Чёрный октябрь. Страница Иоанны59

 *   *   *

Памятным было знаменитое противостояние на Васильевском спуске.
Случайно оказавшись поблизости в центре по делам, Иоанна поняла по обилию милиции - что-то происходит. Оставила во дворе машину и пошла поглазеть.

Толпа, разделённая надвое шаткими заграждениями, милицией и небольшим пространством, ощерившись, стенка на стенку, грозно гудела, как два роя над одним ульем. Как две тучи с противоположными зарядами.
Сближались, высекали молнии оскорблений, лозунгов, проклятий и снова откатывались друг от друга.
Белоголубые и краснокоричневые, демократы и оппозиция, новые и старые русские, "эти" и "наши". Ещё недавно единый советский народ, а теперь враги непримиримые.

Так это было по-русски, злобно, страшно, и вместе с тем как-то по-разбойничьи весело, с гиканьем и свистом.
Кто кого. Русская рулетка, азартная смертельная игра над пропастью.
Разница была в цвете флагов, в одежде - у "наших" беднее. В возрасте, в выражении лиц.

"Вот и я - злобная красная бабка", - усмехнулась Иоанна, продираясь вперёд, поближе к заграждению, пряча лицо от вездесущих теле и видеокамер.

"Красная" бабка в куртке и платке /она обмотала лицо шарфом/. "Наша". Может, и не целиком за этих, но наверняка против тех.
Разрыв со своим классом или со своей "классовой прослойкой", как учили в школе...

Сжатая со всех сторон локтями, спинами, боками, она растворилась в толпе, в её злой, сдавленной хлипкими барьерчиками энергии, выплёскивающейся время от времени выкриками, свистом.

- В отставку!.. Под суд!.. Вся власть Советам! Советский Союз!

Она вместе со всеми горланила - то со стадным болезненным наслаждением сливаясь с толпой, отдаваясь её кипящей стихии. Жаждущей выплеснуться через заграждение и обрушиться на "тех" - "торгашей", "ублюдков", "дерьмократов", "продажных интеллигентов".

То как-то отрешённо сознавая, что, если это действительно произойдёт и толпа опрокинет заграждение, первые ряды будут наверняка затоптаны.
Так это и бывает - неудержимая сила заставляла её вопреки инстинкту самосохранения пробираться всё ближе к составленным вместе барьерам, туда, где так же плечом к плечу стояли омоновцы в камуфляже.

Теперь она уже могла разглядеть в полутьме и противника - много молодёжи, почти все поддатые. Есть и пенсионеры, как она.
И тоже не боятся.

- Коммуняк на свалку истории! Мумию из мавзолея!..

- Господи, мы все больны, - думала она, - Бесноватые. Нас отчитывать надо, "Петра Могилу" над нами читать... Ну хотя бы эта, в седых кудряшках - её-то какой свободой соблазнили?
Сын-коммерсант? Внук в загранколледже? Просто зомбирована сериалами?

- Ноннка с Пятницкой, - будто читая её мысли, сообщил сосед, дыхнув смесью перегара и лука, - "Роялем" торгует.

- Каким роялем?

- Да спиртом. Разбавляет и косит под водяру.
Нары по ней плачут. Ну ты, самогонщица! Почём Родину продала, тварь патлатая?

Та огрызнулась в ответ совсем уж нецензурным.

- Ель-цин! Ель-цин! - скандировали белоголубые.

- Ой, смотрите, Павка! - вдруг восторженно пискнула рядом тётка, указывая на группу телевизионщиков в проходе, - Павка Кольчугин!
Павка, к нам!..


Действительно, неизвестно откуда взявшийся Антон, постаревший, но всё ещё узнаваемый, спортивный, элегантный, фирменно упакованный, болтал со знакомым оператором, попыхивая сигаретой.

С каких небес он свалился? Иоанна невольно отвернулась. Тени прошлого, зачем?..
Господи, как давно это было, совсем в иной жизни...

Какой-то парень из "белоголубых" перелез через барьер и, обнимая, тянул Антона к своим, где махали приветственно ещё какие-то "крутые". Тот упирался, пытался что-то записать в блокнот.

- К нам, Павка! - снова закричала тётка, - Народ вот он, здесь! Эти - предатели, иуды!
К нам!..

- Пав-ка!.. Пав-ка!.. - подхватили краснокоричневые.

