Таким Мой мир приемлешь ли?»
 –  «Приемлю…»

 Лейтмотив дороги наш поэт-мудрец завершает финальным мощным аккордом, где и открылась ему цель пройденного пути (ещё за 19 лет до своего ухода с земного плана):

Полжизни провёл как беглец я в дороге,
А скоро ведь надо явиться с повинной.
Полжизни готовился жить, а в итоге
Не знаю, что делать с другой половиной.

Другой половины осталось немного:
Последняя четверть, а может, восьмая,
Рубеж, за которым другая дорога –
Широкая, плоская лента прямая.
……………………………………

Лишь мне одному предназначена эта
Запретная для посторонних дорога;
Бетонными плитами плотно одета
Она поднимается в гору полого.

Да только не могут истлевшие ноги
Шагать, как бывало, по прежней дороге.
Мне сделать за вечность не более шагу:
Шагну, спотыкнусь и навечно прилягу.
……………………………………….
В ту ночь мне открылось в видении сонном
Дорога, одетая плотным бетоном,
Дорога до Бога,
До Божьего Рая,
Дорога без срока
Дорога вторая.
(Вторая дорога» 1965)

 Тема (лейтмотив) Любви у нашего поэта изумляет своей глубиной и завораживающей искренностью выражения тонких оттенков любовного чувства (восторг, мука, жажда понимания, сострадание) этой могучей личности. Ведь поэт, скажем так для «проницательного читателя», – представитель материнского аспекта Софии Премудрости Божьей. (Согласно Флоренскому у Софии можно условно выделить три аспекта. Отношение Бога-Отца к Ней образует материнский аспект. Отношение Бога-Сына – аспект Истины, истинного знания. И отношение Бога-Св.Духа к Софии – аспект святости и красоты (см. «Столп и утверждение истины»).
 У нашего поэта-мудреца, в его индивидуальности и творчестве представлен в первую очередь именно материнский аспект Софии:

Я видел Море Чёрное во сне,
Как сирота под старость видит маму.
Оно большой рекой приснилось мне,
Похожей на Печору или Каму.

Вдоль берегов распаханной земли
Влеклась вода краями небо тронув,
И жёлтые и белые цвели
Кувшинки на поверхности затонов,
………………………………
И каждый вздох, и каждая волна
Утраченное сердце воплощали;
И всё равно поэта-мудреца пресна иль солона,
Но эта влага, полная печали,

Воистину была водой морской,
Вернувшейся к истокам отдалённым,
Чтобы присниться мне большой рекой
Полузабытым материнским лоном.
(«Я видел Море Чёрное во сне» 1935)

Жажда благословенной любви у мудреца-поэта становится нестерпимой, он готов выдержать любые гонения и муки, лишь бы она пришла – такая любовь:
……………………………………
О, награди меня утратою
Лиши меня свободы вновь,
Пошли мне вновь любовь проклятую,
Благословенную любовь!

Гони меня тропой нехоженой,
Где всё на свете – нипочём,
Стегай наотмашь плетью кожаной,
Хлещи пастушеским бичом!

Пусть обездоленный, ограбленный,
Смерть повстречавший наяву,
Я повалюсь под старой яблоней
На прошлогоднюю траву,
И там дыша землёй родимою,
Не подымая сонных глаз,
Сквозь сеть ветвей, сквозь Майю мнимую,
Увижу небо в первый раз.
  «Как скучно мне влачить безлюбую..» 1940
 
И любовь, которую так жаждал поэт, наконец приходит к нему.
 Вот несколько шедевров любовной лирики, сотворённых именно из материнского аспекта Софии. Все они написаны в лагере Ветлосян.

Приюти меня в сердце глубоком своём,
Отлучи от тоски, уведи от беды,
Как в ночи принимает степной водоём
Бледный луч бесконечно далёкой звезды.

Приюти меня в сердце своём навсегда
Материнским покоем своим успокой,
Как речную струю, не оставив следа,
Растворяют просторы пучины морской.

Охрани меня тайной любовной своей
От лукавых людей, от меча и огня,
На четыре на стороны света развей
Наважденья, которые мучат меня.

Помолись за меня, наклонись надо мной
И скитальческий прах неиссчетных дорог.
Смой прощеньем своим, словно дождь проливной,
Воскрешающий землю в назначенный срок.

