Песцовые мотивы

 



        Конец марта … поздний вечер … Над головой – набухшее небо, под ногами – грязь со снегом. Николя (это имя – наверно, единственное, что роднило его с цивилизацией) по уши в дорожной жиже и пакостных мыслях, подходил к автобусной остановке, когда автобус, издевательски помигав ему повороткой, почти пустой, но тяжело, ввиду малой скорости, переваливаясь по колдобинам, без которых ни одна российская дорога себя не мыслит, особенно ранней весной, ушёл в сереющее ничто и оттуда ещё долго теребил колькину досаду уменьшающимися габаритными огоньками.
       
        Николя его называл сосед по площадке, старый еврей с вечно седой щетиной на щеках, в растянутой нижней фланелевой рубахе, потерявшей цвет, никогда не заправлявшейся в лоснящиеся галифе и в рваных галошах на босу ногу. Еврей ни с кем из жильцов не разговаривал, вернее, наоборот – с ним никто не общался, равно как и с Колькой, а они вот друг с другом нашли общий язык, но на людях приветствовались сдержанными кивками …
    
        Не добежав до остановки метров двадцать и пожелав водителю, чтоб у него на лбу выросло кое-что неприличное, он присел на спиленный корявый карагач, откуда освещённая остановка была видна как на ладони, закурил и опять нырнул в свои мысли. Николай всегда, ожидая здесь автобус, травил свои лёгкие одной, двумя вонючими, без фильтра сигаретами.

        Здесь его никто не трогал и закурить не просили, а в наше время, даже днём, такая просьба может принять непредсказуемый оборот. Правда, у него в кармане на такую непредсказуемость, постоянно прописана силовая отвёртка, которой раза два уже приходилось отмахиваться от посягавших не только на курево, а чтобы её «непредсказуемо» не вытаскивать, лучше подальше держаться от народа. Но самое главное, здесь ему вечно галдящие люди, если их больше одного, не мешали, смоля сигаретами, купаться в своих мыслях и мечтах.
    
        Мысли отображали его паскудную действительность, в которой существовали некрасивая, интеллигентно выражаясь, и занудная жена Зинка с вечными монетно-галантерейными запросами и работа слесарем по ремонту оборудования, где одна единственная поточная линия вечно в эксплуатации, а значит и в ремонте. Да и сверхурочных пруд пруди, а отгулов нет. Правда, зарплата приличная – мастер хоть и орёт до хрипоты, но понимает, что время уже не то и лозунгами человека не насытишь.
    
        А мечты … Мечты были связаны со старым евреем … Как он получил квартиру в этом доме, никто не знал, но догадывались, что евреи очень дружный народ … Вместе с Колькой, Самуил Моисеевич тяготился этой жизнью, но, в отличии от Николя, желал эмигрировать, да не в Израиль, куда стремятся все евреи, а в Канаду и купить там на хронически несуществующие деньги песцовую ферму. Вокруг этой фермы у старика и вертелись все разговоры.
    
        Сошлись они после одного инцидента, где, по этому случаю названный Николя, коротким ударом в челюсть просветил пьяненького хлыща из крайнего подъезда, что между Иудой и иудеем существует большая принципиальная разница, хотя сам об этом только догадывался, да и то смутно. С тех пор хлыщу вдруг понравился другой маршрут возвращения домой – не через двор, мимо Колькиного подъезда, а с улицы, что намного длиннее – по конституции совершеннолетний гражданин имеет право менять свои привычки и маршруты когда и как ему заблагорассудится. На этом тема хлыща и закончена.
    
        Благодаря Самуилу Моисеичу (правильнее, конечно, Моисеевич, но проще, даже на трезвый язык, общаться по первому варианту), теперь уже, после иудо-иудейского конфликта, Николя знал о песцах, наверное, всё и в мечтах тоже, уехавши со стариком за бугор, помогал еврею строить клетки, лечить песцов, покупать рыбу, подкармливать и ловить полёвок, леммингов, птиц - для прокорма этих полярных лисиц.