Для них он был "Павкой Кольчугиным", символом силы, славы и правды прежней жизни, всего в одночасье утерянного.
Их Робин Гудом, последним защитником.
Прошлым, настоящим и будущим, спасением и надеждой, опорой и оправданием.
Иоанна разом осознала это и, затаив дыхание, следила за происходящим.

Это было драматично, потрясающе и необычайно важно, в том числе и для неё.
Экзамен, проверка на прочность...
Оправдание её, их с Денисом долгих споров, записей, мытарств по худсоветам и съёмкам. И ещё чего-то очень важного, чего она пока не могла сформулировать.

- Антон, Кравченко! Сюда! - махали "белоголубые".

- Пав-ка! Пав-ка! - ревели "товарищи".

Одни звали актёра Кравченко, прилетевшего на пару недель в Москву.
Другие - былую славу, совесть и непобедимость распинаемой ныне Родины, залог её грядущего воскрешения.
Бессмертного своего Павку.

Антон, видимо, тоже смутно это осознавал и стоял, растерянно улыбаясь, поглядывая то направо, то налево.

- Пав-ка!.. Пав-ка! - ревела толпа.
Это было так по-русски! Та самая "рулетка"...


Иоанна не знала его нынешних убеждений, никогда не говорила с ним об этом. Ни прежде, ни потом, вообще ни о чём таком с ним не говорила.

Она лишь с замиранием сердца наблюдала, как Павка, придуманный ею, побеждает актёра Кравченко, кладёт на обе лопатки.

Как заворожённый, он медленно двинулся навстречу жаждущей его толпе.
Затем, ко всеобщему восторгу, лёгким тигриным прыжком, как и подобает Павке, перемахнул через двойное заграждение и оказался в объятиях ликующих "товарищей".

- Ура-а!..

Толпа заколыхалась, рванувшись к Антону. Иоанна нырнула в образовавшуюся брешь и пошла прочь, совершенно счастливая.
Значит, не только рукописи не горят, но и телефильмы.
Ради таких минут стоило жить.

Они, её фантомы, продолжают бороться! Они борются!
А эти переметнувшиеся ныне к "Плохишу" и "буржуинам" - "Председатель" Михаила Ульянова, "Уля Громова" Мордюковой... Элина Быстрицкая и прочие "окуджавы" - "комиссары в пыльных шлемах"...
Как бы они себя чувствовали, как вели, доведись им пройти через горнило Васильевского спуска?

Последнее, что она увидела - это взлетающие над толпой кравченковские ноги в коричневых "саламандрах".

*   *   *

Стояла ясная сказочная осень девяносто третьего.
Иоанна торговала на рынке последними тепличными георгинами и первыми хризантемами, стараясь не врубаться в надвигающуюся грозу у Белого Дома. Уговаривая себя спасительным: "Что мы можем?", как думало и большинство её покупателей.

Она побывала "там". Передала милиционеру у входа охапку бордовых гвоздик "для депутатов, чтоб держались", пожертвовала деньги в фонд защитников, послушала трансляцию заседания Верховного Совета.

Шёл непрерывный митинг, регистрировали мужчин, имеющих право на оружие. Мелькали флаги - черно-жёлтые монархические, андреевские, красные с серпом и молотом, православные стяги, иконы.
То тут, то там слышались песни - от "Прощания славянки" и "Вставай, страна огромная" до "застойных" советских и перестроечных бардов под гитару.

Продавались и просто раздавались всевозможные оппозиционные газеты, листовки; какие-то группы отправлялись их тут же расклеивать...
Стояла всеобщая истеричная эйфория.
Опять русская игра. Так было в семнадцатом. Или иначе?

Казалось, все жаждали столкновения, об опасности никто не думал.
Тридцатого на "Веру, Надежду, Любовь" шла бойкая торговля, потом первого октября - в день Учителя...
А второго Иоанна не выдержала и снова пробралась к Белому Дому, где уже было оцепление, за которое никого не пускали.
Ей удалось передать через кого-то из обслуживающего персонала все заработанные за праздники деньги /хотя не знала, чем тут могли помочь деньги/. Вон один мужик привёз корзину варёных кур - это дело!
Другие передавали банки растворимого кофе, пачки чая, консервы, традиционные бутылки, которые, правда, отвергались категорически.

Ни коммунисткой, ни монархисткой, ни националисткой Иоанна никогда не была. С Белым Домом она "дружила против", как обычно принято на Руси.
Против буржуинов и Плохиша, продавшего Тайну.
Вот и всё.