Дай на счастье мне добрую руку свою,
Маяком загорись в предвечерней тени
И на смертной меже, на последнем краю
Сероглазой улыбкой, как солнце, блесни.

  («Приюти меня в сердце глубоком своём» 1948)

 Вот одно из самых пронзительных, разительных стихотворений о любви во всей русской поэзии ХХ-го века, в котором открывается смысл страданий на пути к обретению истинной и глубокой любви в адских условиях ГУЛАГА. Но не только страдания и испытания, выпавшие на долю поэта, но сама мать-природа благословляется поэтом-мудрецом на этом пути к любимой женщине.

Благословляю полдень голубой,
Благословляю звёздный небосвод –
За то, что он простёрся над тобой
И лишь тобою дышит и живёт.

Благословляю торные пути,
Пробитые сквозь дебри бытия:
Они меня заставили прийти
Туда, где пролегла тропа твоя.

Благословляю все плоды земли,
Благословляю травы и цветы –
За то, что для тебя они взросли
За то, что их не оттолкнула ты.

Благословляю подневольный хлеб,
Тюремный склеп и нищую суму,
Благословляю горький гнёт судеб –
Он звал меня к порогу твоему.

Благословляю бег ручьёв и рек,
Разгон струи, летучий блеск волны –
За то, что в них глаза твои навек,
Как в ясных зеркалах отражены,

И каждого холма зелёный склон
За то, что он тебе под ноги лёг,
И самый прах земной – за то, что он
Хранит следы твоих усталых ног.

Скитания без цели, без конца,
Страдания без смысла, без вины,
И душный запах крови и свинца,
Саднивший горло на полях войны.

Весь этот непостижный произвол
Благословляю – с жизнью наравне –
За то, что он меня к тебе привёл,
За то, что он привёл тебя ко мне.

(Благословляю полдень голубой… 1948)

 Но это стихи о любви глубоко интимной, личностной. А как же наш поэт представляет себе движение навстречу всеобщей, братской любви и т.с. «глобальной», «космополитической» любви, точнее, подготовку к ней? На этот вопрос мы находим у него весёлый, юмористический, озорной ответ в цикле «Два стихотворения» (1968)


В неделю раз по дедовским заветам,
Разоблачась безгрешно догола,
В гостеприимном заведенье этом
Мы тешим наши бренные тела.

А заодно душа в стихии водной
Смывает заскорузлую кору,
Становится и чистой и свободной
Наклонной к свету, правде и добру.

В предбаннике сидим в соседстве с теми,
Кто нам доселе чужд и незнаком,
Но сотворён по той же сложной схеме
И выпоен таким же молоком.

Наш реквизит напыщенный и жалкий –
Бумажники, часы и паспорта, –
Оставив на храненье в раздевалке,
Мы словно входим в райские врата.

Оставив в разобщение за дверью,
Становимся опять семьей родной;
Стяжательству, коварству, недоверью
Нет вовсе места в мыльной и парной.

Ни чепухи общественных различий,
Ни классовой, ни расовой борьбе
Здесь места нет. Бездействует обычай.
Молчит закон. Мы сами по себе.

Мы здесь опять невинны. Мы сегодня
Обнажены, как в День Шестой, когда
Адама изваяла длань Господня,
Или в день последний Страшного Суда.
 
  2

А надо бы собрать без колебаний
Весь род людской – нелепый, мелочной –
В большой парной, в огромной общей бане
С пустыню Каракум величиной.

Лишить убранства, паспортов и денег,
И, перед входом выстроив гуськом,
Вручить мочало каждому и веник,
И вволю обеспечить кипятком.

Пускай жарой высокого нагрева
Разморенные, в проливном поту,
Как праотец Адам, праматерь Ева,
Они свою сознают наготу –

И родственно, в одной воде впервые
Омоются от головы до пят,
А напоследок тучи дождевые
Их молодильным душем окропят.
(«Два стихотворения» 1965-1968)

 А теперь нам хотелось бы коснуться темы русской природы и простых людей в поэзии Аркадия Штейнберга. Она завораживающе выражена в таких его стихах, как «Лес», «Родник» и уже совершенно изумляет в стихотворении «Кипрей» (Иван-чай), где известный цветок предстаёт у поэта символом народного русского архетипа:

От края тундры до степных угодий,
Распространясь на запад и восток,
Иваном-чаем прозванный в народе
Прижился этот розовый цветок.