        Моисеич мог по окраске меха и его длине определить и возраст песца, и когда он  забит, и даже чем его кормили. А специалист в этом деле он был ба-а-альшой, поскольку после серьёзной отсидки за политические анекдоты, расконвоированным, лет на пятнадцать прижился в северном зверосовхозе, где и научился всем песцовым тонкостям.
    
        В одном только старый еврей и Николя в недоумении разводили руками. У них никак не состыковывались расходы на корм и цены уже готовой продукции, в российском варианте бизнеса. Первая статья была намного выше. Получалось себе в убыток … Получалось, что бизнесмены на песцах, с их нагловатыми и сытенькими глазками, были неисправимыми альтруистами с белоснежными крылышками …
    
        … Бизнес и человеколюбие … Такой нонсенс моисеичев надзиратель там, на зоне, иногда одаривавший еврея то махрой, то замызганными кусочками пилёного сахара за «анекдоты на ухо», называл дерьмом с запахом роз, что Моисеич, не переносивший словесной грубости, несмотря на восьмилетнее барачно-сленговое обтёсывание, отвергал за форму выражения, но, тем не менее, пользовался ею, восхищаясь точностью содержания.
    
        Еврей часто развивал дерьмово-розовую тему, где ни розы не могут пахнуть дерьмом, ни дерьмо – розами, но в конце концов всегда выходило, что сегодняшняя жизнь преподнесла ему свой вариант причинно-следственной связи – чем больше говна, тем пышнее и пахучее розы.
    
        И, всё-таки, возвращаясь к песцам и деля всех песцовых предпринимателей на воров и честных, старик как раз-то и понимал жуликов. У них всё просто – корм приобретался за бесценок или бесплатно, отсюда и степень навара, зависящая от масштаба махинаций. А вот честные, честные владели тайной, которую невозможно было раскрыть ни на моисеичевом уровне мышления (или этики – как хотите), ни тем более, на уровне его собеседника.
    
        Обычно Николя попадал к Моисеичу после бурных тряпошно-косметических претензий супруги Зинаиды … Сидели далеко за полночь при остывшем чае и суетливых тараканах. Этих особей старик не трогал из уважения к их будущему. По его словам, тараканы – единственные козявки, что уцелеют на Земле после ядерной катастрофы. Всё живое, мол, погибнет в волнах сильной радиации от белокровия, а таракашки останутся, так как в их крови нет того, что должно разрушиться от этой радиоактивной напасти – каких-то там атомных ядер. Колька с уважением слушал этот тараканий бред и тоже с интересом следил за наглыми усатыми тварями, вольготно чувствующими себя на суровом от простой пищи еврейском столе, который, с точки зрения насекомых, в связи с многочисленными чайными лужами, луковой шелухой, хлебными крошками и рассыпанной солью, считался шикарным и был наиболее посещаем в этой квартире представителями будущей цивилизации …
    
        … На третьей сигарете, как кур разогнав все мечты Николя, подошёл автобус и, благополучно проглотив охающую, с бородавкой на морщинистой щеке, беззубую бабку, укутанную клетчатой грубой шалью, самого Кольку, да двух, одетых как бичей, но в отличие от бездомных, имеющих вполне сытые физиономии, мужиков, с грохотом захлопнув двери, урча и содрогаясь, пополз по ухабам весенней дороги. На этих-то двух не бичей Николай и обратил своё внимание. Ведь стояли они на остановки вместе, и довольно долго, а вошли в разные двери и в салоне не сошлись, но связь имели короткими взглядами, да, пожалуй, и тайными скупыми жестами.
    
        Через остановку в передние двери вплыла дородная с ярко накрашенными губами купчиха в песцовой модной шапке, которая серьёзно заинтересовала двух не бичей, чего Николай не заметил, так как сам, по окраске и длине меха, принялся определять, когда забит песец и какого он возраста. Это был недопёсок осеннего, уже ближе к зиме, забоя. Хороша шапка, но если попридержать, зверька, как говорит Моисеич, была бы ещё лучше.
    