Разобравшись, вроде бы, в себе, на следующий день в воскресенье она пошла в Елоховский, куда привезли из Третьяковки на умиротворение враждующих - Владимирскую икону Богоматери.

В храм Иоанна не попала, стояла в толпе, поджидающей на возвышении у главного входа, когда "Владимирскую" вынесут чтобы хоть взглянуть.
Прикладываться не разрешили, и вообще доставили лишь на молебен. В жёлтой спецмашине, дежурившей тут же.
Только "для умирения"...

Политические страсти, казалось, достигли апогея. Сообщили, что патриарх пригрозил анафемой тем, кто дерзнёт пролить кровь. Шли какие-то непрерывные совещания и переговоры.

А Москва, в общем, жила обычной жизнью.

Ждать пришлось долго, но вот толпа колыхнулась:
- Несут! Несут!


Иоанна поднялась на цыпочки. Темно, не разглядеть.
И вдруг лик разом высветился, вспыхнул в солнечных лучах, - в чёрном, золотом, оранжевом обрамлении, и Иоанна внутренне ахнула, - так Она была прекрасна!

Иоанна представляла себе аскетически суровый образ, ждала какого-то тайного знака - намёка на грядущую милость к безумной заблудившейся своей стране, ждала чуда...

И чудо свершилось, - но не в причастности к каким-то земным разборкам, а просто в явлении Красоты Небесной, ошеломляющей, обезоруживающей...
Перед которой хочется просто опуститься на колени, всё забыть и плакать от счастья.

Казалось, и сама Дева, и прильнувший к ней младенец не имеют никакого отношения к тревожным словам "переворот", "блокада", "конституционный кризис"...

Просто видение Красы Небесной явилось на миг над обезумевшей Москвой и исчезло в отъезжающей спецмашине, как царевна за ставнями неприступного терема.

Осталось только это щемяще-краткое, нездешнее прикосновение, светлый плач сердца.
Захотелось поскорей уехать домой, в Лужино, запереться, не включать "ящик" и ничего не видеть и не слышать, кроме этого запечатленного в душе видения. Уговаривала себя, что всё будет хорошо.

Ещё минута, и во всей
Неизмеримости эфирной
Раздастся благовест всемирный
Победных солнечных лучей.

И пред душой, тоской томимой,
Всё тот же взор неотразимый.

Вставай же, Русь! Уж близок час
Вставай Христовой службы ради!
Уж не пора ль, перекрестясь,
Ударить в колокол в Царьграде?

Раздайся, благовестный звон,
И весь Восток им огласися!
Тебя зовёт и будит он, -
Вставай, мужайся, ополчися!

В доспехи веры грудь одень,
И с Богом, исполин державный!..
О Русь, велик грядущий день,
Вселенский день и православный.
/Ф.Тютчев/

*   *   *

А назавтра утром прибежала соседка и сказала, что по телевизору показывают расстрел Дома Советов, а у неё ветер повалил антенну, плохо видно.

И вообще телевизор чёрнобелый, так что:
- Включи, если можно. Я у тебя погляжу...

Иоанна не сразу осознала, что происходит.
Происходило то, чего быть не могло никогда.

Шла вселенская на весь мир, трансляция - показательное сожжение остатков царства Мальчиша-Кибальчиша, постаревшего, а может уже погибшего на военном или трудовом фронте. Или даже в лагере по ложному навету набравших ныне силу, а тогда затаившихся в овечьих шкурах буржуинов.

Детского царства мечты с его неразгаданной Тайной и захватившими власть плохишами.

Никто в этот страшный день не говорил о Тайне, - в лучшем случае, о верности конституции, о нынешнем обнищании масс, о правах народа...

Шла в определённом житейском смысле разборка, политическое шоу. Но это был лишь внешний пласт, за которым скрывалось именно эта временная победа Бочки над Тайной.
Которую искали, прозревали глубинами души.

За которую погибали избранники Святой и Советской Руси.

Конечно же, победа была временной, потому что уже не раз менялось "первородство" на "похлёбку" и кричалось "Распни Его!" в жажде сытого земного Иерусалима.

Но Тайна всякий раз воскресала, на то она и Тайна. И теперь именно из-за неё, глубинной, неразгаданной, интуитивно шли люди к Дому Советов, многие на смерть.

