Дэбил Транзит

В Готтеборге было весело, мама. Там я познакомился с Евой. У неё голубые глаза - представляешь? Она люби ла гольф и верховую езду. Её отец крупный баварский делец. Он ей ни в чём не отказывал. Тех денег, что ты мне прислала в прошлом месяце едва хватило на неделю и я подрабатывал в отеле «Франческа»…
Мама, твои руки (в тридцать лет полноватые, в пятьдесят суховатые), твоя плоская задница, твоя могила и колонии клопов на ней. Ты помнишь, как мы собирали меня в Готтеборг? Ты помнишь удивлённое лицо Роже, когда он увидел меня с новым чемоданом? Ты мечтала дать мне хорошее образование, копила деньги, внушала мне важность приобретения нужной профессии. И я поехал туда, чтобы изучать механику? Нет, мама, - механику я знал с рождения, а вот, всё остальное узнал в Готтеборге. Видишь за мной карту мира? Да, тебе не мерещиться - это карта Готтеборга, где мне отладили мозги и запрудили душу!
Теперь всё по порядку, начиная с самого вокзала… Вообще ты когда-нибудь видела живьём игроков в гольф? А лошадей видела? Кроме той цирковой клячи твоего детства, рассказами о которой ты построила целый зоопарк в моём воображении. Безумный зоопарк с сотней тренированных кобыл в нём, наездником из Пакистана и маленькой девочкой у ограды. Все кобылы были на одно лицо, но с разными характерами. У некоторых был твой темперамент и, видимо, это именно их запрягли в твой катафалк. Ты извини, но я распустил этот зверинец - оставил только одно маленькое фото, сделанное с высоты воздушного шара,  которое я поместил в пухлый альбом.  Меня носило сквозняками судьбы на головокружительной высоте и все воспоминания получились масштабными. Так что многое виделось мне мелким и суетным, особенно ваши мечты, твои и тёти Сары. Вы мечтали о моём будущем: бездетная Сара и овдовевшая Симон или как там ещё тебя называли твои старики, готовили меня к жизни, большой и сложной, долгой, как дорога из Джорджии в Петербург и счастливой, как конец  голливудской байки. Ваши длинные разговоры на кухнях с закипающими чайниками и подгорающими блинами были посвящены мне, маленькому Ро, видящему страшные сны и любящему сладости. Если бы ты и Сара были живы к этому моменту, а момент этот истинно знаменателен - я в луже крови над распростёртым прекрасным телом моей Юноны, смотрящей лазурным взором в никуда, я бы подарил вам патефон из этой гостиной и одну пластинку с записью предсмертного крика Евы и жизнеутверждающего рыка вашего чада Ро. Того маленького Ро, который долго мочился в постели и обманывал мать, соседку, тётку, пожарных, полицейских. Каждое утро, просыпаясь вдали от дома, я не переставал получать наслаждение от сознания свободы от твоих уз, прикосновений к моим щекам, манипуляций с косметикой, стоя перед старым зеркалом. Твоего мужика - рыжего беглого русского Стаса, который ухмылялся, когда ты запускала свои пальцы в его огненную шевелюру и разливал по рюмкам водку, а потом, нажравшийся, получал от меня зуботычину за то что посмел оскорбить тебя. Но всё повторялось опять и опять. Со Стасами, Шварцами, Отто и его братом Германом, которого я не взлюбил с самого порога и ночью выудил из его дешёвого портмоне его вонючие деньги и на эти деньги купил себе красивую книгу о средневековой культуре Португалии, совершенно нечитабельную  книгу с тысячью иллюстраций и заученным мной наизусть стихотворным прологом в начале третьей главы.
Усталые шмели пролетают мимо моего огромного увядшего бутона. Надо заметить, что он с самого начала был таким. Я подойду к окну и выгляну в него, туда, вниз, посмотрю на суету людскую - ничего они пока ещё не знают о том, что сделали с Евой. Её широко расставленные согнутые в коленях ноги прекрасны. Из них не совсем ещё ушла жизнь и меня по-прежнему хочется их лицезреть и осязать. В моей руке дамский пистолет, в коллекционной картине её отца красуются две дырки - мой промах в живопись. В сумочке Евы звонит мобильный, а видеокамеры продолжают фиксировать мои перемещения. Я маятником хожу по комнате и то и дело с испугом замечаю своё отражение в зеркалах гостиной, когда выхожу из-за большой пальмы, растущей в африканской кадушке. Они здесь какой-то зимний сад устроили! Наверно это папа ей сейчас названивает, чтобы напомнить девочке полить цветы. Ничего она уже не польёт, не нажмёт на телефонную кнопочку, не накинет свой шёлковый розовый халат, встречая на терассе загорелого Ивана из Калуги, университетского шалопая, сына обрусевших немцев, с которым еблась во вторник на вечеринке. Всё, кончились твои денёчки, Евочка - твою попку кремируют. Дайте-ка мне ещё раз на неё взглянуть.