Как бунчуки казачьи, каждым летом
Соцветья он подъемлет – и в наезд! –
По гарям, лесосекам и кюветам, –
Иван-Кипрей, хозяин здешних мест.

Откуда он? В котором веке старом,
Судьбу провидя на далёкий срок,
Другой Иван заведомо недаром
Его своим же именем нарёк?

Но с той поры, как стал цветок Иваном,
Он множился и крепнул столько лет,
Что расплескался морем разливанным
По всей Руси за человеком вслед.

Шагай, Иван, до рубежа земного,
Иди на приступ дружною гурьбой!
Порою оттеснят тебя, но снова
Из праха ты воскреснешь сам собой.

Поднимешься, несеяный, незваный,
С бесчисленной роднёю заодно,
И снова в бой за отчие поляны,
За царство, что Иванам суждено!
  («Кипрей» (Иван-чай), 1953)

 Что же здесь, интуитивное прозрение огромного русского поэта – Аркадия Акимовича Штейнберга – имеет глубокие корни в… учении Духовной науки эзотерического христианства (Антропософии) о 6-ой послеатлантической славянской культуре – культуре Св. Духа, которая придёт на смену нынешней 5-ой послеатлантической англо-германской культуре.
 В поэтической зарисовке на тему русской истории «Думы про Пугачёва» поэт высветляет народные идеалы свободы и вольности и углубляет образ Пугачёва, сотворённый Пушкиным в «Капитанской дочке».
 Поэтические зарисовки – вообще любимый жанр поэта, представленный в его творчестве такими образцами, как «К верховьям», «Учительница», «Отходная», где поэту особенно удались образы простых людей – его современников, которых он встречал на своём жизненном пути. И он, как посвящённый представитель материнского аспекта Софии, пишет о них с проникновенной любовью и состраданием.
 А теперь, наконец, попытаемся намекнуть на тайну его судьбы и ответить на вопрос, который мы поставили в начале нашего эссе: Кто же вел нашего мудреца-поэта, нашего Стрельца по его пути – дороге, кто был всегда рядом с ним. Есть в его поэзии на это потрясающий ответ – поэма «Слово». Вот некоторые отрывки из неё и пусть вначале сам читатель попробует прозреть (если он действительно проницательный читатель – без кавычек). Кто же был спутником-водителем поэта?

Я в пустыне мирской
Тридцать лет проскитался, –
Видно, жребий такой
Мне сыздетства достался.

И земные пути
До последнего края
Довелось обойти
Будто в жмурки играя.

А кого я искал
Не пойму и доселе,
Меж потоков и скал
Осетинских ущелий,

Средь зырянских снегов,
В черноморской лазури,
Вдоль глухих берегов
Полноводной Уссури.

Но мерещилось мне
Словно отзвук былого
Наяву и во сне
Заповедное слово.

Всех времен череду
Их конец и начало
Всю людскую страду
Это Слово вмещало.

Раззвенелось оно
По родному раздолью,
До отказа полно
Ликованьем и болью.

Увело за собой
Через горы и реки
И народной судьбой
Обручило навеки.

Брел я следом за ним
По равнинам полынным,
По трущобам лесным
По холмам и долинам.
………………………….
Отгорели года,
Словно угли привала.
Не оставив следа,
Жизнь, как сон, миновала

От костра до костра
Пролегла, прошумела,
Ни кола, ни двора
Приберечь не сумела.

Ни друзей, ни родни
Средь метели слепящей,
Лишь сугробы одни
Да студёные чащи.

Не отыщешь вокруг
Ни своих, ни сторонних, –
Снег да ветер сам – друг
Свищут в гнёздах вороньих.
……………………………..
За зубчатой грядой
Кличет Слово, как прежде,
Как ловец молодой
В лебединой одежде.

Словно Див на дубу,
Кличет ветру навстречу,
Вызывая судьбу
На последнюю сечу.

И серебряный зов
Бьёт по елям косматым
И гудит меж стволов
Многократным раскатам.