Именно по ней палили из танковых орудий слепые слуги Маммоны из Кантемировской дивизии, которым пообещили за это квартиры и бабки.

Неразгаданная Тайна никому не раскрыла, "что Она есть, что Она такое", но раскрыла людям за несколько тысячелетий, что она "не есть".

Что она "не есть" ни "бочка варенья", ни отдельная квартира, ни конституция с "правами и свободами", поскольку "закон - что дышло", придуман сильными мира сего.

"Недорого ценю я громкие слова", - вздохнул Пушкин.

Люди знали одно своё выстраданное право - не наступать снова на грабли, которые в Евангелии называются "служением Маммоне" и "сеянием в тлен". "Смертью второй".

То есть, фараоновым рабством, омертвением души.

Не возвращаться на путь, отвергнутый Русью и омытый кровью тысяч мучеников. Не менять первородство - великий дар стать бессмертными сынами Божьими - на жалкую земную похоть.

Власть, которую сейчас добивала взявшая реванш торжествующая буржуазность, хоть и не ведала Тайны, но берегла худо-бедно завоёванное право народа / народа, а не стада/ - отвергнуть "широкий путь, ведущий в погибель" и идти своей дорогой.

Дом Советов был последней корягой, препятствием на пути этого вдруг девятым валом вздыбившегося грязного, неотвратимого селевого потока властолюбия, алчности, вседозволенности - "семерых бесов". Сдерживаемых прежде всякими советскими моральными кодексами, цензурами, партсобраниями, публикациями о "перерожденцах" и "проповедниках чуждой буржуазной идеологии".

А теперь отравляющих всё на своем пути с дьявольской энергией взорвавшегося атомного котла.

Ужасны были даже не доблестные танки, молотящие хладнокровно по полному людьми зданию - свои по своим, не этот ритуальный, на всю планету, кровавый спектакль, - а восторженный рёв зрителей при каждом залпе...

Обнимающихся на мосту, курящих, перебрасывающихся хохмами, надувающих на губах пузыри из жвачки - сатанинское зрелище, делающее весь мир соучастниками массового убийства...
И это сборище на мосту, уже не народ, а "толпу". И каждого, сидящего сейчас у экрана, возбужденного необычным зрелищем, - соблазненного "оком".

Это она впервые поняла и почувствовала, когда транслировали войну в Ираке - американскую "Бурю в пустыне".

"Не убий", - сказано нам, - с этим, вроде бы, мир согласен.

Но какая прекрасная сатанинская идея - заставить все человечество скопом совершить убийство - оком, слухом, сопереживанием, жаждой крови...

А ведь сказано: если взглянул на женщину с вожделением, - уже виновен.

А на убийцу - с восторгом, с солидарностью?

Не сериал, не компьютерная игра - реальность.

"Молчанием предаётся Бог".

Как быстро нас приучили к преддверию ада, где до геенны всего один шаг. И уже не разберёшь, где кино, а где взаправду...

И называется всё это "свободой", от которой нас так придирчиво и унизительно оберегали нехорошие цензоры "Империи зла".

И вот сидим, балдеем... Да, неплохой улов для ада, если помножить на количество зрителей...
Отец Тихон так ей и сказал: "если смотришь греховное и услаждаешься - участвуешь во грехе."

Иоанна предложила соседке кофе.
- Спасибо, с удовольствием.
Налила себе, сделала бутерброды. Кофе как кофе, сыр как сыр.

В этой обыденности и заключалось самое страшное.
Адаптация к аду, мертвенность души - следствие духовной гангрены.
Вот так же, с горчичкой и кетчупом, скоро можно будет есть друг друга, а в кофейной чашечке размешивать кровь.

Всё выше поднимается планка дозволенного.
Ещё вчера мы говорили, что у нас "секса нет", а сегодня он у нас и групповой, и детский, и СПИДОНОСНЫЙ... Сегодня мы "впереди планеты всей".

Эти плохие дяди из империи зла повторяли "Не ешь!", а теперь нам прогрессивные демократические дяди разрешают всё:
-Ешь, не умрешь. Солгал Бог!..

Что нам дальше разрешат?


Иоанна как бы со стороны смотрела на себя, пьющую кофе с бутербродом. Потом ужаснулась, что нет, это нельзя, невозможно, - и отодвинула чашку.