        С купчихиной пушнины Колька автоматически переключился на жену, которая, уже как неделю, взяла моду истерично визжать за такую же шапку, что к Восьмому марта появилась у «еённой бухгалтерши Николавны». Эту прелесть Зинка тоже, как и все, примеряла и в ней она, оказывается, «… ну как прынцесса». На мыслях о «прынцессе» Николай тяжело вздохнул … – он женился на ней по нескольким соображениям, в которых не было ни одного намёка на любовь.
    
        Надо сказать, что мир красивых женщин для его квазимодовой хари был наглухо закрыт, а квазимодову внешность он принимал за собственное зеркальное отражение. Это, кстати, был единственный запомнившийся ему персонаж из «Собора Парижской Богоматери» – книги, которую он в далёкой молодости кое-как осилил, злобно стянув с прилавка книжного магазина, как компенсацию за сорвавшееся воровство тугого кошелька у намалёванной девки с глубоким декольте, содержимое которого делало соскользнувший туда взгляд мужиков задумчивым и безразличным. Безразличный взгляд Колька принял не от содержимого декольте, а от распахнутой сумочки намалёванной, где тугой лопатник беззвучно вопил о желании быть украденным. Провокаторша на воровство рассеянно перелистывала журнал мод, лениво перебирая пикантно прикрытыми микромини красивыми ножками, видимо ожидая на свой крючок сексуально озабоченного интеллигента, когда, внезапно взвизгнув, ошпаренной выскочила оттуда, вспомнив, наверное, или о включённом утюге, или незакрытом кране.
    
        Вот так случайно приобщился Колька к французской литературе, правда, на этом романе и ограничившись, но для себя оставив открытым вопрос: «Какое отношение этот Собор … имеет к русскому мату, где абсолютно всё можно витиевато покрыть в бога мать?» Кстати, в этой области матершины, как и Моисеич в песцах, он был ба-а-альшой специалист.
    
        Жена была выбрана специально некрасивая с претензией на родственную философию в трактовке прекрасного и уродливого, а значит, и душевную родственность. Ко всему сказанному в душе мужика теплилась тайная надежда, что дурнушка никогда не побежит по кобелям – слепая наивность в квадрате!!!
    
        Но Колька не учёл одной банальной истины, что женщина для мужчины неразрешимая головоломка, которую он ни за что не разгадает, а в связи с этим все мужики делятся на две категории – не разгадавшие женщин – те, что пока не женаты, и махнувшие рукой на разгадывание – те, что уже всеми четырьмя вляпались в супружескую жизнь. Вот Николай и был одним из вляпавшихся, которого Зинка легко раскусила, и в короткий срок, но не затронув медового месяца (единственное, за что он ей благодарен), камня на камне не оставила из всего колькиного представления о будущей семейной жизни.
    
        Во-первых, как нет в природе вечного двигателя (здесь, правда, они с Моисеичем серьёзно сомневаются), так и на свете нет женщины, считающей себя некрасивой, а значит, и жён стрёмных, в его представлении, просто не существует.
    
        Во - вторых, ни о какой родственности душ Зинка и не помышляла, поскольку с детства была заражена матерью и старшими сёстрами хищничеством, стяжательством и паразитизмом, что, кстати, вполне и соответствует чертам характера настоящей женщины.
    
        В третьих, насчёт кобелей, она разгромила своего мужика наголову, да так искусно, что он напрочь не догадывался об этом, а когда речь заходила о рогоносцах, с гордостью хвалился, что его Зинка не такая и с этим у него всё в порядке, на что Моисеич деликатно улыбался и, вздохнув, заминал тему …
    
        … Сейчас, трясясь в холодной автобусной утробе, Николя поймал себя на мысли, что шапку придётся покупать, несмотря на весну (ну характер у бабы такой!). Одно утешало, что уже не сезон и платить придётся меньше …

        ... А автобус всё полз по маршруту, всасывая в себя пассажиров, а потом выплёвывая их, слегка ошалевших от болтанки и шума двигателя, к обочине, да на всякий лад перекатывая Колькины рассуждения о дороговизне покупки и скверном характере супруги.
    