Ты повсюду со мной,
Ты ведёшь меня снова,
Трепет жизни родной
Заповедное Слово!

Ты со мною везде,
Спутник доли бродячей,
В безысходной нужде,
В мимолётной удаче.

Мы шагали вдвоём
Не сдаваясь упрямо,
Под уклон, на подъём
Шли всё прямо и прямо.

Наобум, налегке,
Колдовскими ночами,
Верный посох в руке
И сума за плечами.

Не окончен наш путь
По тропинкам по узким, –
И пока моя грудь
Дышит воздухом русским,

И пока я живу
На земле ненаглядной
И томлюсь наяву
Страстной памятью жадной,

И пока я пою
И душа не ослепла,
И пока восстаю
Словно Феникс из пепла, –

Как живое зерно,
Что воскреснуть готово,
Ты со мной заодно
Заповедное Слово.
(«Слово» 1952)

 О чём это? Неужели только о «великом русском слове», о котором в своё время так проникновенно писала в своих знаменитых стихах 1942 г. Анна Ахматова?
Неужели Слово с большой буквы так напугает «проницательного» читателя, а точнее его двойника, что читатель этот постарается отодвинуть в своё фрейдовское бессознательное, забыть, Кто стоит за словом, Кого Оно означает?! Мы хотели бы в это не поверить. Но тогда, если читатель решился всё-таки опознать Того, Кто стоит за Словом и Кто был всю жизнь спутником-водителем поэта на путях-дорогах жизни, тогда наша цель – достигнута и мы можем закончить на этом краткий рассказ о нашем мудреце-поэте, о духовном ядре его индивидуальности, о его творчестве. (Ибо из Духовной науки, а она одна, известно, что на пути жизненного посвящения человека-Стрельца, именно из этого созвездия выступает навстречу ему и ведёт его, даже до конца не осознано для него самого – Импульс Слова в его первозданном значении, как это ни покажется невероятным и фантастичным многим читателям. Мы же здесь пытались показать, что именно так и обстояло дело в судьбе нашего мудреца-поэта.)
 В самом конце нашег эссе имеет, наверное, смысл привести здесь для драгоценного читателя так сказать «Памятник» поэта, ибо он ещё в свои 33 года оставил его нам на память, но не озаглавил его таким образом. Вот «Памятник» Аркадия Акимовича Штейнберга:

Не кровь отцов, не желчь безвестных дедов,
Переправлявших камни через Нил,
Сильны во мне. Иной воды отведав,
Я каплю Волги в жилах сохранил,.

И русским хлебом вскормленный сыздетства,
С младых ногтей в себя его вобрав,
Я принял вымороченное наследство
Кольцовских нив и пушкинских дубрав.

И с той поры, как я сознал впервые,
Что здешний мир мне до конца знаком,
Листва лесная, травы полевые
Моим заговорили языком.

Приемышу иной не надо чести,
Пусть пропадёт незавершенный труд
И на губах с последним вздохом вместе
Славянские глаголы отомрут,

Пускай мой след в сыром песке поречий
Размоют равнодушные года,
Исав-лохмач на огонёк забредший
Уйдёт молчком неведомо куда…

Но в каждом слове горьком, в песне вольной,
В печали догорающего дня,
В прохладном шуме рощи многоствольной
Узнают люди добрые меня.

Они узнают в тысяче обличий,
На каждом повороте бытия
Мою любовь: настырный щебет птичий,
Костёр в степи – всё это буду я.

Я стану жить в лесах родного края,
Где по ночам зарю ведёт заря,
Где слушает охотник, обмирая,
Невыразимый бормот глухаря:

Я стану жить везде, где дрогнет слово,
Хотя бы раз промолвленное мной,
Я оживу в терпенье рыболова,
Молчащего над синевой речной;

Встречая ливень на пороге дома,
Досужий мальчик повторит мой стих,
И отзовётся перекатом грома
Воспоминанье выстрелов моих.
(«Не кровь отцов, не желчь безвестных дедов…» 1940)