Но внутри было мертво и глухо, как в том расстреливающем танке.
Она просто не врубилась, не могла никак врубиться в происходящее.

Горели на её глазах не живые люди, в том числе и дети, корчились в муках, а так, фигурки из компьютерной игры. Театр, политическое шоу, очередной ужастик...
То, что с каждым залпом разрывается в клочья плоть и содрогается Небо - она не вмещала. Сгорели предохранители.

Ведаем ли мы, что творим?

Эти вампиры постепенно готовили нас к аду. Мы избрали их и поддержали, соблазнённые гееннской свободой пить у ближних кровь, поддержали своим "молчанием ягнят".

Да, там, за чертой, адовы режиссёры непременно получат своего "Оскара".

Мы породили оборотней молчанием, и теперь они прильнули к нашим шеям и душам, причмокивают по-гайдаровски. Мы мертвеем, и тоже жаждем крови.

И пьём кофе с бутербродами...

Господи, милосердный Боже, вбей в нас осиновый кол, только спаси души...

- Ну, я пойду, - сказала соседка, - Всё одно и то же. Скорей бы перестреляли друг друга, ироды, им есть за что драться. Нахапали, а нам опять за газ прибавили. Ты сколько плотишь?

Когда она ушла, Иоанна несколько раз пыталась выключить ящик, но не смогла. Так и досмотрела до конца, дослушала про "Добей гадину!" и насчёт отрадных впечатлений после "спектакля" у её знакомых по творческому цеху и политцехам.

Полюбовалась "тяжело здоровым" президентом и отправилась гулять с Анчаром.

Там, в октябрьском стылом лесу, приключилась с ней истерика. Рыдала, кому-то слала проклятия, катаясь по собранной кем-то куче дубовых листьев.

Анчар прыгал вокруг, скулил тревожно и пытался лизнуть в мокрое лицо.


Что-то снова глобально изменилось то ли в мире, то ли в ней, как для Адама с Евой после грехопадения.
Прежде она думала: "Дураки, вредители, разгильдяи".

Теперь осознала -настоящий, уже не выдуманный Воланд появился в Москве со своей свитой. Зло превзошло все прежние пределы, скинуло маску.

Уже никто не соблазняет продать душу, продавцы сами ищут покупателей.

"Купленный дорогой ценой", искупленный Кровью Спасителя бесценный товар перестал быть дефицитом.
Всякие демократии, права человека, болтовня про империю зла и свободу порабощённых коммунистическим режимом народов обернулись гробом с позолотой и рюшечками.

Из-за моря вместо солнца вставало страшное ганино чудище. "Обло, огромно, озорно, стозевно и лаяй"...

Которому, если дать волю, по силам перевернуть весь мир.
Ужасные бедствия, потом - конец истории.
Она, история, началась с того, что мы стали различать добро и зло, съев яблоко с древа познания.

Смысл истории - в отделении избравших добро от избравших зло.
Мы, кажется, снова перестали отличать плюс от минуса, и в продолжении истории скоро не будет смысла.

Дверь в новоявленное царство российской демократии "вдруг распахнулась, окно с треском вылетело вон, и страшная свиная рожа высунулась, поводя очами, как бы спрашивая: "А что вы тут делаете, добрые люди?"

" Сказал, и в тёмный лес ягнёнка поволок".

Изменить греховную человеческую природу в "лежащем во зле мире" невозможно.
Но не пытаться это сделать - величайший грех, ибо делает бессмысленным Замысел Творца и роль человека в истории.

Спасение, в том числе и коллективное, - цель жизни, указанная Богом. Поэтому упреки коммунистам могут быть лишь по поводу "средств," - размышляла Иоанна..

Сталин устраивал показательные процессы. Но показательные расстрелы - никогда!

И сталинские процессы устраивались во имя спасения отечества, пусть порой и варварскими средствами, но не ради того, чтобы драть в клочья и грабить богохранимое православное государство и его граждан.

Власти, вслед за показательной американской бомбардировкой Ирака, не только нарушили заповедь "Не убий" во имя своей отнюдь не бесспорной шкалы ценностей, но и ввели в этот грех народ. Заставив соучаствовать даже не в исполнении судебного приговора, а в явной расправе.

А ведь "горе тому, от кого исходят соблазны" и "кому много дано, с того много спросится".
Христианская любовь - это любовь к светлой стороне в человеке.

Христианская ненависть - к тёмной изнанке. К вампиру, оборотню в каждом.