Ты понимаешь, что тут происходит, мама? Ничего ты не понимаешь. Ева ушла из жизни, из всех жизней, из всех миров, её больше нигде нет. А была ли она вообще? Это вопрос, мама, на который я когда-нибудь отвечу. А теперь убираться отсюда. Через чердак на крышу, там сменить одежду, надеть парик, пораскинуть мозгами о будущем, наделать отпечатков пальцев там, где их никто не будет искать.  За углом меня ждёт автомобиль, выигранный в беспроигрышную лотерею: двухсотсильный мотор, полный бак и маленькая канистра, цепкие тормоза, обналоженая, кожаный салон, в спидометр вживлена успокаивающая глаза подсветка. Меня ждёт большая дорога. Долгий переезд в страну радости, стабильной эрекции, беспечных развлечений. Я сам себе завидую - всего несколько штампов в паспорте и я недосягаем. Скрываюсь с места преступления, как дядя Вольдемар, напевающий себе в густые усы, покидал банкет в конусльтстве с золотой вилкой в кармане. Настроение превосходное. Мой слух с удесятерённой недавним происшествием силой перерабатывает какофонию городской суматохи и вместо неё я слышу нечто иное, некий синтез рапсодии, симфонии и каприза, я слышу незабываемую, непередаваемую и навсегда уходящую музыку. Мне кажется, что я поэт - беззащитный, с ранимой душою, рассеянный  и пугливый, вдруг беспричинно наповал застреливший бакалейщика. За моей спиной вырастают два крыла широкого размаха, - выносливых, жёстких. Под каждым крылом припрятана ракета «Томагавк».  Я несусь по небу, как ангел. Моя внутренняя чистота поражает меня своей силой. Самовлюблённый я приземляюсь в Сибири у избы дяди Вани - бородатого лесничего. Он верит в Советское Правительство. Его ружьишко заряжено. У печки висит труп зайца. За спиной Дяди Вани на безопасном расстоянии всегда бродит одинокий волк. В зимнюю стужу, доедая отбросы из мусорника, он сильно рискует быть обнаруженным: есть приказ, подписанный совпреднарсекретарём Голицыным производить беспощадный отстрел волков в Приамурье и Забайкалье. Но дядя ему частенько прощает, а иногда бабахнет из ружья по сокольникам. А так - он  тихий, только слышно как он зарубы делает на дубах да осоках, помечая больные и заказанные деревья. Он приютит меня на недельку. Напоит чаем. Покажет семейный фотоальбом: это, мол, внучка, а это - Жучка. Расскажет былины из жизни своей. Симпатичный он мне будет. Подарю я ему валюты в три годовых его зарплаты. И знаю ведь - не оставит дядя Ваня своего леса ибо не денёг ради он там ошивается. А я его оставлю. Полечу я дальше, мама.
В моих безымянных блокнотах есть множество путевых заметок. Мы с тобой полистали бы как-нибудь их. Я отложил бы этот вылет и даже все последующие, если бы ты смогла прочесть хотя бы одну страницу этих записок. Но на всякое несбыточное желание есть своё «но»  и ты с каждым днём уходишь всё дальше в страну мертвецов - тёмную долину, географию которой я изучил ещё в твоей утробе.  Теперь тебе не будет одиноко. Вслед за тобой я отправил Еву. Её незрелая душа направлена по точному маршруту. Встречай эту девочку, как свою любимую дочь.  Вместе со своими загробными собутыльниками устрой ей славный приём. Мысленно зажигаю десятки, сотни, тысячи, сотни тысяч, миллионы толстых, как вибратор Стефании, свечей. Все они горят в одной маленькой заброшенной часовне, где правят службу пауки. Я попрошу архангела Гавриила устремить её свет в ту область долины, где ты, Ева и скопище других усопших будете праздновать моё согрешение: нажал, подлец, на гашетку и застрелил свою подругу - поломал, не хороший, надоевшую куклу, получается…  И сломалась она сразу. В груди Евы появилось маленькое отверстие, сквозь которое теперь многое вижу: безмолвные картины счастливых дней, груды пикантного женского белья в белом шкафу, русские гробы, движения израильских танков вдоль Стены Плача, пленных немцев в январскую стужу…
Лживые слова… Скажу тебе - не думал, что всё так кончится. Я стою на крыше дома. Чувствую прохладу осеннего вечера. Я потерял интерес к тебе, Ева. Ты слышишь, ма? Мне больше нет дела до её тела. Спокоен. Сосредоточен. Спускаюсь по пожарной лестнице, словно совершаю великое восхождение. Я покидаю этот дом незамеченным. Мне предлагают несколько вариантов рассветных пейзажей. Я выбираю рассвет в безлюдном городе. Взревел мотор. Я тронулся. Через несколько минут я буду в гостях у сказки. Шайка-лейка  гномов подымают шлагбаум перед моей машиной. Ева скончалась.  Траурным маршем движутся мои мысли. Свернуть налево, потом направо, потом прямо-прямо.