P.S. И ещё : последнее по порядку, но не по важности для автора этих заметок. Он где-то с середины 70-х годов до начала 80-х не просто был знаком, благодаря своему другу-поэту Вадиму Перельмутеру, но, можно сказать, дружил с Аркадием Акимычем, время от времени навещая его и беседуя, или слушая его беседы с друзьями – поэтами. Ни капельки снобизма, в отличие от некоторых молодых поэтов, в нём не было. Радушие и гостеприимство его не имели границ. А когда его друзья заводили речь о его поэтическом мастерстве или о его новых удивительных картинах, он откаламбуривался: «Мне поставят памятник в Гренобле в виде углубления в оглобле».
 Тогда он ещё трудился над переводом «Потерянного рая» в своей квартирке-каморке на Шабаловской. Беседы – всегда о литературе, поэзии, о его подходах к переводу «Потерянного рая». Он делился со мной, как знающим английский, некоторыми приёмами перевода, обращал моё внимание на русский язык поэтов ХVIII века, в особенности хвалил перевод «Иллиады» Гнедичем. Мне приходилось пополнять своё образование в этом отношении, хотя переводы английских поэтов XIX в. я изучал в своё время внимательно и с удовольствием, сетуя на то, что нет ещё на русском языке добротных переводов английских поэтов «озёрной школы» и «прерафаэлитов», да и поэтов «метафизиков» XVII в.
Но это было моё т.с. хобби. Основная работа моя – редакторская – протекала в издательстве «Прогресс», в отделе переводов философской литературы. Однако я старался меньше всего рассказывать моему другу-Мастеру о своей работе в издательстве (хотя, помню, что он интересовался, какие новинки буржуазной философии (на правах рукописи) мы там издаём, а также, что интересного на философские темы я читаю в спецхранах, центральных библиотек, в которые я имел доступ). Обсуждали мы с Аркадием Акимычем и наши книжные новинки – переводы художественной литературы и поэзии, которые можно было тогда приобрести не в магазинах, а лишь на чёрном книжном рынке, (друзья доставали наиболее интересные для него книги). Однако задел я его за живое (за экзистенцию, как тогда выражались) своим изучением в те годы основных трудов Рудольфа Штейнера на русском языке (в переводах старых русских антропософов).
 Помню, как я принёс ему «Очерк тайноведения» (переплетённую ксерокопию). Он хотел иметь его в своей библиотеке. Потом мы беседовали по поводу этой книги. И мудрец-поэт отдал должное великому посвященному ХХ столетия, дивясь, что теперь вот доступны познанию такие глубины божественной человеческой и земной эволюции и раскрыты они на вполне доступном для нормального человека языке.
 А летом в 1979 г. побывал я по его приглашению у него на даче в Юменском. Те несколько дней, которые я там провёл я могу считать моими счастливыми днями в «возвращённом раю». В городе в то время мне было особенно тяжко и невыносимо. Дома отец мой, после смерти матери решил во что бы то ни стало выселить меня из квартиры, где мы проживали совместно уже много лет, более того, выдворить меня из Москвы вообще, скажем так, за моё не советское мировоззрение, которое, он точно знал, совсем не совпадало с его мировидением, и это приводило его в активное, действенное, мягко сказать, негодование. Пришлось отстаивать, так сказать, свои «права человека и гражданина». Еле с ним разъехались, царство ему Небесное. Но такие вот это были времена и нравы. Так что можно сказать, что на несколько дней я получил так мне тогда необходимую передышку в разборках с драгоценным батюшкой, скрывался, как партизан, в лесах, на берегу реки Хотча. Днём катал меня Аркадий Акимович на лодке и обучал рыбачить. Супруга его, очаровательная Наташа, которая в то время увлекалась, кажется, поэзией Кузьмина, и их верный полу-пёс и уже получеловек – мудрый и приветливый ньюфаундленд Фома (ведь с кем поведёшься, от того и наберёшься), проявили ко мне, тогда уже как бы горемыке, необыкновенную доброжелательность. А по вечерам, в просторной избе – снова беседы с моим Сократом на самые разные темы. С сожалением покидал я через несколько дней этот райский уголок, ободрённый его хозяином, чтобы начать новый виток противостояния надвигающейся на меня кармической тьме. В сентябре того же года я уехал на месяц в Коктебель (в отпуск) в гости к другому мудрецу, творчеством которого тогда я заинтересовался серьёзно и надолго с позиции Духовной науки (ибо подобное познаётся подобным).