Любовь и ненависть - две стороны одной медали по имени "сострадание", направленные на самое важное - дело спасения человеческой души. Искупленной божественной Кровью и потому бесценной.

Если мы будем любить в ком-то тьму, или ненавидеть свет, мы будем равно наносить человеку страшный вред, не заботясь о его судьбе в вечности.

Ненависть к врагам отечества должна быть направленной по возможности не на их уничтожение, а на запрет их права влиять на судьбу страны. На их отрешение от должности.

Хотя и бывают ситуации, когда приходится из двух зол выбирать меньшее. Полюбить в каждом враге потенциального союзника, помочь ему освободиться от пут зла и перетянуть на свою сторону - вот христианское отношение к врагам.

За время её жизни, при всех разногласиях, всё же в главном Господь и Советская власть были заодно.
Теперь же впервые в её сознании Небо и кесари стояли по разные стороны баррикад.

Прямо пойдёшь - смерть найдёшь, направо или налево - неизвестность.

Власть погнала всех кнутом прямо, на бойню, телесную и духовную, распевая всякие лживые походные марши про свободу и демократию.

Власть была чужой, омерзительной и враждебной.

Иоанна не желала с ней иметь ничего общего.

Смутит её и позиция Патриархии, промолчавшей после показательного расстрела. А потом и братавшейся всенародно с кесарем-убийцей, искавшим почему-то церковного покровительства.

В то время как столь ненавидимый нынешним кесарем Иосиф, созидатель и собиратель земель Руси Православной, то есть продолживший дело Преподобного Сергия, оградил Церковь от неизбежных при этом разборок.

Власть вошла в сговор со слугами Маммоны и благословение её церковью с точки зрения Иоанны не шло на пользу Божьему делу. Объяснение "Бог наказывает властью" здесь не годилось.

Да, Бог наказывает, воспитывает нас искушениями, предлагая каждый раз выбирать между добром и злом, но это не значит, что надо принимать искушение и подчиняться искушающей власти, соучаствовать в её грехе.
Церковные пастыри тем самым тоже соучаствуют делам кесаря, разделяя с ним грех соблазна паствы.

Сталин после процессов не просил благословения церкви и не стоял прилюдно со свечкой в окровавленной руке.
Он брал грех на себя.

Митрополит Филипп отказал в благословении пролившему кровь Ивану Грозному - великому государственнику!

Разве допустимо, чтобы паства, как и перед революцией 17-го объединила в умах Церковь с несправедливой и ненавистной машиной угнетения?

Не явилось ли это одной из причин последующих народных бесчинств против храмов?

"Никто не даст нам избавленья. Ни Бог, ни царь и ни герой".

Это не значит, что Церковь должна принимать прямое участие в политических разборках, в драке на развилке дорог. Но она обязана указать дерущимся верную дорогу.

Любви к ближнему, милосердия к слабым.

Не служи Маммоне, не давай деньги в рост, не лги, не распутничай, не подавай дурной пример подданным, не желай чужого, не убий...
Вот требования Бога к каждому, а ко власти - тысячекратно, ибо кому много дано...

Предупредила же церковь об анафеме в случае пролития крови - почему же потом - молчание?

Ведь всё неугодное Небу власть не только сама творила, но и увлекала за собой в пропасть паству, за которую церковь в прямом ответе перед Небом.

"Защитники отечества" стали убийцами. Инженеры и учителя - спекулянтами. Юноши - грабителями, наркоманами, сутенёрами. Девочки - проститутками...

Почему церковная иерархия не обличает допустившего это кесаря?

Обо всём этом Иоанна яростно говорила потом после исповеди отцу Тихону. Намеренно отделяла церковь мистическую, которую "врата ада не одолеют", от социальной политики церковной иерархии.
О том, что не может Господь соучаствовать делам тьмы, ибо "Бог поругаем не бывает", и предупреждения Господа по этому поводу очень жёсткие.

Уже то, что она, Иоанна, впервые вынуждена отделять церковь Небесную от церковной политики - дурно.

А значит, и для других это явилось соблазном осуждать её, отвергать и, не дай Бог, лишать себя соборной молитвы, причастия, исповеди и других таинств под расхожим предлогом, что "нигде нет правды".

Что можно молиться и дома, ибо "Бог везде".

"Если соль потеряет силу, то что в ней пользы"?

(продолжение следует)...