        Наконец, автоматически, не сознавая, что приехал, Николай вышел из урчащего скотовоза и через пустырь, в чернильной темноте, черпая худыми сапогами жидкую грязь, понуро побрёл к дому. Возвращение было позднее, что грозило закончить вечер скандалом, а значит, и неизбежен чай у Моисеича.
     – Кстати! Надо побеседовать с ним о цене на шапку … – балансируя по кочкам, подумал Николя.
    
        В заботах о каждом шаге, он не сразу почувствовал, что те – двое (бичи с откормленными рожами), оказывается, следуют за ним неотступно, молча и уверенно. Он прибавил ходу, уже сжимая в кармане отвёртку – они тоже ускорились … Стало жарко, а заодно и ясно – если догонят и встанет вопрос о куреве, то всё решится далеко не сигаретами и, может быть не в его пользу … Николай побежал … Бичи не отставали … Вот и торец первого дома. Надо завернуть налево за угол, а там, метров через сорок, будет своя пятиэтажка … там можно орать и обороняться – там свои стены … да и отвёртка поможет.
Не разбирая дороги, он рванул за угол и … через два уже свинцовых шага, внезапно зацепившись сапогом за арматурину, юзом по грязи, на животе, выставив вперёд руки, с напряжёнными и растопыренными пальцами, провалился куда-то вниз …
    
        – … ****ь!!! Да это же канава, что ещё вчера разрыл экскаватор … ведь думал утром, как бы вечером не угодить … и вот на тебе – сподобился!!! – всё это вихрем, пока падал, пронеслось в его непутёвой, уже без вязаной кепки, бестолковке  –  На кого же я теперь похож? – подумал он, шаря вокруг саднящими ладонями, примеряясь встать и на запах тоскливо отмечая роскошную кондицию, нафаршированной за первый же день помоями, мусором и пищевыми отходами, траншеи …
    
        … Они явно не видели ямы, но искали именно его …

        – … твою мать!... Два дня выслеживали падлу, и на тебе!... Неужели ушёл?! – просипело сверху пропитое горло одного из них.
    
        – Да, конечно ушёл!!!... Надо было сразу брать паскуду, а ты – подальше, да подальше, чтоб никто не видел … А кто увидит-то? ... Темно же! Какая разница, где он зажмурится!?... И потом, кому он нужен? ... – Бич, он бич и есть, – коверкая слова блатным акцентом, подхватил хриплый фальцет другого.
    
        – Замолкни!!! Коз-зёл! Не то – заменишь мне мужика, как миленький – вякнуть не успеешь!... И неча косить под прокурора! Оба виновны!... Теперь вот думай, где брать другого … С-суконка!!!... Уже время сколько ... а надо же ещё дотащить ... да разделать курву, – слова сиплого перебил его же смачный плевок – … т-твоювтригосподабогамать!!! Чего остолбенел, как понятой на обыске?!... Поворачивай на остановку … Теперь не из кого выбирать … первого встречного и возьмём… четвёртый день песцы не кормлены… Ведь живые твари – ещё немного и жрать начнут друг друга, как семейники* в БУРе** при разборке, – и опять, харкнув в лужу и успокоившись, – раскупорь мерзавку, засосём от холода. Да перо*** - спрячь – этому ханыге оно уже не нужно – больно шустрым оказался, а для тебя это инструмент, что всегда должен быть в рукаве … Сделаем опять по уговору – я – закурить … ты – сзади за горло и сунешь под лопатку. Да, смотри, по кадыку опять не полосни – шума-то меньше, зато крови больше … А мне останется его же шапкой хавальник прикрыть, чтоб не расшумелся, – и уже в удаляющемся чавканьи шагов, видимо в адрес фальцета – … третий день звери мясом не кормлены … дотянул падла!!!

-------------------------

              *    семейники – члены одной банды
             **    БУР – Барак Усиленного Режима
            ***    перо – нож